Безумие (гет)

Когда Душа мертва

Белые стены, голые и мягкие. Кипельно-белый потолок. Белый мягкий пол. Белое, как символ пустоты и одиночества. Белое, как символ моего Безумия. Режет мне глаза и забирается мне внутрь белой змеей, переворачивая все наизнанку по третьему кругу. А там и так уже все перемололось и перекрутилось, до такой степени, что спазмом душит горло, не давая вдохнуть этот чертов белый воздух!

Вот ведь докатилась! Душу себя бледными руками, расцарапываю белую кожу тупыми ногтями до крови, чтоб хоть чем-то разбавить эту белизну.

Закрываю глаза. И снова единый цвет. Теперь меня обняла черная пустота. Такая же черная, как моя память. Такая же черная, как мое сердце. Такая же черная, как та ночь, когда все началось.

Я стояла у открытого окна, не зная, что делать: вешаться, резать вены, прыгать... На тот момент для меня было кончено все. Я потеряла все. Я потеряла любовь, веру в людей и не рождённое дитя. А дождь лил, как из ведра, но не было ни грозы, ни молнии, ни ветра... А так хотелось шума стихии, рева, грохота, чтобы среди этой природной содомии зайтись сумасшедшим воплем, выдавить с рыданием накопленный в груди яд и рухнуть вниз так, чтобы ни единая душа не услышала этого безумного крика. Но стояла звенящая тишина, убивающая хуже любых бранных слов, любого удара. И я замерла, вглядываясь в эту бездну, не зная, куда шагнуть, набрав в горящие легкие побольше воздуха. И чернота оживала.

Рядом со мной у окна появился неясный силуэт. В другой ситуации любой бы испугался, но тогда мне было все равно: я смотрела, как он приобретает ясные очертания, превращаясь в прекрасную девушку, похожую на меня, ту, прежнюю, не знающую ни предательства, ни измены, ни потери. Чем четче становился образ, тем явственнее проступали шрамы на бледной коже. Одни почти затянулись, другие грубыми рубцами ложились на молодое тело, коверкая его прелесть.

— Кто ты? — спросила я, особо не надеясь на ответ, а просто чтобы разорвать нависшую над головой тишину. Мне ответил мелодичный голос, похожий на мой, прежний, не прокуренный, не сорванный.

— Я — Душа.

— Кто?

— Я — твоя Душа! — она смотрела на меня удивленно, словно не понимая, почему я ее не узнаю.

— Ах, Душа! — Я не выдержала, и громко, нервно расхохоталась, едва не впадая в истерику. — Душа! Так это ты ноешь в груди, не давая вдохнуть без боли! Это ты заставляешь даже во сне рыдать, сворачиваясь под одеялом в клубок! Это ты скорбишь по ушедшей любви и тому, кто уже никогда не появится на свет! Это ты не можешь пережить чужого предательства, но и кричать в полный голос не можешь! Не можешь шагнуть туда, в окно, в темноту! Ненавижу!

Душа смотрела на меня с нескрываемой горечью, лепетала слова утешения, шептала, что сильная, и все шрамы скоро затянутся. Сердце скоро перестанет болеть! Но я уже не верила в жизнь без боли.

— Убирайся, убирайся, убирайся! Убирайся! — кричала я, словно помешанная. Ведь если не будет души, не будет и боли, страха, ненависти, и я смогу, наконец, дышать! Она заламывала руки, дрожала и умоляла меня перестать, но я лишь сильнее кричала, замахнулась, ударила ее по щеке, и она получила новый шрам. Но мне было мало. Я схватила ее за протянутые мне руки и толкнула!

Толкнула в распахнутое настежь окно. С облегчением слышала, как падает на асфальт хрупкое тело, рвется плоть и ломаются кости.

Но вдруг облегчение сменилось чувством, которое просто парализовывало, в груди образовался тянущий вниз камень, и я, обессиленная, рухнула на колени, через силу выдавливая из себя хриплое:

— Да что же это?!

— Совесть! — у окна стоял другой силуэт. Поначалу он был крупным, грузным, но со звуком моего смеха стал истончаться и светлеть.

