Смерть на берегу (джен)

Огонь медленно, словно нехотя, облизывал дрова и лежащее на них тело.

— Не хотят боги забирать его, — едва слышно пробормотал кто-то за спиной Одиссея. — И поделом…

В темноте невозможно было бы увидеть, кто же такой прозорливый, но голос Одиссей вспомнил. Большинство своих людей он отлично знал, но не всех, в том числе и говорившего. Никандр и его брат, Клеострат появились на Итаке незадолго до «безумия» Одиссея и приезда Ахилла. Крепкие неразговорчивые парни, что одинаково умело обращались с веслом и копьем, они подошли к Одиссею сразу же после того, как тот стал собирать людей в поход и сказали, что хотели бы быть его спутниками.

«Что может знать о Телемоне Никандр? — думал Одиссей. — И что я знаю о нем?»

— Господин, — тихо окликнул подошедший к Одиссею давешний раб Аскалафа, которого, как припомнил Одиссей, звали Абант.— Мой хозяин хочет видеть тебя.

Одиссей кивнул и пошел вслед за ним.

— Скажи, — спросил Одиссей, вслушиваясь в шуршание песка под ногами идущего впереди, — ты прошлой ночью песни слышал?

— Нет, господин, — откликнулся после недолгой паузы раб. — Никаких песен я не слышал.

Одиссей спросил об этом уже всех своих людей и добрую часть минийцев. Некоторые отвечали отрицательно и тут же добавляли, что они крепко спали, некоторые, с чуть ли не с жалостью глядя на вопрошавшего, видимо, памятуя о его недужной голове, говорили, что во сне они могли и не то слышать, кое-кто подтвердил — да, пели. Слов разобрать было нельзя — уж слишком далеко распевали застольную песню, но вопили, видимо, знатно. И только трое, а теперь уже четверо отвечали коротко — нет, не слышали. Самым странным было то, что двоим из этой четверки спать было не положено, ибо они были дозорными. Строфий и Никандр.

— Может, ты спал? — продолжил расспросы Одиссей.

— Может, и спал, — не стал спорить Абант. — Мы пришли.

Аскалаф взмахом руки отослал раба и указал Одиссею на стоящего неподалеку уже не молодого, но все еще крепкого человека.

— Эвандр кое-что слышал, но не сказал тебе. Зато он сказал это мне.

Одиссей взглянул на Эвандра, припоминая дневной разговор с ним.

— А теперь решил рассказать и мне? — не отводя глаз от застывшего статуей человека, поинтересовался Одиссей.

— Могу сказать и я. Но лучше расспроси его сам.

В этот раз Эвандр отвечал охотнее, но что было тому причиной? Искреннее желание помочь? Боязнь Эриний, могущих по какой-либо причине искать его? Вино, запах которого доносил ветер и которое не только развязывает язык, но и порой навевает видения, неотличимые от происходящего?

— Ты веришь мне? — спросил наконец выплеснувший, словно из переполненного дождевой водой пифоса излишки, свою историю на Одиссея.

— Да, — совершенно искренне ответил тот. — Я тебе верю.

«Верю, что ты хотел мне это рассказать. Тебе зачем-то очень надо, чтобы я услышал о том, что ты видел как к Телемону кто-то подходил, а потом слышал плеск воды, словно кто-то очень спешил уплыть прочь. Но действительно ли ты видел и слышал это?»

— Боги милостивы, — облегченно выдохнул Эвандр и улыбнулся. — Пойду я спать.

— Милостивы, — согласился Одиссей и побрел обратно.

«Получается, что какой-то чужак, минуя дозорных, сумел неслышно пристать к берегу, не вызывая шума убить Телемона, используя и копье, и нож, а затем, незамеченный почти никем, убраться прочь? При этом он еще держал Телемона за руки и зажимал ему рот? Гекатонхейр смог бы и держать, и пронзать, но прятаться бы он не стал — кто из смертных сможет остановить Уранида, если и богам это не под силу? Неужели Эвандр считает, что тень Лиссы до сих пор не покинула мой разум, и я поверю в его рассказ?»

После сытного ужина, сидя на плаще у костра и глядя в пляшущие на дровах языки огня, Одиссей пытался понять, что может связывать тех, кто не сказал, что спал, но при этом не слышал доносящихся со Скиатоса песен. Строфий. Никандр. Клеострат. Абант. Впрочем, нет, раба можно отбросить — что за дело ему до чужой жизни?

— Ты никак сидя спишь, — почти беззвучно зайдя со спины, пророкотал Перилей. — Ложился бы уже.

