Intimacy (гет)

Пит все еще крепко спит, а я ворочаюсь на простынях, чтобы в итоге снова прижаться к нему, свернувшись калачиком. Во сне он почти сбросил с себя одеяло, обнажив свою голую грудь, а я примостилась поближе, черпая его тепло, касаясь его торса, смыкая наши бедра. Под кожу даже сквозь одеяло заползает предрассветный холодок, ведь окна у нас опять нараспашку. Хотя, могу поклясться, что я их закрывала — озябнув, я подскочила среди ночи. Должно быть, Пит снова их открыл, когда и сам чуть позже просыпался: его волосы прилипли ко лбу, а кожа влажная от пота, который мог выступить от посетивших его во сне кошмаров.

Он настаивает на том, чтобы окна были открыты, даже если снаружи бушует метель. Только так он в состоянии уснуть.

Эта старая привычка первой вернулась к нему после лечения от охмора.

Еще через несколько минут, и он начинает слегка шевелиться, и я только тогда замечаю, что все это время гладила тыльную сторону его ладони, едва касаясь его кожи подушечками пальцев. Сначала он даже не открывает глаз, хотя уже, повернувшись ко мне, кривит губы в одной из своих сонных и нежных улыбок.

— М-м-м… Это приятно.

Чтобы его подразнить, я прекращаю движение и жду, когда он распахнет глаза, чтобы в итоге нависнуть над ним, ухмыляясь. Некоторые пряди за ночь выбились из моей растрепавшейся косы, они торчат во все стороны и щекочут ему подбородок. Он быстро захватывает один из своенравных локонов, накручивает его на палец и тянет вниз, наблюдая, как он, свиваясь вновь, слегка пружинит.

— Сколько времени?

— Начало шестого.

Он стонет и поднимает голову, чтобы самостоятельно взглянуть на часы на прикроватном столике, потом падает обратно на подушки и заводит руки за голову.

— Даже в свой выходной я не в состоянии отсыпаться.

Я ложусь обратно и вновь преклоняю голову на его груди. И, припав к нему щекой, прислушиваюсь к пока медленному, но постепенно ускоряющемуся стуку его сердца.

— Теперь я и сама проснулась, — конец моей фразы тонет в отчаянном зевке. — Вот она — расплата за то, что влюбилась в пекаря.

Его рука, чертившая крошечные зигзаги у меня на талии, вдруг замирает. Я это даже не сразу замечаю, пока не чувствую, что его грудь перестала вздыматься — он просто затаил дыхание. Я задираю голову, чтоб на него взглянуть, и вижу, что его взгляд упёрся в потолок. Возможно, он пытается уловить игру лунного света и тени на гладкой штукатурке. Он ничего не говорит, и я уверена — слова еще только копятся у него в уме, как вода наполняет сосуд.

Он лишь на краткий миг стреляет на меня глазами, даже не двинув головой, и снова пялится на потолок, который заливает слабый свет восходящего солнца.

— Когда ты это поняла? — спрашивает он.

— Поняла что?

Я слежу за тем, как двигается его горло, когда он сглатывает. Как и всегда, он подбирает слова с великим тщанием.

— Что ты в меня влюбилась…

Мои пальцы скользят по его ребрам, следя, как его грудь вздымается и опадает.

— Не знаю, — отвечаю я. Но это не совсем правда. На самом деле у меня был момент, когда ко мне пришло осознание, хоть я тогда сама и не догадывалась, что все уже знаю в душе. Но я ума не приложу, как до него все это донести, ведь я не в силах объяснить все до конца даже себе самой.

— У меня это было совсем не как у тебя. Вроде того, как ты услышал, как я пою и просто… все понял.

— Я понял это вовсе не тогда.

— Что?

Он снова опускает на меня глаза.

— Тогда я тебя заметил, это правда. Я чувствовал, что ты меня пленила, но… не понимал тогда, что я влюблен. На самом деле.

— Ох.

Он берет меня за подбородок и поднимает мое лицо вверх, не давая мне отвести взгляда.

— В Капитолии, когда мы вышли из канализации… когда я терял себя и мечтал, чтобы все на свете поскорее кончилось… когда просил, чтоб ты меня убила… Но ты не стала. И вместо этого поцеловала.

— Да, — говорю я мягко. — Я помню.

— Вот когда я это понял.

У меня перехватывает горло, и слова не в силах преодолеть болезненный комок, который там сам собой появился. Я отвожу глаза, потому что не в силах больше вынести его взгляд — ощущения слишком мощные.

