Aftermath (гет)

Она смотрела в тарелку и думала, что зря. Зря позволила себя сюда привести, зря до сих пор не сбежала, зря поддерживает в Молли надежду на возвращение к жизни. Даже если бы вдруг захотелось, даже если бы получилось пережить — возвращаться было уже некуда. Её мир — уже и не руины вовсе. Просто пепелище. Чёрное насквозь пространство.

Под вилкой погибала половинка мелкой печёной картофелины; Джин не смотрела на окружавших её людей, которых помнила совершенно другими, но заткнуть уши, оградить от их разговоров сознание не могла. Надо было остаться в баре. Глупое, неоправданное самоистязание сейчас неминуемо вело к одному: эмоциям. Не для того она их глушила и подавляла всё это время, чтобы позволить...

Хотелось кричать: "Он же твой брат!", хотелось выскочить из-за стола, за которым Джинни рассказывала матери о каких-то неважных, глупых жизненных мелочах, о ничтожных проблемах самостоятельной жизни.

Это не тризна по нему, Джин. Живые и не должны оплакивать мёртвых всю оставшуюся жизнь.

Всё должно быть так, как у Джинни и Гарри. Но она не вписывается в рамки оздоровительной программы "помоги себе сам" — никудышный целитель, способный только перебинтовать сквозную рану в животе.

Сквозную. Размером с кулак.

Им всем это надоело. Вовсе не нужно было говорить вслух. Даже думать не обязательно — чувствуйте, и это непременно отразится на количестве кислорода вокруг. Они винили (неосознанно, но всё же — винили, и это факт) Джин в саморазрушительном нежелании отпускать прошлое и обживаться в настоящем. Они считали — пока сами того не подозревая, но скоро это перейдёт из скрытых, отвергнутых мыслей в серьёзные, а там и облачится в слова, — что она держится за свою боль, как за повод опустить руки. Что ей на самом деле нужно выглядеть несчастной и разбитой, ради жалости ли, или по каким-то другим причинам — это уже не имеет значения.

Джин винила их в безразличии. Не хотела, понимала, что это дико — они пережили столько же, а то и больше, чем она, но поделать ничего не могла ни со своей вспыхивающей агрессией, ни с болью. И, если совсем уж честно, то да — с последней она не желала расставаться.

Потому что не желала забывать. Воспоминания слишком легко делаются размытыми, затенёнными, отрывчатыми. Их чересчур просто заменить новыми, свежими, из мира-по-эту-сторону-черты. Задержать, закрепить, замедлить это неизбежное мучительное забывание можно, лишь сделав каждый последующий день неотличимым от предыдущего. И Джин стала непревзойдённым мастером: уже давно не было никакой разницы между сегодня, вчера, месяц назад и завтра: воспоминание было одно-единственное на последние полгода её жизни... или больше. Она не знала, сколько точно дней-недель-месяцев провела по установленному расписанию, циркулируя между своей полупустой квартиркой и таким же баром, — не было ни календаря, ни чего-то другого, способного отсчитывать прожитые сутки, а её собственное внутреннее ощущение времени начисто отказало. Она сама выдрала с корнем стрелки своих биологических часов: организм начинал сбоить, так аукались ей частые бессонные ночи и алкоголь, вереница сигарет одна-за-одной ежедневно. "Такой образ жизни губителен и ведёт к..."

"Образ жизни".

Жизни?!

Это ведь даже не смешно. Скорее подойдёт какое-нибудь определение, вроде "отвратительно": если это — жизнь, то к чему бояться смерти? Нет, нет. Бред. К такому прислушиваться нельзя, это просто вскипающее отчаяние. Хаос и боль лучше, чем ничего. По крайней мере, Джин, ты ещё жива. Ты жива. Неважно, насколько это тяжело, мерзко, невыносимо; ты жива, носительница памяти, а счастье, к которому все вокруг так стремятся, — просто байка, выдуманная драгдилерами и политиками.

