Инструкции по применению (джен)

Предвыборная кампания стартовала успешно, а это означало, что в скором времени можно было ожидать неприятностей. Вероятнее всего, со стороны журналистов, неусыпно круживших вокруг всех кандидатов в депутаты в поисках сенсационного скандала, могущего существенно подорвать репутацию оных кандидатов, существенно же повысив при этом репутацию самих репортёров. В данном случае неприятностей приходилось ожидать от двух особо настырных писак: оба были чрезмерно пронырливы, при этом один был чересчур умным, другой — чересчур… ну да, странным, чего уж там. Поэтому к атаке из прессы Лионель подготовился тщательно: несколько бутылок с вином теперь всегда находились под рукой, стену кабинета украсила торжественная групповая фотография сотрудников компании (её пришлось изрядно фотошопить, потому что Эмиль изобразил над головой брата оленьи рога, широченная белозубая улыбка Сэц-Алана отсвечивала бликами, а кислый и недовольный вид Давенпорта определённо обладал мистическими свойствами вызывать у рискнувшего посмотреть в его сторону изжогу), а на столе появились фотографии всех членов семьи в милых розовеньких рамочках. Правда, когда Ли позвонил Арно и потребовал срочно прислать фото, младший брат радостно заржал и отключился, а через пять минут по электронной почте пришло изображение какого-то взлохмаченного, перемазанного машинным маслом пугала верхом на мотоцикле. Чудом избежавшие грязи несколько светлых прядей волос и ярко блестевшие чёрные глаза выдавали в пугале представителя семейства Савиньяк, но выставлять его на всеобщее обозрение Ли не собирался, не забыв, впрочем, припрятать на будущее. В конце концов, после тщательного перелистывания всех семейных фотоальбомов на свет была извлечена фотография десятилетней давности с милым большеглазым малышом, радостно тянущим куда-то руки — все более поздние фотографии братца почти ничем не отличались от только что полученной по почте.

На всякий случай Лионель даже заготовил несколько душещипательных историй, повествующих о его нелёгком пути к становлению наидостойнейшим членом парламента, но журналистов почему-то всё не было. Это было странно. Это было опасно. Это было чревато извлечением на свет какой-нибудь настоящей сенсации, не из тех, которые накануне придумывали они с Эмилем, распивая “девичью слезу”. Ли как раз вносил последние штрихи, расставляя рамочки на столе и раздумывая, не добавить ли к ним ещё одну, с портретом какой-нибудь никому не известной девицы, для пущего романтизма и интриги, когда в его кабинет почти одновременно ворвались Сэц-Алан и Давенпорт. Вид у первого был непривычно встревоженный, а у второго — привычно недовольный, поэтому начать директор решил с Люсьена, жестом велев возмутившемуся было Чарльзу заткнуться.

— Что там у вас?

— Звонили из Лаик. Ваш брат подрался с соседом по комнате, директор требует к себе старшего родственника.

— Чудненько, — хмыкнул Ли. Арно дрался с кем-нибудь никак не реже раза в месяц, и никто в семье из этого особой трагедии никогда не делал — тем более что младший в драках, как правило, не проигрывал никому, да и ввязывался в них, всё больше заступаясь за кого-то. — Скажи им, что приедет Эмиль, как обычно.

— Да, директор.

Сэц-Алан исчез за дверью, а Лионель перевёл взгляд на Давенпорта. Тот стоял, сложив руки на груди и прислонившись спиной к стене, всем своим видом демонстрируя уязвлённое самолюбие.

— Ну и? — директор сурово уставился на подчинённого. — А у вас что случилось?

— У меня — ничего, — кажется, у Чарльза даже глаз задёргался, — просто мне звонил знакомый из редакции. Ваш брат подрался не просто с соседом по комнате, это был сын Вальтера Придда, так что журналисты уже наверняка принялись строчить многотомные опусы о том, как вы давите на своих конкурентов, используя их слабые места и не гнушаясь никакими средствами.

