Дочь Севера (джен)

Пели птицы. Тихий шелест листьев служил аккомпанементом этой чудесной музыки самой природы. Легкий ветерок, проносясь мимо, дарил телу приятную прохладу. Трава казалась мягчайшим ложем, а нежный теплый свет, что дарило солнце — лучшим покрывалом. Под рукой мерно копошились насекомые. Вдыхаемый воздух, сладостной негой врывавшийся в легкие, пьянил, убаюкивал, навевал тихие, едва отличимые от сна грезы. Казалось, еще пара секунд — и сознание провалится в столь манящие объятья сна.

— Ну сколько еще ты будешь позволять себе валяться в моем присутствии? — прекрасный женский голос в один момент разорвал наваждение. Говорившая особа была явно не на шутку раздражена, что подтвердил незамедлительно последовавший меткий тычок в ребра. Тело в ту же секунду отреагировало на боль, в одно мгновение вскочив на ноги. Язык на автомате выдал:

— Прошу прощения, я...

— Прощения?! — хлесткая пощечина окончательно отрезвила, заставив наконец правильно оценить сложившуюся ситуацию, а тем временем незнакомка продолжала возмущаться: — Да как ты смеешь?! Знай свое место, чернь! Ты всю свою жизнь гнила в клоаке, а я — Королева! Не забывайся лишь от того, что я проявила снисхождение, сразу не посадив на кол за такое неуважение!

Говорившая была в ярости. Темные, как беззвездная ночь, волосы, будто опасно зашевелились, тонко реагируя на настроение своей хозяйки. Без того несколько угловатые черты лица еще сильнее заострились. Немного раскосые глаза метали молнии.

— Послушайте, женщина...

— Женщина?! Да как ты смеешь?!

Рука незнакомки занеслась для очередной пощечины, но тело, не желавшее вновь испытывать боль, молниеносно среагировало и заломило эту самую руку, прекратив тем самым любые попытки к дальнейшему насилию.

— И все же послушайте. Я не знаю кто вы и где мы находимся, но все же не думаю, что социальный статус пока что хоть что-нибудь значит. Мы — люди, кровь течет у нас одинаковая и умереть мы можем в любой момент, так что давайте будем работать сообща. Это пока что никому не вредило.

С этими словами я осторожно выпустила незнакомку из захвата. Та, потирая свою руку, лишь презрительно скривилась:

— Работать? С тобой? На равных? Да что о себе возомнила. Я — наследница императоров! Королева! Все твое жалкое подобие жизни не стоит и дня моей. Ты и часа не продержишься без меня. Сама через несколько часов будешь валяться в ногах, умоляя о покровительстве. И, зная это, предлагаешь работать сообща?

Ее лицо превратилось в презрительную гримасу, выражавшую все, что она чувствует по этому поводу. Злобно тряхнув своей гривой, незнакомка резко развернулась и быстрым шагом ушла в чащу, почти сразу скрываясь в кроне деревьев.

Я осталась одна. Все так же пели птицы, тихо шумели листья, влекомые легким, едва ощутимым ветерком. Но стоило этой странной женщине исчезнуть из поля зрения, как острое чувство одиночества раскаленной иглой вонзилось в самую суть моего существа. Весь окружающий мир давил на меня. Хотелось с воем кинуться за этой странной женщиной, лишь бы перестать ощущать это чувство отрезанности от всего остального, чуждости всему остальному. Оно медленно разрывало на части, смакуя каждый кусочек. Но я не сдвинулась с места. Что-то не позволяло мне поддаться порыву. Что-то настолько прочное, что не могло так просто сломаться. Гордость? Очень может быть. Но сейчас она была глотком свежего воздуха, лучиком света в беспросветной тьме, веткой спасения для утопающего. Опустившись на мягкую, точно пух, траву, я бездумно уставилась перед собой. Под несколько примятыми цветами и травами самозабвенно копошились насекомые. Смотря на них, становилось как-то спокойнее. Их невозмутимость, полнейшее безразличие ко всему происходящему в не их мира делало все вокруг меня каким-то нереальным, точно это сон, реалистичная галлюцинация, шутка сознания над своей хозяйкой, но, несмотря на все попытки прийти себя, ничего вокруг не изменилось, и лишь уже ставшее потихоньку закатываться за горизонт солнце показывало, что все вокруг не стоит на месте, и иллюзия незыблемости, которой поддалась незадачливая чужестранка, мгновенно спадает, стоит ей лишь поднять свой взор на порядком уже потемневшее небо. Делать было нечего. С приходом ночи наружу всегда выползают самые страшные и опасные твари. А от них не отделаешься броском попавшегося под руку камня, громким криком или длинной палкой. Они, скорее всего, умны, хитры и точно очень голодны. Голод лишь добавляет им еще больше ума и изворотливости. Надо бы завести костер, но зажечь его нечем: кремень вряд ли легко можно найти в уже по-ночному темном лесу.

Становилось все темнее. Лес примерял на себя мрачные краски, делавшие его еще более живым, устрашающим, опасно нависающим над своей возможной жертвой, которая искренне хотела хоть как-то пережить наступающую ночь, уже начавшую вступать в свои права. Где-то вдалеке раздался протяжный волчий вой, на несколько минут сковавший все тело паническим страхом. Вой повторился. Он с огромной скоростью неумолимо приближался. Мысли метались в поисках пути к отступлению, в одну секунду создавались и исчезали в небытии десятки планов спасения. А вой все приближался. Казалось, земля начала под ногами дрожать, отбивая ритм безумно стучащего сердца. Страх огромным комом встал в горле, мешая дышать. Слезы, ничем не сдерживаемые, покатились по щекам, ноги окончательно подкосились. Тело с глухим стуком опустилось на устланную травой землю. Где-то на задворках сознания раненой птицей билась мысль: "Беги! Беги, пока не поздно! Спасайся!" Но сил не хватало даже унять мелкую дрожь и слезы, льющиеся по щекам двумя тоненькими ручьями. Отчаянье и страх неподъемным грузом легли на плечи, лишая сил даже на самую крохотную попытку спастись. Глаза сами собой закрылись, словно не желая смотреть на происходящее. Совсем близко раздалось утробное, точно полное глубокого удовлетворения рычание. Волк наконец нашел свою жертву.

* * *

Ночь выдалась светлая. Сотни, тысячи звезд освещали дремучую лесную чащу, затаившуюся в тиши и ожидавшую рассвета. Серебряный диск луны беспристрастно освещал растерзанное тело девушки, лежащей посреди никому не ведомой поляны, укрытой от всех вековыми деревьями в самой глубине леса. Бледное лицо, дышавшее спокойствием и безмятежностью, под холодными лучами ночного светила сияло своим внутренним мертвым светом. Смерть подарила ей спокойную, вечную красоту. Казалось, девушка лишь прилегла передохнуть и случайно заснула. Едва засохшая кровь из прокушенного горла обрамляла шею тонким ожерельем, точно кто-то из преклонения перед мертвой возложил на нее россыпь мелких рубинов. Темно-бордовой пропастью зияла вскрытая грудная клетка. Тихий шелест листьев пел мертвой прощальную песнь. Ничто живое не смело прерывать это погребальное таинство. Но вот тихо хрустнула ветка, и на залитую лунным светом поляну шагнула женская фигура.

Она быстрым шагом направилась в сторону убитой. Движения ее были точны и грациозны. Длинное платье из темной летящей ткани легким шлейфом вздымалось при каждом шаге своей обладательницы. Женщина склонилась над мертвой, и по ее лицу пробежала едва заметная улыбка. Девчонка оказалась куда способнее, чем она предполагала, и оправдала те силы, которые ей пришлось затратить. Гонять гончую самого Хирсина по его же плану без малого полночи... Да... В этот раз результат точно оправдал затраченные на него средства. Правда эта девчонка... Лицо женщины презрительно скривилось. Она сама оставляла желать лучшего. Она ошиблась, посчитав ее простолюдинкой. Но, видит Талос, она испытывает удовлетворение от того, что стала пусть и косвенной, но причиной смерти этой хамки. Она, конечно, могла и облегчить участь этой девчонки — ей бы все равно пришлось умереть — но ждать добровольного согласия, опускаться до объяснений и, даэдра вас подери, просить?! Увольте! И пусть избранный путь намного болезненнее и сложнее, пусть ей снова придется вспомнить свое отнюдь не чистое прошлое, но она родилась королевой и так низко ни за что не опустится.

Женщина неслышно опустилась на колени рядом с убитой и, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, красивым грудным запела гимн на давно забытом языке канувшей в небытие цивилизации. В лунном свете блеснула холодная сталь острого клинка. Не прекращая петь, она, вытянув правую руку, нанесла себе три глубокие раны на запястье. Тонкая, постепенно усиливающаяся струйка крови оросила вспоротую грудную клетку убитой девушки. С первыми упавшими алыми каплями на поляне, точно чем-то разбуженный, поднялся несильный ветер. Он все усиливался, и с появлением одного за другим симметричных порезов на левой руке превратился в настоящий вихрь, что ломал ветки и срывал с деревьев листья. Становясь все сильнее, он поднимался все выше и выше, превращаясь в настоящее торнадо с двумя уже не видными случайному наблюдателю человеческими фигурами в центре. Слышалась лишь песнь, почти заглушаемая воем ветра. В один момент, когда казалось, что вся эта ничем не сдерживаемая мощь сейчас сметет все на своем пути, из самого сердца тайфуна вырвался белоснежный луч, уносящийся куда-то в даль. И через одно мгновение все стихло. На лес снова опустилась мертвая тишина. Там, где только что бушевал ветер, было выжженное пепелище. В его центре лежали две женщины. Одна с прокушенной шеей и вспоротой грудью, другая — со вскрытыми венами и перерезанным горлом. Тихо шумели листья. Где-то вдалеке раздался волчий вой.

