Смерть на берегу (джен)

Быстрокрылыми чайками вспенивали волны суда. Мерно поскрипывали весла в уключинах, изредка посылая хлопья пены в недолгий полет над лазурными волнами, да перешучивались гребцы на веслах. Вроде бы все было как обычно — волны, чайки, солнце, облака. Вроде бы…

Одиссей сидел, прислонившись к обласканному щедрым солнцем борту и, прикрыв глаза, вспоминал. Смеющаяся Пенелопа, протягивающая ему серьезного Телемаха, а тот сурово хмурит брови и сжимает крохотные кулачки и кривит рот, готовясь заплакать. Смущенная Пенелопа, впервые входящая в его дом, робко глядящая на своего мужа с едва заметным страхом и надеждой — ведь у них все будет хорошо, правда? Пенелопа, его Пенелопа. Менелая можно понять — если у них с Еленой была такая же семья, то этого прохиндея Париса стоит наказать.

Хотя до Одиссея доносились слухи — ох уж эти коварные слухи! О ком они только не распускаются! — что не все ладно было в семье богоравного Менелая, что не зря красавица Елена не раз и не два поглядывала по сторонам. Поглядывала, да и углядела. А углядев, уцепилась изо всех сил и, воспользовавшись тем, что мужа дома нет, похитилась.

Слухам Одиссей не верил, точнее, верил, но не полностью. Елену он видел, и не раз, характер ее знал, и совершенно не поддавшись ее чарам, предпочел гордой и осознающей свою красоту Елене тихую и вроде бы невзрачную Пенелопу. Пенелопу, чьи глаза сияли, словно лесные озера, чья улыбка способна была растопить даже вечные льды Гипербореи. Его Пенелопа, родившая крепкого и здорового сына.

— Одиссей, не спи, скоро к берегу повернем, — зычно окликнул его здоровяк Перилей.

— Да не сплю я!

Одиссей не раз уже поражался, насколько могут быть не похожими друг на друга дети одних родителей. Его Пенелопа была стройной, словно кипарис, а тот же Перилей или его старший брат Дамасипп напоминали дубы — такие же основательные и к зрелости обещавшие стать кряжистыми.

— Надеюсь, — все так же громко продолжал Перилей, словно играючи ворочая рулевым веслом, — что на этот раз с нами ночевать будет не этот, как его? — он наморщил лоб и глянул на родича.

— Гермагор? — подсказал Одиссей.

— Да он, — радостно оскалился Перилей. — Хотя да, с нами рядом он точно не станет — коз-то мы с собой не взяли!

Гребцы грянули хохотом.

Прошлым вечером рядом с их видавшей виды, но еще крепкой монерой вытащили на берег новенькое, явно свежеотстроенное судно. Его хозяин, назвавшийся Гермагором с острова Кеа, презрительно наморщил нос и громко, чтобы слышали все вокруг, процедил:

— Я-то думаю, чем это тут воняет? Оказывается, здесь разбили лагерь нищие козоебы с Итаки!

Одиссей подчеркнуто вежливо поблагодарил его за новые знания, добавив:

— Мы настолько бедны, что своих коз только пасем.

Перилей оказался прав — Гермагор предпочел заночевать подальше от Одиссея и его людей. Впрочем, те были только рады, разбив лагерь на одном из небольших островков неподалеку от Скиатоса. Пусть на нем был всего один источник, но зато можно было почувствовать себя почти как дома.

Уже на закате, когда последние отблески колесницы Гелиоса еще дарили свет небу, дозорный окликнул Одиссея — кто-то подходил к острову. Одиссей нехотя встал и пошел от костра, на котором жарили одного из купленных накануне баранов. Вкусный мясной дух уже заставлял сглатывать слюну, а вино еще больше разбудило аппетит.

— Хайре, Одиссей, — окликнули его с ближайшего корабля. — Мы станем рядом с вами, не против?

— Остров не мой, — радушно отозвался Одиссей. — Места много.

Аскалафа из Охромена он неплохо знал и врагом его не числил. Аскалаф его, насколько ему было известно, считал приятелем и «мужем достойным».

— Будь моим гостем, — пригласил его Одиссей.

— Видно, до тебя дошли вести о том, что у меня еще осталась амфора — другая отличного хиосского вина.

Одиссей ясно видел, что на лице Аскалафа мелькнула лукавая улыбка, хоть по голосу понять этого было нельзя.

— Думаю, жареный баран, который вот-вот будет готов, примирит тебя с потерей твоего сокровища, — откликнулся Одиссей. — Поторопись, иначе он остынет.

Вскоре Аскалаф уже сидел на шкуре у костра, минийцы с монеры Аскалафа разбивали лагерь, а огонь шипел, принимая в себя подношение богам. Разговоры, как все последние дни и особенно вечера, велись про Трою и ее жителей, а также про причины их похода.

— Не зря твоим предком считают самого Гермеса, — коротко хохотнул Аскалаф, намекая на решение Одиссея не искать любви Елены. — Видать, покровительствует он тебе.