— Совесть? — смеялась я, — На кой черт ты мне сдалась! Я жила по совести, поступала по совести, не предавала, не лгала, не обманывала, и об меня вытерли ноги.

— Я всего лишь защищала твою Душу, — тая, настаивала Совесть.

— Защищала? Защищала Душу? Да ее просто изнасиловали, изгадили, искалечили и выбросили на помойку, — шептала я, то и дело срываясь на крик, — и теперь она мертва! Мертва, слышишь!

— Она болит. А значит, еще жива. Ее еще не поздно лечить! — говорила Совесть, пытаясь меня обнять. — Раны затянутся, шрамы затянутся и сердце больше не будет болеть!

— Хватит! Хватит! — выкрикнула я, отталкивая Совесть, и она исчезла серой дымкой. А я... Наконец-то я свободна! Свободна. Свободна... Но вдруг на плечи легло что-то настолько черное и тяжелое, что сердце на миг перестало стучать. Чернота стала осязаемой, липкой и противной на ощупь. Никогда еще так не гнобила меня мертвая тишина...

— Кто ты? — с последним вздохом спросила я.

— Я? — прошипело черное Нечто, принявшее вскоре вид Черного Клоуна. — Я — Безумие! Удивлена?

Когда Совесть мертва, а Душа распласталась в красно-соленой луже на сером асфальте, с тобой остается только Безумие!

И белые-белые стены...

Белые-белые стены. И время застыло в этой режущей глаза белизне. Тишина нарушается молчаливыми бледными людьми, что сливаются со стенами, в одинаковых белых халатах. Оно такое — мое Безумие. Оно приходит иногда поговорить со мной. Почему-то мне кажется, что оно приходит ночью, ведь ночь — это его цвет. Черный, затягивающий тебя во мрак и бездну сумасшествия. Оно дико хохочет, и это звоном отдается в ушах, отвыкших от громких звуков.

Сначала оно долго смотрит на меня, словно не понимая, вижу я его клоунский профиль, или нет. Потом кривляется, будто и правда клоун, и, глядя на его ужимки, хочется дико хохотать вместе с ним. Оно прыгает вокруг меня, словно желая, чтобы я присоединилась, но я просто сижу и смотрю на него. И сквозь него. Правда, там и смотреть-то не на что: белизна, как символ окружающей меня пустоты. Эта пустота вокруг меня и внутри меня. Там уже нет ничего: ни любви, ни совести, ни души. Меня уже нет.

А оно резко перестает кружиться и начинает спрашивать.

Я помню каждую нашу беседу, хотя они ничего и не значат для меня. Парадокс. А оно, словно не видя моего равнодушия, все приходит и говорит. Лезет в мою пустоту, пытаясь наполнить ее очередным бредом.

В самый первый раз оно резко замерло посреди комнаты и резко, громко спросило:

— Ты счастлива?

Я не сразу услышала сквозь его хохот этот вопрос, и не сразу поняла, что адресован он именно мне. А Безумие твердило:

— Ты счастлива, ты счастлива, ты счастлива, ты счастлива, ты счастлива, ты счастлива, ты счастлива, ты счастлива?

— Что? — только и смогла я прошептать охрипшим голосом, отвыкшим от разговоров и сорванным криком.

— Ты счастлива? — еще громче повторило оно, заставив меня зажать уши.

— Я не понимаю тебя... — я тогда действительно его не понимала. Для меня не существовало понятия \"счастья\" или \"несчастья\". Такие чувства не рождаются из пустоты...

— Как же? — удивилось Безумие. — Счастье — это некая субстанция, к которой всю свою жизнь стремятся люди. Кто то видит счастье в деньгах, а поэтому работает, как проклятый. Кто-то грабит и убивает, чтобы быть счастливым. Кто-то любит...

— Я любила, — словно что-то вспомнив, медленно проговорила я, — но я не понимаю, о чем ты.

Безумие вздохнуло: оно олицетворяло столь многогранное Чувство, но не могло мне объяснить, что такое Счастье.

