Дочь Севера (джен)

Магнус медленно, но верно скрывался за горизонтом, окрашивая тёмное полотно небес в цвета свежей крови. Его лучи, точно прощаясь, в последний раз скользнули по неприступным грядами древних, как сам Нирн, гор Велоти. В последний раз они осветили стоящую на самом краю худощавую фигуру молодого данмера, одетого в тёмного цвета робу. Суровый горный ветер бил ему прямо в лицо, но он, казалось, не замечал ни сурового холода, ни уже занимающуюся пургу. Пристальный взгляд алых, словно рубины, глаз был направлен в сторону уходящего за горизонт светила, а посиневшие от стужи губы иступлено шептали ему одному известный речитатив.

В установившейся ночной тишине неведомым образом обострившийся слух, удавливал, как в огромном чане, стоявшем позади, медленно закипало зелье, источавшее пряный, дурманящий разум запах. Он навевал ушедшему глубоко в себя данмеру смутно знакомые мыслеобразы, полные невыразимой тоски. Здесь, среди неприступных гор Скайрима, он точно чувствовал с детства знакомые запахи, что бывали только в городах Морровинда. Казалось, сейчас мертвую тишину северных гор разорвет привычная данмерская ругань, крики зазывал, рекламирующих особые сорта флиина, шейна или даже суджаммы в местной таверне. А через мгновение он получит воспитательный подзатыльник от старого, вечно чем-то недовольного учителя, ворчащего о том, что он, юный маг Алдос Телванни, опять отвлекся. А затем... Затем иллюзия рассыпалась тысячью осколков, спугнутая тонким предсмертным визгом какой-то животинки, подобно Алдосу одурманенной этим дьявольским варевом. Одного единственного мгновения оказалось достаточно, что бы бросить путы, и, придя в себя, данмер с ужасом обнаружил, что лишь несколько шагов отделяло его от верной смерти: он стоял почти у самого Круга, готовый шагнуть в любой момент шагнуть в уже открывшийся портал, на другой стороне которого его тело в одно мгновение обратилось бы пыль, а душа рассеялась по всему Обливиону.

Прояснившимся взглядом, который уже не застилала пелена иллюзии, он видел, как беснуются сотни мелких, не имеющих в Нирне даже материальной формы демонов, в последний момент упустивших столь желанную добычу и удерживаемых лишь силой тонких линий и десятком-другим иероглифов, призванных ограждать этот мир от чрезмерного воздействия Обливиона. Он чувствовал их голод, их ярость, ощущал взгляды множества невидимых глаз, не сводивших с него своего алчущего взора. Это парализовывало. Алдос как никогда прежде чувствовал себя загнанной дичью, обедом для хищника. Липкий страх, подобный старому опытному пауку, уже сплел свои сети, а тонкий червячок сомнения уже давно подтачивал молодого данмера изнутри, но, тут Алдос бросил взгляд на ночное небо: Магнус, как и его последняя надежда отступиться, давно уже исчез, не оставив после себя и следа, пути назад уже не было. Он стоял перед большим Кругом, открывшим портал в Обливион, полного низшими демонами, привлечёнными в Нирн запахом варева, на приготовление которого ушли годы. Все было готово, и то, к чему он шёл долгие семь совсем претворится в жизнь. Дело стояло лишь за платой исполнителям.

Негнущимися, уже давно закоченевшими от холода пальцами, Алдос достал из набедренной сумки большой, почти с его ладонь, тёмный кристалл. Тёмный, как ночь, он, казалось, сам источал мерный холодный свет. Чёрный камень душ. Вещь редкая, почти мифическая, сейчас безобидно лежала у него в ладонях. Сквозь темные, почти чёрные грани кристалла едва заметно мерцала пойманная душа какого-то норда даже не способного к магии, чье имя Алдос так и не узнал. Не слишком ценная, на взгляд данмера, добыча, но вполне достойна призванных им сущностей. Глубоко вздохнув, разом отметая все ненужные мысли, что беспрестанно лезли в голову, он постарался сосредоточиться на заключающей, самой важной части ритуала.

Настороженно, готовясь в любой момент отскочить с предполагаемой линии огня, данмер сделал ещё один шаг к порталу. Тот, почувствовав приближение живого существа, засветился тусклым потусторонним светом, словно поощряя и приободряя резко застывшего Алдоса, совершенно не ожидавшегося чего-либо подобного. Камень душ в его руках, точно откликаясь на неведомый зов, резко вспыхнул, на мгновение ослепив все вокруг холодным белым светом, и, словно былинка подхваченная ветром, взлетел. Под взглядом обескураженного мера он, выписывая в воздухе немыслимые узоры, подлетел к нагретому добела чану и, крутанувшись в воздухе, с громким всплеском исчез в недрах кипящего варева.