* * *

Темная пелена небытия, точно набежавшая волна, резко схлынула, безжалостно выбросив измученное сознание в реальность. Открывшимся глазам предстала ослепляющая белизна. Ничего вокруг не было. Все вокруг было оглушающе, обезоруживающе белым. Тело не покидало странное ощущение невесомости. Руки инстинктивно пытались найти любую опору, но не находили ее. Паника нарастала. Из горла непроизвольно вырывался крик. Но... Тишина не была нарушена. Хлопки, крики, призывы о помощи не принесли пользы. Оглушающее молчание все такой же невидимой, ничем не пробиваемой стеной окружало со всех сторон. Спокойствия это не прибавляло.

— Ах! Как же вы все меня этим раздражаете! — Раздавшийся знакомый женский голос казался в этой мертвой тишине особенно оглушительным, — Чуть что не так, как вы привыкли, сразу ноете, орете, создаете столько шума, что даже сам Стендарр пожелал бы услышать эти чудные голоса где-нибудь в Диком Саду или Запретном Гроте Рая, в Мертвых Землях. О! Я бы на тебя там посмотрела, — в фиолетовом пламени, неожиданно ярком среди белой пустоты, появилась фигура той самой темноволосой незнакомки. На ее лице играла мечтательная улыбка, которая в ту же секунду сменилась гримасой горького разочарования, — Но, к сожалению, я этого не увижу. Может быть, когда-нибудь.... Но не сейчас. Эх! Видят боги, я слишком милосердна к тебе, да и к другим я тоже была слишком мягкой. Будь моя воля, тебя и всех остальных бы уже давно истязали даэдроты и дреморы — они всегда это делают с выдумкой — хотя бы за твое простецкое ничего не понимающее выражение лица. Да лишь от единственного взгляда на него все лучшие маги Винтерхолда растеряют все свои знания и мозги в придачу. Надо бы тебя в Апокриф на пару сотен лет забросить прислуживать Искателям и растить Луркеров, вот где бы тебя вышколили, но... — лицо незнакомки исказилось, словно от чудовищнейших мук, — Ты мне сейчас очень нужна. Пусть Акатош будет мне свидетелем, что не сложись так обстоятельства, то я бы ни за что...

Женщина неожиданно замолкла и, слегка наклонив голову набок, к чему-то прислушалась. В одно мгновение ее лицо стало собранным и серьезным. Все ее тело, казалось, внутренне напряглось, словно готовясь к прыжку.

— Даэдра всех вас подери! — Совсем казалось бы не к месту рявкнула она. — Ты! Слушай! Сейчас у тебя варианта: жить или умереть. Я не могу долго поддерживать план, и с минуты на минуту моя власть тут закончится. Ты можешь получить шанс на жизнь, почти — заметь! — безвозмездно. Или умереть. И если ты выберешь второе, поверь, я обеспечу тебе такой отход в мир иной, что даже Молаг Бал содрогнется от ужаса. Выбирай!

— Но...

Собственный голос, столь неожиданно раздавшийся в этом непонятном месте казался совершенно незнакомым, чужим. Лицо странной женщины посуровело:

— Выбирай!

Тело дрожало, а в мозгу набатом билась единственная связная мысль: "ЖИТЬ!"

— Я... Я согласна!

— Отлично.

Лицо незнакомки смягчилось. Она сразу стала даже неприлично довольной. Она точно еле сдерживалась, чтобы не потереть ручки от предвкушения. Но вместо этого перед глазами блеснул клинок, который незнакомка с каким-то особенным удовольствием всадила в горло. Мое горло. Боль в то же мгновение оглушила. Перед глазами поплыли ярко-алые круги. Словно сквозь вату слышался голос странной женщины:

— Именем своим, кровью своей, родом своим нарекаю тебя, безымянная душа, Сатией из рода Септим, дочерью Потемы из рода Септим, Королевы-Волчицы, ярла Солитьюда, наследницей престола Империи, владелицей Амулета Королей.

С каждым словом голос все удалялся и удалялся, словно говорившая постепенно растворялась в пустоте. Уже совсем тихо, едва слышно он прошептал:

— Запомни, Сатия, ты должна родить потомков, достойных имени, которое ты носишь. Иначе не будет тебе покоя ни в Совнгарде, ни где-либо еще. Я все равно доберусь до тебя.

После он совсем исчез, а на измученное сознание наконец опустилась спасительная тьма. А тем временем в Нирне, в провинции Скайрим, что в Тамриэле, в пещере Волчий череп, что недалеко от Солитьюда, замертво пали, тут же обратившись в горстки пепла, несколько десятков некромантов, призывавших некогда великую Королеву Потему. С огромной вспышкой закрылись врата в Обливион, разнеся чудовищным откатом все каменные башни, так заботливо строимые когда-то еще живыми, но взявшимися за непосильную задачу магами. А в Вайтране в первых лучах всходящего солнца никто не заметил на пороге Йоррваскра появления небольшой добротной люльки, сплетенной из ивовой лозы, со спящим младенцем внутри. Было это в 176-ой год Четвертой Эры, на заре Пятнадцатого дня месяца Высокого Солнца.

С самого утра в Йоррваскре было неспокойно. Нет, стены, двери и потолки знаменитого пиршественного зала Соратников всегда ходили ходуном, что было одной из самых обыденных и неизменных с течением времени явлений в Вайтране. Но если бы какой-нибудь незадачливый прохожий решил из любопытства заглянуть туда, то постарался бы хотя бы из чувства самосохранения покинуть его как можно быстрее, а еще лучше — погулять где-нибудь подальше от Вайтрана денек-другой. Скажем, навестить троюродную тетушку по линии двоюродной сестры его прабабки, уже не первый десяток лет проживавшую спокойную жизнь в одном из уютных домиков в Морфале. И правда: Йоррваскр, всегда наполненный звуками схваток и драк, сегодня походил растревоженный улей диких пчел, который того гляди не выдержит и взорвется, сметая все на своем пути в поисках обидчика. Обычно полупустой пиршественный зал был сейчас переполнен и еле вмещал в себя всех присутствующих. Все они что-то кричали, яростно спорили. Кое-где даже дошло до крупной потасовки, но в целом такая нетипичная горячая дискуссия Соратников проходила относительно мирно. Единственным же оплотом спокойствия и порядка во всем этом балагане была небольшая часть Круга с Предвестником во главе.

Они спокойно откушивали достаточно изысканные для наемников яства, поданные по случаю собрания почти всех живых Соратников старушкой-Тильмой. Кодлак с явным удовольствием потягивал мед, с некоторым интересом наблюдая за возможно за добрый десяток лет первой мальчишеской дракой между Вилкасом и Фаркасом. Юные Соратники, едва вступившие в Круг, мутузили друг друга, не замечая никого вокруг. Скьор, сидевший по правую руку от Предвестника, с непроницаемым лицом смотрел на все это безобразие и лишь изредка качал головой: чтобы попытаться утихомирить или образумить всю эту свору на полную катушку разошедшихся наемников, ему не хватит ни сил, ни авторитета. Кажется, даже если сам Исграмор спустится бы сюда во всем своем блеске и величии, чтобы утихомирить уже набиравший обороты балаган, на него не обратят и толики внимания, а если и обратят, то пошлют по отцу и матери так, что предводитель первых пятисот Соратников ещё добрый десяток лет красным ходить будет. "Да и Предвестник,— размышлял Скьор,— даже не пытается предпринять хоть какие-нибудь меры, а значит все в порядке". Хотя, что именно может быть в порядке в массовом споре, плавно переходившем драку между Соратниками, Скьор так и не понял. Но, бросив взгляд на Эйлу, спокойно сидевшую по левую руку от Кодлака, все же решил ничего пока не предпринимать.

Эйла же осторожно укачивала причину разразившейся анархии в древних, как сам Вайтран, стенах. Маленькая, слегка смуглая девочка, с едва пробившимся пушком иссиня-черных волос, тихо спала, не обращая внимания на творившийся вокруг нее хаос. Это ее Охотница, возвращаясь с очередного контракта, нашла на пороге Йоррваскра, тихо посапывающую под теплым меховым одеялом в добротной корзинке. Там же лежала записка в несколько слов: "Ее зовут Сатия. Позаботьтесь о ней". Эйла так и не поняла, что заставило ее подобрать ребенка, а не отправить первой же повозкой в Благородный приют в Рифтене. Быть может, так было бы и правильнее: уже сейчас в девочке проглядывалась порода чистокровных имперских кровей. Такая воспитанница может принести неприятности Соратникам. Особенно сейчас, когда не прошло и года после подписания Конкордата Белого Золота, когда по всему Скайриму еще слышны отголоски кровавой резни в Маркарте, когда поднимаются народные волнения и между холдами назревает раскол. Но... Чем бы не решился спор, затеянный Соратниками, она оставит девочку у себя. Здесь каждый волен поступать, как сочтет нужным, и никто не осмелится ей перечить. А Кодлак... Кодлак, Эйла уверена, все поймет. Да и давно пора уже обзавестись наследницей. Мать была практически на шесть лет младше Эйлы, когда подарила ей жизнь. Она тогда что ли не сможет воспитать достойную воительницу? Сам Лорд Хирсин примет потом эту девочку в ряды своих гончих. Она, Эйла, приложит все усилия, чтобы так и случилось. Осторожно держа ребенка в руках, Соратница покинула на некоторое время превратившийся в место боевых действий пиршественный зал. Скоро должны были вернуться в Вайтран информаторы, которые, возможно, знают, где находится один из Тотемов Охоты. Надо будет хорошенько их растрясти. Да и ребенку пора найти кровать поприличнее той корзинки, которая служила девочке и домом, и колыбелью до этого.

