Призрачный четверг (гет)

Я безумно люблю засыпать вместе со своим братишкой, но я просто ненавижу просыпаться в его кровати! Во-первых, утром всегда становится прохладно, особенно зимой, а так как я, в силу своей гениальности, не удосуживаюсь захватить свое одеяло, мои конечности леденеют и превращаются в сосульки. Во-вторых, это маленькое чудо становится настоящим мастером пинков, когда спит. Так что все мое тело теперь будет покрыто синяками. Хорошо, что я хоть сплю, как убитая, а то было бы хуже, если бы просыпалась. Сонной весь день ходить не хочется.

Открыть глаза меня заставил детский локоток, который так легко и резко ударил меня под ребра, выбивая большую часть воздуха из легких. Тихо зашипев от боли, я приоткрыла один глаз и убедилась в том, что этот маленький чертенок еще спит. Значит, свою порцию подзатыльников Энди получит позже, когда проснется, протрет свои глазенки и начнет упрашивать меня принести ему чашку сладкого чая с малиной.

Он такой наглый и капризный, когда все еще пребывает в полудреме. Даже меня это иногда раздражает. Но как только он просыпается окончательно, тянет тебя за край одежды и ангельским голоском лепечет: «Спасибо, сестренка»... Можно сойти с ума от умиления и восторга.

Кое-как выбравшись из цепких объятий ребенка, я заставила себя принять сидячее положение, избавиться от одеяла и, опустив ноги на пол, не заорать от прикосновения ступней к ужасно холодному полу. Ничто утром так не бодрит, как братский удар поддых и ледяной паркет под ногами.

Откинув с лица спутанные светлые волосы, я уставилась невидящим взором на часы. И — о Господи! — уже половина восьмого. Катастрофически не успеваю к началу первого урока. Нет, я не живу далеко от школы или что-нибудь в таком же духе... Только вот вся ответственность за жизнь брата лежит на мне.

Приготовить завтрак, убедиться, что он умылся, и одеть его — лишь малая часть моих забот об Энди. Иногда, конечно, мать еще оказывает хоть какую-то помощь, но только не сегодня.

Все, что было на мне из одежды, очень быстро перелетело на соседний стул около письменного стола; я сама вскочила на ноги и удачно ушибла затылок о свой второй ярус. Изрядно выругавшись себе под нос, стала шарить руками по собственной постели — мама вчерашним днем должна была выгладить все наши вещи, поэтому блузку и подранные джинсы на сменку я должна была найти именно там. Все же умеет эта женщина быть полезной в делах домашних, даже после всего, что она пережила и какими методами «переживает» до сих пор.

Быстро справившись с наполовину поломанной застежкой от лифчика, чулками, хлипко пришитыми пуговицами и заедающей молнией на джинсах, я легко провела рукой по волосам Энди.

— Просыпайся, милый. Скоро завтракать будем.

Мальчик только во сне отмахнулся от моей руки и уполз под одеяло с головой, и мне захотелось улыбнуться.

В коридоре под моими ногами неожиданно раздался хруст битого фарфора. Ваза, черт бы ее побрал. Разве мама не убрала ее ночью?

Я боязливо скосила взгляд вниз на острие осколка, который умудрился пробить толстую подошву тапка ровно между большим и указательным пальцем, к счастью, их не задев. Я нервно выдохнула и перевела взгляд на тушу у стены с ободранными обоями.

— Мам? — женщина мерно дышала на полу, во сне сжимая в руках ручку вазы . — Эй, мам, может, к себе в постель переберешься?

Я приобняла ее, слегка растормошила и, немного неловко проведя по коридору, уложила в кровать. Казалось, что запах перегара из ее комнаты уже никогда не выветрится. Я открыла форточку, укрыла ее одеялом, несмотря на то, что она пыталась с себя его несколько раз скинуть, и торопливо вышла обратно в коридор.

Собирая разбитую безделушку веником в мусорный мешок, я думала о том, что ни за что не прощу себе две прозрачные бороздки слез под глазами этой женщины.