Я судорожно хватаю ртом воздух, и лишь потом обретаю дар речи.

— Когда оказалось, что они тебя отняли, — говорю я. — Когда ты стал смотреть не на меня, а сквозь меня, и я думала, что ты для меня потерян навеки… Именно тогда я поняла.

На этих словах мой голос ломается. Я узнаю о том, что он заметил, по тому, как он сжал мою руку.

— Ты думаешь, это все равно бы случилось? — говорит он. — Даже если бы Капитолий не…

— Да.

Я приподнимаюсь на локте, снова встречаюсь с ним взглядом, и повторяю:

— Да.

Он тянется, чтобы убрать мне волосы со лба, проводит пальцами по самому заметному из моих старых шрамов.

— И ты не стала бы менять ничего в том, как все это случилось. Правда или ложь?

Я улыбаюсь и подношу его руку к губам.

— Правда.

Я лежу в воде. Ощущая себя невесомой и изящной — ничего общего с тем раздувшимся и опухшим созданием, которое теперь все время глядит на меня из зеркала.

Пит утверждает, что я прекрасна. Что он обожает мои растущие округлости и плавные изгибы в тех местах, где прежде лишь торчали кости. Но не ему ведь приходится жить и передвигаться в этом теле, ощущая, что центр тяжести сместился, и беспомощно наблюдая, как и конечности, и прочие части тела, включая грудь и живот, теряют свои привычные очертания.

Хотя я все еще пытаюсь взглянуть на все его глазами. Пытаюсь принять эти перемены и напомнить себе, через какой ад нам довелось пройти, чтобы дожить до этого момента.

Кладу руку на округлившийся живот. Под пальцами внутри что-то трепещет, и я невольно улыбаюсь, почувствовав, как по воде пошла легкая рябь от еле заметных пинков сидящего внутри меня ребенка. Пит кладет руку поверх моей на то место, где он заметил движение. Там вдруг появляются очертания крошечной ступни, которая еще пару секунд давит изнутри на мою кожу, а потом вновь исчезает. Он смеется и снова кладет руку мне на живот в надежде, что она снова будет пинаться. Но она, видать, уже заснула, и он разочарованно откидывается на бортик ванной.

— Она снова возьмется за свое после ужина, — говорю я. — Хотя я не собираюсь спешить выбираться из ванной.

Подушечки моих пальцев все еще сморщены после почти часа, проведенного в воде, зато я наслаждаюсь тем, что впервые за много недель я не чувствую себя неловкой и громоздкой.

— Ну что, я был прав насчет того, что отмокать в ванной не хуже, чем плавать в озере? — говорит он, щекоча дыханием мне ухо. Его ладонь тоже меня щекочет, кончики пальцев поглаживают мне руку так, что я против воли дрожу.

— Может быть.

Он смеется. Сегодня утром я горько сокрушалась, что сейчас не лето и в такой холод я не могу пойти поплавать, чтобы унять вечно ноющие из-за растущей тяжести спину и бедра.

— Давай тогда устроим водные процедуры прямо дома, — сказал он. Когда я посмотрела на него скептически, он взял меня за руку и чуть не силком запихал в ванную, набрав туда до краев теплой воды. Я, как осел, упиралась до последнего, и уступила только, когда, в конце концов, он согласился тоже туда со мной залезть.

Вода из ванной льется через край, когда я стараюсь устроится в ней поудобнее и сесть. Я начинаю испытывать дискомфорт, хоть и не готова в этом признаться. Но он и сам это чувствует и тоже приподнимается, давая мне пространство для маневра, несмотря на тесноту.

Чуть погодя, он говорит:

— Китнисс…

— Что?

— Мы пока что толком не обсуждали имена.

Моя рука снова ложится на живот, я бессознательно черчу круги вокруг своего выступающего теперь пупка. Срок у меня уже почти что тридцать пять недель, а мы действительно пока не трогали эту тему. Вначале мы, видимо, боялись сглазить, и, затаив дыхание все время ждали, пока пройдут десять недель, хотя вслух не решались в этом друг другу признаться. Чуть позже, во втором триместре, мной овладели ночные кошмары. Они усилились. Терзали меня каждую ночь. Пит был все время со мной, пытаясь словами и ласками умерить мои страхи, вернуть меня в реальность, заверить, что со мной и малышкой все будет хорошо, что мы сможем ее защитить.

Что ей никогда не придется участвовать в Жатве.