В ту же секунду раздался страшный треск, и Алдоса оглушил страшный, полный невыносимого страдания и боли вой. Из чана вырвался столп света, полностью его ослепивший, а когда зрение вернулось к нему, в свете Мессера он увидел на месте, где был круг, лишь пепелище, посреди которого, не сводя с мера изучающего взгляда, сидела существо. На несуразно большой голове светились узкие, точно щелки, глаза. Тонкий, напоминающий хлыст, хвост нервно бился о землю, постоянно задевая кривые, словно переломанные в нескольких местах, когтистые лапы. Оно не двигалось с места, точно ожидая чего-то, и Алдос, пересилив себя, сам шагнул к нему. Не сводя глаз с того, что откликнулось на его призыв, Алдос достал из-за пазухи тонкий свёрток и кинул его к ногам существа. То сразу же набросились на него. Уцепившись в кусок порядком потрепанного плаща, оно целенаправленно разрывало его на мелкие кусочки. Лишь когда ткань превратилась в груду мельчайших клочков, существо, бросив последний, до странного разумный для низшего обитателя Обливиона взгляд, спокойно, точно пёс на прогулке, направилось на Юг, где у подножия гор находилась мрачная столица Истмарка.

Стоило фигуре исчезнуть где-то за поворотам, и Алдос обессилено опустился на землю. Его бил озноб, что было странно, учитывая что тело его уже давно окоченело и лишь большие познания Школы Восстановления и добрый десяток различных оберегов поддерживали в нем жизнь. Но собственное состояние не волновало мера. Собрав воедино остатки своей выдержки, он пытался обуздать разом накатившую на него эйфорию. У него получилось. Он сделал это! План, шлифовавшийся многие годы, наконец подошёл к своей завершающей стадии, и теперь никто и ничто не сможет помешать ему. Осталось только чуть-чуть подождать. Вскрыв одну из многочисленных бутылочек, которые он постоянно носил с собой, Алдос позволил тонкому мерному зелёному слиянию полностью охватить его, и, почти с детским восторгом взглянув на полотно небосвода, усеянного звёздами, с удовольствием провалился в темноту, что уже тянула его в свои объятья.

Говорят, на следующий день один сердобольный фермер нашел у своего дома порядком обмороженного, едва живого эльфа, но это лишь слухи, так как никто этого мера не видел, а старик, владелец фермы, исчез, словно растворившись в воздухе. Одни считали, что старый окончательно сошёл с ума от одиночества, другие возражали, считая, что его увлёк за собой зимний дух. Но и те, и другие, делая скорбные мины, в душе предвкушали стремительно приближающуюся очередную стычку между откуда ни возьмись объявившимися наследниками. Дела шли своим чередом, Виндхельм жил своей обыденной, неизменной, как сами горы, жизнью.

* * *

Вот уже несколько дней Хьордис снедало беспокойство. Чувство приближения чего-то страшного, неотвратимого, сметающего все на своём пути не давало ей покоя. Даже ее Зверь, спавший уже несколько лет, скребся в своей клетке и жалобно скулил. Животные инстинкты буквально вопили, приказывали перекинуться и бежать, бежать, бежать. Давно забытый преследуемой жертвы, не имеющей и шанса на спасение, как и когда-то давно, словно где-то в другой реальности, вновь охватил её. Яростно пытаясь вспомнить, хоть что-нибудь, даже самое незначительное происшествие, которое могло бы дать ей зацепку, она быстро расхаживала по небольшой комнате, метаясь в четырех стенах, подобно дикому зверю в клетке. Но все вокруг было спокойно, и медленно поднимающийся Магнус, как бы успокаивая, мерно светил сквозь маленькое, покрытое инеем, окно, предвещая жителям Данстара спокойный, благоприятный для рыбаков день.