— Не могу, — мотнул головой Одиссей, отбрасывая настырно лезущую в глаза прядь.

— Все думаешь, — в голосе Перилея слышалась незлая усмешка.

— Думаю, — не стал спорить Одиссей. — Сам-то чего не ложишься?

— Не хочу. — Перилей растянулся на нагретом за день песке и закинул руки за голову. — И много надумал?

Одиссей пожал плечами. Много ли он узнал и много ли надумал? Мысли вертелись в голове, подобно веретену у ног Ананке, наматывая события-нити.

— Чего молчишь-то? — не услышав ответа, поинтересовался Перилей.

И Одиссей стал рассказывать, зная, что сказанное другу может помочь распутать неверно смотавшиеся нити, что Перилей остроглаз и подмечает многое творящееся вокруг, но говорит об этом лишь тогда, когда считает нужным и лишь тому, кто этого достоин. Слушал Перилей молча, глядя в раскинувшееся над головами небо, словно решил сосчитать подмигивающие глаза Аргуса.

— Эвандр, говоришь? — дослушав до конца, задумчиво произнес он. — Знавал я одного Эвандра из Орхомена. Хотя он вряд ли отправился бы на край света за чужой женой. По своей воле вряд ли.

— А ты по своей воле отправился? — не удержался Одиссей.

— Я — да, а вот ты…

Одиссей промолчал, ибо прав был Перилей. Никого из отправившихся с ним в поход на Трою не принуждали к этому — и лишь Одиссей, соблюдая данную Менелаю клятву, был вынужден покинуть дом и семью.

— Так почему ты думаешь, что тот Эвандр не отправился в поход? — не дал увести себя от насущных мыслей Одиссей.

— А зачем бы ему? — судя по шуршанию песка, Перилей пожал плечами. — Последнее, что я о нем слышал — он продал все свое имущество и стал жить затворником. Дочь у него умерла, — словно отвечая на невысказанный вопрос, пояснил он. — За день до свадьбы упала со скалы и разбилась.

Одиссей на короткий миг представил себе, что кто-то из тех, кто ему дорог вот так погибает и повел плечами, словно ежась от пронизывающего стылого зимнего ветра.

— Да только ходили слухи, что не просто так она упала, но кто ж поймет-то, раз она мертва?

— Ты все же утром пройдись к Аскалафу, посмотри.

— Ага, — зевнул Перилей. — Говорят, у него есть кто-то, кто может понять, о чем твои новые рабы разговаривают. — В голосе Перилея вертким мальком скользнуло недовольство. — Зачем ты вообще их взял?

Ответить на этот вопрос Одиссей тоже не смог бы. Наверное, просто решил не отказываться от того, что вкладывают в руки — бесполезных даров не бывает, бывают лишь те, кто не может разумно ими распорядиться.

— Ладно, пойду я спать, — шумно вздохнув, пробормотал Перилей. — Поговорил с тобой — и словно Гипнос в глаза маковым отваром брызнул…

Дальнейших слов Перилея Одиссей не слышал. Мак — крепкий сон — Строфий. Мог ли Строфий дать Телемону маковый отвар? И знал ли Строфий — опаивая либо давая кому-то испрашиваемое — о том, зачем нужен крепкий сон Телемона?

Впрочем, сон был не таким уж и крепким. Одиссей ясно видел, что руки Телемона крепко удерживали, не давая ему двигаться, видимо, прижимая к земле.

Словно нарисованная уверенной рукой перед глазами Одиссея возникла картина: пытающееся вырваться из крепких объятий лежащее тело, удерживаемое крепкими руками навалившегося на него всем весом человека, второй зажимает рот, не давая вырваться ни единому звуку, а третий раз за разом вонзает в грудь лежащего копье.

Мерно шуршит по наконечнику точильный камень, падают слова-капли в клепсидру памяти: «Я ничего особенного не слышал»…

— Не сходится, — пробормотал Одиссей. — Ножа не видно.

И снова бьющееся тело, держащий его человек и двое попеременно пронзают — то ножом, то копьем… И снова не получается — человек сначала кричит, а потом натужно хрипит, исторгая громкие вопли.

— А если четверо? — змеей проскользнула мысль. — Если их было четверо или пятеро?

Мысль показалась дельной, но обдумывать ее сил уже не было — коварный Гипнос брызнул из чаши на тяжелеющие веки, и Одиссей, завернувшись в плащ, уснул под мерное шуршание волн о песок и потрескивание огня.