В свое время Аскалаф оскорбился, что Елена выбрала в мужья красавца Менелая, а не его, Аскалафа. Но ему достало разума не кричать об этом на каждом углу и без всякой задней мысли дать пресловутую клятву, заставившую теперь покинуть родной дом и отправиться под стены могучей Трои.

— Он просто увидел мою сестру и решил, что она лучше, — не без бахвальства заявил Перилей и смачно зевнул.

— Именно, — подтвердил Одиссей. — Она не только красавица, но и очень разумная жена.

Аскалаф промолчал, только недоверчиво покосившись на него — назвать красавицей обычную женщину! — а затем и вовсе перевел разговор на Трою. Эту тему все поддержали с большим воодушевлением, отпуская шуточки, порой сальные, о достоинствах троянцев и, еще более охотно, троянок.

Утихомирились все уже в полной темноте, лишь дозорные порой шуршали песком, разминая ноги, да тихо потрескивали остывающие угли. И еще несся над волнами храп. Могучий храп, с радостью исторгаемый мужскими глотками, чьи хозяева хорошо потрудились днем и насытились вечером.

А утром всех разбудил вопль, прилетевший из лагеря Аскалафа. Бросившиеся на крик увидели разметавшееся на шкуре тело, незрячие глаза которого равнодушно смотрели в еще не выцветшее, по-утреннему яркое голубое небо, а вокруг него все было забрызгано спекшейся кровью, вытекшей из множества глубоких ран на груди.

— Это Телемон, — откашлявшись, нарушил обрушившуюся на столпившихся вокруг мертвого тела Аскалаф. — Один из моих людей. — Он отвернулся и глухо спросил, ни к кому особо не обращаясь: — Кто его так и за что?

Одиссей быстро глянул по сторонам. Воины с обеих монер столпились вокруг, и на их лицах — почти у всех — были буквально вычеканены эти же вопросы. Только лишь у одного по губам молнией промелькнула усмешка, да кое у кого в глазах затухающими углями мерцало удовлетворение.

— Надо бы его похоронить как должно, — с тяжким вздохом произнес Перилей.

— Надо, — согласился Аскалаф и, глянув на стоящего рядом воина, велел: — Собирайте дрова.

— А я к Менелаю, — предложил Одиссей. — Скажу, что задержимся…

Менелай задержке не обрадовался, но и не разгневался. Жажда мести, что гнала его первое время вперед, слегка поутихла под свежим морским ветром и ласками рабынь. В отличие от Одиссея, Менелай и его родичи воспользовались гостеприимством хозяина Скиатоса. И, судя по шуму, доносившемуся из дома, пока не спешили покидать остров.

— Я велю оповестить остальных, — небрежно обронил Менелай. — Скажи там, что срок даю два дня.

И ушел в дом, на шум продолжающегося пира.

— Эй ты, — обратился Одиссей к ошивавшемуся неподалеку рабу. — Где твой хозяин?

Хозяин нашелся неподалеку, около скотного двора, и услышав, что пришелец хочет всего-навсего узнать, где можно раздобыть побольше дров для погребального костра, расщедрился не только на указание места, но и велел одному из рабов проводить гостя, а потом и вовсе ткнул пальцем в двух закованных в кандалы людей.

— Можешь их взять для помощи. — И, коротко хохотнув, добавил: — Будут строптивыми — хоть до смерти забей. А понравятся — так и вовсе забирай. Толку тут от них никакого.

— Спасибо за щедрый дар, — с приличествующей случаю радостью произнес Одиссей, вызвав дружный хохот у находившихся во дворе.

Рабы — тощие, жилистые, со следами от многочисленных ударов плетей на голых спинах, были похожи словно братья и резко отличались от местных, как волки отличаются от домашних шавок. В ответ на негромкое: «Пошли!» Одиссея один из них выщерился и что-то произнес на незнакомом гортанном наречии. Второй хмуро зыркнул на него и передернул плечами, звякнув цепями.

— Это меоты, господин, — тихо произнес раб, которому велено было показать гостю окрестности. — Варвары, лопочут только на своем языке.

— Перилей, — окликнул Одиссей сопровождающего его родича. — Отправь их в лагерь да скажи, чтоб им дали воды и еды. И пошли троих ко мне с топорами — поможем Аскалафу с дровами.

Аскалаф дровам обрадовался — того, что удалось найти на островке, на нормальный погребальный костер явно не хватило бы. Однако через эту радость явно просвечивала, словно сквозь воду на мелководье, озабоченность.

— Одиссей, — после некоторого колебания произнес он. — Не то чтобы я хорошо знал Телемона. Да и не родич он мне, но… Найди того, кто это сделал.

— Найти и?..

— Просто найди. Телемон не был невинной нимфой, но чтобы убить так? Я хочу знать, кто способен на такую ярость.

Одиссей качнул головой — не ярость. Человек в ярости не владеет собой, он оставит множество следов, он будет выкрикивать угрозы. Но вокруг Телемона песок был нетронут — словно Эриннии настигли его, спустившись подобно Персею с небес и, накрыв его тишиной, свершили свое дело.

