Призрачный четверг (гет)

Каждый четверг уже на протяжении двух месяцев я прихожу в этот чертов книжный магазин и прячусь между пятым и шестым стендами с произведениями зарубежных авторов. Все эти книги на полках сплошь одного цвета — отвратительного болотно-зеленого. Имя авторов и сами названия написаны крупным шрифтом прямо по середине лицевой стороны обложки. Желтые буквы не слишком хорошо смотрелись на таком фоне — лучше бы издательство перестало считать дизайнерами всяких отбросов общества, которые привыкли употреблять перед работой. Эти книги дешевые, кстати. Не удивлюсь, если и содержание их столь же убого, как оформление.

Надо сказать, что обстановка в этом магазине так себе: побитая каблуками грузных важных дамочек плитка на полу, неприятно жужжащие лампы, отклеивающиеся от стен яркие рекламные плакаты, грубый персонал и один-единственный хамло-кассир с кривыми съезжающими очками. Здесь не было сигнализации, не было охранника. Если бы на входе я когда-нибудь заприметила старенького пузатого мужчину в форме, то определенно бы расспросила, на кой хрен ему нужна эта работа. Но кажется, все мужчины не столь глупы, как я о них думаю.

Кроме одного. Это — причина моего появления в этой облезлой конуре. Мужчина лет тридцати, всегда с незакуренной сигаретой в зубах, в дорогом черном плаще и грязных панковских ботинках. Я заметила его случайно, когда целых две недели бегала в этот магазин за «вот-вот-должной-прийти» книжкой для своей матери. Она у меня любит читать всякий мусор типа детективов, прошитых любовными интрижками. Типичная домохозяйка-скандалистка, которой скучно жить в этом мире.

Этот странный тип всегда подходил к самым дальним стендам, выбирал книгу и, вообразив, что он в библиотеке, принимался читать. Как ни странно, никто из персонала не делал ему замечаний. Может, он чей-то знакомый или просто шишка. Хотя эти вопросы интересовали меня гораздо меньше, чем то, почему же я продолжаю приходить сюда, прятаться и просто наблюдать за неподвижной фигурой с раскрытой книжкой, словно какая-нибудь влюбленная, но весьма нерешительная сталкерша.

Поговорю ли я с ним хоть когда-то? Спрошу ли его о том, чего он здесь забыл? Попрошу ли угостить сигаретой и сводить меня в парк аттракционов? Я люблю аттракционы. А у него, видимо, есть свободное время и, соответственно, лишние деньги. Так почему бы не потратить все это на меня?

— Девушка, вам помочь? — я вздрагиваю и оборачиваюсь на голос.

Передо мной с широкой улыбкой на лице стоит молодой работник магазинчика, чей бейдж капсом оповещает всех о том, что совестливого работника зовут Дейв.

— Подсказать что-нибудь? — повторяет он вопрос в другой формулировке, не переставая лыбиться и принимая меня за умственно отсталую.

Как же мне хочется сейчас заклеить его рот клейкой лентой, чтобы избавить себя, а заодно и весь мир, от созерцания кариеса на его зубах.

— Я просто пытаюсь выбрать! — я растерялась и схватила две первые попавшиеся книги с соседней полки, выставляя их напоказ. — Ту или эту?

— Это взрослая литература, девушка, — Дейв неодобрительно посмотрел на меня так, словно я являюсь его внучкой и только что набила на лбу татуировку в виде мужского полового органа. — Вы уже совершеннолетняя?

Никогда бы не подумала, что литература с названиями «Клубничный торт» и «Мой милый щенок» могут оказаться какой-то пошлятиной. Куда катится общество? Как долго мир будет падать на дно преисподней?

— Конечно же! — мой голос дрогнул от нервов, но я пыталась выглядеть убедительно; я поставила книжки обратно на места, после чего стала бодро термушить и рассматривать кончики своих волос. — Мне уже двадцать два года, если поискать, то можно найти несколько седых прядей! Конечно, в блондинистых волосах это сложно сделать, но возможно. Вот, только посмотрите…

— Вам нечего делать в отделе для взрослых, — строго проговаривает Дейв, отчего я начинаю нервничать еще больше и случайно дергаю сама себя за волосы так сильно, что даже вскрикиваю. — Пожалуйста, пройдите к другим стендам. И без шума. Иначе мне придется выгнать вас на улицу.

— Но там же холодно! Как можно так бесчеловечно поступать с хрупкой женщиной, которая забыла документы дома? — я назло выкрикиваю это как можно громче, привлекая внимание других посетителей.

Ну же, помогите мне, свиньи в норковых шубах.