* * *

Над утесом Морозной Луны медленно поднимался серп полумесяца, освещая холодным светом свой путь. Хьордис лениво наблюдала за опускавшейся на Солстейм ночью. Погода выдалась на удивление тихая и спокойная. Стояла поразительная, ничем не нарушаемая тишина. Морозный воздух приятно щекотал легкие. Белоснежные снежинки тонким кружевом бесшумно опускались на девственно чистый, еще никем не тронутый снег. Да, погода предвещала поистине дивную по своей красоте и спокойствию ночь. Именно такой она была, когда в доме Хьордис устроили кровавую резню, убив всю ее семью и лишив ее смысла жизни. Тогда она, беременная, не способная сражаться и запертая в одном из тайных убежищ, могла лишь слышать звуки битвы, стоны умирающих один за другим родичей и тихо ждать окончания бойни, стараясь сдержать рвущийся из глотки вой. Тогда она поклялась вместе с сыном или дочерью перебить всех из проклятой медвежьей стаи. Но оборотни, пусть даже и медведи, никогда не упускают своей добычи. Скитания в горах в постоянном страхе, в не исчезающем ни на секунду ощущении преследования не могли закончиться хорошо. Преждевременные роды посреди ледяной пустыни, где лишь боги могли наблюдать за корчившейся в муках женщиной, едва не стоили ей жизни. Такой ее, измученной, израненной, находящейся на последнем издыхании, нашел Майни. Ребенок своего собственного рождения не пережил. Следующие дни проплывали в сознании размытым грязно-красным пятном. Она металась в бреду, ничего не понимая, стремясь к единственной вещи, ставшей тогда целью ее жизни — к мести. Скорее всего она пребывала бы в этом подобии одержимости еще очень и очень долго, но вид небольшого плоского камня на насыпанном холмике в сотне шагов от утеса Морозной Луны, куда чуть ли не насильно привел ее вожак небольшой стаи, на котором был вырезан молодой месяц, затянутый тучами — знак младенца, отошедшего в Охотничьи угодья, не познав земной жизни, почти мгновенно сорвал полунепроницаемую пелену ярости и мести ее с глаз. Майни, скорее всего, ожидал от нее слез и истерики, и поэтому оставил одну, но ничего подобного с Хьордис не случилось. Остались лишь какое-то напускное спокойствие, пульсирующая пустота в груди и впалый живот, напоминавший, что сейчас она должна была укачивать ребенка, а не бездумно смотреть на встающий из-за горизонта полумесяц.

Пальцы рефлекторно коснулись рукояти висящего на боку клинка. Теплый. Она с детства много слышала об этом клинке. Когда отец уходил на охоту, мать по-зимнему долгими вечерами рассказывала о Ледяном Лезвии — реликвии их стаи. О том, что оно было выковано в то время, когда люди еще сражались с драконами, когда их стая была сильна и многочисленна, когда, гуляя по Солстейму, можно было спокойно встретить брата-по-крови, когда о вервольфах в этих землях говорили с таким же уважением, с каким тогда во всем Тамриэле отзывались о Клинках, когда еще слышалась песнь Великой Охоты. В те далекие, канувшие в небытие времена этот сталгримовый клинок поглотил магию напавшего на стаю дракона. С тех пор Ледяное Лезвие исправно служило поколениям ее стаи, пронзая всех зарвавшихся врагов, вымораживая всю их суть изнутри, высасывая все жизненные силы... Но это было очень давно. От всей когда-то самой большой стаи остались она одна да этот клинок — ничтожный кусок сталгрима, не переплавленный может только из одного уважения к тому, что чтили ее предки.

Ночь окончательно сгустилась, покрывая все вокруг непроглядным мраком, но острый взгляд и тонкий слух Хьордис различали признаки жизни в этой казалось бы мертвой, обнесенной со всех сторон горами, ледяной пустыне. Снег, точно россыпь мельчайших самоцветов, мерно блестел под тусклым лунным светом. Задумавшись, Хьордис не сразу почувствовала почти незаметную перемену. Воздух вокруг начал тонко вибрировать, переходя в едва слышимый на грани сознания волчий вой. Призыв. Кто-то звал ее. Хьордис почти тут же обратилась в слух, пытаясь определить местоположение призвавшего. Скайрим. Все инстинкты кричали, что ей надо туда. Но кто? Кому понадобилась именно ЕЕ помощь? Вервольфы очень тонко чувствуют такое, но все же определить звавшего Хьордис не смогла. Но кто бы это ни был, он знал ее, и, она почти уверена в этом, знал о том, что с ней случилось. И все же решил совершить Призыв. Значит, ей пора на континент. Чтобы помочь по мере сил. Хьордис резко встала, распрямив затекшие ноги. Надо отправляться прямо сейчас. Чем скорее она покончит с этим, тем будет лучше. Для всех.

* * *

Все утро у Скьора зудел шрам. Это не предвещало ничего хорошего. Нет, он никогда не был суеверным, но с тех пор, как Скьор потерял глаз у стен Имперского города, это своеобразное украшение стало его верным спутником, всегда заранее предупреждая о всех по-настоящему сложных проблемах, которые встречались в жизни уже не молодого наемника. С этой своеобразной приметы очень часто смеялись его старые боевые соратники, но Скьор все равно оставался верен ей. Эта своеобразная плата за потерю глаза его вполне устраивала. Ведь еще ни разу, прислушавшись к такому странному голосу собственной интуиции, он не прогадал, всегда выходя более или менее сухим из самых сложных и опасных заварушек. Конечно не всегда столь неприятное зудение, так раздражавшее одного из самых сильных и уважаемых воинов Соратников, предрекало беду, сравнимую Кризисом Обливиона или годом Красной Горы, но, что бы это ни было, оно если и не угрожало смертью, то по крайней мере обещало отравлять Скьору жизнь еще очень и очень долго. Лет так десять-пятнадцать. А то и еще больше. Поэтому Скьор с въедливостью матерого ассасина, берущегося за непростое задание, начал осторожно, как можно незаметнее, мало ли подумают паранойя к концу жизни разыгралась, начал собирать информацию о всех мало-мальски странных происшествиях, произошедших в Вайтране в недалеком прошлом.

Тильма, заядлая сплетница и в целом крайне смекалистая, не по годам резвая старушка, с удовольствием за чаркой-другой отборного нордского меда, который, конечно же, влетел Скьору в копеечку, вывалила на него столько в основном бессмысленных и бесполезных сплетен, что несчастный Соратник чувствовал, что голова у него гудит похлеще, чем после той пьянки, когда его приняли в ряды защитников столицы Империи. Но кроме туманных намеков, плотно сдобренных различным подмигиваниями, про волчий вой, уже несколько дней слышимый по ночам недалеко от Вайтрана, ничего существенного Скьор не вынес. Значит, причина всех его возможных несчастий, как он и считал, находится в Йоррваскре. Скьор даже не сомневался, кто это мог быть: уж больно тихо стало в пиршественном зале Соратников, что бывало только в те дни, когда одна наглая рыжая особа, явно не дружащая с головой, отправлялась на исполнение контракта или на очередную охоту. То, что неожиданный переход в подполье Эйлы вместе с ребенком выльется в нечто очень нехорошее, не подлежало никакому сомнению.

Скьор не понимал, как Кодлак вообще позволил оставить подкидыша у юной Соратницы. Вспыльчивая, эгоистичная, фанатичная, жесткая, порой даже чересчур жестокая, к тому же ярая даэдрапоклонница в качестве матери для ребенка не вызывала у него никакого одобрения. Многие в Вайтране, несмотря на все уважение к Соратникам в целом, и к Эйле в частности, недолюбливали ее за излишнюю прямолинейность, дерзость, а о том, каким хвостом за ней увиваются мужики почти половины города, ходили легенды. Их можно было понять. Но то, что большинство перенесут это отношение и на приемыша, было ясно. Да и сама Охотница не будет давать спуску ребенку. Даже если и узнает об притеснениях со стороны горожан, то и не подумает хоть что-нибудь предпринять: посчитает это хорошим уроком перед вступлением во взрослую жизнь.

О том, что с такой матерью ребенок будет иметь спокойное, счастливое детство, и речи быть не могло. Сам он обучался военному дело чуть ли не с пеленок, и ему, конечно же, не хватало ни сил, ни времени на то, чем обычно занимаются дети в этом нежном возрасте. Спустя много лет он иногда думал с сожалением о тех безвозвратно утраченных счастливых годах безоблачного, полного красочных мечтаний детства. И обрекать на такую же участь и эту девочку, будущую мать? Видеть, как она постепенно превращается в мужика в юбке, незаметно для себя, перенимая привычки, речевые обороты и стиль жизнь тех, кто всю свою жизнь живет как перекати-поле, зарабатывая убийствами монстров, людей, а также куда более грязными контрактами? Скьор, весьма скептично относившийся к женщинам-наемникам и искренне считавший, что место любой представительницы противоположного пола явно не на войне, не мог ни принять, ни хотя бы понять такое попустительство со стороны Кодлака. Гораздо разумнее было бы отдать девочку одному из кланов в Вайтране, где ребенку бы дали должное воспитание и обеспечили бы спокойную, размеренную жизнь, которой должна жить любая женщина. А если представить, какие проблемы может принести Соратникам этот ребенок, особенно сейчас, когда даже здесь, в Вайтране, чувствуется назревание неслабых волнений после подписания Конкордата Белого Золота и запрещения поклонения Талосу...

Скьор лишь тяжело вздохнул и в очередной раз покачал головой. Увы, повлиять на Кодлака и тем более на Эйлу он не может. За судьбу девочки он не в ответе и тем паче не властен над ней. Его задача — постараться как можно сильнее смягчить и по возможности избежать тех последствий, которые повлечет за собой легкомысленное решение Эйлы стать матерью. Наверху раздался привычный для Скьора звук падающей посуды и ломающейся мебели. Кажется, его сестре по крови надоело играть роль примерного родителя и она решила развлечься, выведя из себя какого-нибудь зеленого новичка. Скьор резко встал и быстрым шагом отправился в пиршественный зал разнимать дерущихся. Похоже, все будет гораздо хуже, чем он может себе предположить.