А вот и ожидаемая атака прессы.

— И почему вы раньше молчали? Вам требуется отдельное приглашение, чтобы вы сообщали мне срочные новости сразу же?

— Да я сразу же и пришёл, вообще-то! — не выдержал Давенпорт. Впрочем, его уже никто не слушал: Ли набирал номер Алвы.

* * *

Чарльз сидел в своём новом кабинете и занимался тем же, что обычно делал на работе: он злился на директора.

И если в недалёком прошлом причиной злости служило полное отсутствие работы, то теперь её был явный переизбыток. Рабочий стол был полностью завален папками с самыми разнообразными документами: политические декларации, гражданский и административный кодексы, протоколы заседаний парламента за последние лет пять и послужные списки всех действующих, переизбранных, неизбранных и избирающихся депутатов. Всю эту макулатуру четыре дня назад ему на стол водрузил едва не надорвавшийся Сэц-Алан, а вошедший следом директор небрежно дал указание очень срочно всё это прочитать, изучить, рассортировать и предоставить ему необходимые сведения в виде таблиц, диаграмм и графиков. За прошедшее время работающий сверх всякого режима Давенпорт успел возненавидеть помимо Савиньяка ещё и себя, свой кабинет, свою специальность, свой компьютер, все компьютеры в мире, сканеры и принтеры, а так же любую печатную продукцию и даже просто чистые листы бумаги. Он подумывал даже возненавидеть деревья, из которых эту бумагу делают, но вовремя остановился и решил вместо этого сделать перерыв и выпить шадди.

Откинувшись на спинку кресла и неспешно потягивая горячий напиток из кружки, Давенпорт блаженно прикрыл глаза, кошмарно слезившиеся от многочасовой непосредственной близости с монитором компьютера. Даже звук распахнувшейся двери не заставил его открыть их. Пока за ним не последовал ехидный голос:

— Судя по всему, вы по-прежнему считаете, что вам поручается слишком мало работы, раз позволяете себе спать тут посреди рабочего дня.

Лионель удовлетворённо посмотрел на резко вздрогнувшего подчинённого и расплывающуюся по документам тёмно-коричневую лужу из только что пролитого шадди. Остался добивающий удар.

— Собирайтесь, вы едете в Лаик.

— Что я там забыл? — привычно вскинулся Чарльз. Вообще-то, неплохо было бы на время вырваться из кабинета, но от директорских приказов всегда следовало ждать каких-то подвохов.

— Вы, как мой личный помощник, будете втолковывать отправленному туда журналисту, что мой брат не имеет никакого отношения к моей предвыборной компании, или что драка была затеяна Приддом, или что это был не мой брат, или что у меня вовсе нет никакого брата, а ещё лучше, что Лаик находится в совершенно другом месте — в общем, делайте, что угодно, но та чушь про «войны поколений» в газете появиться не должна, вы меня поняли?

— Понял, — Чарльз хмуро снял с вешалки сумку и забросил в карман телефон, — а кто журналист?

— О, его зовут Жиль Понси, вам наверняка понравится с ним общаться.

