Долг платежом красен (гет)

С трудом, с неимоверным усилием Моргана заставила взять себя в руки.

Значит, так. Значит… так… Она лишена волшебной силы… и абсолютно беспомощна, беззащитна перед лицом этого нахального чудовища с зубочисткой во рту! Неужели… придется все-таки сдаться… стиснуть зубы и… покорно выполнить… все… обязательства? О, боже!

Она медленно осмотрелась.

Номер был двухместный: две комнатки — гостиная и спальня, дверь в которую оказалась слегка приоткрыта — и в проеме был виден краешек необъятной и вызывающе-бесцеремонной, как туша дохлого кита, двуспальной кровати, задрапированной отвратительным коричневым покрывалом. Гостиная — небольшая, с невнятными голубоватыми обоями, с простой, даже аскетичной эконом-обстановкой: тумба со стареньким телевизором, пара продавленных кресел, диванчик у стены, круглый столик возле окна, на нем — стеклянная, без претензий, ваза с искусственными фруктами. На краю стола лежит небрежно брошенный журнал в яркой глянцевой обложке и тут же, рядом, прямо-таки бросаясь в глаза, темнеет крохотная картонная коробочка в целлофановой обертке — еще не початая, серебристо-черная, с кокетливым розовым сердечком на этикетке… Ну, разумеется, ничего иного и не следовало ожидать…

Упаковочка презервативов из ближайшего супермаркета.

У Морганы пересохло во рту.

Её спутник в несколько шагов пересек небольшую комнату, распахнул окно и присел на подоконник; и забияка-ветерок, тут же ворвавшийся в дом, лениво всколыхнул невесомые летние занавески, пробежался по комнате, тронул полы расстегнутой куртки Антиплаща, взъерошил его легко рассыпающиеся, спадающие на лоб светлые волосы. Антиплащ обернулся; его серьезное, обычно мрачноватое лицо слегка оживилось, на скулах выступил румянец, в глазах мелькнула странная искра — что-то такое, что, не знай Моргана этого мерзавца так хорошо, она бы, наверное, приняла за наивный детский восторг.

— Да. Люблю, знаешь ли, сидеть на подоконнике, Морги. Это, как ни странно, дает ощущение простора, свободы, приволья… нет, лучше сказать так — предвкушения полета. Я иногда воображаю, будто за спиной у меня — крылья… что, стоит мне ими взмахнуть — и я воспарю ввысь, в небо, к солнцу, в беспредельную воздушную бездну — могучий, безгранично свободный, никому ничем не обязанный, сбросивший с себя всю земную грязь и житейскую шелуху… Идиотские фантазии, да? — Он чуть помолчал; потом, словно прочитав ее мысли, добавил совсем по-иному: резко, угрюмо, с нескрываемой насмешкой, будто издеваясь над собственным неуместным, одолевшим его ни с того ни с сего приступом откровенности: — Да. Ты права. Я все вру. Я — не романтик, Макабр. Просто отсюда, именно с этой точки, великолепно просматривается не только ближайшая улица и все подходы к зданию, но и соседние проходные дворы. Да и вся моя уютная конурка как на ладони, вплоть до последнего угла… а также до ванной и спальни, что очень удобно, ты не находишь?

Моргана стояла, обхватив плечи руками, точно пытаясь справиться с очередным неуправляемым приступом озноба.

— Ну да, разумеется. Очень удобно! Всегда можно в подробностях созерцать, как обнажаются догола твои… подружки, которых ты имеешь слабость сюда приводить.

Антиплащ, покусывая зубочистку, медленно, неспешно провел по губам кончиком языка. Будто облизывал сочный, очень-очень сладкий, прямо-таки сахарный леденец.

— Тебя это оскорбляет?

— Нет. Меня оскорбляет то, что ты и меня пытаешься поставить в бесконечную череду этих твоих случайных уличных красоток.

Она тут же пожалела о сказанном — но было уже поздно.

Антиплащ резко встал.

Моргана испугалась.