Об именах мы с ним пока не говорили. Не до того нам было, когда мы лишь пытались совладать с моим приступом паники.

Теперь же, когда осталось всего несколько недель, меня вдобавок терзает зов из прошлого и посещает её призрак. Этого невозможно не заметить, и Пит пытается найти нейтральные слова, чтобы все с этим прояснить.

Я вывожу его из затруднения и сама поднимаю эту тему.

— Я не хочу называть ее Прим.

Он приподнимает руку, чтобы поддержать мне голову. С нее стекает струйками вода — мне на плечо и по моей ключице. Она успевает остыть, стекая мне на грудь, в то место, где бьется мое сердце.

Он отвечает мне без слов, одним лишь поцелуем, касаясь губами моей макушки. И там я ощущаю влагу — даже не знаю, вода ли это или слезы.

— Не хочу, чтобы она всю жизнь несла это бремя.

— Я знаю, — он вновь шевелится, и вода переливается за край. Я откидываю голову ему на грудь и вижу, как мой живот показывается над водой.

— Иногда я даже думаю — смогу ли я вообще? Я так запуталась. Настолько сломлена.

— Мы оба.

Я вспоминаю о матери, которая ушла в свой собственный мир после смерти отца, да так ко мне вполне и не вернулась, когда мы обе потеряли Прим. Да и в моей душе осталось выжженное поле не том месте, где жила моя сестра. Если я сама настолько сломлена, смогу ли я посвятить себя ребенку?

— Но мы все еще знаем, как любить, — говорит он. — Этого у нас никто не смог отнять.

— А что если одной любви не хватит?

— Прежде хватало.

Он переплетает наши пальцы и поднимает их, чтоб обозреть на просвет. Я вижу, как блестит мое кольцо, как мягкий отблеск мелькает на венчающей его жемчужине.

— А если нет… мы сможем ей помочь это понять.

Я не спрашиваю его, как он собирается это сделать, ведь я сама не до конца все понимаю.

Его губы вновь касаются моей макушки. Я физически ощущаю его слова, когда он их произносит, и пытаюсь их принять. Не просто осознать, но и поверить.

— Наша девочка вырастет сильной, — говорит он. — Такой, как мы сами. Такой, какими мы сами должны быть.

Он прав. Она будет сильной. Ведь она — дочь победителей.

Его кожа источает жар. Иногда я забываю, что он тоже был Огненным мальчиком. Что тоже стоял рядом со мной, крепко сжимая мою руку, когда мы неслись по огромной площади, заполненной зрителями — завороженными нашим пламенем и жаждавшими большего. Его рука так же тверда, как была в той колеснице, и, оторвав голову от подушки, я ловлю отблеск его удовлетворенной улыбки. Он разомлел и насытился физической любовью, как и я.

— Почему бы нам не делать этого почаще?

Моя щека, прижатая к его груди, ощущает его глубокий вздох.

— Что, будем линять, пока детишки в школе, или обжиматься где только можно тайком от них по всему дому?

Он смеется и берет меня за подбородок, чтобы впиться в меня жадным поцелуем, от которого я чуть ли не теряю сознание.

— И то, и другое, — говорит он, проводя большим пальцем по краешку моих губ. Я игриво втягиваю его в рот, слегка посасывая и покусывая, и получаю от него удивленную, но одобрительную ухмылку.

— И мы еще не все комнаты испробовали, — он льнет ко мне и шепчет мне на ушко, снова меня этим заводя. — Мы с тобой еще чердак не обновили. Дай мне несколько минут, и мы с тобой это быстро исправим.

— А неплохая идея была — выманить тебя сегодня с работы.

— Очень даже славная, должен я сказать, — соглашается он. — Хотя закрывать булочную в обеденное время не то, чтобы правильно. Мне дорого за это придется заплатить, — он еще шире улыбается, глядя на меня. — Но сейчас меня это не очень-то и волнует.

Я приподнимаюсь на локте и наклоняюсь к нему, чтобы медленно и страстно его поцеловать, а он в процессе даже стонет. И этот звук мне никогда не надоест.

— Прекрасно.

Его рука принимается играть с моими волосами, потом он снова тянет меня к себе, расплетает мне косу и разбрасывает волосы по подушке. Он долго смотрит на меня сверху вниз, пробегаясь кончиками пальцев по изгибам моей груди, его мозоли то и дело касаются старых, но и за двадцать лет не стершихся, крестообразных следов от ожогов у меня на животе.