* * *

Виндхельм Хьордис не понравился. После почти трех дней, проведенных в необъятных глазу смертного водяных просторах, где ее окружали лишь стального цвета небо, темная, чарующая своими глубинными недосягаемыми тайнами, ледяная вода Моря Призраков и палуба "Северной девы", которая казалась едва заметной букашкой среди неспокойных волн, город неприятно колол глаз своей мрачной нагроможденностью и неприступностью. Он казался огромным, застывшим в камне зверем. Блуждая в этом огромном каменном лабиринте в поисках выхода, Хьордис лишь еще раз убедилась в том, что любой город, а особенно этот — клоака мира. Живущие здесь люди напоминали мелких насекомых, копошившихся в чреве мертвого чудовища. Они жили в нем, дышали его испражнениями, не замечая растворенного в нем смертельного яда. Они обмельчали, стали трусливы, не показывая носа из-за каменных стен. Не в пример ее стае, стае Морозной Луны, всем стаям, живущим на Солстейме и во всем Тамриэле. Эти букашки, с гордостью называвшие себя горожанами и с презрением смотревшие на нее, жительницу гор, вызывали у Хьордис едва выносимое чувство омерзения и желание перерезать всем им глотки.

Сильнее всего жгла ее собственная беспомощность. Как и в ночь той кровавой бойни, она не могла позволить своим желаниям одержать верх над здравым смыслом. Понимала: ее прирежут раньше, чем она их. Слишком огромным был численный перевес. А так хочется превратить это проклятое место в мертвые руины, каким оно и должно быть, расписать здешние стены кровью этих подобий нордов, что некогда покорили Скайрим и уничтожили драконов, и хохотать. Хохотать до одури, до осипшего горла. Смеяться так, чтобы искоренить тот страшный, скрипучий хохот, невидимый, но почти осязаемый, преследовавший ее с той самой ночи, никогда не отпускавший своей добычи, никогда не дававший отдыха. Перед глазами встала картина дымящихся руин, огромной горы мертвых тел, с которых тонкой струйкой все капала и капала кровь, и самой себя, сидящей на этом троне из мертвых и смеющейся, запрокинув голову к безучастному солнцу. Рот сразу точно наполнился кровью, а нос словно ощутил запах начинавшегося гниения. Лишь на момент ставшее обжигающим тепло клинка помогло Хьордис сбросить с себя путы странного, непрошенного видения, и нордка с каким-то детским удивлением уставилась на открывшуюся прояснившемуся взгляду главную площадь Виндхельма, которую она так долго искала, плутая в самых темных закоулках города без малого полдня. Люди шли мимо, изредка бросая на нее опасливые и любопытные взгляды. Солнце медленно подходило к своему зениту. Точно Шеогорат решил повеселиться над ней, перемотав время часов на пять назад. Проклиная сквозь зубы богов, Хьордис, резко развернувшись, пошла прочь, пропуская мимо ушей тихие шепотки о странной, юродивой нордке, бездумно простоявшей почти час на площади, смотря в никуда. Хьордис ускорила шаг. Ей надо скорей убраться подальше от этого проклятого города. Ничего хорошего ни Виндхельм, ни его жители ей принесут.

Весь день она за несколько десятков септимов проработала на одной из лежащих поблизости ферм, заночевав, к удивлению благодарных ей хозяев, на сеновале, под открытым небом. В ту ночь ей снилось огромное, почти утонувшее в крови ристалище. Десятки людей бились на нем на смерть, орошая своей и чужой кровью огромную статую странного получеловека, который, казалось, снисходительно наблюдал за развернувшейся внизу жестокой битвой. Сраженные воины погибали с улыбкой на устах, славя кого-то. Их убийцы вторили им, и никак нельзя было понять, кто из них испытывал большее блаженство: мертвые или живые? Тут картинка сменилась. Вместо жестокого побоища посреди неизвестных гор, появился небольшой мирный город с огромным засохшим деревом в центре. Рядом с ним возвышалось странное здание, напоминавшее днище старого корабля. В дверях стояла молодая нордка. Она что-то говорила, смеялась, звала ее за собой. Хьордис, как ни пыталась, не могла расслышать едва доносящихся до нее слов. Тут человеческие черты девушки стали смазываться, волосы потемнели, каждая черточка все более и более напоминала звериную, и в следующий миг на месте незнакомой нордки стоял огромный черный вервольф. До ушей донесся пробирающий до самых костей волчий вой. Перед глазами Хьордис резко потемнело, видение небольшого уютного городка исчезло, на миг перед глазами встал трепыхающийся флаг с головой золотистого жеребца на белом фоне, и Хьордис, резко подскочив, проснулась от первого петушиного крика, возвещавшего начала дня. Она еще несколько минут приходила в себя после неспокойной ночи, а после, распрощавшись с добрыми хозяевами, направилась в сторону Виндхельма. Ей нужна повозка. В Вайтран. Скоро все закончится.

Уставшая, взбудораженная нордка не заметила темной фигуры, преследовавшей ее от самого Виндхельма. Она осторожно кралась, соблюдая приличную дистанцию, замирая при каждом шорохе, но ни на секунду не выпуская глубоко ушедшую в себя нордку из поля зрения. После она долго смотрела на резво удаляющуюся повозку в сторону Вайтрана и, стоило ей исчезнуть за горизонтом, резко развернулась и направилась в противоположную сторону, к горам, возвышавшимся над мрачной столицей Истмарка.

* * *

Солнце медленно садилось над Вайтраном. Его последние лучи окрасили все вокруг в ярко-красный цвет. Старый, давно засохший Златолист на фоне заходящего летнего солнца, казалось, приобрел былую красоту. Тонкие лучики, пробивавшиеся сквозь сухие ветви, были похожи на только что распустившиеся бутоны нежных цветов, что раньше каждый год расцветали на этом старом дереве к концу Месяца Последнего Зерна и опадали в середине Месяца Начала Морозов. Эйле стукнул восьмой год, когда в последний раз опали столь любимые и почитаемые паломниками цветы. Помнится, она тогда, интуитивно чувствуя это своеобразное прощание с миром и медленную смерть дерева, разрыдалась как ребенок. Мать после очень долго смеялась над дочерью. И правильно делала: слабость — первое, что надо вытравливать из ребенка, или жизнь сама каленым железом выжжет его за тебя. Воины и наемники не умеют плакать. Эта профессия не делает различий на пол или возраст. Поэтому учить детей надо как можно раньше, пока они, как губка, впитывают все, что им дают. Лучше через жесткие учебу и тренировки познать все, чем после умереть из-за собственных глупости и невежества.

Свою мать Эйла очень уважала и вспоминала о ней с гордостью. Но все же считала, что мать была с ней слишком мягкой. Слишком много позволяла и потакала ей. Да, Эйла выросла достойной воительницей, но многое ей пришлось узнать на своей шкуре. Многое из того, о чем она думала, чем жила, оказалось горьким заблуждением, и за эти заблуждения она чуть не поплатилась жизнью. Но она не ее мать и не допустит такого досадного промаха. Взгляд Эйлы метнулся к стоявшей рядом люльке. Девочка крепко спала, не замечая ничего вокруг, изредка то хватая, то отпуская своим маленьким кулачком одеяльце. За прошедшие десять дней Эйла практически не расставалась со своей новоявленной дочерью. Даже спала урывками: боялась, пропустить хоть что-нибудь, что может повлиять на дальнейшую жизнь ребенка. Ей самой это очень не нравилось, но поделать с собой она ничего не могла. Ее мать ушла пировать в Совнгард в след за отцом раньше, чем она сама успела проявить хоть толику интереса к рождению и воспитанию детей. Все, что она слышала об этом, было крайне отрывочным, а расспросить, как это смешно не звучит, было не у кого.

Едва заслышав о результатах Великой Войны, восстании, а затем о кровавой резне в Маркарте, мужчины, имевшие жен и детей, быстро отправили тех подальше от столицы холода. Кого отвезли в Ривервуд, кого в Айвастред или Рощу Кин, кого-то вообще в Сиродил. И все со словами: "Война не место для женщин и детей". Вместе с ними уехали и все, кто хоть немного понимал в воспитании ребенка. А те, кто остались, имели столь сомнительные знания, что применять их на практике Эйла не отважилась. Единственная, чьим советам она хоть как-то доверяла, была Даника Свет Весны, но может ли жрица Храма Кинарет ответить на обыкновенные бытовые вопросы по уходу за ребенком, если сама не имеет детей? Конечно нет. Во многом своими советами ей помогла старая Тильма, но Эйла понимала, что так долго продолжаться не может. Ей нужна была та, кто вскормит и поможет сделать первые шаги в жизни ее дочери, прежде чем она сама займется ее полноценным воспитанием. В ночь того дня, когда Сатия появилась на пороге Йоррваскра, Эйла вознесла молитву Лорду Хирсину, умоляя его найти ту, кто поможет ей взрастить для него преданную последовательницу и достойную Гончую. Она не надеялась на скорый отклик, но Лорд смиловался над ней, одарив видением о ее сестре-по-крови, едва разродившейся, но потерявшей дитя. Некой Хьордис, выросшей в когда-то великой стае, жившей в горах Солстейма.

О такой милости Эйла и мечтать не могла. В ту же ночь она совершила Призыв. Прошлой ночью Лорд подарил ей еще одно видение: завтра Призванная будет в Вайтране. И вряд ли она просто так захочет выполнять ее просьбу. А значит, остается одно: победить в честной схватке. У Гончих все решает сила. Если она хочет заполучить такую кормилицу и воспитательницу для дочери, ей надо доказать свою силу и право на Призыв. Иного пути не было. И лишь от одной мысли о предстоящем поединке кровь Эйлы начинала кипеть в предвкушении хорошей битвы. Ей досталась сильная противница, схватка будет сложной, но у соперницы нет шансов, ведь Эйла сделает все для своего ребенка. Соратница с удвоенной силой начала затачивать свой клинок, не раз помогавший ей в самых сложных ситуациях. Маленькая Сатия тихо, без крика и плача, проснулась и так же незаметно снова уснула под звон затачиваемых клинков, успокоенная присутствием матери. На Вайтран опускалась ночь.