Шрам Гарри больше не болел. Это был финал, к которому они шли ещё с того самого момента, как увидели Пушка на закрытом третьем этаже Хогвартса. А, может, всё и того раньше началось... С тролля в женском туалете? С распределения? С того момента, как он выжил? Да, магическая Британия... Долгие годы затишья — как положено, перед бурей. Они не строили планов на будущее. Сначала — потому что были детьми, а потом просто... Просто не до того было. Реки потерянного зря времени. Ссоры, обиды, недопонимание, недочестность, молчание — а какая всё это чушь на самом деле, когда вокруг рушится весь привычный мир, когда трясутся и осыпаются незыблемые, казалось, стены. Какая чушь...

Что все твои эмоции, отрицательные ли, положительные ли — что они против смерти? Не чужой смерти, но и не твоей — той смерти, прихода которой ты боялся больше всего, хотя и не понимал, насколько сильно.

Вот так. Дышать, не позволять ни капле бушующего кислотного океана внутри пробраться наружу, на поверхность, в чужие жизни — трави себя. Дай жить другим.

Измученная картофелина под вилкой давно уже кощунственно смята и не годится в пищу, однако остановиться теперь не получится: окоченевшие пальцы, сжимающие столовый прибор, напрочь отказываются повиноваться и повторяют однообразное, бесконечное, исступлённое движение, всё сильнее размазывая овощ по тарелке. Где-то глубоко, за мутным тройным стеклом терзаемого сознания ютится желание отодвинуть стул, бросить вилку и уйти; Джин сидит, как привязанная.

Иногда чей-нибудь взгляд ненадолго, чтобы не дать себя почувствовать, задерживался на ней, однако никто ничего не говорил. Может, боялись вспугнуть. Может, не хотели нарушать тёплую атмосферу обычной семьи, у которой всё идёт хорошо. Может, просто нечего было говорить — нечего и не о чем. Впрочем, до причин ей не было никакого дела.

Немногим позже всё, что медленно плыло вокруг, начало обтекать её — такие же отношения между неподъёмным булыжником и рекой: когда у воды недостаточно сил, чтобы сдвинуть помеху с места и увлечь за собой, она идёт на уступки.

Никто из них не смог выдернуть, столкнуть её с оси бесконечной цикличности и вывести в текущую дальше жизнь. Поэтому, наконец, эти попытки отложили — то ли насовсем, то ли до лучших времён, но это не столь важно, пока можно просто молчать. Пусть видят: живая. Пусть перестанут беспокоиться.

* * *

Больнее всего поначалу звучало "Ты ничего не мог сделать". Это значило: ты не спас бы его.

Ты бы его не спас.

Потом он снова научился отшучиваться — бессмысленно и ничуть не забавно, — на абсолютно все самые важные темы. А после эти темы никто больше не поднимал. Не как пережиток прошлого, но как то, о чём всё, что можно сказать, уже сказано, а бередить начавшие затягиваться раны — глупость и...

Затягиваться. Глупость. Раны.

Иногда Фреду казалось, будто он сидит и ковыряет ножом в бесконечно старой, ещё с какой-то прошлой жизни, ране. Морщится сам, ненавидит себя за это, но позволить ей зажить не может всё равно, словно она — очень-очень важна для того, чтобы оставаться собой.

Мерлин, да каким собой?! Это — он?! Это разваливающееся, подкошенное, посеревшее существо — Фред Уизли?

Бесподобная шутка, Фредди. А теперь начистоту. Когда перестанет действовать это дрянное оборотное зелье?

Так вышло. Он не виноват, никто не виноват, кроме того, чьей палочке принадлежала Авада. Но каждый раз, просыпаясь после того, как Рон выжил, он был способен только обвинять себя. "Ты ничего не мог сделать" — это потому, что не может сейчас. А тогда, в решающие мгновения, в "Рон, сзади!"... тогда бы мог.