— Когда я захочу припомнить этот миг, — говорит он, — сложно будет не спутать его с теми сияющими воспоминаниями.

— Что ты имеешь ввиду?

Я сажусь на постели, прислоняясь спиной к изголовью. Он следит за моим перемещением и кладет мне руку на колено, поглаживает грубоватую кожу на нем своим большим пальцем.

Теперь уже, бывает, проходят месяцы, прежде чем он спрашивает меня о чем-то «Правда или ложь?». Теперь это превратилось скорее в игру, невинные пикировки заняли место искренних попыток вернуть ему украденные воспоминания. Но все равно время от времени я вижу, что он замирает с таким выражением на лице, будто пытается, сконцентрировавшись, вычленить нечто ему непонятное. Между бровей появляется складка, и я знаю, что он пытается разложить по полочкам нечто, что без предупреждения закралось в его мозг.

А иногда бывают моменты, такие, как сейчас, когда он пытается сопоставить свои воспоминания, оглядываясь на много лет назад, и закрепить за чем-то в своей памяти определенный знак: «Это случилось на самом деле».

Что это воспоминание к нему не подсадили.

— Это кажется таким… ярким. То, как свет сегодня наполняет комнату, и как прямо сейчас горят твои щеки. Все это так... сочно. Так интенсивно.

— Тебе сложней поверить, когда вокруг все ярко?

— Иногда, — говорит он нежно.

Я касаюсь ладонью его щеки. У него теплая кожа, которая нагрелась еще и от солнечных лучей, поймавших его сейчас в свои силки. Я снова замечаю его ресницы, длиннющие светлые волоски, почти лишенные пигмента, и вспоминаю мальчишку, который часами сидел возле меня, рисуя травы и цветы. И меня снова поражает, что этот мальчик превратился в мужчину, ставшим моим мужем и отцом моих детей.

И мне становится интересно, что он помнит обо мне — какой я была до того, как превратилась в женщину и стала его женой.

— Ты, бывало, заходила в пекарню вместе с отцом, — вдруг произносит он, как будто он мысленно разглядывал это воспоминание, прежде чем о нем упомянуть. Это даже не вопрос, а утверждение, но я все равно ему согласно киваю. — Ты должна была вообще-то быть в школе, но время от времени он брал тебя с собой, когда приносил нам добычу на продажу.

Я улыбаюсь.

— Ага. Но ты-то откуда знаешь, если тоже должен был быть в школе?

Его лицо мрачнеет, и я понимаю, что затронула вопрос, которого лучше было бы не касаться.

— Когда кто-то из помощников заболевал, мама забирала нас из школы, чтобы иметь лишние руки на подхвате.

— Ох.

Конечно. Теперь я и сама припоминаю. Как часто я замечала его пустующее место и задерживала на нем взгляд, но уже на следующий день, когда он снова возвращался в класс, я об этом уже и не вспоминала.

Ему тогда было, наверное, лет пять-шесть. Вряд ли ему стоило даже самостоятельно ходить домой из школы, не говоря уже о таскании мешков с мукой и крупных партий теста. Мог ли он при этом жить как самый обычный ребенок? Просто играть на свежем воздухе, как могла это делать я, пока не погиб мой отец? Был ли он любим и опекаем, а не просто сыт и ухожен? Относились ли к нему с любовью и заботой, как к сыну, а не просто как к еще одной паре рабочих рук?

Может быть, думаю я, есть крошечный еще шанс, что и безрадостные воспоминания были у него удалены. Но умом я понимаю — вряд ли, он помнит это хорошо, так же хорошо, как и то, что я приходила в пекарню с отцом.

— Она не всегда со мной так плохо обращалась, — говорит он. Должно быть, меня выдало выражение лица. А может, он просто так хорошо меня изучил, что с первого взгляда способен угадать, о чем я думаю. Ведь я пыталась понять, как его мать могла так обращаться со своими сыновьями. — Думаю, она даже по-своему меня любила.

Не могу себе представить никого, кто бы ни любил Пита.

— Ты был тогда счастлив?

Странный вопрос в его адрес. Особенно столько лет спустя. Я знаю его так хорошо, что воспринимаю как само собой разумеющееся — я понимаю Пита Мелларка. Но на самом деле знаю лишь того Пита, чей мир неразрывно сплелся с моим в далекий День Жатвы. И я осознаю, испытывая легкий укол совести, что никогда и не пыталась узнать о Пите, который существовал до того.