* * *

Привилегированный частный лицей для детей влиятельных или просто богатых родителей располагался за чертой города. Эдакий небольшой студенческий городок: несколько учебных корпусов (младшие, средние и старшие классы), общежития, спортивные площадки, большой стадион, на котором сейчас сооружалось нечто, напоминающее мотодром — не иначе, вот-вот должны были начаться ежегодные спортивные соревнования, всегда обострявшие и без того непрекращающуюся вражду между двумя учебными потоками: отделением естественных и точных наук и отделением наук гуманитарных и экономических, включавшем в себя почему-то ещё и юриспруденцию с политологией. Вообще-то, существовало ещё третье отделение, творческое, но его никто всерьёз не воспринимал, и непримиримая борьба шла только между первыми двумя: “механиками” и “гуманитариями”, как они презрительно именовали друг друга. “Гуманитарии”, выпустившие из своей среды немало выдающихся юристов, политиков и бизнесменов, считали “механиков” кем-то вроде рабочей силы, обучающейся для того, чтобы потом обеспечивать всем необходимым их, призванных двигать страну вперёд. “Механики” же, выпускавшие будущих высококлассных учёных, изобретателей и врачей, в свою очередь, свысока смотрели на “болтунов и бездельников”, не умеющих делать ничего по-настоящему стоящего. Сам Чарльз, в бытность свою учеником старших классов Лаик обучавшийся с “гуманитариями”, но всегда тяготевший к информатике, которая считалась прерогативой “механиков”, в “военных действиях” участия никогда не принимал, но вспоминались они ностальгически. Как и коридоры главного корпуса, с их резным дубовым паркетом, большими окнами, широкими подоконниками — сидеть на них строго запрещалось, но это никогда и никого не останавливало — и красивыми светильниками в форме факелов на инкрустированных камнем стенах. А вот видеть директора Арамону, не оставившего после себя никаких приятных воспоминаний, не хотелось совершенно, поэтому к директорскому кабинету Чарльз шёл нарочито медленными шагами. Впрочем, переживал он напрасно: Арамоны в кабинете не оказалось, зато вместо него обнаружился его новый заместитель — Август Штанцлер.

В Лаик всегда преподавали только самые лучшие специалисты каждой изучаемой области науки, и получить в этом лицее должность преподавателя было равноценно получению международной премии за научные достижения, но про Штанцлера ходили слухи, что как раз он попал сюда вовсе не за выдающиеся заслуги. Поговаривали, что премьер-министр Дорак сплавил его сюда с глаз подальше за чрезмерную любовь к политическим интригам, вот только точно никто не знал, какие из многочисленных политических интриг были проведены Штанцлером, а какие — самим Дораком. В общем, связываться с заместителем директора не хотелось совершенно, поэтому Давенпорт постарался как можно быстрее изложить цель своего прибытия и выяснить, где можно найти настырного репортёра. Неплохо было бы ещё узнать, кто вообще пропустил его на территорию лицея, но противная ухмылка на лице Штанцлера давала ответ на этот вопрос и без слов.

Жиль Понси, чья высокая нескладная фигура с чрезмерно длинными конечностями невольно вызвала у Чарльза ассоциации с богомолами, обнаружился в парке в компании двух одетых в школьную форму юношей. В черноглазом блондине с разбитыми в кровь губами, чересчур широкими брюками, незаправленной рубашкой и почему-то без обязательного в Лаик галстука без труда угадывался младший Савиньяк. Вторым, с гладко причёсанными каштановыми волосами и идеально отутюженной, застёгнутой на все пуговицы формой — картину портил только наливающийся синевой фингал под глазом, — был, очевидно, Придд. А вот разговор шёл почему-то совсем не о драках…

— Ах, этот школьный сад, эти прекрасные воспоминания о юности… — от громогласного голоса журналиста птицы со всех деревьев вокруг разлетались кто куда, а Чарльз пожалел, что не может сделать то же самое. Младшие Придд и Савиньяк, судя по всему, испытывали схожие чувства, потому что, едва завидев приближающегося Давенпорта, одновременно заявили:

— Какая жалость, нам уже пора на физику!

— Были рады с вами встретиться, но мы должны идти на химию.

И, не дожидаясь, пока журналист обнаружит несостыковки в их словах, на удивление дружно зашагали в направлении учебных корпусов. Чарльз посмотрел на часы: насколько он помнил расписание Лаик, до конца дневных занятий оставалось каких-то пять минут. К сожалению, шансов сбежать под подобным предлогом у него было не больше, чем улететь вслед за птицами, поэтому личный помощник самого отвратительного в мире кандидата в депутаты нацепил на себя как можно более дружелюбную улыбку и представился.