* * *

Это утро для Кодлака Белой Гривы выдалось очень спокойным. Будучи Предвестником, он был обязан следить за всем, что происходит в Йоррваскре, именно поэтому он, вернувшись со своего очередного контракта, был особенно рад этому утру. Не так уж давно он принял титул Предвестника, и на него свалилась масса вопросов, проблем, которые он, согласно своему статусу, должен был решить. И сама внутренняя структура Соратников лишь усложняла дело. "Уважать желания и решения каждого," — их основное, нерушимое правило, на которое не мог посягать никто, тем более Предвестник. А "Серебряная рука" не даст им передышки и времени на оплакивание его предшественника. Уже сейчас доносятся слухи о зверски убитых членах Соратников, буквально нашпигованных серебряными стрелами и кинжалами. Нетрудно догадаться, чья эта работа. Они бросали ему вызов. Кричали: "Давай! Иди сюда! Ты знаешь где мы! Приди и уничтожь нас, если посмеешь!" А он мог лишь скрипеть зубами, читая очередное письмо, пришедшее от заказчика. Мол, такой-то человек, такого-то дня был убит разбойниками, но задание выполнил (не выполнил). Дальше шло витиеватое соболезнование и просьба все-таки не требовать денег, причитавшихся за выполнение задания. Кодлак ненавидел эти письма, ненавидел людей, трясущихся над каждой монетой, их лживые соболезнования. Но больше всего он ненавидел "Серебряную руку".

Этих разбойников, знавших тайну Круга, но отыгрывавшихся на зеленом, ничего не подозревающем молодняке. А он знал каждого из убитых. Всех их когда-то учил, пировал по случаю их вступления в ряды Соратников, давал им первые контракты, а эти бандиты, боявшиеся выступить против своего настоящего врага, обрывали жизни безвинных, едва вступивших в жизнь. Это выводило Кодлака из себя. Вся его суть жаждала отмщения. А ведь он мог это сделать. Его предшественник оставил ему расположения всех фортов врага. Он мог пойти в любой из них и устроить показательную резню, напоминая им, что значит идти против Соратников, что титул Предвестника не дается просто так. Он мог устроить такое побоище, что остальные от одного лишь упоминания об оборотнях теряли дар речи и тряслись в священном ужасе. Его отнюдь не спокойное прошлое позволяло это, но смерть не могла породить жизнь и спокойствие. Это лишь усугубит пропасть между ними, делая пути примирения все более сложными и извилистыми. Поэтому приходилось осторожно обрезать ниточки, за которые дергал глава "Серебряной руки", постепенно ослаблять клан, незаметно для них самих сеять семена сомнения и раздора. Такая работа была противна Кодлаку, но он — Предвестник, а это значит, что именно на нем лежит ответственность за всех жителей Йоррваскра, и он не может допустить перехода теневой войны, означавшейся относительно мелкими стычками, в самую настоящую клановую войну. Это обойдется слишком дорого обоим сторонам. Но если враги не остановятся ни перед чем, то такой роскоши ни он, ни его братья по оружию позволить себе не могут.

Это бремя тяготило Кодлака и подобно вампиру высасывало из него все жизненный силы, но хоть как-то облегчить свою душу он не мог. Он еще не нашел того человека, которому мог бы поведать хоть толику своих проблем. Конечно, был Круг. Но, с момента принятия им титула Предвестника, он отдалился от них. Все чаще происходили недомолвки и недосказанности. Ощущалось то, что те, кого он раньше считал своими братьями и сестрами, находились в несколько подчиненном положении. Принять это было не так просто. Да и поведать о своих заботах Кругу Кодлак не мог. Знал, что вряд ли он получит понимание и поддержку действий, проводимых им по отношению к вражескому клану. Может быть, его отчасти поддержит Вилкас, но остальные не поймут и не примут этого. Слишком сильна ненависть к "Серебряной руке", слишком долго идет между ними вражда. Раскола в Круге Кодлак допустить не мог. Пройдет не так уж мало времени, прежде чем Предвестник сможет полностью им доверится, а пока он сам еще не готов. Да и им пока что не до его откровений.

Тут Кодлак не смог сдержать улыбки. Жизнь в Йоррваскре никогда не стояла на месте, но в последние дней десять события словно ураган одно за другим проходили по Соратникам, не давая возможности даже осознать, что вообще происходит. Наверное, это было первое по-настоящему тихое и спокойное утро за последнее время. Раздавшийся треск разбившейся мебели и последовавший за ним удар, от которого потолок над Кодлаком заходил ходуном, резко вывели молодого Предвестника из состояния праздной задумчивости. Похоже, он все-таки ошибся, полагая, что боги подарили хотя бы одно спокойное утро. Пронесшийся мимо Скьор, выражение лица которого не предвещало ничего хорошего, лишь больше утвердил его предположения.

* * *

В Йоррваскре было неспокойно. Стены ходили ходуном, то тут, то там слышался звон разбившейся посуды и треск сломавшейся мебели. Обитатели пиршественного зала, кому не посчастливилось иметь сегодня выходной, осторожно прижимаясь к стенам наблюдали за нешуточным поединком, развернувшимся в стенах древней обители Соратников. Эйла Охотница и никому не знакомая нордка уже разгромили почти всю находящуюся в зале мебель. Сейчас они, точно два настороженных зверя, осторожно ходили вокруг разделявшей их жаровни в самом центре зала, выжидая момента напасть и отправить противницу на встречу с праотцами. Эйла выглядела как никогда серьезной и сосредоточенной. Бой выходил явно не в ее пользу. Разбитый висок и кровоточащее бедро не помогали анализу ситуации. Сильнее сжав, парные, остро заточенные клинки, она пыталась прочитать в лице противницы дальнейшие ее действия. Лицо нордки ничего не выражало и скорее походило на мастерски сделанную маску, лишь глаза, в освещении жаровни казавшиеся особенно яркими, выражали чувства своей обладательницы. В них читалась холодная, как Море Призраков, нечеловеческая ненависть и обжигающая животная ярость. И ее враг даже не пыталась это скрыть.

Такое странное поведение несколько выбивало нордку из колеи и не меньше ран мешало ведению боя. Сама Хьордис даже не казалась уставшей. Поигрывая тяжелой, острой, как бритва, секирой, она не отрываясь следила за раненной противницей, просчитывая ее возможные ходы. Вмешиваться в развернувшийся поединок уже никто не пытался. Бойцы, попытавшиеся разнять двух сцепившихся нордок, до сих пор лежали без сознания, оглушенные тяжелой секирой Хьордис. После ее грозного рыка: "Следующему, кто полезет, проломлю череп!" — желающих сразу поубавилось. Кто-то позвал за Фаренгаром — юным, недавно поступившим на службу придворным магом, но многие считали: шансы усмирить магией двух сорвавшихся с цепи девиц весьма и весьма малы.

Буквально ворвавшихся на шум из жилых помещений Предвестника и Скьора общими усилиями оттащили к стене. От греха подальше. Эта случайность сыграла решающую роль в поединке. На секунду отвлекшаяся Эйла была тут же атакована того и ждавшей соперницей. Она со звериной быстротой прыгнула на противницу с явным намерением размозжить ей череп. Увернувшись в самый последний момент, Эйла едва успела заблокировать последовавший за ним удар и получила чувствительный удар в живот, за которым последовал мощный удар рукоятью. Не удержавшись на ногах, Охотница отлетела в сторону жилых комнат. Нордка тут же побежала за упавшей противницей, но напасть не успела. Эйла атаковала первой. Делая быстрые и точные удары, Соратница держала дистанцию, не позволяя противнице атаковать в ответ, вынуждая уходить в глухую защиту. Остро заточенные клинки рассекали незащищенную кожу как нож масло, оставляя глубокие, болезненные, кровоточащие порезы. Множество таких несерьезных ранений сильно выматывали и утомляли противника, мешая ему как следует сосредоточится на бое, а также вели к значительной кровопотере, что еще сильнее облегчало Эйле задачу. Но она недооценила соперницу.

От боли и без того потерявшая голову от гнева и ненависти нордка взъярилась еще больше. Она начала атаковать все яростнее и яростнее, точно хищник, загнанный в угол, все тесня и тесня Эйлу в жилые помещения, сметая все вокруг себя. На секунду Эйле даже показалась, что ярость боя настолько застлала противнице глаза, что кроме нее она ничего не видит вокруг себя, но просвистевшая в дюйме от головы секира мгновенно выветрила все не относящиеся к битве мысли. Сражаться тут было трудно. Места было слишком мало, и уклоняться от то и дело свистевшей рядом секиры было все сложнее и сложнее, так же как и наносить ответные удары, тем самым сдерживая противника. Эта нордка была похожа на ничем не сдерживаемый тайфун из тех, что раньше в непогоду сметали деревни и рушили целые города. Безумная, никем не контролируемая, никому не подвластная стихия. И ее Эйле предстояло укротить и подчинить своей воле.

Этот бой уже сильно вымотал Охотницу. Редко когда Эйле приходилось так серьезно сражаться с кем-то, продумывать каждый шаг, каждый удар, предугадывать следующий маневр противника. Раны уже давали о себе знать, и усталость постепенно сковывало тело. Но и помыслить о возможности сдаться Охотница себе не давала. Она не могла проиграть. Поражение в ее случае означает смерть. И хоть такая плата в случае проигрыша Призвавшего не обязательна, но именно эта Призванная обязательно потребует и с удовольствием возьмет с нее полную цену. А кто будет заботится о дочери Эйлы здесь, в плане смертных, если она не справится со своим противником? Кто воспитает девочку, пока она будет охотится в Охотничьих Угодьях или пировать в Совнгарде? Никто. Конечно, Кодлак скорее всего отдаст Сатию в одну из семей Вайтрана, но маленький чужой ребенок, еще не способный хоть как-то помогать по хозяйству, станет лишь нежеланным бременем для принявшего ее семейства. А такой судьбы своей дочери Эйла не желала. Лорд Хирсин не просто так послал ей в видениях именно эту женщину, а значит, с помощью этой нордки он проверяет ее, Эйлы, силы, достойна ли она воспитывать ту, кто в будущем должна стать верной его последовательницей.

