Птица Смерти (джен)

В комнатах месье Нуармона было жарко натоплено. Дорогие подушки были разбросаны на диванах и валялись на полу, так, что я боялся наступить на них — Бернард вполне мог потребовать заплатить за порчу имущества.

На стуле, который граф велел обить кожей, небрежно примостилась белая меховая пелерина. Один конец её лежал на полу, и я испытал странное желание забрать эту вещь и отнести её домой, к сестре. Поймав себя на мысли о том, как прекрасно будут смотреться тёмные волосы Ализон на фоне перламутрово-белого меха, я ужаснулся и мысленно ударил себя по щеке:

“Дурак! Ты помышляешь о воровстве!”

Бернард наблюдал за мной, полулежа среди подушек. Казалось, мои помыслы не были для него тайной.

Я опустил глаза и вдруг понял, что пытаюсь прикоснуться к меху, погладить пелерину, и устыдился, отдергивая руку. Граф Нуармон только шире улыбнулся:

— Не будьте таким скромником, Эдмонд. Сбросьте эту вещь со стула и садитесь. Я хотел поговорить с вами.

Я не решился сделать этого и сел на край стула. Взгляд Бернарда Нуармона стал совершенно нечитаемым.

— Вы не боитесь ослушаться меня?

— Не боюсь, — ответил я, почтительно склонив голову и глядя на резные ножки дивана и собственные отнюдь не новые ботинки, казавшиеся ужасно грязными рядом с начищенным служанками до блеска каменным полом.

— Чего же вы боитесь? Впрочем, можете не отвечать. Позвольте мне понять это самому.

Так странно. Граф не успел ещё ничего сказать, но я уже испытывал сильнейшее раздражение.

— Возможно, месье Нуармон, вы могли бы сказать, зачем вы позвали меня? — осмелился спросить я, без спросу запуская пальцы в пелерину. Пусть этот аристократ посчитает меня невеждой и выгонит поскорее — я не гордый, а общество этого странного человека вовсе не внушало мне никакого доверия.

— Называйте меня Бернардом.

Должно быть, моё лицо в этот момент обладало каким-то удивительным выражением — граф хохотал, как блаженная Мари у церкви святого Антуана недалеко от нашего с Ализон дома.

— Эдмонд! — произнёс он через несколько минут, едва-едва успокоившись. — Если вы выслушаете меня, то поймёте, что имеете полное право не величать меня по титулу или по имени моего рода. Вы ведь не хотите, чтобы я называл вас де Лузиньяном?

— Моя фамилия Лерой, — глухо ответил я, переводя взгляд с графа на стену.

— Я задел вас, Эдмонд?

— Нет, Бернард, — сарказма в моём голосе не услышал бы разве что глухой. Граф Нуармон был глухим.

Либо я был слишком необходим ему.

Но зачем?

— Эдмонд Лерой, чумной доктор. Вы живёте вместе с сестрой, Ализон Лерой, а ваша мать была внучкой известной Бригитты де Лузиньян. Я прав?

Я кивнул, не желая давать графу новый повод для сарказма.

— Скажите мне, Эдмонд, — Нуармон неожиданно резко передвинулся, приблизившись ко мне. — Вы ходите по домам заболевших и сами выставляете им диагноз?

— Да.

— Вы носите ту же одежду, что и остальные доктора?

— Да.

— Тем не менее, вы единственный из докторов остались в живых с начала чумы. Все те, кто вошёл в эти страшные дни вместе с вами давно мертвы, и лишь вы, Эдмонд, не только не заразились, но и не принесли болезнь домой. Верно?

— Никогда не задумывался об этом, — признался я вполголоса. Бернард кивнул и продолжил свою речь:

— Вы видели последний вдох вашей тётки, Каллист де Лузиньян, но не принесли чуму вашей сестре. Ваша сестра чистит ваш плащ и вощит ваши штаны — не удивляйтесь, Эдмонд, я смог собрать достаточно сведений о вашей жизни, — но у неё нет признаков заболевания. Почему?

Я впервые задумался об этом. До того было достаточно принимать это, как должное, и радоваться каждому дню, когда я видел свою сестру здоровой, когда у меня не возникали чёрные опухоли.

— Возможно, — осторожно заметил я, — Господь всеблагой не посылает болезнь на мою сестру, ибо она безгрешна, и не посылает на меня, ибо я единственная опора для сестры?

— Эдмонд, вы разумный человек. Верите ли вы в это?

Я покачал головой.

— Господь отнюдь не благ. В монастырях, где живут святые, чума свирепствует с той же силой, что и в борделях. Думается мне, секрет в другом. Давно ли бывали вы в нашей лечебнице?

Я содрогнулся, вспоминая длинный тусклый коридор лечебницы, в котором свет масляной плошки выхватывал лишь несколько твоих ближайших шагов и ещё стены, которые какой-то уже давно умерший художник покрыл удивительными птицами и цветами. Он рисовал их мелом на стенах, бедный безнадёжный больной, один из тех, кого чума увела за собой, один из тех, с кем смерть уже сплясала свой танец.

Я знал его. Художника звали Жан-Поль и он рисовал на стенах за несколько дней до своей смерти. Бывший матрос, дебошир, любитель дешёвого вина и дешёвых женщин, Жан-Поль рисовал райских птиц, что были как живые, и живые цветы, что его мел превращал в райские. Я просил, чтобы он нарисовал на доске портрет Ализон, даже принёс ему разных недорогих красок — сестра часто заходила во двор лечебницы, так что Жан-Поль смог изобразить черты лица моей сестры на ясеневой доске. Этот портрет Ализон повесила над своей постелью и радостно улыбалась всякий раз, когда её взгляд падал на картину.

— Я вижу по вашему лицу, что вы бывали,— оказывается, всё это время граф наблюдал за моими эмоциями. Я тут же поклялся себе быть сдержаннее. — Вы помните запах лечебницы?

Я кивнул. Вряд ли можно забыть запах сотен гниющих заживо людей.

— Я считаю, что именно запах переносит болезнь. Господь здесь ни при чём. Кто знает, существует ли он вообще… Но запах и болезнь идут рука об руку и часто те, кто вдыхают этот запах, заболевают.

— Мне незнакомо ваше предположение, — аккуратно заметил я. — Но зачастую бывает так, что в семье болен лишь кто-то один. Как вы можете объяснить это?

— Это я и хочу объяснить и увековечить в своих трудах. И вы поможете мне в этом, — Я не успел ничего спросить, как Бернард встал с дивана и неожиданно опустился передо мной на колени: — Эдмонд Лерой, согласны ли вы взять меня к себе в помощники?

Меня зовут Эдмонд Лерой и мой помощник — наследник одного из древнейших родов Тулона.