— Ты откажешь мне? — неверно истолковал его жест Аскалаф.

— Нет. Я найду его. Или их, — добавил Одиссей, усмехнувшись. — Но мне понадобится помощь — всех, кто знал Телемона, всех, кто был рядом с ним вечером или сидел рядом с ним на веслах.

— Одним словом, всех нас, — невесело хохотнул Аскалаф. — Я помогу. И мои люди тоже.

Одиссей коротко кивнул и тихо произнес:

— Хорошо. Менелай дал нам два дня — думаю, к исходу второго я буду знать, кто это.

— А я буду? — уточнил Аскалаф.

— Наверное, будешь, — блеснул зубами в усмешке Одиссей. — Я пока и сам этого сказать не могу.

— Хорошо, о хитрейший из эллинов. — Аскалаф хлопнул Одиссея по плечу и пошел к своим людям.

— Хорошо хоть, о божественном предке не вспомнил, — тихо произнес Одиссей. — А то бы еще присоветовал к нему обратиться.

Он представил себе это самое обращение — стоит он, Одиссей, рядом, скажем, с гермой, и, закатив глаза, завывает, пытаясь привлечь внимание Гермеса. В том, что в первую очередь на него обратят внимание прохожие, Одиссей и не думал сомневаться: боги — они, вне всяких сомнений, могущественные и грозные, но они далеко, и наверняка проблемы смертных им кажутся мелкими и незначительными. Зато люди — совсем рядом, и посмеяться над обделенными разумом любят…

Одиссей вздохнул, отгоняя непрошенные мысли, которые с навязчивостью запаха храмовых курений лезли в голову, и направился вслед за Аскалафом — выполнять обещание.

К вечеру, шагая к своей монере, он пытался понять, что же ему удалось узнать сегодня? Из разговоров с друзьями Телемона Одиссей уже немало знал о нем: о юности, родных, увлечениях… Не знал только о том, что именно заставило кого-то раз за разом вонзать… «А что вонзали-то? — вспугнутой пичугой вспорхнула мысль. — Чем его убили?»

Одиссей прикрыл глаза и стал вспоминать увиденное утром: светлый, почти белый песок с редкими камешками, шкура, щедро залитая уже подсохшей кровью, человеческое тело, грудь и живот которого обильно изукрашены ранами.

— Копье… Наверняка это было копье. И не только оно — в живот били явно не им, от копья не такие раны…

— Эй, Одиссей! — ударил в уши голос Перилея. — Тебя посетила одна из Муз?

— Возможно, — рассеянно отозвался Одиссей, замерев на полушаге. — Перилей, человек умирает громко?

— Ээээ… — озадаченно отозвался тот. — Не понял, что ты хочешь от меня узнать.

— Ты спишь, и тут в грудь тебе вонзается копье…

— Аид тебя дери, — незло ругнулся Перилей, делая отвращающий беду знак. — Я спать перестану после таких слов!

— Не ты,— согласился с ним Одиссей. — После сытного ужина и вина спит Телемон, крепко спит, и тут ему в живот втыкают копье.

— В грудь,— поправил его Перилей. — В грудь копье воткнули несколько раз. А в живот не иначе как нож. Острый такой нож, каким свиней и баранов режут.

— Значит, и ты заметил, — кивнул Одиссей.

— Еще бы не заметить, — усмехнулся Перилей. — Его почти как того же барана чуть не вскрыли.

— Зато мечом не пользовались, — медленно произнес Одиссей, вновь прикрывая глаза. — Но почему он молчал? Неужели настолько крепко спал, что ничего не почувствовал?

Перилей пожал плечами, а потом и вовсе отвернулся, заинтересовавшись чем-то, происходящим за спиной Одиссея.

— Если бы я хотел кого-то убить, тайно, чтоб никто не услышал, я бы…

Одиссей замер, вертя со всех сторон, словно подобранную у кромки волн невиданную ранее ракушку, пришедшую к нему идею. Если бы он, Одиссей, убивал так, что никто ничего не услышал — даже часовые, бодрствующие неподалеку, — он бы заранее позаботился о том, чтобы его жертва не смогла либо ничего сказать, либо почувствовать. Сказать… Вскрикнуть — и не быть услышанной…

Одиссей резко развернулся и пошел обратно, в лагерь минийцев.

— Я могу увидеть тело Телемона? — тихо спросил он, отыскав Аскалафа. — Я хотел бы кое-что проверить.

— Я сам провожу тебя, — кивнул в ответ Аскалаф, — рабы уже приготовили его к погребению.

Стоя над телом Телемона, Одиссей вновь задумался о том, что делал бы он сам, посети его мысль не привлекая ничьего внимания убить безмятежно спящего человека.

— У тебя есть мак? — спросил он, внимательно разглядывая щедро обмазанное маслом тело.