Вытащив из нелепо-розового тапка кусок фарфора и отправив его в дальнейшее странствие по просторам мира отходов, я зашла на кухню, мимоходом посмотрела на часы и, стойко приняв мысль о неизбежном опоздании в обезьянник для начинающих, открыла холодильник в поисках хоть чего-нибудь съестного. И тут — эврика! Да здравствует вчерашний суп!

Я поставила полную этой безвкусной дряни тарелку брата в микроволновку и с нарастающим нетерпением стала считать секунды. Пятьдесят восемь, тридцать четыре...

Всегда было интересно, почему все люди, в том числе и я, просто так могут сидеть перед сменяющими друг друга цифрами на таких приборах и ожидать сигнала, ожидать конца. Сколько человек из десяти задумывается о том, что они отсчитывают не время приготовления пакета еды, а собственную жизнь? Как в песочных часах: словно ты высматриваешь горстку песчинок, даешь им имена, а затем смотришь, как они падают с большой высоты на гору бездыханных тел их неизвестных товарищей. Верхняя часть часов — это жизнь; нижняя — могила нашего времени. Наших секунд. Нас самих.

Две, одна. И вот — снова пятьдесят восемь частей меня умерло, пока разогрелся чертов суп и накалилась тарелка. Противный писк на этот раз показался мне ниспосланным свыше знаком: «Да, я еще могу успеть к началу конца первого урока!»

— Энди, завтрак на столе! Ты умылся? — выкрикнула я, едва ли не шипя при этом, потому что сильно обожглась о посуду.

Я на секунду задумалась о том, смогу ли я поесть перед уходом, но быстро отмела эту мысль в сторону. Нет времени. Оно уже потрачено впустую.

О чем я только думаю? Мысли, огни темноты моей головы, куда вы так стремительно несетесь? Я не успеваю, подождите. Подождите меня, умоляю. Я не хочу сходить с ума в одиночестве.

Спотыкаюсь о собственную ногу и встречаюсь носом с дубовым шкафом. Ненавижу утро: за мебель на каждом шагу, за холод, за синяки под глазами, урчание в животе, лирику и милосердие. Кулак больно ударяется о дверцу, заставляя ту громко хлопнуть, и мальчик на пороге вздрагивает.

— Сестренка?..

— Энди, ты проснулся, — улыбаюсь ему, хоть и понимаю, что он не видит этого.

— С добрым утром, — он еще совсем сонный, поэтому его мелкий испуг так быстро сошел на нет, и мне нравится, как мило он потирает больные глазки, пока вся грязь общества за дверью этой квартиры вываливается из квартир на улицы, поливая матом и без того гнилую жизнь.

Иногда я даже радуюсь, что этот мальчик, возможно, никогда не будет проводить больше половины своего времени вне дома.

— Милый, завтрак на столе, не забудь потом умыться, — я вовремя выныриваю из своих мыслей и стремглав лечу в нашу с братом комнату, потому что вспомнила о существовании школьной сумки с ее дерьмовым содержимым. — Умоешься, разбудишь маму и попросишь, чтобы она переодела тебя, сходила в магазин и приготовила обед. Понял?

— Так точно, мама-Сара! — я успела только тихо взвыть от чувства умиления к этому чуду и отрывисто поцеловать его в макушку, пока он не побежал в сторону кухни к разогретому завтраку.

Я забеспокоилась, как бы он не обжегся, но все тревоги из сознания выбила тоненькая книга в разноцветной обложке на краю стола, которая сразу бросилась мне в глаза, как только я зашла в спальную. Та самая, которую мне советовал прочитать незнакомец в книжном. Я почти успела забыть о ней.

«К черту», — подумала я и забросила ее в свой рюкзак, после чего с громким топотом рванула на выход из квартиры, накидывая на бегу куртку и пару раз теряя свой багаж на лестничной площадке. Ненавижу спешку, ненавижу обязанности. Кто придумал использовать слово «должен» для тех, кому еще не стукнуло двадцать один год?