— Сейчас же прекратите так себя вести! — ох, Дейв, твоя уродливость и больные зубы не делают тебя старше меня на десятки лет, так что это лучше тебе прекратить работать здесь и посетить кабинет хорошего стоматолога.

А задний фон вперемешку с жужжанием ламп уже составлял тихий гул голосов ворчливых книжных червей и выпендрежных толстых гусениц.

— Оставьте меня в покое или зовите свое начальство! Вы не имеете права так поступать со своими клиентами! — к этому моменту голос у меня уже более уверенный; все же какая-то черта скандалистки мне перепала от моей матери.

Кажется, парень хотел схватить меня за руку и насильно выставить за двери этого «чудного» магазинчика, но заметив, что грозные взгляды потенциальных покупателей устремлены не на меня, а на его наглую морду, он только повел плечом и постарался спрятать взгляд среди стоящих редкими рядами болотных книг.

— Без документов мы не имеем права продать Вам такую литературу. Поэтому к кассе с ней даже не подходите.

— Да Боже упаси мне такую пошлость покупать! Я просто посмотреть хотела!

Он вновь бросает на меня грозный взгляд, после чего натягивает улыбку — а это в совокупности смотрится еще более жутко, чем прежде, — и удаляется в сторону кассы. Видимо, почесать языком с очкариком.

Чертов Сэлинджер, хренов Холден! Нечестно писать о том, чего не может быть у большинства людей. Нечестно награждать какого-то мальчишку седой прядью, а меня обделить подобным даром. Нечестно писать не о жизни простых людишек, как я.

Почему-то меня захлестнуло в мгновение ока такое чувство, что меня вот-вот вырвет от всей этой атмосферы: от работников, покупателей, зевак, книжных полок, потрескавшегося пола и гнусного стрекочущего света. Голова закружилась, противный ком поднялся к самому горлу, и казалось, что я уже начинаю чувствовать привкус горечи во рту. Одна рука легла на пыльную деревянную полку, а вторая — мне на губы, чтобы не дать моему отвращению заляпать этот хренов пол.

Вот было бы здорово разбить его до конца. Вместе с лицами работников.

Но на этой прекрасной мысли меня отвлекло новое вмешательство реальности в мою личную жизнь с самой собой: кто-то вздумал запихнуть книжку на ту самую полку, которая служила мне опорой в эти секунды физической слабости. Ни «Вам плохо?», ни каких-либо еще вопросов эта тварь не задала. Просто молча человек поставил книжку и большими шагами направился к выходу.

Из любопытства я посмотрела ему вслед и, к своему огромному потрясению, разглядела те самые подростковые ботинки и дорогой плащ. Тут я быстро перевела взгляд на ту самую книгу, которую он решил разместить там, где ей не надлежало находиться, и схватила ее в руки. Она отличалась от других. Мягкий переплет, глянцевая цветная, яркая обложка, страниц максимум около двух сотен.

«И зачем это?..»

Я открыла первую страницу этого маленького произведения и чуть не умерла от всплеска новых восторженных эмоций. «Не думал, что ты такая шумная. Прочти это. Может, понравится», — гласила надпись, выведенная на скорую руку простым черным карандашом в уголке листа.

Он правда думает, что мы в библиотеке?

Домой я вернулась уже после того, как маленькая стрелка часов перевалила за полночь, но не доползла еще до часа ночи минут на двадцать семь. Вместо радостного вопля «я вернулась» я громко хлопнула металлической дверью и, разувшись, швырнула сапоги в дальний угол коридора.

Я знала, что моя мать сейчас спит. Но разве хорошая мать должна спать, когда ее шестнадцатилетний ребенок шляется по темным улицам страшного большого города, который так и кишит различными маньяками, ворами и серийными убийцами, которыми всех заботливые родители так методично запугивают в детстве? Я не сплю. Пусть и она не спит.

— Сара? Это ты? — доносится протяжный прокуренный женский голос из спальной комнаты, а тело его хозяйки, дрожа от недосыпа и злости, вываливается на порог. — Ты где была? Ты вообще видела, сколько времени?

— И что?

Пусть я и хотела ее разбудить, но совершенно не для того, чтобы слушать нотации или упреки. Не хочу с ней говорить. Пусть проваливает в свою берлогу и дальше спит, только меня не трогает! Пора научиться думать прежде, чем действовать. Ей, конечно. А не мне.

— Как это, «и что»? Я волновалась! — она очень неумело давит на жалость.

На дух не переношу таких людей.

— И во сколько бутылок обошлось тебе это волнение? — я нажимаю на выключатель в коридоре, а она мерзко морщится от яркого света. — Ты зубы чистила? От тебя перегаром несет за километр.