— У меня нет, но он может быть у Строфия, — ответил Аскалаф после небольшой паузы и пояснил: — Тот знает, как лучше изгонять болезни и врачевать раны. Мы всегда обращаемся к нему.

— У Строфия, значит, — пробормотал Одиссей. — У Строфия… Где он сейчас?

Аскалаф пожал плечами, кликнул раба и велел во всем помогать Одиссею.

Мак у Строфия был. Более того, Строфий был человеком, несшим вчера дозор в первую часть ночи.

— Я ничего не слышал, — хмуро разглядывая Одиссея, заявил он. — Ничего особенного.

— А не особенного? — рассеянно поглядывая на то, как спокойно и неторопливо затачивает Строфий свое копье, спросил Одиссей.

— Волны шумели. — Рука с точильным камнем на миг замерла, потом вновь возобновила свое движение, когда Строфий повернул наконечник другой стороной. — Люди храпели. Песок под ногами шуршал.

— А песни? — Одиссей метнул на собеседника быстрый, словно молния, взгляд. — Песни слышал?

— Песен не слышал, — тут же отозвался Строфий и попробовал остроту копья. — Какие же песни ночью?

Огонь медленно, словно нехотя, облизывал дрова и лежащее на них тело.

— Не хотят боги забирать его, — едва слышно пробормотал кто-то за спиной Одиссея. — И поделом…

В темноте невозможно было бы увидеть, кто же такой прозорливый, но голос Одиссей вспомнил. Большинство своих людей он отлично знал, но не всех, в том числе и говорившего. Никандр и его брат, Клеострат появились на Итаке незадолго до «безумия» Одиссея и приезда Ахилла. Крепкие неразговорчивые парни, что одинаково умело обращались с веслом и копьем, они подошли к Одиссею сразу же после того, как тот стал собирать людей в поход и сказали, что хотели бы быть его спутниками.

«Что может знать о Телемоне Никандр? — думал Одиссей. — И что я знаю о нем?»

— Господин, — тихо окликнул подошедший к Одиссею давешний раб Аскалафа, которого, как припомнил Одиссей, звали Абант.— Мой хозяин хочет видеть тебя.

Одиссей кивнул и пошел вслед за ним.

— Скажи, — спросил Одиссей, вслушиваясь в шуршание песка под ногами идущего впереди, — ты прошлой ночью песни слышал?

— Нет, господин, — откликнулся после недолгой паузы раб. — Никаких песен я не слышал.

Одиссей спросил об этом уже всех своих людей и добрую часть минийцев. Некоторые отвечали отрицательно и тут же добавляли, что они крепко спали, некоторые, с чуть ли не с жалостью глядя на вопрошавшего, видимо, памятуя о его недужной голове, говорили, что во сне они могли и не то слышать, кое-кто подтвердил — да, пели. Слов разобрать было нельзя — уж слишком далеко распевали застольную песню, но вопили, видимо, знатно. И только трое, а теперь уже четверо отвечали коротко — нет, не слышали. Самым странным было то, что двоим из этой четверки спать было не положено, ибо они были дозорными. Строфий и Никандр.

— Может, ты спал? — продолжил расспросы Одиссей.

— Может, и спал, — не стал спорить Абант. — Мы пришли.

Аскалаф взмахом руки отослал раба и указал Одиссею на стоящего неподалеку уже не молодого, но все еще крепкого человека.

— Эвандр кое-что слышал, но не сказал тебе. Зато он сказал это мне.

Одиссей взглянул на Эвандра, припоминая дневной разговор с ним.

— А теперь решил рассказать и мне? — не отводя глаз от застывшего статуей человека, поинтересовался Одиссей.

— Могу сказать и я. Но лучше расспроси его сам.

В этот раз Эвандр отвечал охотнее, но что было тому причиной? Искреннее желание помочь? Боязнь Эриний, могущих по какой-либо причине искать его? Вино, запах которого доносил ветер и которое не только развязывает язык, но и порой навевает видения, неотличимые от происходящего?

— Ты веришь мне? — спросил наконец выплеснувший, словно из переполненного дождевой водой пифоса излишки, свою историю на Одиссея.

— Да, — совершенно искренне ответил тот. — Я тебе верю.

«Верю, что ты хотел мне это рассказать. Тебе зачем-то очень надо, чтобы я услышал о том, что ты видел как к Телемону кто-то подходил, а потом слышал плеск воды, словно кто-то очень спешил уплыть прочь. Но действительно ли ты видел и слышал это?»

— Боги милостивы, — облегченно выдохнул Эвандр и улыбнулся. — Пойду я спать.

— Милостивы, — согласился Одиссей и побрел обратно.

«Получается, что какой-то чужак, минуя дозорных, сумел неслышно пристать к берегу, не вызывая шума убить Телемона, используя и копье, и нож, а затем, незамеченный почти никем, убраться прочь? При этом он еще держал Телемона за руки и зажимал ему рот? Гекатонхейр смог бы и держать, и пронзать, но прятаться бы он не стал — кто из смертных сможет остановить Уранида, если и богам это не под силу? Неужели Эвандр считает, что тень Лиссы до сих пор не покинула мой разум, и я поверю в его рассказ?»