В голове стало немного проясняться, а в теле словно стали раскрываться новые, доселе скрытые силы. Где-то на краю сознания Эйла удивилась тому, как много стал для нее значить ребенок, которого она подобрала десять дней назад. Даже смешно, что ее приемная дочка стала стимулом к продолжению битвы. Если бы не разъяренная нордка, мечтающая пустить ей кровь, Эйла даже расхохоталась бы, но сейчас все ее мысли были поглощены соперницей и поединком. Противница очень сильна, но бой и множество мелких кровоточащих ран уже начали выматывать ее. Сестре-по-крови, воспитанной на воле, как истинное дитя Неба, никогда не приходилась по-настоящему укрощать своего волка. Вынашивая дитя, эта нордка не могла перевоплощаться и сейчас, почуяв кровь, ее внутренний зверь рвался на волю мешая своей обладательнице полностью сосредоточиться на битве. Уже сейчас она балансировала на грани. Все больше и больше проступавшие звериные черты лишний раз доказывали это. И стоит хоть на секунду пересечь черту, как волк вырвется наружу. А раненный, стесненный в небольшом пространстве хищник — легкая добыча для опытного охотника. Удары секиры стали значительно слабее, похоже, нордка начала терять контроль над собой. Изловчившись, Эйла нанесла еще несколько несерьезных, но очень болезненных порезов. Нечеловеческий рык, вырвавшийся из груди противницы, подтвердил: обращение началось. Лицо нордки стало хищно вытягиваться, кожа потемнела и начала покрываться черной жесткой шерстью. Тело женщины конвульсивно согнулось от происходящих внутри изменений, кожаная броня треснула и рваными лоскутами повисла на принявшем свой окончательный вид вервольфе.

* * *

Первым, что Скьор увидел, ворвавшись в пиршественный зал Йоррваскра, были две воинственно настроенные нордки, явно собирающиеся перерезать друг другу глотки. Словно два насторожившихся хищника, они следили за каждым движением друг друга, выискивая слабые места, пытаясь считать с лица следующие действия противника. Эйла выглядела довольно потрепанной. Ее соперницей была незнакомая ему, явно больше месяца назад ставшая матерью сестра-по-крови. От нее за милю несло чистейшей ненавистью. На какую такую рану умудрилась наступить не блещущая тактичностью Эйла, чтобы эта нордка с таким маниакальным желанием хотела ее прикончить? Тем временем незнакомка напала. Хищно подпрыгнув, она явно намеревалась раскроить противнице череп. К сожалению для нее, Эйла была непростым противником. Эта с виду беспечная и несколько экстравагантная женщина, недавно отпраздновавшая свой двадцать третий день рождения, могла дать приличную фору многим матерым наемникам, что иногда за чаркой доброго меда вспоминают свое лихое прошлое во многих тавернах по всему Скайриму. В столь юном возрасте она смогла принять и обуздать дар Лорда Хирсина, что требовало стальной выдержки и железных нервов, особенно в первый год, когда жажда убийства особенно сильна.

Но все же как, обладая достаточно расчетливым и трезвым умом, эта женщина решилась вступить в ближний бой, в котором ее навыки достаточно посредственны? Зачем согласилась драться по чужим правилам, даже не пытаясь прибегнуть к свойственным для нее уловкам? Этого Скьор понять не мог. Какие причины заставили отчасти анархичную натуру Эйлы вдруг подчиниться всем писанным и неписанным правилам боя и чести, над которыми она сама же так любила посмеяться? Желание проверить собственные навыки и потешить свое честолюбие? Если так, то Эйла просчиталась, выбирая противника. Ее уверенность в собственных силах сыграла с ней в этот раз злую шутку. И если ценой такого просчета станет жизнь, то так и будет. И никто из присутствующих даже не попытается вмешаться. "Уважай желания и решения каждого"— главное правило Соратников. Эйла знала, на что шла, отказываясь от их возможной помощи. Теперь ни он, ни кто-либо другой не попытается и не позволит кому-то еще попытаться изменить исход сражения, который складывается явно не в пользу Охотницы.

Бой тем временем сместился в жилые помещения. Пиршественный зал начал понемногу оживать. Одни пытались узнать подробности увиденного, другие вздыхали, сколько придется потратить на восстановление Йоррваскра после такой знатной битвы, третьи делали ставки, четвертые искали, чем бы поживиться. Повседневный гомон практически заглушал звуки битвы, доносящиеся снизу. Помнится, когда Скьор в первый раз увидел нечто подобное, это очень глубоко и болезненно поразило его. Соратники были для него семьей, и такое отношение было для него очень неприятным открытием. О чем он не преминул тут же во всех красках и известных ему оборотах высказать присутствующим. После последовавшей за этим дракой он, да и добрая половина Соратников, отходил больше месяца. Сейчас же Скьор вел себя так же, как и те, чье яко бы безразличие так сильно его впечатлило тогда. Сейчас он так же, как и все про себя переживал за Эйлу и молил богов о ее победе. В такие минуты никто не показывал своих истинных чувств. Это признак слабости, того, что в нужный момент не можешь сдержать себя, свои чувства. Никто не хотел показывать свои слабости перед другими, пусть и каждый считал Йоррваскр своим домом, а его обитателей своей семьей, но в такие моменты каждый закрывался ото всех остальных, переживая за своего друга в одиночку.

Он не первый год был Соратником, поэтому почти осязал волнение других, их желание ринуться в бой. Они напоминали волков, отрезанных от своей стаи, загнанной охотниками. Не в состоянии прийти на помощь, они могут лишь выть. В отличие от волков, Соратники не могут даже этого. Леденящий душу нечеловеческий рык, эхом разнесшийся по всему пиршественному залу из жилых помещений, в одну минуту пресек всю будничную суету, что царила в Йоррваскре секундой ранее. Сомнений не было: кто-то из сражающихся не смог сдержать зверя и обернулся. Дело принимало серьезный оборот, переходя из личной дуэли в угрозу Кругу и, быть может, всем Соратникам. Скьор бросил взгляд на Предвестника. Тот, едва заметно кивнул ему, давая соглашение на все последующие решения, привлек внимание остальных, пытаясь их успокоить. Обстановку разрядил наконец явившийся Фаренгар, который, запыхавшись, едва не зацепил Ньянду огромным куском льдины. Завязалась драка. Хмыкнув про себя, Скьор незаметно спустился в жилые помещения. Они представляли собой крайне печальное зрелище: развороченный коридор, остатки мебели и посуды, следы крови. Интуиция не подсказывала ему ничего хорошего. Обнажив клинок, Скьор медленно шел дальше, готовый в любой момент напасть или уйти в глухую защиту. Шум наверху перекрывал все звуки, превращаясь в единую какофонию. Различить в ней хоть что-нибудь было невозможно. Кровавый след вел в комнату Эйлы. Ускорив шаг, мужчина уже не думал о двух безголовых нордках, разнесших половину Йоррваскра. Его мысли занял тот ребенок, которого по собственной прихоти забрала себе Эйла. Он мог пострадать и, Талос свидетель, если это так, он не знает, что сделает с этими двумя, впутавшими младенца в свои разборки.

Комната Эйлы представляла собой весьма печальное зрелище. Не осталось почти ничего целого. Вокруг был разбросано оружие, осколки посуды и мебели. Из стен торчал добрый десяток стрел. Посреди комнаты, в луже собственной крови, с проткнутой насквозь серебряным мечом ногой, полусидела та самая незнакомая нордка. Остатки брони свисали с ее плеч и бедер, едва прикрывая наготу. Все ее тело безостановочно тряслось. Она рыдала. Рыдала тихо, едва слышно в оглушающем звуке доносящейся сверху драки, переходя на вой, полный отчаянья, ярости и тоски, от которого у Скьора, черствого, повидавшего многое в своей жизни, защемило сердце. Так плачут матери, потерявшие своих сыновей, жены, лишившиеся мужей, сестры и дочери, навсегда покинутые братьями и отцами. Это напомнило ту ненавистную Великую Войну, обошедшуюся такими потерями для каждого из подданных Империи. У стены сидела живая, но оглушенная Эйла, явно задетая одной из атак своей противницы. Единственной, кто скорее всего ничего так и не заметил, была маленькая девочка, спокойно спящая в своей кроватке. По счастливой случайности кровать даже не задели, а звуки битвы не потревожили младенца. Скьор облегченно вздохнул. Что-то ему подсказывало, что именно она стала причиной всех тех событий, что этим утром бурей пронеслись по Йоррваскру. И, кажется, он, да и все Соратники, еще натерпятся от этой пока что маленькой девчонки, которая сейчас мирно и безмятежно спала. День в Йоррваскре только начинался.

Магнус медленно, но верно скрывался за горизонтом, окрашивая тёмное полотно небес в цвета свежей крови. Его лучи, точно прощаясь, в последний раз скользнули по неприступным грядами древних, как сам Нирн, гор Велоти. В последний раз они осветили стоящую на самом краю худощавую фигуру молодого данмера, одетого в тёмного цвета робу. Суровый горный ветер бил ему прямо в лицо, но он, казалось, не замечал ни сурового холода, ни уже занимающуюся пургу. Пристальный взгляд алых, словно рубины, глаз был направлен в сторону уходящего за горизонт светила, а посиневшие от стужи губы иступлено шептали ему одному известный речитатив.

В установившейся ночной тишине неведомым образом обострившийся слух, удавливал, как в огромном чане, стоявшем позади, медленно закипало зелье, источавшее пряный, дурманящий разум запах. Он навевал ушедшему глубоко в себя данмеру смутно знакомые мыслеобразы, полные невыразимой тоски. Здесь, среди неприступных гор Скайрима, он точно чувствовал с детства знакомые запахи, что бывали только в городах Морровинда. Казалось, сейчас мертвую тишину северных гор разорвет привычная данмерская ругань, крики зазывал, рекламирующих особые сорта флиина, шейна или даже суджаммы в местной таверне. А через мгновение он получит воспитательный подзатыльник от старого, вечно чем-то недовольного учителя, ворчащего о том, что он, юный маг Алдос Телванни, опять отвлекся. А затем... Затем иллюзия рассыпалась тысячью осколков, спугнутая тонким предсмертным визгом какой-то животинки, подобно Алдосу одурманенной этим дьявольским варевом. Одного единственного мгновения оказалось достаточно, что бы бросить путы, и, придя в себя, данмер с ужасом обнаружил, что лишь несколько шагов отделяло его от верной смерти: он стоял почти у самого Круга, готовый шагнуть в любой момент шагнуть в уже открывшийся портал, на другой стороне которого его тело в одно мгновение обратилось бы пыль, а душа рассеялась по всему Обливиону.