Понси, похоже, даже не обратил внимания на смену собеседников, продолжая увлечённо вещать что-то о вечнозелёных садах, силе деревьев и вопиющей несознательности людей, попирающих природу и осмеливающихся нарушать её целостность своими достойными всяческого порицания межличностными и политическими разборками, о чём он, Жиль, вне всякого сомнения напишет во всех подробностях в своей статье, призванной свергнуть возомнивших себя невесть кем политиков с их эфемерных престолов и склонить их пред величием самой Природы. Задав пару уточняющих вопросов, Чарльз понял, что мальчишки привели журналиста в сад, заявив, что якобы именно в этом месте они и подрались, и, следовательно, давать интервью им стоит как раз там. Вообще-то, Давенпорт был уже в курсе, что драка произошла прямо в общежитии, так что, насколько он помнил нрав коменданта, этих двоих ещё ждала кара за нарушение дисциплины. Сообщать об этом Понси он не собирался — тот явно был активистом международной организации “Зелёная Кэртиана”, а с ними, по слухам, вообще было опасно связываться. Но сменить тему было необходимо срочно, на что угодно, лишь бы не слушать больше про деревья и какие-то пни. Поэтому Чарльз выпалил первое же, что пришло ему в голову:

— А как вы относитесь к поэзии?..

* * *

На следующий день Лионель со всё возрастающим любопытством читал статью Жиля Понси, носящую гордое название “Не всё потеряно в столице, пока не все трухлявы пни”. Первые полторы страницы занимало описание школьного парка, якобы вдохновляюще действующего на неокрепшие умы юных учеников, в частности, сыновей и братьев кандидатов в депутаты. Больше о депутатах и их родственниках в статье не было ни слова, зато имелись ещё четыре страницы пространных рассуждений о некоем “приближенном к политике, но испорченном ей” молодом человеке, убедившем отчаявшегося было журналиста в том, что ещё не все люди Талига порабощены железными лапами прогресса, и есть среди них “достойные, готовые внимать гласу Природы и видящие саму суть великой поэзии, неразрывной с нашим естеством, берущим своё начало в Природе, в листве, в деревьях, и даже в пнях, лишённых всяческого покрова, но тем больше пронизанных творческими нитями Вселенной”. Далее статья имела и вовсе уж туманный смысл, разбираться в котором без пары бутылок “крови” Савиньяк бы не взялся.

Войдя в кабинет личного помощника, директор обнаружил того за столом, окружённого всё той же вчерашней кипой бумаг и несколькими кружками из-под шадди. На звук открывающейся двери и шагов Чарльз старательно не реагировал, а когда прямо перед ним приземлилась газета со статьёй, только вздрогнул и даже слегка вжал голову в плечи, но глаз так и не поднял. Лионель сложил руки на груди и внимательно посмотрел подчинённого, прежде чем медленно проговорить:

— Что ж… С работой вы справились отлично, а подробности можете оставить при себе, они меня не интересуют.

Во взгляде мгновенно вскинувшего голову Давенпорта впервые на памяти Савиньяка читалось не возмущение, а что-то, весьма напоминающее благодарность. Кажется, в жизни Чарльза появился человек, сотрясающий его душевное равновесие куда весомее, чем ненавистное начальство. Эта мысль вызывала у оного начальства ощутимое недовольство, поэтому, выходя из кабинета, Ли на секунду замедлил шаг и добавил:

— Ваша жизнь вне работы меня не касается, но если я узнаю, что вы вступили в “Зелёную Кэртиану” или принялись засаживать подоконники моего офиса всяческой зеленью, я немедленно вас уволю.

Услышав, как в резво захлопнутую им дверь полетело что-то тяжёлое — очевидно кружка, так как за звуком удара последовал звон от чего-то разбившегося, — и кабинет огласили громкие, не особо зацензуренные ругательства, в которых в различных вариациях около пятнадцати раз поминался мерзкий директор, и лишь дважды — чокнутый репортёр, Ли удовлетворённо кивнул сам себе и отправился работать. День обещал быть замечательным.