На улице холод с новой силой одарил меня божественным зарядом энергии. Славное, чтоб оно тысячу раз было проклято, утро. Редкое пение птиц приглушается движками старых машин соседей, выхлопные газы забивают носоглотку, глаза слезятся от колючего снега, ветра и суицидальных потребностей.

Сплевываю и начинаю шарить руками по карманам куртки — ни сигарет, ни денег. Никакой отрады.

Я стала скованно разгребать снег ногами, прокладывая себе тропинку там, где ее не должно было быть: не хотелось сталкиваться с потоком утренних зевающих злых клерков. Двор, второй, третий. В нескольких метрах от меня — остановка с мелкой кучкой будущих пассажиров автобуса. По правую руку — только недавно открывшаяся пекарня, чья хозяйка уже давно открыла свою смену. Я стала наблюдать за ее работой сквозь слегка запотевшее окно. Наесться одним ароматом сдобных булочек с вишневой начинкой — возможно ли оно для человека, не страдающего крайней степенью истощения? Кит в моем животе ответил отрицательно. Я смущенно перевела взгляд с неяркой, но приятной глазу вывески под ноги, чувствуя, как щеки стали наливаться кровью от совершенно нелепого стыда, но тут до моих «локаторов» донесся сигнал автобуса. Моего автобуса. Который. Уже. Тронулся. С места.

Глубокий вдох, медленный выдох. У меня заболело горло.

— Все равно я не люблю вишню, — я взглянула снова на вывеску пекарни и, чертыхнувшись в который раз за этот час бодрствования, поплелась в сторону остановки.

— ... И только высоко, у Царских врат, причастный тайнам, плакал ребенок…

Я опоздала, черт возьми, даже на литературу — второй урок по расписанию!

Подождав, пока миссис Гринуэй, нервная сорокалетняя женщина с синдромом менеджера, дочитает стих, я собралась с мыслями и рванула дверь кабинета номер сто семнадцать на себя.

— Сара! — сегодня у Линды-Нервинды, как ее называли ученики и некоторые отдельно взятые учителя, руки, стискивающие томик русского Блока, дрожали особенно сильно; ходили ходуном, я бы сказала. — Ты опоздала на целых десять минут!

Ну, вообще-то на восемь, однако оповещение о таком пустяке могло грозить мне ударом в глаз тем самым томиком, поэтому я, сухо извиняясь, решила шествовать к своему месту на последней парте второго ряда.

— Габлер, мы не закончили! — проблеяла миссис Гринуэй. Моя фамилия прозвучала почти нецензурно.

Наверное, все люди, во все времена, которые носили на себе звание «одноклассники», никогда не сдерживали смешков, но мне было плевать. Я ненавидела только стихи Блока и эту беременную бараниху. А эти ухмыляющиеся рожи, наверное, смотрелись бы мордами бесов в адском пламени где-то там, внизу, в центре Земли.

Я невольно скопировала ухмылку своего соседа по парте, на что он тошнотворно сморщил жирный горбатый нос.

— Объясни свое опоздание! И почему ты не в форме?! Что это за джинсы?! — не унималась Гринуэй.

«В форме». Это прозвучало примерно так: «В-в форме-е-е». Обычно Нервинда просто ставила мне неуд, но на этот раз, после недавней шумной дискуссии о русских классиках, приводящих меня в бешенство скучными описаниями природы и родины-с-большой-буквы, училка хотела выставить меня полной дурой в глазах сверстников.

Я промолчала, с немым упорством сверля глазами подрагивающее от нервов лицо. Миссис Гринуэй явно не знала, как откомментировать мое поведение и могла только открывать и закрывать рот, как рыба, выброшенная на берег. Наступила пауза, и наконец нервный барашек выдала:

— О четверке за полугодие можешь забыть! Два… нет, кол тебе за урок!

