Intimacy (гет)

Его кожа источает жар. Иногда я забываю, что он тоже был Огненным мальчиком. Что тоже стоял рядом со мной, крепко сжимая мою руку, когда мы неслись по огромной площади, заполненной зрителями — завороженными нашим пламенем и жаждавшими большего. Его рука так же тверда, как была в той колеснице, и, оторвав голову от подушки, я ловлю отблеск его удовлетворенной улыбки. Он разомлел и насытился физической любовью, как и я.

— Почему бы нам не делать этого почаще?

Моя щека, прижатая к его груди, ощущает его глубокий вздох.

— Что, будем линять, пока детишки в школе, или обжиматься где только можно тайком от них по всему дому?

Он смеется и берет меня за подбородок, чтобы впиться в меня жадным поцелуем, от которого я чуть ли не теряю сознание.

— И то, и другое, — говорит он, проводя большим пальцем по краешку моих губ. Я игриво втягиваю его в рот, слегка посасывая и покусывая, и получаю от него удивленную, но одобрительную ухмылку.

— И мы еще не все комнаты испробовали, — он льнет ко мне и шепчет мне на ушко, снова меня этим заводя. — Мы с тобой еще чердак не обновили. Дай мне несколько минут, и мы с тобой это быстро исправим.

— А неплохая идея была — выманить тебя сегодня с работы.

— Очень даже славная, должен я сказать, — соглашается он. — Хотя закрывать булочную в обеденное время не то, чтобы правильно. Мне дорого за это придется заплатить, — он еще шире улыбается, глядя на меня. — Но сейчас меня это не очень-то и волнует.

Я приподнимаюсь на локте и наклоняюсь к нему, чтобы медленно и страстно его поцеловать, а он в процессе даже стонет. И этот звук мне никогда не надоест.

— Прекрасно.

Его рука принимается играть с моими волосами, потом он снова тянет меня к себе, расплетает мне косу и разбрасывает волосы по подушке. Он долго смотрит на меня сверху вниз, пробегаясь кончиками пальцев по изгибам моей груди, его мозоли то и дело касаются старых, но и за двадцать лет не стершихся, крестообразных следов от ожогов у меня на животе.

— Когда я захочу припомнить этот миг, — говорит он, — сложно будет не спутать его с теми сияющими воспоминаниями.

— Что ты имеешь ввиду?

Я сажусь на постели, прислоняясь спиной к изголовью. Он следит за моим перемещением и кладет мне руку на колено, поглаживает грубоватую кожу на нем своим большим пальцем.

Теперь уже, бывает, проходят месяцы, прежде чем он спрашивает меня о чем-то «Правда или ложь?». Теперь это превратилось скорее в игру, невинные пикировки заняли место искренних попыток вернуть ему украденные воспоминания. Но все равно время от времени я вижу, что он замирает с таким выражением на лице, будто пытается, сконцентрировавшись, вычленить нечто ему непонятное. Между бровей появляется складка, и я знаю, что он пытается разложить по полочкам нечто, что без предупреждения закралось в его мозг.

А иногда бывают моменты, такие, как сейчас, когда он пытается сопоставить свои воспоминания, оглядываясь на много лет назад, и закрепить за чем-то в своей памяти определенный знак: «Это случилось на самом деле».

Что это воспоминание к нему не подсадили.

— Это кажется таким… ярким. То, как свет сегодня наполняет комнату, и как прямо сейчас горят твои щеки. Все это так... сочно. Так интенсивно.

— Тебе сложней поверить, когда вокруг все ярко?

— Иногда, — говорит он нежно.

Я касаюсь ладонью его щеки. У него теплая кожа, которая нагрелась еще и от солнечных лучей, поймавших его сейчас в свои силки. Я снова замечаю его ресницы, длиннющие светлые волоски, почти лишенные пигмента, и вспоминаю мальчишку, который часами сидел возле меня, рисуя травы и цветы. И меня снова поражает, что этот мальчик превратился в мужчину, ставшим моим мужем и отцом моих детей.

И мне становится интересно, что он помнит обо мне — какой я была до того, как превратилась в женщину и стала его женой.

— Ты, бывало, заходила в пекарню вместе с отцом, — вдруг произносит он, как будто он мысленно разглядывал это воспоминание, прежде чем о нем упомянуть. Это даже не вопрос, а утверждение, но я все равно ему согласно киваю. — Ты должна была вообще-то быть в школе, но время от времени он брал тебя с собой, когда приносил нам добычу на продажу.

Я улыбаюсь.

— Ага. Но ты-то откуда знаешь, если тоже должен был быть в школе?

Его лицо мрачнеет, и я понимаю, что затронула вопрос, которого лучше было бы не касаться.

— Когда кто-то из помощников заболевал, мама забирала нас из школы, чтобы иметь лишние руки на подхвате.

— Ох.

Конечно. Теперь я и сама припоминаю. Как часто я замечала его пустующее место и задерживала на нем взгляд, но уже на следующий день, когда он снова возвращался в класс, я об этом уже и не вспоминала.

Ему тогда было, наверное, лет пять-шесть. Вряд ли ему стоило даже самостоятельно ходить домой из школы, не говоря уже о таскании мешков с мукой и крупных партий теста. Мог ли он при этом жить как самый обычный ребенок? Просто играть на свежем воздухе, как могла это делать я, пока не погиб мой отец? Был ли он любим и опекаем, а не просто сыт и ухожен? Относились ли к нему с любовью и заботой, как к сыну, а не просто как к еще одной паре рабочих рук?

Может быть, думаю я, есть крошечный еще шанс, что и безрадостные воспоминания были у него удалены. Но умом я понимаю — вряд ли, он помнит это хорошо, так же хорошо, как и то, что я приходила в пекарню с отцом.

— Она не всегда со мной так плохо обращалась, — говорит он. Должно быть, меня выдало выражение лица. А может, он просто так хорошо меня изучил, что с первого взгляда способен угадать, о чем я думаю. Ведь я пыталась понять, как его мать могла так обращаться со своими сыновьями. — Думаю, она даже по-своему меня любила.

Не могу себе представить никого, кто бы ни любил Пита.

— Ты был тогда счастлив?

Странный вопрос в его адрес. Особенно столько лет спустя. Я знаю его так хорошо, что воспринимаю как само собой разумеющееся — я понимаю Пита Мелларка. Но на самом деле знаю лишь того Пита, чей мир неразрывно сплелся с моим в далекий День Жатвы. И я осознаю, испытывая легкий укол совести, что никогда и не пыталась узнать о Пите, который существовал до того.

— Да, — говорит он. И я знаю, что он действительно так думает. — Но далеко не так счастлив, как я счастлив сейчас.

Он касается губами моего виска, и я чувствую, что что-то где-то сдвинулось, и его тепло вновь превращается в жар.

— Так… где там у нас чердак?

Я мягко смеюсь и наклоняюсь, чтоб его поцеловать. Его рука уже скользнула вниз по моей талии и далее по изгибу бедер, кончики пальцев скользят по… дразнят меня самым интимным образом.

— Чердак у нас там…

Он усмехается, а уже опять просто теряю себя в его ласках.