— Некоторые ищут счастье в признании и известности, а для кого-то счастье — это дети.

— У меня не было ребенка, — Безумие раз за разом заставляло меня вспоминать мой кошмар: мою любовь, мои надежды, мои идеалы и мечты. Мою мертвую душу...

И слово \"Счастье\" вызывало в пустой груди фантомную, как бы сказали врачи, психосоматическую, почти забытую, но безумно сильную боль.

— Для кого-то счастье — это друзья, близкие люди. А для кого-то — отсутствие всего. Они убивают свою Душу и Совесть и живут счастливо: совсем, как ты! — оно говорило и перечисляло до тех пор, пока боль в груди не стала настолько сильной, что я прохрипела, задыхаясь:

— Замолчи!

Безумие смолкло на миг, а потом спросило вновь:

— Так ты счастлива?

Я не ответила, вспоминая, как дышать. Безумие смотрело и улыбалось. Потом подумало, что, верно, знает правильный ответ, растворилось в белизне комнаты, так и не услышав мое тихое:

— Нет...

Белые-белые стены. Ничего не меняется. Время тут словно застыло. Я и не пытаюсь считать, сколько его уже прошло. Мне плевать, какой сегодня день, какой месяц, год... Я могла бы считать промежутки времени по тому, как санитар приходит делать уколы, заворачиваясь в белый халат, или как заходит врач, задумчиво цокая языком. Но зачем? Гораздо проще считать наши с Безумием нечастые беседы. Оно все так же приходит посмеяться надо мной, покружиться в своей сумасшедшей пляске, а потом заговорить и своими разговорами снова выжечь все внутри, заставляя еще долго корчиться от нахлынувшей боли и бессилия. И плохо, и изменить ничего нельзя. Меня ведь уже нет. Или почти нет?

После первой нашей беседы оно пришло вновь. Покрутилось вокруг меня, потрепало за волосы. Я сжалась, чувствуя его липкие, тягучие и тяжелые прикосновения, притянув руки к груди. Безумие встало напротив меня и стало вглядываться мне в глаза.

— Болит? — немного погодя, спросило оно.

— Что болит? — я уже не боялась смотреть в его черные глаза, не боялась тонуть в этих омутах. Почему-то ненадолго они даже успокаивали, чтобы потом снова окунуть разум в пучину мучений.

— Сердце болит? — уточнило оно, продолжая сверлить взглядом мои руки, прижатые к груди.

— С чего ты так решило? — сама не знаю, почему, но я стала охотнее говорить с ним. Наверное, перестала бояться казаться сумасшедшей, разговаривая с пустой стеной. Кому какая разница? Меня нет, а значит, и дела до меня никому нет.

— Когда люди выглядят такими измученными или потерянными, они говорят, что болит сердце, — пояснило Безумие свою догадку. — А оно что, и правда так сильно порой болит? — не знаю почему, но его искренне интересовал этот вопрос.

— Да, — ответила я, — правда, это образное выражение. Нет, сердце может болеть вполне реально — это болезнь его сковывает и терзает. Но, чаще всего, так говорят, когда тяжело на душе...

Безумие слушало внимательно и переспрашивало иногда:

— Тяжело на душе? Разве к душе можно привязать груз?

— Можно. Это не простой груз. Это груз предательства, измены, потери, страха, стыда, бессилия, отчаянья, наконец. Порой этот груз настолько тяжел, что душа гибнет под его прессом. Не выдерживает. Ломается и разбивается...

— Как твоя разбилась? — грустно спросило Безумие.

— Да, как моя.

— А что же сердце?

— И оно разбивается, не выдерживая этого груза. Предательство рвет его, измена травит ядом, потеря заставляет сжиматься от тоски, а отчаяние добивает, — я и не знала, зачем объясняла это все Безумию. Оно и так знало все это. Просто хотело в очередной раз напомнить мне, что и мое сердце растерзано и разбито, как и душа.

— Ты говоришь о них, как о живых, — удивилось Безумие.

— Ну, ты же живое. Ты существуешь. Ты причиняешь боль. И душа болела, и сердце. Они чувствовали. А значит, они жили. А вот я мертва. Я уже не чувствую...