Но не сделал. Не сделал.

Вокруг окончательно восстановился, наконец, столь необходимый уцелевшим душам покой. Голоса помогали ему ненадолго отвлечься, и о, как безнадёжно хотелось бы, чтобы они помогли ещё и почувствовать себя прежним. Но прежним не был уже никто. Ни один из. Он сам как-то заметил, вызвав сдержанные, но — это было понятно и невооружённым глазом, — согласные улыбки, что даже Малфой перестал быть таким отвратительным... Это правда. Впрочем, отчасти: светловолосый слизеринец раздражал, только когда находился непосредственно в поле зрения. В остальное время его и вовсе как бы не существовало. Рон же раздражал куда чаще. А ещё больше времени это они с Джорджем раздражали Рона. Потому что таковы тонкости отношений между братьями. Но это ведь вовсе не значило, что... Это вовсе ничего не значило.

Иногда его передёргивало от непрошеной мысли: а что было бы, если...?

Он заставлял её исчезнуть, будто и не было, раньше, чем успевал додумать до конца. Спешно возвращался в реальность, полностью посвящая ей уцелевшие пока крохи собственного сознания. Время для бессознательного ещё не пришло. Не пришло... И, оставалось только надеяться, что не придёт уже никогда.

Всё кончилось как-то быстро и суматошно: вечер перетекал в ночь, чета Поттеров собиралась домой, мать улыбалась, провожая единственную дочь, и вся атмосфера вокруг звенела, обещая в скором времени окончательно вернуться к норме: к шуму и будничным заботам, к многолюдности и магии, к той повседневности, что была до, и что обещала вернуться, что бы ни случилось, и какие несчастья ни принёс бы ветер перемен.

Как жаль, что для самого Фреда сейчас, как и в обозримом будущем, настал мёртвый штиль.

Но он, по крайней мере, может выдохнуть с долей тоски и облегчения: слава Мерлину, слава любым богам, которых только успели за свой короткий век придумать люди, никого больше это безветрие не коснулось.

Остальные могут дышать спокойно. В затхлом, тяжёлом, свалявшемся кислороде будут корчиться только двое: он сам и Джин. И больше никого это не коснётся.

Она, бледная настолько, что, казалось, вот-вот рухнет в обморок, только бы больше не существовать осознанно, двинулась к калитке. Похоже, совершенно забыв о возможности трансгрессировать прямо... Куда? В бар где-то на окраине Лондона? Прямо за выщербленную грязную стойку? Едва ли хоть кто-то удивится... Едва ли хоть кто-то заметит. Даже если прямо на шею тому мальчишке, что работает там барменом.

Остановилась, максимально глубоко вдохнув. Покачнулась, удержала ускальзывающее равновесие в узде. Сделала шаг.

— Джин.

Имя, которое она никогда не воспринимала, как своё собственное, сейчас — всё, что у неё осталось. Вся её сущность (виски, первые попавшиеся под руку сигареты, бессонные ночи и "я всё ещё помню, я буду помнить всегда" — вот эта сущность, если можно эти угли назвать столь громким словом) умещалась в четырёх буквах, которые она сама в таком состоянии едва ли смогла бы написать.

— Собираешься пройтись пешком?

Она оглянулась; лицо, не выражавшее ничего — едва ли сама она понимала, что делает. Может, отойдя от Норы подальше, и придёт в себя достаточно, чтобы трансгрессировать.

Это если, конечно, палочка при ней...

— До Лондона несколько далековато.

Моргнула и отступила на шаг.

Не думать о "здесь" и "сейчас", как поступает она, имеют полное право только мертвецы. Это неправильно; то, что происходит сейчас — неверно в корне, она не несёт никакой вины, она не должна быть настолько не-живой, она должна идти дальше — как Гарри и Джинни, как Молли, как все те тысячи, что сейчас, наконец, действительно чувствуют, как много всего сейчас открыто. Он сам — должен распадаться на частицы. А Джин, бывшая Гермиона Грейнджер, возможна, лучшая ученица Хогвартса, — не должна.