После сытного ужина, сидя на плаще у костра и глядя в пляшущие на дровах языки огня, Одиссей пытался понять, что может связывать тех, кто не сказал, что спал, но при этом не слышал доносящихся со Скиатоса песен. Строфий. Никандр. Клеострат. Абант. Впрочем, нет, раба можно отбросить — что за дело ему до чужой жизни?

— Ты никак сидя спишь, — почти беззвучно зайдя со спины, пророкотал Перилей. — Ложился бы уже.

— Не могу, — мотнул головой Одиссей, отбрасывая настырно лезущую в глаза прядь.

— Все думаешь, — в голосе Перилея слышалась незлая усмешка.

— Думаю, — не стал спорить Одиссей. — Сам-то чего не ложишься?

— Не хочу. — Перилей растянулся на нагретом за день песке и закинул руки за голову. — И много надумал?

Одиссей пожал плечами. Много ли он узнал и много ли надумал? Мысли вертелись в голове, подобно веретену у ног Ананке, наматывая события-нити.

— Чего молчишь-то? — не услышав ответа, поинтересовался Перилей.

И Одиссей стал рассказывать, зная, что сказанное другу может помочь распутать неверно смотавшиеся нити, что Перилей остроглаз и подмечает многое творящееся вокруг, но говорит об этом лишь тогда, когда считает нужным и лишь тому, кто этого достоин. Слушал Перилей молча, глядя в раскинувшееся над головами небо, словно решил сосчитать подмигивающие глаза Аргуса.

— Эвандр, говоришь? — дослушав до конца, задумчиво произнес он. — Знавал я одного Эвандра из Орхомена. Хотя он вряд ли отправился бы на край света за чужой женой. По своей воле вряд ли.

— А ты по своей воле отправился? — не удержался Одиссей.

— Я — да, а вот ты…

Одиссей промолчал, ибо прав был Перилей. Никого из отправившихся с ним в поход на Трою не принуждали к этому — и лишь Одиссей, соблюдая данную Менелаю клятву, был вынужден покинуть дом и семью.

— Так почему ты думаешь, что тот Эвандр не отправился в поход? — не дал увести себя от насущных мыслей Одиссей.

— А зачем бы ему? — судя по шуршанию песка, Перилей пожал плечами. — Последнее, что я о нем слышал — он продал все свое имущество и стал жить затворником. Дочь у него умерла, — словно отвечая на невысказанный вопрос, пояснил он. — За день до свадьбы упала со скалы и разбилась.

Одиссей на короткий миг представил себе, что кто-то из тех, кто ему дорог вот так погибает и повел плечами, словно ежась от пронизывающего стылого зимнего ветра.

— Да только ходили слухи, что не просто так она упала, но кто ж поймет-то, раз она мертва?

— Ты все же утром пройдись к Аскалафу, посмотри.

— Ага, — зевнул Перилей. — Говорят, у него есть кто-то, кто может понять, о чем твои новые рабы разговаривают. — В голосе Перилея вертким мальком скользнуло недовольство. — Зачем ты вообще их взял?

Ответить на этот вопрос Одиссей тоже не смог бы. Наверное, просто решил не отказываться от того, что вкладывают в руки — бесполезных даров не бывает, бывают лишь те, кто не может разумно ими распорядиться.

— Ладно, пойду я спать, — шумно вздохнув, пробормотал Перилей. — Поговорил с тобой — и словно Гипнос в глаза маковым отваром брызнул…

Дальнейших слов Перилея Одиссей не слышал. Мак — крепкий сон — Строфий. Мог ли Строфий дать Телемону маковый отвар? И знал ли Строфий — опаивая либо давая кому-то испрашиваемое — о том, зачем нужен крепкий сон Телемона?

Впрочем, сон был не таким уж и крепким. Одиссей ясно видел, что руки Телемона крепко удерживали, не давая ему двигаться, видимо, прижимая к земле.

Словно нарисованная уверенной рукой перед глазами Одиссея возникла картина: пытающееся вырваться из крепких объятий лежащее тело, удерживаемое крепкими руками навалившегося на него всем весом человека, второй зажимает рот, не давая вырваться ни единому звуку, а третий раз за разом вонзает в грудь лежащего копье.

Мерно шуршит по наконечнику точильный камень, падают слова-капли в клепсидру памяти: «Я ничего особенного не слышал»…

— Не сходится, — пробормотал Одиссей. — Ножа не видно.

И снова бьющееся тело, держащий его человек и двое попеременно пронзают — то ножом, то копьем… И снова не получается — человек сначала кричит, а потом натужно хрипит, исторгая громкие вопли.

— А если четверо? — змеей проскользнула мысль. — Если их было четверо или пятеро?

Мысль показалась дельной, но обдумывать ее сил уже не было — коварный Гипнос брызнул из чаши на тяжелеющие веки, и Одиссей, завернувшись в плащ, уснул под мерное шуршание волн о песок и потрескивание огня.