Безумие усмехнулось и пропало.

А я прислушалась к тишине. Она была разорвана глухим ударом моего, как я думала, давно мертвого сердца. Грудь что-то сдавило, и я с силой вздохнула. Прислушалась к ощущениям.

Болит.

Оно все еще болит...

Ненавижу!

Вот уже много дней Безумие не приходит. Чувствую ли я что-нибудь? Скучаю? Нет. Просто вдруг осточертел белый цвет. Кто сказал, что он успокаивает? Наглая ложь. Наглая до невозможности, до идиотизма: белый цвет напоминает о свете, чистоте, любви, счастье — о том, чего в моем существовании нет и никогда не будет. Может быть, то, что я забыла, как чувствовать, еще не значит, что я не могу? Не могу скучать, раздражаться, ненавидеть?

За этими размышлениями я и не заметила, как из темной дымки возникло оно и принялось меня разглядывать, как и прежде, заинтересованно. Я подняла глаза и уставилась на него, как на спасительную черную фигуру среди утопившей тут все белизны.

— Устала? — спросило Безумие, глядя мне прямо в глаза. Видно, и правда выгляжу замучено.

— От чего? — пытаюсь неловко улыбнуться, но, похоже, ничего не выходит, и Безумие веселится:

— А разве устать можно только от работы? Только от учебы, друзей, мужа, детей, телевизора, интернета, любимой музыки? — вдруг заговорило Оно, отсмеявшись.

— Конечно, — отвечаю, отмахиваясь небрежно, показывая, что мне, в общем-то, наплевать на его разглагольствования.

— А вот и нет! — гордо подбоченился Черный Клоун, словно я — несмышленый ребенок, а он знает все тайны на свете.

— Так отчего же можно устать? — понимаю, что не отстанет, пока не наговорится, и понимаю вдруг, что мне страшно. Страшно слышать то, что Оно сейчас расскажет. Потому что у Клоуна есть огромный талант: не смешить, а распарывать старые шрамы, раскраивать старые раны, раз за разом напоминая мне, как счастлива я была тогда и как пуста моя жизнь, даже не жизнь, а существование, теперь.

— А вот и нет! Больше всего на свете человек устает от самого себя! — Безумие наклонилось совсем близко, защекотав мне ухо своим судорожным дыханием, и прошептало еще тише, чем раньше, словно доверяя мне свой самый сокровенный секрет:

— Признайся, и ты устала. От этих белых стен, от своих мыслей, устала убеждать себя, что ты уже почти мертва и тебе на все плевать. Я же прав? Признайся, прав! — Оно отстранилось и проговорило уже громче и спокойнее:

— Чего ты боишься? Признать, что жизнь тогда не кончилась? Что ты все еще жива, все еще можешь чувствовать, ненавидеть и... любить? И ты убеждаешь себя в обратном.

— Не правда! — я обхватила голову руками, стараясь не слушать, не вникать в смысл слов, потому что снова вернутся отчаяние и боль.

— Знаешь, в чем беда? Человек, рано или поздно, устает от всего. Так и ты устанешь себе врать. А может, уже устала?

— Устала... — словно эхо повторяла я, понимая, что намеренно погрузила себя в мир иллюзий, в котором не было чувств и страданий. Но обманывать себя больше не могу.

И с с новой силой в голову врываются голоса:

— Твоя душа еще жива!

— Помоги ей!

— Не обманывайся!

— Твоя душа еще жива! Загляни в себя...

И верно. Жива. Израненная, изувеченная, растерзанная, окровавленная, лежит изломанной куклой там, где я ее оставила, чтобы ей испустить дух. Смотрю, и сердце вновь сжимается от боли, но боль эта сладкая, боль, которая дает понять, что ты еще здесь, ты жив.

— Прости, — тихо шепчу, протягивая руки к сжавшейся в комок частичке себя.

— Ну, вот и славно! — улыбнулось Безумие. — Мне нет нужды быть рядом теперь. Справишься?

Я тихо киваю, слыша в ответ:

— Прощай...