Они стояли друг напротив друга — невысокий, но очень ладный, крепкий, уверенный в себе мужчина, и — красивая экзотической красотой, слишком сосредоточенная, бледная, плотно сжавшая губы, застывшая деревянной статуей женщина. Лица их были близко, одно против другого, словно за мгновение до поцелуя — и их действительно можно было бы принять за влюбленных, если бы не странное, чуть ли не электрическое напряжение, сгустившееся меж скрестившихся взглядов — того и гляди оглушительно грянет гром и ударит молния…

Моргане хотелось лишиться чувств. Немедленно — прямо здесь и сейчас. Желательно на всю ночь.

— Зачем? — едва слышно, почти не разнимая губ, прошептала она. — Зачем ты это делаешь? Ты ведь не любишь меня… и никогда не любил… и никогда не будешь любить! Тогда — зачем? Ну зачем? Только для того, чтобы утолить свою похоть? Чтобы унизить меня… оплевать… и досадить тем самым своему двойнику? Только для этого, да?

Антиплащ не ответил.

Он поднял руку и аккуратно, почти заботливо убрал ей за ухо вновь выбившуюся на свободу непокорную прядь. Осторожно, словно Моргана была фарфоровой, поднял пальцем ее подбородок, заставляя заглянуть себе в глаза — серые, умные, все подмечающие, с мерцающим в глубине таинственным, не поддающимся анализу огоньком. Рука его скользнула по ее щеке легким, почти невесомым прикосновением; пробежалась вдоль высокой нежной шеи, где в ямочке под подбородком суматошно бился пульс; медленно, будто изучая, скользнула по расстегнутому вороту платья; опустилась ниже и сквозь тонкую алую ткань бережно коснулась груди… Что-то промелькнуло в его взгляде, что-то трудноуловимое, неожиданное, что-то, чего Моргана не поняла (ласка? теплота? нежность?) — и, не выдержав этого внезапного открытия, испуганно потупилась, опустила глаза, уперлась взглядом в…

В пряжку широкого кожаного ремня, плотно охватывающего его бедра.

Сейчас, вот еще через минуту, самое большее — через две, ей придется эту пряжку мед-лен-но расстегнуть… А потом…

С глубоким, прерывистым вздохом, словно бросаясь с обрыва в ледяную воду, она отчаянно, жестом обреченного выдернула из его рта проклятую зубочистку, обвила руками его шею, неловко ткнулась лицом в оказавшуюся перед ней прохладную щеку и почувствовала на языке неуловимый, чуть солоноватый вкус его обветренных губ… И, порывисто прижав ее к себе, он ответил — так жадно, страстно, с таким пылким неистовым напором, что Моргана обмерла всем телом, обомлела, затрепетала (от ужаса?), точно птичка, попавшая в лапы к живодерке-кошке… Впрочем, почти тут же Антиплащ отстранился; поведя плечами, сбросил ее безвольные руки — и даже немного оттолкнул ее от себя, сильно, чуть ли не грубо взяв кончиками пальцев под локоть.

Моргана, недоумевая, облизнула губы.

— Что… что такое? Я… что-то делаю не так?

Но он был уже далеко — опять на подоконнике, опять закрытый и сдержанный, опять насмешливо-ироничный… и неужели опять с проклятой зубочисткой в уголке рта?! Сидел, прислонившись спиной к оконной раме, обхватив руками колено, задумчиво глядя на растерянную гостью; проговорил медленно, спокойно, даже чуть презрительно — склонив голову к плечу и кривя губы в едва заметной усмешке:

— Твоя безграничная жертвенность, Морги, поистине трогательна и, несомненно, способна вызвать самое что ни на есть безудержное щенячье умиление… Но почему тебе совершенно не пришло в голову, что «дело», о котором я тебе говорил, на самом деле может не иметь ничего общего с, гм, постельными утехами, э?

Моргана остолбенела.

— Что?..

Он небрежно кивнул на глянцевый журнал, лежащий на столе.