Разбудил Одиссея привычный утренний шум — невдалеке рабы готовили завтрак, у костра негромко переговаривались уже проснувшиеся воины, шутками приветствуя просыпающихся. Одиссей лежал с закрытыми глазами, стараясь продлить состояние, какое бывает в те мгновения, когда часть разума еще пребывает во сне и когда приходят дельные мысли — не всегда, конечно же, но приходят.

— …и говорю ей, — донеслось от костра, — радуйтесь обе: дочь-то твоя невеста, так и ее сын — жених…

Дрема разом слетела с Одиссея. Перилей сказал, что дочь Эвандра погибла за несколько дней до свадьбы. А кто был ее женихом и что с ним стало? Если Эвандр, отправившийся с Аскалафом, и Эвандр Перилея один и тот же человек, то… То что? Затворник, отправившийся в далекий поход просто так — в это верилось с трудом. Если это тот самый Эвандр, то причина, заставившая его вновь выйти в мир, должна быть очень веской. Она должна перевесить скорбь по ушедшей дочери и желание отгородиться от всего мира. Это могла быть клятва. Но среди женихов Елены не было никого с таким именем. Что могло быть еще? Месть? Но кому и за что?

Шорох песка под подошвами сандалий затих совсем рядом, и Одиссей нехотя взглянул на подошедшего. Перилей, а с ним два раба-меота. Словно два одичавших пса: все еще озлобленные, но уже не желающие кусать всех без разбора.

— Не боишься, что нападут? — глядя на то, как один потирает след от снятых вчера кандалов, спросил Одиссей.

— Нет. А если и нападут, я с ними справлюсь. Да и деваться им отсюда некуда — остров небольшой, лодку взять неоткуда и прятаться негде.

— Небольшой, — хмыкнул Одиссей, — но неужели некуда спрятаться?

— Не до твоих загадок, — отмахнулся Перилей. — Я иду к Аскалафу, меня не ищи.

— Я с тобой, найду человека, о котором ты говорил, а ты на Эвандра глянешь. — Одиссей пригладил волосы и встал. — А еще пойдут Никандр и Клеостат, но не сейчас. Скажи им, чтоб как поедят, шли к Аскалафовому лагерю. И захвати свое копье.

Задумка была опасной и дерзкой, но полагаться только на волю богов и ждать, когда на него снизойдет озарение, Одиссей не хотел. Если Эвандр — тот самый… Если это он…

— Я понимаю твой язык, — хрипло произнес один из меотов, когда Перилей отошел достаточно далеко. Говорил он, сильно коверкая слова, но понять его было можно. — А ты не боишься, что мы убьем тебя?

— Нет, — ответил Одиссей. — Нить моей жизни оборвется нескоро.

Рабы перекинулись несколькими словами на своем языке, и говоривший, который казался Одиссей старшим, вновь обратился к нему.

— Чего ты от нас хочешь?

Дар, от которого не стоило отказываться. Внезапный дар.

— Вы были воинами? — спросил Одиссей.

— Мы и есть воины, — ответил меот. — Тебе надо, чтоб мы воевали за тебя?

— Нет. Мне надо, чтоб вы охраняли меня сегодня. Завтра вы сядете на весла — вместе с моими людьми, а когда мы прибудем к Трое, вы получите свободу. Но только если я пойму, что вы достойны ее.

Меоты вновь переговорили между собой, и согласно кивнули.

— Мы защитим тебя. Клянемся богами!

Подошедший через некоторое время Перилей с хорошо различимым недоверием оглядел меотов и, прищурившись, спросил Одиссея:

— Глаза мне не соврали? Ты говорил с ними?

— Говорил, — подтвердил Одиссей. — Один знает наш язык.

Перилей негромко ругнулся, поминая предков всех варваров и их отношения с Момом-хитрецом, а потом вновь обратился к Одиссею:

— Выходит, что я тебе у Аскалафа и не нужен?

— Очень нужен, — нахмурился Одиссей. — Эвандр. Помнишь о нем?

Перилей гулко хлопнул себя по лбу, вновь ругнувшись, и шумно вздохнул.

— Идем уже, что ли. Никандр сказал, что придет куда велено.

Аскалаф решил воспользоваться еще одним днем на берегу и, велев вытащить монеру на сушу, проверял с кормчим дно и борта.

— Хайре! — отвлекшись от своего занятия, поприветствовал он гостей. — Ты уже знаешь, кто убил Телемона?

— Догадываюсь, — невозмутимо ответил Одиссей. — У меня к тебе несколько вопросов.

Отвечал ему Аскалаф охотно, хоть и было видно, что он несколько недоумевает тем, какие именно вопросы задает хитрейший из эллинов.

— Послушай, — спросил он, когда Одиссей закончил расспросы, — ты уверен, что эти не опасны? — и указал на меотов.

— Да, — ответил Одиссей.