Вся эта идиллия вокруг казалась Хьордис одной сплошной декорацией, которую возвели неизвестные силы в насмешку над ней. Нордка чувствовали присутствие чего-то потустороннего, непостижимого и неправильного, того, что совсем скоро придёт за ней или за теми немногими, кто её окружает. Тут взгляд помимо воли скользнул на большую двуспальную кровать, в которой, запутавшись в одеялах, спала совсем юная девочка лет десяти. Тёмные, почти чёрные, непослушные волосы разметались по подушке, смугловатая кожа слегка золотилась в свете Магнуса. Сатия. Странное имя для юной девочки, явно имперки. Помнится тогда, после позорной схватки, когда Эйла Охотница отдала это дитя совсем маленьким ей на воспитание в качестве платы за проигранную дуэль, Хьордис страшно удивилась. Явно редгардское имя на её взгляд совершенно не подходило этой полукровке, если, конечно, Эйла все-таки была настоящей матерью девочки. Но то удивление было мимолетным и почти мгновенно сменилось неудержимой яростью. Потеряв свое дитя, она меньше всего хотела воспитывать чужое. Для нее это было подобно самой страшной и унизительной пытке, которую только могли придумать в Тамриэле. Ярость, небольшими угольками тлевшая в ее груди вспыхнула тогда и она, не задумываясь, попыталась проломить злополучному младенцу череп рукояткой кинжала, так удобно лежавшего неподалеку. Но Эйла на тот момент была быстрее неоправившейся от полученных ран нордки, а обязательство дуэли, одобренной самим Хирсином, уже тяготило ее, поэтому о неудавшемся покушении сейчас напоминал лишь еле заметный шрам у левого виска.

Сейчас, спустя года, Хьордис не могла без внутреннего содрогания смотреть на него. Он, точно лишний свидетель был ей памяткой о том, что она сама чуть не разрушила то тихое счастье, которое так нежданно преподнес ей сам Хирсин. Он был той небольшой трещинкой, которая могла в один момент разрушить в осколки все, чем она сейчас дорожила. И Хьордис хорошо запомнила этот урок. С того дня она больше не позволяла её эмоциям брать вверх, а Зверь, до этого вольно гулявший, был навсегда посажен в клетку. И если тогда это было сделано лишь для того, что бы выжить: обязательство не давало ей возможности прямо или косвенно причинить подопечной боль, то постепенно, Хьордис так и не поняла когда именно, вечная борьба со своей звериной ипостатью стала осознанным решением. Хьордис не хотела, что бы девочка, в один прекрасный миг заменившая потерянную семью, была как-то связана с даэдра. Именно дар Хирсина, одного из этих божеств, стал причиной гибели всей Стаи, и нордка понимала, что сумев благодаря ребёнку справится с этой потерей, она вряд ли переживет еще один удар подобной силы. А жить Хьордис хотела. Обретя того, оком она могла бы заботится, кому могла передать все те знания, что передавали из поколения в поколение матери ее Стаи своим дочерям, нордка внезапно поняла, что хочет жить. И это неудержимое желание вкупе с той любовью, которую смогла внушить к себе эта девочка, помогали Хьордис на протяжении долгих десяти лет ограждать ту, кто стала ей дочерью, от всего, что имело прямую или косвенную связь с планом Обливиона.

Но вот Обливион, а вместе с ним и то, что Хьордис уже давным-давно похоронила в своём сердце, снова, точно непрошеный гость, стучится в дверь. Быть может, это Хирсин, недовольный её подношениями и столь пренебрежительным отношением к его Дару послал за ней своих призрачных гончих, быть может, её нашел клан медведей-оборотней и решил закончить то, что недоделал когда-то. Кто бы это ни был, но он почти точно вместе с собой принесёт смерть всем, кому не посчастливится быть с ней рядом. И это Хьордис отлично понимала: с тем, кто собирается бросить вызов вервольфу, в чьих жилах течёт кровь многих поколений оборотней, благословленных самим Хирсином, точно не совладает не может самым обычным человеком.

Сама нордка не боялась смерти, но страх за Сатию затмевал все и мешал думать и действовать так, как пристало это одной из дочерей Хирсина. Этот страх не давал ей принять вызов и остаться здесь, дожидаясь неведомого противника, что бы вступить с ним в бой. Это позорное чувство сейчас полностью подавило все остальные эмоции, заглушило чувство чести и сейчас руководило всеми действиями Хьордис, которая, боясь разбудить ребёнка, бесшумно покинула захудалую комнату в Пике Ветров и, выскочив на улицу, пошла седлать лошадь, готовясь с наступлением дня как можно быстрее покинуть ставшую в один момент негостеприимной и чужой столицу Белого берега.