— Где твоя палочка?

Пожала плечами.

Впрочем, это неважно. Ни где её палочка, ни что она сама с собой делает. Фред знает, что не может помочь.

Но сделает так много, как только сможет.

* * *

"Хоронить себя заживо."

Кажется, он не говорил ничего такого. Кажется, после того, как Фред сжал её ладонь в своей, он вообще ничего больше не говорил, да и не мог, если совсем уж честно, — мир свернулся в клубок, растянулся жвачкой по всему лицу, объял тесным коконом... Потом она чуть не ткнулась носом в двери родного (как странно) бара.

И всё же мысль, взявшаяся словно из ниоткуда, не спешила растворяться в промозглом вечере, перетекающем в ночь медленно, но от этого не менее уверенно. Хоронить себя заживо.

Она заставила себя подумать о волшебной палочке, которую не видела уже бесконечное количество пыльно-серого времени. В том месте, что она сейчас условно обозначает, как "дом"? Где-то среди прочего барахла и пустоты? Или её и вовсе больше нет — сгинула в городе, осталась на улицах, без вести и надежды на спасение? Это всего лишь палочка. Пусть. Всё равно от магии не осталось хороших воспоминаний. Хотелось бы, чтобы не осталось вообще никаких — следующий шаг к забвению при жизни, шаг семимильный, отчаявшийся, глупый. И она готова сделать его. Давно уже готова.

— Ты паршиво выглядишь, Джин. Я бы не узнал, — оглушительному голосу Фреда на смену приходит не менее оглушительная пауза. Междусловье его странной заторможенной речи заполняется городом: шумом проезжающих по своим делам машин и спешащих мимо людей. — И в следующий раз не узнаю, даже если ты всё так же будешь здесь.

— Ладно.

Его рыжее потускнело. Если, конечно, ей это не кажется — выцветший Фред Уизли, завязавший с шуточками... Впрочем, не исключено, что и это — всего лишь обман зрения, слуховая галлюцинация; может быть, всё неправда. Как отличить то, что подбрасывает уставшее внутреннее "я", истёрзанное неотлучной болью и ночными кошмарами, уничтожаемое алкоголём, от того, что существует на самом деле? Вопросы. Слишком много вопросов. Дурной знак — такое бывает, когда с неё начинает сползать паутина тумана. Такое бывает, когда она слишком трезвеет.

— Джин?

— Да?

Оба вопросительных, вообще-то, слова звучат слишком утвердительно, чтобы в них поверить. Поверхностный диалог двух бездарных актёров, читающих текст с листа, потому что запомнить его чересчур сложно. Покажите сценариста. А лучше — пустите ему пулю в лоб. Он — просто пафосное ничтожество.

— Заходи в лавку. Если будет... так.

"Так плохо". "Так, как сейчас".

Надо было сказать ему спасибо. По крайней мере, он обращался к ней. Не к той прошлой версии, которую так упорно пытались вытащить на свет остальные, периодически путая с предполагаемой будущей, которая должна была появиться после того, как война кончилась. Фред обращался именно к ней — единственной оставшейся, спалившей ненужное прошлое и полагавшееся будущее и использующей сосуд с оставшимся прахом в качестве пепельницы.

Надо было просто сказать спасибо.

Джин открыла дверь и молча, так и не обернувшись, вошла в бар.

Мир остался за дверью. Его не приглашали, и он не смел втечь в это забытое место без разрешения; отрезанный, далёкий, выглядящий скорее неуверенным в собственной реальности, нежели настоящим, он бился в стены полупрозрачными волнами цвета пыли, обитающей где-то за шкафами с дешёвым, но по крайней мере не разбавленным алкоголем.

Джин дышала.

Ей было именно "так".

Но принимать приглашение (если то "заходи" можно было назвать приглашением) Фреда не собиралась.