После разговора с ним меоты неуловимо изменились. То ли походка их стала тверже и уверенней, то ли смотрели они теперь не как ожидающие пинка псы, но выглядели они так, что сразу становилось ясно: это воины, а не рабы.

— Теперь я хотел бы поговорить с несколькими твоими людьми, — глядя на подходящего Перилея, произнес Одиссей.

Перилей, заметив его взгляд, махнул в сторону, откуда шел, и кивнул.

— С кем?

Одиссей в сопровождении Перилея и меотов пошел на присмотренное еще вчера место. Находилось оно на равном расстоянии от обоих лагерей, хорошо просматривалось, но вместе с тем в стороне от ближайшей тропы между лагерями.

— Теперь ждем, — устраиваясь в тени оливы, произнес Одиссей.

Перилей сел рядом, а меоты остались стоять, внимательно оглядываясь по сторонам. На подошедших вскоре они смотрели спокойно, но Одиссей заметил, что меоты встали так, чтобы видеть всех находящихся рядом с ним.

— Хайре, Одиссей, — благожелательно кивнул ему Эвандр.

Остальные молча кивнули и присели напротив.

— Я просил прийти именно вас, — произнес Одиссей, ни к кому особо не обращаясь, — чтобы поговорить о недавней смерти Телемона.

Он заметил, как разом помрачнел Клеостат.

— Аскалаф попросил меня узнать, кто убил одного из пошедших с ним, но мне показалось главным понять, почему Телемон умер именно так. — Одиссей сорвал травинку и принялся разминать ее между пальцами. — Итак, Телемона убили ночью, копьем или ножом. Понять, какая именно рана оказалась смертельной, было невозможно. Странным было и то, что убили его практически бесшумно — многие из тех, кто не спал в ту ночь, говорили, что со Скиатоса ясно доносились песни, а вот криков Телемона слышно не было. И я попытался представить: а как же его убивали?

Одиссей замолчал, обвел взглядом собравшихся, ни на ком подолгу не задерживаясь.

— Скажи, Строфий, это ты дал Телемону маковый отвар?

— Нет, — тут же откликнулся Строфий. — Я ему отвара не давал.

— Ему не давал, — согласно кивнул Одиссей. — Однако он его выпил. Кто в таком случае подлил ему в вино столько мака, что Телемон уснул практически сразу и спал так крепко, что почти ничего не чувствовал?

— Это сделал я.

Все присутствующие разом обернулись к почти неслышно подошедшему человеку. «Значит, я был прав, — едва заметно усмехнулся Одиссей. — Он тоже виновен в смерти Телемона».

— Это я подлил мака в его рог, когда разносил вино, — продолжал говорить Абант. — Это я подошел к нему, когда все спали, и убил его.

Одиссей кивнул, однако смотрел он в это время вовсе не на раба, а на его хозяина. Бывшего хозяина. Лицо Эвандра давно уже не было спокойным, как в самом начале разговора — на нем ясно читались все те переживания, которые наверняка бушевали внутри.

— Перилей, дай ему копье. А ты, — Одиссей наконец взглянул на Абанта, — покажи, как именно ты бил. Представь, что это Телемон, — он указал на толстый сук оливы, так кстати валяющийся неподалеку, — и ударь его как тогда.

Перилей после недолгого колебания протянул Абанту свое тяжелое боевое копье. Тот уверенно взял его в руки, подошел к суку и, широко размахнувшись, попытался вонзить острие в древесину. Перилей, не удержавшись, негромко хмыкнул — деревяшка, словно ее пнули, скакнула прочь, а копье глубоко ушло в песок, зарывшись по самое древко. Абант, слегка поднатужившись, выдернул его и спросил:

— Еще?

— Нет, — качнул головой Одиссей. — Уверен, что тебе приходилось резать баранов, и там ты справлялся намного лучше, да, Эвандр?

Тот вздрогнул, словно его ударили, а Одиссей, удовлетворенный увиденным, продолжил:

— Еще я думал о том, что произошло, что стало причиной для убийства? Если бы Телемон повздорил с кем-то сейчас, об этом и знали бы, да и усыплять не стали…

— Он виновен в смерти моей жены, — перебил Одиссея Абант, шагнув к нему. — Он…

Старший из меотов мягко шагнул навстречу и, сделав подсечку, рванул копье, которое раб все еще держал в руке, на себя. Все это произошло очень быстро: вот Абант делает шаг, а вот он уже летит на песок, и копье из его руки, оказавшись в руке меота, нацеливает хищное жало острия прямо в шею.

— Оставь его, — качнул головой Одиссей. — Он не хотел причинять мне вред. — Он проследил, как раб встает с песка и произнес: — Я не знал о твоей жене. Нет-нет, — видя, что тот снова хочет что-то сказать, Одиссей жестом заставил его замолчать. — Я сейчас хочу поговорить о другом. О событиях, случившихся с разными людьми примерно в одно и то же время. Эвандр, до того славившийся своим гостеприимством, становится затворником. Никандр и Клеострат уезжают из родных мест и через некоторое время появляются на Итаке. Аскалаф заводит нового раба. Телемон уезжает из Орхомена по торговым делам и селится в Ливадии. И я спросил себя — а могло ли случиться так, что все это произошло по одной причине? Событие, случившееся еще немного ранее. Я говорю про смерть юной Иолы.