* * *

Когда прямо под ними издохла до предела загнанная лошадь, Хьордис окончательно потеряла надежду на спасение. Порождение Обливиона, а это было именно оно, третий день с упорством загоняло свою добычу все глубже и глубже в ледяные пустыни Белого Берега. Оно сбило их с правильного пути, ведущего к спасительному дому Дозора, огражденного от посягательств подобных ей созданий, ещё на закате первого дня, когда тварь, явно чувствовавшая себя увереннее после захода Магнуса, уже не таясь, вышла на охоту. Это нескладное, точно попавшее под ноги целого выводка мамонтов, животное обладало невероятной силой и выносливостью, и чем сильнее ослабевали её жертвы, тем сильнее, хитрее и проворнее становилась тварь. С каждым днём оно становилось все азартнее, и теперь зверюга играла с ними, все отдаляя и отдаляя развязку, наслаждаясь их мучениями.

Ни обереги, ни другая известная Хьордис магия, на которую способны были вервольфы, не причиняла твари никакого вреда. Даэдрово создание просто не замечало его. И после очередной провальной попытки оно, как бы в насмешку, выходило и кружило вокруг, все сужая и сужая круг. Но это не могло продолжаться вечно. В один момент тварь не выдержит и нападёт, и нордка чувствовала, что вряд ли в этот момент сможет отразить удар. Уже сейчас её силы были на пределе, и с каждой секундой они таяли, словно лёд при ярком свете Магнуса. Однако сдаваться нордка не собиралась. Кому-то нужна была её смерть. Это было неоспоримо: за все время погони порождение Обливиона ни разу не обратило внимания на ребёнка, сейчас беспокойного спящего у неё на коленях.

Безумную гонку девочка переносила очень плохо, и во время случайных остановок все время спала. С того момента, как лошадь не смогла больше их везти вперед и уже практически сутки, Сатия почти не открывала глаз. Девочка была слаба, и больше не могла выдерживать этой дикой погони. Это беспокоило Хьордис больше всего. Она злилась на Сатию, которая в десять лет не умела обращаться с мечом, на себя, что не смогла привить ей эти навыки и не вырастила ребёнка сильным, на того неизвестного, кто ни с того ни с сего возжелал её смерти. Нордку душила холодная, как сам Обливион, ярость, и лишь она придавала сил выгрызать у смерти каждое мгновение, каждую секунду для себя и для ребёнка. Она заполнила все мысли, заглушила все чувства, приступила боль, позволяя лишь беспрестанно думать о том, как прикончить преследовавшую их тварь. И Хьордис не сопротивлялась этому. Десятки, сотни различных вариантов представлялись ей, вспыхивая и почти мгновенно исчезая, пока где-то в глубине её сознание назревало нечто. План. Безумный, почти не выполнимый. Он набухал, окутывал её мысли, соблазнял своей заманчивостью и обманчивой простотой. Он казался тем желанным выходом, и теперь занимал все мысли нордки.

Хруст ветки заставил Хьордис отогнать столь занимавшие её мысли на задний план. Сосредоточившись до предела, женщина внимательно осматривалась вокруг. Хруст повторился. Послышался шелест вето, и из-за деревьев появилось несуразное тело твари. Выйдя на поляну, оно уселось на искрящийся снег и, не сводя глаз, смотрела на нордку. В последних лучах Магнуса она казалось прозрачной, словно лучи дневного светила истончали ее, и тварь походила на тех призраков, о которых так любят говорить старики в Праздник Сказок и Сала*, пугая малышню. Но, в отличие от тех сказок, это создание было более чем реально, и время, отделённое ей в Тамриэле явно подходило к концу. Должно быть, лишь последние лучи дневного светила, и без того неприятные существу, теперь были единственным, что сдерживало его от нападения. Но Магнус медленно исчезал за горизонтом, и тварь неотрывно следило за ним, как бы ожидая того момента, когда, наконец, его власть закончится до наступления следующего дня. Времени почти не было, и Хьордис, понимая это, со всей возможной быстротой выхватила из ножен Ледяное лезвие. Сталгримовый клинок на мгновение блеснул в алом закате, прежде чем по рукоять вонзиться в запястье своей хозяйки. Боли нордка почти не чувствовала, а тёплая, густая кровь кровь алым поток плеснула на лицо в тоже мгновение проснувшегося ребёнка. Сатия хотела рвануться вперёд, но Хьордис со всей силой пригвоздила её к месту, гортанным голосом напевая известный ей речитатив. Сознание покидало Хьордис, неясным, расплывшемся взором она видела широко распахнутые золотистые глаза дочери.