Прояснившимся взглядом, который уже не застилала пелена иллюзии, он видел, как беснуются сотни мелких, не имеющих в Нирне даже материальной формы демонов, в последний момент упустивших столь желанную добычу и удерживаемых лишь силой тонких линий и десятком-другим иероглифов, призванных ограждать этот мир от чрезмерного воздействия Обливиона. Он чувствовал их голод, их ярость, ощущал взгляды множества невидимых глаз, не сводивших с него своего алчущего взора. Это парализовывало. Алдос как никогда прежде чувствовал себя загнанной дичью, обедом для хищника. Липкий страх, подобный старому опытному пауку, уже сплел свои сети, а тонкий червячок сомнения уже давно подтачивал молодого данмера изнутри, но, тут Алдос бросил взгляд на ночное небо: Магнус, как и его последняя надежда отступиться, давно уже исчез, не оставив после себя и следа, пути назад уже не было. Он стоял перед большим Кругом, открывшим портал в Обливион, полного низшими демонами, привлечёнными в Нирн запахом варева, на приготовление которого ушли годы. Все было готово, и то, к чему он шёл долгие семь совсем претворится в жизнь. Дело стояло лишь за платой исполнителям.

Негнущимися, уже давно закоченевшими от холода пальцами, Алдос достал из набедренной сумки большой, почти с его ладонь, тёмный кристалл. Тёмный, как ночь, он, казалось, сам источал мерный холодный свет. Чёрный камень душ. Вещь редкая, почти мифическая, сейчас безобидно лежала у него в ладонях. Сквозь темные, почти чёрные грани кристалла едва заметно мерцала пойманная душа какого-то норда даже не способного к магии, чье имя Алдос так и не узнал. Не слишком ценная, на взгляд данмера, добыча, но вполне достойна призванных им сущностей. Глубоко вздохнув, разом отметая все ненужные мысли, что беспрестанно лезли в голову, он постарался сосредоточиться на заключающей, самой важной части ритуала.

Настороженно, готовясь в любой момент отскочить с предполагаемой линии огня, данмер сделал ещё один шаг к порталу. Тот, почувствовав приближение живого существа, засветился тусклым потусторонним светом, словно поощряя и приободряя резко застывшего Алдоса, совершенно не ожидавшегося чего-либо подобного. Камень душ в его руках, точно откликаясь на неведомый зов, резко вспыхнул, на мгновение ослепив все вокруг холодным белым светом, и, словно былинка подхваченная ветром, взлетел. Под взглядом обескураженного мера он, выписывая в воздухе немыслимые узоры, подлетел к нагретому добела чану и, крутанувшись в воздухе, с громким всплеском исчез в недрах кипящего варева.

В ту же секунду раздался страшный треск, и Алдоса оглушил страшный, полный невыносимого страдания и боли вой. Из чана вырвался столп света, полностью его ослепивший, а когда зрение вернулось к нему, в свете Мессера он увидел на месте, где был круг, лишь пепелище, посреди которого, не сводя с мера изучающего взгляда, сидела существо. На несуразно большой голове светились узкие, точно щелки, глаза. Тонкий, напоминающий хлыст, хвост нервно бился о землю, постоянно задевая кривые, словно переломанные в нескольких местах, когтистые лапы. Оно не двигалось с места, точно ожидая чего-то, и Алдос, пересилив себя, сам шагнул к нему. Не сводя глаз с того, что откликнулось на его призыв, Алдос достал из-за пазухи тонкий свёрток и кинул его к ногам существа. То сразу же набросились на него. Уцепившись в кусок порядком потрепанного плаща, оно целенаправленно разрывало его на мелкие кусочки. Лишь когда ткань превратилась в груду мельчайших клочков, существо, бросив последний, до странного разумный для низшего обитателя Обливиона взгляд, спокойно, точно пёс на прогулке, направилось на Юг, где у подножия гор находилась мрачная столица Истмарка.

Стоило фигуре исчезнуть где-то за поворотам, и Алдос обессилено опустился на землю. Его бил озноб, что было странно, учитывая что тело его уже давно окоченело и лишь большие познания Школы Восстановления и добрый десяток различных оберегов поддерживали в нем жизнь. Но собственное состояние не волновало мера. Собрав воедино остатки своей выдержки, он пытался обуздать разом накатившую на него эйфорию. У него получилось. Он сделал это! План, шлифовавшийся многие годы, наконец подошёл к своей завершающей стадии, и теперь никто и ничто не сможет помешать ему. Осталось только чуть-чуть подождать. Вскрыв одну из многочисленных бутылочек, которые он постоянно носил с собой, Алдос позволил тонкому мерному зелёному слиянию полностью охватить его, и, почти с детским восторгом взглянув на полотно небосвода, усеянного звёздами, с удовольствием провалился в темноту, что уже тянула его в свои объятья.

Говорят, на следующий день один сердобольный фермер нашел у своего дома порядком обмороженного, едва живого эльфа, но это лишь слухи, так как никто этого мера не видел, а старик, владелец фермы, исчез, словно растворившись в воздухе. Одни считали, что старый окончательно сошёл с ума от одиночества, другие возражали, считая, что его увлёк за собой зимний дух. Но и те, и другие, делая скорбные мины, в душе предвкушали стремительно приближающуюся очередную стычку между откуда ни возьмись объявившимися наследниками. Дела шли своим чередом, Виндхельм жил своей обыденной, неизменной, как сами горы, жизнью.

* * *

Вот уже несколько дней Хьордис снедало беспокойство. Чувство приближения чего-то страшного, неотвратимого, сметающего все на своём пути не давало ей покоя. Даже ее Зверь, спавший уже несколько лет, скребся в своей клетке и жалобно скулил. Животные инстинкты буквально вопили, приказывали перекинуться и бежать, бежать, бежать. Давно забытый преследуемой жертвы, не имеющей и шанса на спасение, как и когда-то давно, словно где-то в другой реальности, вновь охватил её. Яростно пытаясь вспомнить, хоть что-нибудь, даже самое незначительное происшествие, которое могло бы дать ей зацепку, она быстро расхаживала по небольшой комнате, метаясь в четырех стенах, подобно дикому зверю в клетке. Но все вокруг было спокойно, и медленно поднимающийся Магнус, как бы успокаивая, мерно светил сквозь маленькое, покрытое инеем, окно, предвещая жителям Данстара спокойный, благоприятный для рыбаков день.

Вся эта идиллия вокруг казалась Хьордис одной сплошной декорацией, которую возвели неизвестные силы в насмешку над ней. Нордка чувствовали присутствие чего-то потустороннего, непостижимого и неправильного, того, что совсем скоро придёт за ней или за теми немногими, кто её окружает. Тут взгляд помимо воли скользнул на большую двуспальную кровать, в которой, запутавшись в одеялах, спала совсем юная девочка лет десяти. Тёмные, почти чёрные, непослушные волосы разметались по подушке, смугловатая кожа слегка золотилась в свете Магнуса. Сатия. Странное имя для юной девочки, явно имперки. Помнится тогда, после позорной схватки, когда Эйла Охотница отдала это дитя совсем маленьким ей на воспитание в качестве платы за проигранную дуэль, Хьордис страшно удивилась. Явно редгардское имя на её взгляд совершенно не подходило этой полукровке, если, конечно, Эйла все-таки была настоящей матерью девочки. Но то удивление было мимолетным и почти мгновенно сменилось неудержимой яростью. Потеряв свое дитя, она меньше всего хотела воспитывать чужое. Для нее это было подобно самой страшной и унизительной пытке, которую только могли придумать в Тамриэле. Ярость, небольшими угольками тлевшая в ее груди вспыхнула тогда и она, не задумываясь, попыталась проломить злополучному младенцу череп рукояткой кинжала, так удобно лежавшего неподалеку. Но Эйла на тот момент была быстрее неоправившейся от полученных ран нордки, а обязательство дуэли, одобренной самим Хирсином, уже тяготило ее, поэтому о неудавшемся покушении сейчас напоминал лишь еле заметный шрам у левого виска.

Сейчас, спустя года, Хьордис не могла без внутреннего содрогания смотреть на него. Он, точно лишний свидетель был ей памяткой о том, что она сама чуть не разрушила то тихое счастье, которое так нежданно преподнес ей сам Хирсин. Он был той небольшой трещинкой, которая могла в один момент разрушить в осколки все, чем она сейчас дорожила. И Хьордис хорошо запомнила этот урок. С того дня она больше не позволяла её эмоциям брать вверх, а Зверь, до этого вольно гулявший, был навсегда посажен в клетку. И если тогда это было сделано лишь для того, что бы выжить: обязательство не давало ей возможности прямо или косвенно причинить подопечной боль, то постепенно, Хьордис так и не поняла когда именно, вечная борьба со своей звериной ипостатью стала осознанным решением. Хьордис не хотела, что бы девочка, в один прекрасный миг заменившая потерянную семью, была как-то связана с даэдра. Именно дар Хирсина, одного из этих божеств, стал причиной гибели всей Стаи, и нордка понимала, что сумев благодаря ребёнку справится с этой потерей, она вряд ли переживет еще один удар подобной силы. А жить Хьордис хотела. Обретя того, оком она могла бы заботится, кому могла передать все те знания, что передавали из поколения в поколение матери ее Стаи своим дочерям, нордка внезапно поняла, что хочет жить. И это неудержимое желание вкупе с той любовью, которую смогла внушить к себе эта девочка, помогали Хьордис на протяжении долгих десяти лет ограждать ту, кто стала ей дочерью, от всего, что имело прямую или косвенную связь с планом Обливиона.