— Да, — говорит он. И я знаю, что он действительно так думает. — Но далеко не так счастлив, как я счастлив сейчас.

Он касается губами моего виска, и я чувствую, что что-то где-то сдвинулось, и его тепло вновь превращается в жар.

— Так… где там у нас чердак?

Я мягко смеюсь и наклоняюсь, чтоб его поцеловать. Его рука уже скользнула вниз по моей талии и далее по изгибу бедер, кончики пальцев скользят по… дразнят меня самым интимным образом.

— Чердак у нас там…

Он усмехается, а уже опять просто теряю себя в его ласках.

Его пальцы рисуют узоры на моей обнаженной спине. Завитки и линии, и даже буквы моего имени. Он задерживается на второй «с» у основания моего позвоночника, а потом принимается поглаживать мне поясницу. Я только начала выходить из состояния сна, чувствуя, как все мое тело медленно охватывает пламя от того, что он касается губами моей лопатки, и его слегка отросшая щетина трется о нежную кожу.

Я инстинктивно выгибаюсь навстречу его поцелуям и прикосновениям, прижимаюсь к нему, когда он удерживает меня за бедра и притягивает поближе. Невольно улыбаюсь, когда разрыв между нами исчезает, и его рука направляется вниз по моему животу, а затем и дальше…

— Пит…

Его имя выходит у меня больше похожим на полустон, который заглушает его смех. Я уже готова разозлиться, что он находит это забавным, но меня захватывают и отвлекают от этого такие невероятно мощные ощущения, что мне ничего не остается, как вцепиться в простыни и закусить изо всех сил губу.

А рядом с нами прямо за стеной шумит прибой, разбиваясь о берег и оставляя пену на теплом песке. И когда я слышу шум новой набегающей волны, все мое тело напрягается и будто бы взлетает, наполняясь неизмеримым блаженством. Если бы не его крепкие объятья, меня бы, возможно, смыло в море набегающей волной.

— Это так вот ты хотел сказать мне «С добрым утром»? — я стараюсь казаться суровой, но у меня это вряд ли выходит. В моем голосе все еще слышатся отзвуки не до конца отлетевшего сна и пережитого удовольствия.

Он вновь смеется, теперь уже мне в плечо.

— А ты бы предпочла, чтобы я как обычно убрался от тебя подальше, еще когда и солнце не взошло?

— Отнюдь, — я поворачиваюсь к нему и закатываю глаза, уловив его самодовольное выражение. Но кончики моих губ сами собой стали тянуться вверх. В отличие от меня он, полагаю, прекрасно понимает, как он влияет — по крайней мере, на меня. — Ну, ладно, мне, полагаю, так нравится гораздо больше.

Он наклоняется, чтобы меня поцеловать, игриво прикусывая мою нижнюю губу, и такое вытворяя своим языком, что у меня кружится голова — я даже имя свое сейчас навряд ли вспомню.

— Ты полагаешь?

— Ладно, — говорю я. — Ты победил. Намного больше.

Он улыбается, почти не отрывая губ.

— Вот так-то лучше.

Я думаю, что тема обсуждения не стоит перепалки. А он уже принимается целовать меня вдоль шеи, доходя до самой чувствительно точки, где мерно бьется голубая жилка. Это заставляет меня окончательно размякнуть и раскрепоститься, и я, не стесняясь, глажу его в районе талии, а потом переключаюсь на живот. Мне нравится чувствовать, как напряглись все его мускулы. Даже после стольких лет меня все еще приводит в восторг то, как он реагирует на мои ласки.

Мы движемся в едином ритме с отчетливо различимым морским прибоем, и довольно скоро я снова стону его имя, уткнувшись ему в плечо, плотно смежив веки и чувствуя, как сладостная дрожь прокатывает вдоль моего тела. Когда я вновь открываю глаза, я встречаю его пристальный взгляд и вижу улыбку. Его волосы намокли от пота и прилипли к вискам. Я тянусь откинуть их с его лба и испускаю удовлетворенный вздох, чувствуя, что я все еще держу в захвате его ноги, а он все еще пригвождает меня к кровати свои весом.

Сквозь открытое окно до нас вместе с соленым морским воздухом долетают раскаты смеха. Мы оба невольно поворачиваем головы туда, откуда доносятся эти такие знакомые голоса, и улыбаемся, когда слышим, как Энни говорит:

— Не позволяй им приближаться к морю, Сэмми. Смотри, чтобы играли на песке.