— Да хранит тебя Госпожа Кин, дитя моё, — тихо прошептала нордка, дрожащими пальцами вырисовывая руны кровной защиты, — А теперь беги!

Резко встав, она толкнула ничего не понимающую девочку вперёд, к лесу.

-БЕГИ!!!! — собрав все свои силы, ещё раз крикнула она.

Девочка повиновались. Она всегда подчинялась нордке. С начала медленно и неуклюже, затем быстро побежала в сторону леса и совсем скоро скрылась среди деревьев. Хьордис недолго смотрела ей вслед. Странный, гортанный рык, заставил её повернуться к своему врагу. Тварь сидела на том же месте и, наклонив голову, смотрела на свою жертву изучающим, почти осознанным взглядом. Хьордис улыбнулась: впервые оставшись с тварью один на один, она не смогла не признать в ней первого за много лет поистине серьёзного противника. Это будоражило. Нордка не надеялась на победу, но желала как можно сильнее потрепать соперника. Наблюдая за медленно приближающейся тварью, Хьордис потянулась к старой клетке, спрятанной глубоко в задворках сознания, в первый раз за десять лет выпуская своего Зверя наружу. Кровь внутри закипела, тело сжалось предчувствуя близящиеся трансформации, а женщина обострившимся обонянием с наслаждением вдыхала запах предстоящей битвой, тонким звериными слухом различала малейшие звуки, острым взглядом наблюдала за своим врагом. Все внутри Хьордис пело, словно она сняла с себя все оковы. В одно мгновение в голове пронеслись сотни картин и образов, а потом все в одну секунду оборвалось. Зверь, долго сидевший на привязи, не вышел из клетки, не откликнулся на зов своей хозяйки и, забившись в клетку, лишь со страхом наблюдал, как чуждое этому миру создание, воспользовавшись заминкой, в один огромным прыжком пригвоздило нордку к земле в одно мгновение лишив её сознания. Короткий вой разнесся по ледяной пустыне.

* * *

Ноги почти по колено проваливались в огромные, наметенные недавней бурей, сугробы. Снег, попадая в сапоги, жалил, точно пчелы, стопы. Зимний ветер тысячью снежинок колол лоб, шею, щеки. Ледяной воздух подобно буре врывался в лёгкие, рвал их. Сатия задыхалась. Все сильнее увязая в снегу, она ещё пыталась бежать, хотя ноги уже подкашивались, отказываясь сопротивляться с навалившейся усталостью, а тело почти не чувствовалось от холода. Но страх гнал её вперёд и вперёд, заставляя онемевшими пальцами разгребать валивший хлопьями снег, снова и снова выбираться из сугробов и бежать, бежать, бежать. В ушах набатом билось собственное сердце, заглушая и завывания ветра, и далекий протяжный вой хищника, наконец сразившего свою добычу, и даже полузадушенные надрывные хрипы, что помимо воли вырвались из её горла.

Силы уже давно покинули её, и страха, что еще раздувал в ней отчаянное желание жить, отодвинув глубоко на задворки сознания все остальные чувства, уже не хватало, что бы заставить девочку двигаться, бороться дальше за собственное существование. Страх, вступив в неравный бой, проиграл апатии. И дикая усталость, точно внезапно поднявшийся ветер, затушил в душе последний огонёк жизни, не оставив после себя даже едва тлеющих угольков. Ноги девочки подкосились, и она бесшумно упала в сугроб. Сатия больше не могла, не хотела сопротивляться, с удивлением ощущая, как вместе с сотнями снежинок, накрывавших её точно покрывалом, приходит странное, какое-то неправильное умиротворение, а на месте всех тех эмоций, что душили её в течение нескольких безумной погони, осталось лишь лёгкое недоумение. Она не понимала, как это могло произойти, и что или кто стал виновником того, что случилось. Но эти вопросы лишь сильнее утомили её, и, слушая колыбельную ветра, девочка медленно погружалась в сон.

Девочка уже не видела, как над ней вспыхнул золотой всполох и, приняв облик прекрасной птицы, описав над ней несколько кругов, приземлился ей на грудь и почти мгновенно угас. И лишь звезды наблюдали, как к потерявшей сознание девочке крадучись подошло странное скрюченное существо, которое, обнюхав её, медленно потащило девочку в не видимой простому глазу пещеры и почти мгновенно скрылось в темноте.