— Я тут подписался на участие в одной занятной викторине в «Оккультном вестнике», но, к вящей моей досаде, некоторые каверзные вопросы упорно ставят меня в тупик. Видимо, для успешного их преодоления необходимы какие-то очень специфические, сугубо профессиональные знания — знания настоящего колдуна или, гм, хорошей практикующей ведьмы. Вот, например, такая задачка: «Шар из темного хрусталя диаметром в три дюйма способен накопить магической энергии на двадцать пять заклинаний средней силы. Сколько подобных заклинаний может накопить шар из малахита такого же диаметра, если известно, что «чароёмкость» малахита в четыре раза меньше, чем «чароёмкость» темного хрусталя, но при этом малахитовый шар используется опытной ведьмой в третьем поколении?» Ну, что́ ты на это скажешь?

У Морганы закружилась голова… и задрожал подбородок. Нет! Она никак не могла поверить…

— Так ты… притащил меня сюда только для того, чтобы… чтобы решать задачки из какой-то идиотской викторины?

— Ну почему же «идиотской»? — Антиплащ, прищурившись, укоризненно поцокал языком. — Видишь ли, Морги, если я отправлю правильные ответы в редакцию «Вестника» сегодня до полуночи, то получу отличный шанс выиграть главный приз — тысячу баксов. Поняла?

— Да ты… ты-ы… издеваешься, что ли?!

— А ты решила, что я собираюсь тебя изнасиловать? — Антиплащ отрывисто усмехнулся. — Ты разочарована?

— Но ты… ты… — Она метнула затравленный взгляд на столик, где лежала злосчастная коробочка с многозначительным сердечком на этикетке. — Ты сделал все, чтобы я подумала именно так!

— Ну, разумеется! — Антиплащ громко, хотя и не слишком-то весело расхохотался. — Просто забавно было наблюдать за твоей реакцией! Очень… забавно. — Он внезапно оборвал смех; взгляд его сделался острым, колющим, протыкающим насквозь, точно штык. — Видеть, как ты бледнеешь и краснеешь, представляя себе эту сцену… как ты мучительно преодолеваешь себя, как ищешь способы от меня избавиться, как воображаешь меня безжалостным палачом, а себя — бедной невинной овечкой, идущей на заклание во имя Великого Долга. Как ты избегаешь моего взгляда… как шарахаешься от меня… как содрогаешься от отвращения, когда тебе приходится ко мне прикасаться. Как будто я — какое-то мерзкое опасное насекомое, скорпион или многоножка… нет, хуже — кусочек дерьма, налипший на твою туфельку, от которого надо поскорее избавиться, пока он не замарал собой все вокруг! — Лицо его на секунду исказилось (от ярости? опять Моргана не поняла!), но он тут же постарался справиться с собой — и добавил негромко, но оттого еще более мрачным, нестерпимо зловещим тоном: — За кого ты меня принимаешь, Моргана? Ты думаешь, твое омерзение и страх доставляют мне удовольствие, да? Ты полагаешь, что я представляю себе это именно так?

Моргана стиснула зубы. Мерзавец… Ну какой же он все-таки мерзавец… сволочь, подонок, лживая коварная тварь! Разыграл весь этот спектакль только для того, чтобы посмеяться над ней… потешиться ее страхом, ее смятением и беспомощностью, выставить ее круглой дурой! Подлец! Да чтоб ему… подавиться зубочисткой! Она внезапно обнаружила, что стоит, выпрямившись во весь рост, судорожно сжав руки в кулаки — и ногти ее, длинные, ухоженные, наманикюренные алые ногти глубоко впились в нежную бледную кожу ладоней…

— Я не знаю, — сухо, стараясь сохранить последние крупицы достоинства, сказала она, — я не знаю, как ты себе это представляешь, и даже знать об этом ничего не хочу! Но я вовсе не имела в виду тебя оскорбить, если ты об этом. Просто…

— Хватит! Бери кулон и убирайся! Он в верхнем ящике стола.