Клеостат тихо, но отчетливо помянул предков Одиссея и их противоестественные связи с животными, Эвандр словно закаменел, а Строфий мрачно поглядел на Одиссея и спросил:

— И что ты решил?

— Ничего, — спокойно ответил Одиссей. — Я не Тиресий-прорицатель, и будущее, как и прошлое скрыто от меня. Я могу только рассуждать и пытаться понять, что и как происходило. Например, как случилось так, что счастливый жених Клеостат и его соперник Строфий решили, что в смерти дочери Эвандра виновен именно Телемон? И как Клеостат и Эвандр узнали, что Телемон отправляется вместе с Аскалафом? И почему в ночь смерти Телемона все, кто не спал, слышали доносящиеся со Скиатоса песни — все, кроме нескольких человек.

— Телемона видели в лесу в тот день, когда Иола вместе со своей рабыней отправились за цветами для праздничной гирлянды, — сказал Никандр и, не слыша гневного окрика брата, продолжил: — Он давно заглядывался на Иолу, но когда услышал, кого именно выбрал в мужья своей дочери Эвандр, вроде как смирился. Как и Строфий. Рабыня понесла цветы, а Иола хотела ее дождаться в лесу и набрать еще цветов. Но когда рабыня вернулась на поляну, где отдыхала Иола, она ее там не нашла. Поискала, покричала и вернулась. Мы все отправились искать Иолу и нашли. Все решили, что она хотела сорвать растущие неподалеку цветы, но сорвалась и упала…

— Все, кроме меня, — глухо произнес Строфий. — Я хорошо умею читать следы как на земле, так и на теле человека. И я не поверил, что Иола пошла к скале по своей воле. А тут еще Абант обмолвился, что когда её готовили к похоронам…

— Моя жена обмывала Иолу. И она умерла вскоре после похорон, — хрипло сказал Абант. — Она была кормилицей Иолы, любила ее как свою дочь.

— Он надругался над ней и убил, а потом сбросил со скалы, — с ненавистью глядя на Одиссея, проговорил Клеостат. — Я узнавал — в тот день в лес никто, кроме Телемона, не ходил. И я поклялся отомстить.

— Мы все поклялись, — прошелестел сухими листьями голос Эвандра. — И…

— И ты оказался прав,— перебил его Одиссей. — Той ночью, когда погиб Телемон, на острове были не только люди Аскалафа и мои. Остров посетили Эринии. Правда, их никто не заметил — кроме тебя. Но именно они покарали Телемона.

— Но, — начал было Перилей, — ты же…

— Аскалафу про Эриний я не скажу, — не слушая его, продолжил говорить Одиссей. — Ему достаточно будет знать, что на острове в ту ночь были чужаки.

Воцарившуюся тишину нарушали лишь шелест листьев оливы.

— Почему? — все также тихо прошелестел голос Эвандра.

— Я не нашел ответа на многие вопросы и о многом могу только догадываться. Но одно я знаю точно — если бы с моей Пенелопой или с Телемахом случилось что-то плохое, я бы покарал виновных без сожалений и раздумий.

— Ты готов мне рассказать о смерти Телемона? — недоверчиво переспросил Аскалаф. — Но еще недавно ты не мог этого сделать!

— Еще недавно у меня не было ответов на некоторые вопросы. — Одиссей едва заметно пожал плечами. — А теперь я получил их. Во время беседы с твоими и моими людьми.

И он рассказал Аскалафу про чужаков, посетивших остров, про то, что причины следует искать в прошлом Телемона, и что это происшествие никак не коснется ни Аскалафа, ни его людей.

— Он же был торговцем? — нимало не сомневаясь в ответе, спросил Одиссей под конец своего рассказа.

— Да, — кивнул Аскалафа. — Хвала богам, что рядом именно с тобой я решил остановиться на ночлег!

— Хвала, — не стал спорить Одиссей.

«Кто знает, как спрялась бы нить судьбы, если бы ты проплыл мимо, — думал он по дороге к своему лагерю. — Наверняка нить Телемона была бы длиннее, но не намного — Эринии уже шли по его следу».

— Эй, Одиссей, — оборвал его раздумья окрик Перилея. — Садись с нами, а то скоро ноги держать не будут. Боюсь, Пенелопа обвинит в этом меня и выцарапает мне глаза, — добавил он под громкий смех окружающих.

— Не выцарапает, — успокоил его Одиссей. — У меня очень разумная жена.

Он присел рядом с Перилеем и с наслаждением откусил от горячей лепешки.

Уже завтра они вновь будут в море, будут плыть к Трое, а потом… Одиссей прикрыл глаза и улыбнулся. А потом он вернется домой, на Итаку.