Но вот Обливион, а вместе с ним и то, что Хьордис уже давным-давно похоронила в своём сердце, снова, точно непрошеный гость, стучится в дверь. Быть может, это Хирсин, недовольный её подношениями и столь пренебрежительным отношением к его Дару послал за ней своих призрачных гончих, быть может, её нашел клан медведей-оборотней и решил закончить то, что недоделал когда-то. Кто бы это ни был, но он почти точно вместе с собой принесёт смерть всем, кому не посчастливится быть с ней рядом. И это Хьордис отлично понимала: с тем, кто собирается бросить вызов вервольфу, в чьих жилах течёт кровь многих поколений оборотней, благословленных самим Хирсином, точно не совладает не может самым обычным человеком.

Сама нордка не боялась смерти, но страх за Сатию затмевал все и мешал думать и действовать так, как пристало это одной из дочерей Хирсина. Этот страх не давал ей принять вызов и остаться здесь, дожидаясь неведомого противника, что бы вступить с ним в бой. Это позорное чувство сейчас полностью подавило все остальные эмоции, заглушило чувство чести и сейчас руководило всеми действиями Хьордис, которая, боясь разбудить ребёнка, бесшумно покинула захудалую комнату в Пике Ветров и, выскочив на улицу, пошла седлать лошадь, готовясь с наступлением дня как можно быстрее покинуть ставшую в один момент негостеприимной и чужой столицу Белого берега.

* * *

Когда прямо под ними издохла до предела загнанная лошадь, Хьордис окончательно потеряла надежду на спасение. Порождение Обливиона, а это было именно оно, третий день с упорством загоняло свою добычу все глубже и глубже в ледяные пустыни Белого Берега. Оно сбило их с правильного пути, ведущего к спасительному дому Дозора, огражденного от посягательств подобных ей созданий, ещё на закате первого дня, когда тварь, явно чувствовавшая себя увереннее после захода Магнуса, уже не таясь, вышла на охоту. Это нескладное, точно попавшее под ноги целого выводка мамонтов, животное обладало невероятной силой и выносливостью, и чем сильнее ослабевали её жертвы, тем сильнее, хитрее и проворнее становилась тварь. С каждым днём оно становилось все азартнее, и теперь зверюга играла с ними, все отдаляя и отдаляя развязку, наслаждаясь их мучениями.

Ни обереги, ни другая известная Хьордис магия, на которую способны были вервольфы, не причиняла твари никакого вреда. Даэдрово создание просто не замечало его. И после очередной провальной попытки оно, как бы в насмешку, выходило и кружило вокруг, все сужая и сужая круг. Но это не могло продолжаться вечно. В один момент тварь не выдержит и нападёт, и нордка чувствовала, что вряд ли в этот момент сможет отразить удар. Уже сейчас её силы были на пределе, и с каждой секундой они таяли, словно лёд при ярком свете Магнуса. Однако сдаваться нордка не собиралась. Кому-то нужна была её смерть. Это было неоспоримо: за все время погони порождение Обливиона ни разу не обратило внимания на ребёнка, сейчас беспокойного спящего у неё на коленях.

Безумную гонку девочка переносила очень плохо, и во время случайных остановок все время спала. С того момента, как лошадь не смогла больше их везти вперед и уже практически сутки, Сатия почти не открывала глаз. Девочка была слаба, и больше не могла выдерживать этой дикой погони. Это беспокоило Хьордис больше всего. Она злилась на Сатию, которая в десять лет не умела обращаться с мечом, на себя, что не смогла привить ей эти навыки и не вырастила ребёнка сильным, на того неизвестного, кто ни с того ни с сего возжелал её смерти. Нордку душила холодная, как сам Обливион, ярость, и лишь она придавала сил выгрызать у смерти каждое мгновение, каждую секунду для себя и для ребёнка. Она заполнила все мысли, заглушила все чувства, приступила боль, позволяя лишь беспрестанно думать о том, как прикончить преследовавшую их тварь. И Хьордис не сопротивлялась этому. Десятки, сотни различных вариантов представлялись ей, вспыхивая и почти мгновенно исчезая, пока где-то в глубине её сознание назревало нечто. План. Безумный, почти не выполнимый. Он набухал, окутывал её мысли, соблазнял своей заманчивостью и обманчивой простотой. Он казался тем желанным выходом, и теперь занимал все мысли нордки.

Хруст ветки заставил Хьордис отогнать столь занимавшие её мысли на задний план. Сосредоточившись до предела, женщина внимательно осматривалась вокруг. Хруст повторился. Послышался шелест вето, и из-за деревьев появилось несуразное тело твари. Выйдя на поляну, оно уселось на искрящийся снег и, не сводя глаз, смотрела на нордку. В последних лучах Магнуса она казалось прозрачной, словно лучи дневного светила истончали ее, и тварь походила на тех призраков, о которых так любят говорить старики в Праздник Сказок и Сала*, пугая малышню. Но, в отличие от тех сказок, это создание было более чем реально, и время, отделённое ей в Тамриэле явно подходило к концу. Должно быть, лишь последние лучи дневного светила, и без того неприятные существу, теперь были единственным, что сдерживало его от нападения. Но Магнус медленно исчезал за горизонтом, и тварь неотрывно следило за ним, как бы ожидая того момента, когда, наконец, его власть закончится до наступления следующего дня. Времени почти не было, и Хьордис, понимая это, со всей возможной быстротой выхватила из ножен Ледяное лезвие. Сталгримовый клинок на мгновение блеснул в алом закате, прежде чем по рукоять вонзиться в запястье своей хозяйки. Боли нордка почти не чувствовала, а тёплая, густая кровь кровь алым поток плеснула на лицо в тоже мгновение проснувшегося ребёнка. Сатия хотела рвануться вперёд, но Хьордис со всей силой пригвоздила её к месту, гортанным голосом напевая известный ей речитатив. Сознание покидало Хьордис, неясным, расплывшемся взором она видела широко распахнутые золотистые глаза дочери.

— Да хранит тебя Госпожа Кин, дитя моё, — тихо прошептала нордка, дрожащими пальцами вырисовывая руны кровной защиты, — А теперь беги!

Резко встав, она толкнула ничего не понимающую девочку вперёд, к лесу.

-БЕГИ!!!! — собрав все свои силы, ещё раз крикнула она.

Девочка повиновались. Она всегда подчинялась нордке. С начала медленно и неуклюже, затем быстро побежала в сторону леса и совсем скоро скрылась среди деревьев. Хьордис недолго смотрела ей вслед. Странный, гортанный рык, заставил её повернуться к своему врагу. Тварь сидела на том же месте и, наклонив голову, смотрела на свою жертву изучающим, почти осознанным взглядом. Хьордис улыбнулась: впервые оставшись с тварью один на один, она не смогла не признать в ней первого за много лет поистине серьёзного противника. Это будоражило. Нордка не надеялась на победу, но желала как можно сильнее потрепать соперника. Наблюдая за медленно приближающейся тварью, Хьордис потянулась к старой клетке, спрятанной глубоко в задворках сознания, в первый раз за десять лет выпуская своего Зверя наружу. Кровь внутри закипела, тело сжалось предчувствуя близящиеся трансформации, а женщина обострившимся обонянием с наслаждением вдыхала запах предстоящей битвой, тонким звериными слухом различала малейшие звуки, острым взглядом наблюдала за своим врагом. Все внутри Хьордис пело, словно она сняла с себя все оковы. В одно мгновение в голове пронеслись сотни картин и образов, а потом все в одну секунду оборвалось. Зверь, долго сидевший на привязи, не вышел из клетки, не откликнулся на зов своей хозяйки и, забившись в клетку, лишь со страхом наблюдал, как чуждое этому миру создание, воспользовавшись заминкой, в один огромным прыжком пригвоздило нордку к земле в одно мгновение лишив её сознания. Короткий вой разнесся по ледяной пустыне.

* * *

Ноги почти по колено проваливались в огромные, наметенные недавней бурей, сугробы. Снег, попадая в сапоги, жалил, точно пчелы, стопы. Зимний ветер тысячью снежинок колол лоб, шею, щеки. Ледяной воздух подобно буре врывался в лёгкие, рвал их. Сатия задыхалась. Все сильнее увязая в снегу, она ещё пыталась бежать, хотя ноги уже подкашивались, отказываясь сопротивляться с навалившейся усталостью, а тело почти не чувствовалось от холода. Но страх гнал её вперёд и вперёд, заставляя онемевшими пальцами разгребать валивший хлопьями снег, снова и снова выбираться из сугробов и бежать, бежать, бежать. В ушах набатом билось собственное сердце, заглушая и завывания ветра, и далекий протяжный вой хищника, наконец сразившего свою добычу, и даже полузадушенные надрывные хрипы, что помимо воли вырвались из её горла.

Силы уже давно покинули её, и страха, что еще раздувал в ней отчаянное желание жить, отодвинув глубоко на задворки сознания все остальные чувства, уже не хватало, что бы заставить девочку двигаться, бороться дальше за собственное существование. Страх, вступив в неравный бой, проиграл апатии. И дикая усталость, точно внезапно поднявшийся ветер, затушил в душе последний огонёк жизни, не оставив после себя даже едва тлеющих угольков. Ноги девочки подкосились, и она бесшумно упала в сугроб. Сатия больше не могла, не хотела сопротивляться, с удивлением ощущая, как вместе с сотнями снежинок, накрывавших её точно покрывалом, приходит странное, какое-то неправильное умиротворение, а на месте всех тех эмоций, что душили её в течение нескольких безумной погони, осталось лишь лёгкое недоумение. Она не понимала, как это могло произойти, и что или кто стал виновником того, что случилось. Но эти вопросы лишь сильнее утомили её, и, слушая колыбельную ветра, девочка медленно погружалась в сон.

Девочка уже не видела, как над ней вспыхнул золотой всполох и, приняв облик прекрасной птицы, описав над ней несколько кругов, приземлился ей на грудь и почти мгновенно угас. И лишь звезды наблюдали, как к потерявшей сознание девочке крадучись подошло странное скрюченное существо, которое, обнюхав её, медленно потащило девочку в не видимой простому глазу пещеры и почти мгновенно скрылось в темноте.