Это было сказано сквозь зубы и таким ледяным тоном, что Моргана поняла — лучше не спорить. Кулон действительно обнаружился в верхнем ящике стола — крохотное сверкающее сердечко на золотой цепочке; Моргана крепко сжала его в кулаке, липком от пота, и, не глядя на Антиплаща, направилась к двери — по-прежнему держа голову высоко и гордо, несгибаемая и невыносимо прямая, будто сосна. Не оборачиваться, твердила она себе, только не оборачиваться… смотреть вперед, прямо перед собой… и не оборачиваться, ни в коем случае! Антиплащ молчал, но она чувствовала между лопаток его взгляд — пристальный, тяжелый, жгучий, как прикосновение крапивы…

Ей казалось, что, сидя там, возле окна, мерзавец целится ей в спину из пистолета.

Но она была уже возле двери.

— Чем он лучше меня? — хрипло, сдавленно спросили за ее спиной.

Моргана замерла. Ладонь ее легла на дверную ручку. Одно нажатие — и…

— Чем он лучше меня? — повторил Антиплащ: негромко, но как-то очень требовательно и настойчиво, чуть ли не вызывающе. — Этот… ужас на крыльях ночи? Чем? Ответь, Моргана!

Она все еще медлила — но было в его голосе что-то такое, что заставило ее на секунду обернуться. Хотя сочувствовать ему она вовсе не собиралась.

— Он — добрый человек, Антиплащ… и великодушный. В отличие от тебя. Вот и все.

Антиплащ злобно сузил глаза.

— «Добрый»! «Великодушный»! Неудачник. Вот он кто. «Ужас, летящий на крыльях ночи»! Тьфу! Неудачник! Знаешь, в чем отличие между нами, Макабр? В том, что я могу позволить себе быть разным: злым и добрым, скупым и щедрым, подлым и благородным. А он… Он — вот как это яблоко, смотри. Всегда одинаков, неизменен… всегда правилен… всегда один и тот же. — Он взял из вазы, стоящей на столе, искусственное яблоко: ярко-алое, аппетитное, так и просящееся на зубок; небрежно покрутил его в руке. — Видишь? Каков фрукт, а? Какой румянец и глянец… какой насыщенный… я бы даже сказал — напыщенный колорит. А что внутри? Что, Моргана? А вот ничего! Обманка, пустышка… Обыкновенный обойный клей и прессованная бумага! Совершенно сухая, пресная, неудобоваримая вещь! Ни вкуса, ни аромата…

— Пустышка? Это только твое мнение. — Моргане пришлось собрать все силы, чтобы изобразить в ответ насмешливую улыбку. — Можно подумать, будто ты — настоящий… да?

— Я? О, да! Уж не сомневайся! Я — настоящий, Моргана!

— Дичок, надо полагать? С давно позабытого садовником дерева? Кислый, жесткий и с червоточиной внутри?

— Лучше быть кислым и с червоточиной, чем никаким и из папье-маше. Хочешь в этом убедиться?

— Нет. Ты опоздал. Я сделала свой выбор, Антиплащ.

— И никогда-никогда о нем не сожалела?

— Нет! — Она постаралась, чтобы он не уловил ни малейших колебаний в ее голосе; решительно повернула дверную ручку. — Прощай.

Антиплащ не проронил ни звука в ответ.

Она вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Сделала несколько шагов по тускло освещенному пыльными плафонами коридору. И вздрогнула — от грохота, раздавшегося позади. Что-то отчаянно, с ужасающей силой ударилось в дверь, из-за которой она только что вышла, — оттуда, со стороны комнаты — и со звоном разлетелось на мелкие осколки, и с глухим дробным стуком рассыпалось по полу… И, без оглядки сбегая вниз по узкой и неухоженной гостиничной лестнице, Моргана отчетливо представила себе эту картину: Антиплащ по-прежнему сидит на проклятом подоконнике, тяжело дыша, судорожно схватившись рукой за край рамы — и мрачно, исполненным безысходности взглядом раненного зверя смотрит на устлавшие коврик под дверью осколки разбитой вазы и раскатившиеся по полу искусственные фрукты…