О боже, напугали ежа голой задницей. Странно, но почему-то в школе мне никогда не хотелось плакать или прятаться от чужих глаз, страдая от стыда или простого смущения. Завладевала мной в школе только злость. Но с ней мы уже несколько лет корешимся, поэтому я научилась играть роль истинного флегматика в проявлении эмоций. Жаль, что это волшебство заканчивалось, как только я переступала порог класса.

Я знала, что училка не могла и секунды находиться в одном и том же эмоциональном состоянии. Оставалось только ждать, когда она успокоится. И, действительно, буквально через пару минут Нервинда снова блеяла стихи, перемежая паузы не к месту с вдохновенными ремарками о судьбе поэта.

— Когда началась революция, Блок задохнулся от удушающей атмосферы, уничтожавшей…

Удушающая атмосфера, да? Я, конечно, не русская культура, но меня тоже уничтожала атмосфера вокруг. Окинув взглядом класс, я потихоньку нагнулась к сумке и выудила оттуда книгу, которую «подкинул» мне тот мужчина из книжного. Только сейчас смогла нормально рассмотреть каждый сантиметр обложки — она показалась мне излишне вычурной, что только подчеркнуло пафос названия «Призрачный четверг». Автор — Марти Сивер. Хм, никогда не слышала о таком. Что ж, пока миссис Гринуэй распылялась, можно было и почитать спокойненько.

Сразу пролистав огромное количество стихов, я бездумно напоролась на рассказ страниц в пятьдесят.

Конечно, не с первой строчки, но меня буквально захватили яркость описаний и слог Сивера. История была пронизывающе-романтичной, в чем-то даже классической. Парень и девушка, которым запретили быть вместе, любят друг друга до гроба во всех смыслах. Однако же ни в одном подобном рассказе не было столько боли душевной и физического насилия, сколько я нашла здесь. Автор, мастер своего дела, виртуозно описывал сцены убийства парнем своей семьи, а так же избиение дочери собственной матерью.

История закончилась весьма трагично — парень и девушка умерли: ее забили до смерти, а он перерезал себе горло в саду, где они тайно встречались и приносили свои клятвы. Очевидно, Сивер был поклонником мысли, что смерть не является концом всего, потому как завершил рассказ следующими словами: «Даже если наши тела холодны, как лед, мы навсегда будем вместе. Наши души наполнены теплом, поэтому мы никогда не умрем».

От осмысления прочитанного меня отвлек резкий звонок, уведомляющий о конце урока.

— Домашнее задание — шестой вопрос, страница сто семнадцать из зеленого учебника, — по обыкновению проблеяла Нервинда уже выходящим из класса ученикам, — а ты, Габлер, останься.

Я с немым стоном лениво потянулась и подошла к учительскому столу. По сути, это была та же парта, но с компом и жутким завалом бумаг на столешнице. И чего ей от меня только надо каждый раз?

— Ты, моя милочка, превосходишь все мои ожидания! — Ах, ну да, именно этого. — Если ты не прекратишь так по-хамски вести себя на моих уроках, я добьюсь твоего исключения! Ты слышишь меня?! Я говорила с другими учителями, они тоже не в восторге от твоей учебы. Чтобы…

Бла-бла-бла. Сколько можно болтать? Почему она тратит время на меня, а не на телефонный звонок своему мужу, который, наверное, волнуется и переживает за свою беременную спутницу жизни, что вынашивает под сердцем его дитя? Ребенком надо дорожить, сволочь, как и семьей.

Что-то я разнежничалась в последнее время. Надо будет покурить.

Я вышла из класса минут через двадцать — благо, что была большая перемена, — и попыталась так сильно захлопнуть дверь за собой, чтобы она слетела с петель. Боги, почему вы не наградили меня силой тупого качка и мозгами Альберта Эйнштейна? Я была настолько плохой девочкой в прошлой жизни?

Наверное, дедушка Фрейд широко бы улыбнулся, услышав эту фразу.