И снова смех. И вопли. Мальчишка кричит победоносно: кажется, он нашел нечто, что заставило его сестру визжать от страха, от чего ему самому, конечно, только интереснее.

— Они уже проснулись, я гляжу, — говорит Пит.

— Могу побиться об заклад, он пораньше выгнал всех наружу, чтобы набрать побольше свеженьких ракушек.

Пит смотрит на меня и усмехается.

— А мне так кажется, что он нацелился на сбор медуз.

Я стону, отчасти от мысли о том, что трогает сейчас мой сын, отчасти потому, что Пит от меня отстранился, но и оттого, что он больше не во мне — в такие минуты меня всегда охватывает знакомое чувство потери. Хотя его руки все еще обнимают меня за талию, а большой палец сначала поглаживает нижние ребра. Потом же он двигает рукой, чтобы нежно захватить мои волосы и пропустить мягкие пряди между пальцами.

И вдруг он прекращает шевелиться. Подняв глаза, я замечаю, что он уставился на мою шею и хочет до нее дотронуться, но сам себя не позволяет.

— Эй, — говорю я, протягиваю руку и переплетая наши пальцы. — Что такое?

Он мотает головой. В глазах больше нет теплых смешинок, и, мне кажется, в них даже появляются слезы, но в следующую секунду он уже встает с постели и идет закрыть окно.

— Пит?

Он так и стоит там, глядя наружу на резвящихся на пляже детей. Его руки крепко вцепились в подоконник, а мое сердце принимается так бешено биться, что как будто застревает в горле.

Мне знаком этот захват. И то, что это именно он, подтверждают побелевшие костяшки его пальцев.

— Пит…

Я нерешительно тянусь к нему, едва касаясь пальцами плеча. Он вздрагивает, но не отстраняется, и, когда я нежно беру его за руку, поворачивается ко мне.

— Я в порядке, — говорит он, но голос у него хриплый. — Прости, я просто… Я не хотел тебя пугать.

— Ты меня не напугал, — отвечаю я.

Не знаю, поверил ли он мне, но, чтобы подтвердить мои слова, я обнимаю его и начинаю гладить по спине. Он сам меня не обнимает, но и не отнимает руку, позволяя своим пальцам задержаться в моих, когда он садится на край кровати и потом прячет голову в ладони.

— Отчего это случилось?

Он долго-долго молчит. Но когда, наконец, отвечает, голос у него такой подавленный, как будто он внутри уже надломлен.

— Я смотрел на твою шею, и у меня мелькнуло в голове… как мои руки на ней сомкнулись…

Он хватает ртом воздух и начинает дрожать, а я опускаюсь возле него на колени и обнимаю его запястья.

— Все позади, — говорю я. — Это было очень давно, и ты дольше никогда не причинишь мне боли.

— Но я это сделал, — не успокаивается он. — Я причинил тебе боль.

— Это был не ты.

— Не имеет значения.

— Тс-с… тс-с…

— Китнисс…

— Не надо. Прекрати.

Он поднимает голову. По его лицу стекают слезы.

— Прости. Прости, что сделал тебе больно…

Я подаюсь вперед, чтобы его поцеловать, осушить губами следы его слез.

— И ты меня прости, — бормочу я.

— За что?

— Ты знаешь, за что, — я отстраняюсь и беру его лицо в свои ладони, и удерживаю его на уровне своих глаз. — Я не должна была тебя оставлять в ту ночь. На арене. Я должна была тебя защитить. Я поклялась себе тебя защищать… и нарушила свою клятву.

— И я нарушил.

— Но теперь-то мы здесь, разве не так? Слушай… слушай, ты слышишь, как они смеются? Играют… Мы сделали это. В конце концов, все стало хорошо.

Он улыбается и поворачивает голову туда, откуда доносятся детские крики. Их смех нам слышен и сквозь оконное стекло. И его дыхание становится ровнее.

— Мы это сделали.

— Да. Сделали — я сажусь рядом с ним на кровать. — И без тебя я бы никогда не справилась.

— Потому что такие уж мы с тобой, — говорит он. — Вечно защищаем друг друга.

Я улыбаюсь, кивая, — ведь я сама сказала ему это когда-то давным-давно. Так давно, что, кажется, прошла целая жизнь. Он тянется к моей руке, и она радостно встречает его теплую ладонь. В какую бы пропасть он только что ни падал, теперь мой муж опять со мной, и меня переполняет от этого невероятное облегчение.

— Всегда.

— Всегда.