Безумие (гет)

Белые-белые стены. Ничего не меняется. Время тут словно застыло. Я и не пытаюсь считать, сколько его уже прошло. Мне плевать, какой сегодня день, какой месяц, год... Я могла бы считать промежутки времени по тому, как санитар приходит делать уколы, заворачиваясь в белый халат, или как заходит врач, задумчиво цокая языком. Но зачем? Гораздо проще считать наши с Безумием нечастые беседы. Оно все так же приходит посмеяться надо мной, покружиться в своей сумасшедшей пляске, а потом заговорить и своими разговорами снова выжечь все внутри, заставляя еще долго корчиться от нахлынувшей боли и бессилия. И плохо, и изменить ничего нельзя. Меня ведь уже нет. Или почти нет?

После первой нашей беседы оно пришло вновь. Покрутилось вокруг меня, потрепало за волосы. Я сжалась, чувствуя его липкие, тягучие и тяжелые прикосновения, притянув руки к груди. Безумие встало напротив меня и стало вглядываться мне в глаза.

— Болит? — немного погодя, спросило оно.

— Что болит? — я уже не боялась смотреть в его черные глаза, не боялась тонуть в этих омутах. Почему-то ненадолго они даже успокаивали, чтобы потом снова окунуть разум в пучину мучений.

— Сердце болит? — уточнило оно, продолжая сверлить взглядом мои руки, прижатые к груди.

— С чего ты так решило? — сама не знаю, почему, но я стала охотнее говорить с ним. Наверное, перестала бояться казаться сумасшедшей, разговаривая с пустой стеной. Кому какая разница? Меня нет, а значит, и дела до меня никому нет.

— Когда люди выглядят такими измученными или потерянными, они говорят, что болит сердце, — пояснило Безумие свою догадку. — А оно что, и правда так сильно порой болит? — не знаю почему, но его искренне интересовал этот вопрос.

— Да, — ответила я, — правда, это образное выражение. Нет, сердце может болеть вполне реально — это болезнь его сковывает и терзает. Но, чаще всего, так говорят, когда тяжело на душе...

Безумие слушало внимательно и переспрашивало иногда:

— Тяжело на душе? Разве к душе можно привязать груз?

— Можно. Это не простой груз. Это груз предательства, измены, потери, страха, стыда, бессилия, отчаянья, наконец. Порой этот груз настолько тяжел, что душа гибнет под его прессом. Не выдерживает. Ломается и разбивается...

— Как твоя разбилась? — грустно спросило Безумие.

— Да, как моя.

— А что же сердце?

— И оно разбивается, не выдерживая этого груза. Предательство рвет его, измена травит ядом, потеря заставляет сжиматься от тоски, а отчаяние добивает, — я и не знала, зачем объясняла это все Безумию. Оно и так знало все это. Просто хотело в очередной раз напомнить мне, что и мое сердце растерзано и разбито, как и душа.

— Ты говоришь о них, как о живых, — удивилось Безумие.

— Ну, ты же живое. Ты существуешь. Ты причиняешь боль. И душа болела, и сердце. Они чувствовали. А значит, они жили. А вот я мертва. Я уже не чувствую...

Безумие усмехнулось и пропало.

А я прислушалась к тишине. Она была разорвана глухим ударом моего, как я думала, давно мертвого сердца. Грудь что-то сдавило, и я с силой вздохнула. Прислушалась к ощущениям.

Болит.

Оно все еще болит...

Ненавижу!