Хочу выдавить ребенка из этой блеялки, как остальные подростки выдавливают у себя прыщи перед свиданием. Будет лучше позволить ему умереть до рождения, чем слушать постоянно этот противный слуху голос. Мерзость. Где уборщица? Я бы с удовольствием позаимствовала у нее ведро. Хотя, меня не вырвет — нечем.

Делаю пару шагов в сторону и прислоняюсь спиной к стене, откидывая голову назад. Вдох, выдох. Кажется, полегчало. Меня кто-то задел плечом, так что пришлось опустить взгляд с потолка на этого ублюдка. Им оказался мальчишка из параллельного класса, все звали его Стьюи. Смазливый шатен с родинкой под левым глазом. Мне всегда хотелось выщипать ему брови. Кто позволял парням быть красивее ярко накрашенных девушек? Не удивлюсь, если в будущем он махнет во Францию с каким-нибудь геем-бодибилдером.

— Сара! — он улыбается так, словно нашел пропащего щенка. — Извини, я тебя не заметил.

А ты меня когда-то замечал просто так?

— Что проходите? — он кивнул на цветастую книгу в моих руках.

— Это не учебное, — не люблю разговоры во время перемены.

— Сама читаешь? Не думал, что ты умеешь.

— Да ты остряк, — кривлюсь, на что его улыбка становится только шире; жизнерадостный паршивец, которого все время хочется поставить на место или насадить неподготовленного на чей-то большой толстый член. — Это всяко лучше того, что наша грымза заливает на уроках.

— Например? — он попытался выхватить книгу, но я вовремя увела руку за спину, а Стьюи надулся, как пузырь.

— Я сама тебе зачитаю.

Не было ни малейшего желания второй раз прокручивать ту небольшую историю в голове, а тем более пересказывать ее этому придурку. Поэтому я открыла книгу на первом попавшемся стихотворении и принялась зачитывать его. С чувством, с толком, с расстановкой, чтоб его.

«Я шут твой, твое отраженье.

Я воля, устой и презренье.

Я смерть, и я жизнь, по выбору.

Сполна одарю тебя силою.

«В чем сила?» — ты спросишь. Отвечу,

Что глуп и смешон ты под вечер.

Так мил ты и так одинок,

Мой бедный напуганный волк.

Не плач, не скули и не бойся.

Подумаешь, разве кто спросит?

Не нужно ползти в уголок.

Не дрожи, как осенний листок.

Я призрак, я падаль прогнившая,

На плечах моих миссия высшая -

На кусочки зверька разорвать

И свободу ему даровать.

От оков тебя освободить,

Научить тебя верить и жить,

А пока что — прощай до заката,

Я вернуться клянусь ураганом.

Я снесу всю мораль и устои,

Пусть разум забудет законы,

Все пеплом засыплет, а ты…

Ты, милый, живи до зари».

Когда я закончила, глаза Стьюи были похожи на черные чайные блюдца из разбитого сервиза.

— И это лучше классиков? Ты издеваешься? — да, он всегда любил поэзию, а я всегда ненавидела его за подобные высказывания: проза не скована рамками ритма и рифмы, она в мириады раз привлекательнее! И почему люди вечно высматривают красоту в ограниченности чего-либо?

— Оригинальнее, во всяком случае, — я пожала плечами. Честно сказать, сама не поняла, что именно зачитала только что. — А что не так с ним?

— Что это вообще за автор? — ему все же удалось вырвать у меня книгу и услышать, как я умею пародировать шипение змеи. — Сивер?.. Сивер, Марти, Марти Сивер…

Он зажмурил глаза, отдал мне обратно книжку и потер переносицу так, словно только что тренировался на скалке перед своим первым разом. Наверное, я немного повернутая, но все же не представляю, как можно не думать о гомосексуалистах, находясь в обществе Стью. Этому шатену явно не хватает личного Аполлона.

Хренов гормональный взрыв.

— Вспомнил! — восторг от собственных умственных способностей и поднятый вверх указательный палец парня заставили меня рассмеяться. — Тише ты! Слушай меня. Я читал о нем в газете этим летом.

— И что? Он выиграл в лотерею? — еле выдавила я сквозь смех.

— Он совершил самоубийство, Сара! — я заткнулась. — Писали, что он воткнул себе нож в горло, представляешь? Вот психопат.

Шатен неодобрительно покачал головой, а я так и осталась стоять, лишенная чувств. «Это что же, я так и не почитаю других его рассказов?» — единственный вопрос, который возник у меня, и я кинулась листать страницы. Стихи, стихи, стихи, тот рассказ, поэма. И все, черт побери!

Мой обреченный на несчастье выдох заглушил резкий звонок. Знакомый махнул мне рукой на прощание и засеменил на урок. А у меня же настроение испортилось настолько, что последние три-по-сорок-пять я решила не посещать. Надо же, наткнуться на замечательного прозаика, который тяготел к рифмоплетству и заставлял ритм скакать, как на углях, и тот самоубился! Не везет, так во вселенском масштабе.

Придурок.

Спустя четверть часа я уже поворачивала ключ в двери своего дома. Автобус вывернул из-за угла как раз вовремя, а гулять было не на что. Ни копья в карманах, пустота в желудке — отличные мотиваторы вернуться домой, в котором, как ни странно, вкусно пахло запеканкой.

— Сара, ты чего так рано? — видимо, с сегодняшнего дня у матери начался период «нормальной жизни», когда она не прикасается к бутылке ровно до тех пор, пока квартира не простоит в приличном виде с три-четыре дня. — Кушать хочешь? Садись за стол, я тут столько всего приготовила!

— Сестренка! — весело выкрикнул мне братик, выбегая из комнаты и чуть не убившись о шкаф для одежды.

— Осторожнее, Шумахер! — я успела перехватить его в свои объятия и уберечь от столкновения с мебелью.

— А потом ты сходишь в книжный, — спокойным, но несколько приказным тоном проговорила мама, выходя в коридор из кухни, потирая руки полотенцем. Наверное, зрачки мои приняли форму вопросительного знака и начали светиться, как фары машин ночью в чаще леса, так как она сразу поспешила пояснить свою просьбу-факт. — Мы с Энди сегодня идем к зубному, а акция в магазине на завтра уже не распространяется. Купи мне какой-нибудь романтический детектив. Или чего-нибудь другого, но легкого. Можешь и себе чего взять, я деньги дам. Чего ты так улыбаешься?

— Ничего. Все хорошо, мамуль, — я подняла Энди на руки, отчего тот весело завизжал и стал болтать ногами, и мы пошли на кухню. — Кушать очень хочется.

Обед был настолько плотным, что добраться до книжного магазина мне удалось только к вечеру — слишком тяжело в животе, слишком трясет в общественном транспорте, где полно пихающихся старушек и лиц, которые под них пытаются косить. Честное слово, они оказываются настолько немощными, чтобы стоять, что готовы проломить тебе череп, лишь бы заполучить для собственных задниц свободную сидушку!

Честное слово, я неделю больше ничего жрать не буду.

— Ты…

Я не знаю, что заставило меня повернуть голову в сторону лавочки рядом с магазином. Я не помню, по какой причине я замерла на месте, а не убежала куда подальше. Я не понимаю, почему с губ слетело: «Я…»

— Ты пришла, — мужчина в панковских ботинках, черном плаще и с помятой сигаретой в зубах медленно поднялся на ноги и пошел в мою сторону. — Я знал, что так будет. Я верил, что снова увижу тебя.

— Н-но… — на какое-то мгновение я почувствовала животный страх, но через секунду уже весело закатывалась смехом, глядя на то, как это чучело поскользнулось на очищенной дорожке и растянулось на льду передо мной.

Смеясь, я незаметно наклонилась, подняла его сигарету и быстро спрятала в карман куртки. В течение пяти минут он безуспешно ползал по снегу, пытаясь найти ее.