— Это не то, о чем ты думаешь, — она пытается оправдаться, а я с безразличным видом снимаю с себя куртку, мысленно отмечая, что она запачкалась и практически порвалась в двух местах.

— А что тогда? — на автомате спросила я ее, забрасывая рюкзак на плечо и обувая домашние холодные тапочки.

Она замялась и виновато смотрела под ноги до тех пор, пока я не начала идти вдоль коридора и не поравнялась с ней.

— Сегодня… — я остановилась, чтобы дослушать ее объяснение, просто из какого-то отчужденного любопытства, — сегодня был день рождения твоего дяди Стивена. Я выпила, пригрелась под одеялом и случайно уснула. Я собиралась звонить тебе, поверь мне, Сара!

Я сама не уследила за тем, как моя рука дернулась в сторону и сбила с ближайшей тумбочки расписную вазу, которую моя старшая, ныне покойная сестра когда-то дарила матери. И мой гнев из-за матери моментально сменился какой-то грустью и тоской по сестре. Ее звали Элис. Она была необычайно доброй и красивой девушкой, была гордостью нашей семьи, ее надеждой на светлое будущее и обеспеченную старость.

Но однажды какой-то урод не сменил летнюю резину на зимнюю и сбил нашу красавицу на соседней улице. Это случилось около пяти лет назад. Мне тогда было одиннадцать. И, к сожалению, меня потащили на похороны.

Никогда не забуду, как порыв ветра сбил кусок ткани с ее лица.

Меня вновь начало подташнивать. Не слишком удачный сегодня день выдался: каждый второй учитель срывал голос при «разговоре» со мной по поводу моей успеваемости, чуть не вытурили из книжного магазина, в кафе подали несвежий бекон, а потом еще и умудрились напоить моим кофе не меня саму, а мою одежду.

Я искоса поглядела на то, как мать кинулась подбирать каждый осколок вазы с пола, умоляя меня не двигаться с места. Переживает за то, чтобы я не поранилась? Какая показуха. Зрители уже давно мертвы, мама. Может, ты перестанешь играть эту дешевую роль прилежного родителя и скатишься на дно алкоголизма? У тебя это выйдет лучше и грациозней, чем стоять сейчас на четвереньках и терпеть боль от врезающихся в коленки и ладони осколки прошлого.

— Дядя Стивен уже давно умер. Ему уже все равно, празднуют его день рождения или нет. Не придумывай таких поводов напиться. Это отвратительно.

Но она словно не слушала меня, только продолжала, как в лихорадке, трястись, собирать осколки, раня кожу, и нашептывать мне что-то, словно я могу разобрать ее бредни.

«Почему ты тогда не празднуешь и день рождения Элис?»

В глазах начало щипать, а горло заболело. Так всегда случалось перед тем, как я начну рыдать во весь голос. Не хотела я с ней разговаривать. Совсем не хотела!

— Мамочка? — детский голосок заставляет меня встрепенуться и отвлечься от глотания слез. — Мама, сестренка, что случилось?

Энди — мой младший братик пяти лет отроду. Мама как раз была беременна им, когда Элис сбила машина. От всего пережитого матерью роды начались раньше срока, Энди еле удалось спасти, но в результате у него очень слабое здоровье: уже в своем возрасте он почти ничего не видит, простужается от легкого ветерка, и у него очень часто болит голова.

Но он может спокойно передвигаться по квартире сам, сам может брать свои игрушки и даже складывать их обратно, он любит слушать музыку, танцевать и петь. Он очень смышленый мальчик, очень послушный и совсем не капризный. Я даже удивляюсь, как можно быть таким замечательным ребенком. Неужели обязательно надо родиться не таким, как все, чтобы не быть плаксивым тугодумом-истериком, как большинство?

Но все равно за ним постоянно нужно присматривать. Он может упасть в обморок в любой момент, или у него подскачет температура. Если бы только наш отец не психанул и не бросил нас после смерти Элис, тогда нам было бы легче. Наверное.

Хотя вообще как можно облегчить переживание чьей-то смерти?

Мама не обратила никакого внимания на появившегося в коридоре своего пятилетнего сына, так как была очень занята молитвой и прижиманием к груди всех собранных осколков, что когда-то были вазой. Я вытерла рукавом слезы и поспешила подойти к братишке.

— Все хорошо, Энди. Ты почему не спишь? — я поправила немного задранную рубашонку его синей пижамы с медвежатами и улыбнулась.

Очень милая и веселая пижама. Она всегда мне нравилась. Она никак не соответствовала условиям, в которых проживает этот ребенок. Он словно был не с этого мира, не из этой реальности. Именно за это я так любила его — за то, что он другой. Чистый, добрый, ласковый, заботливый и совершенно не эгоистичный. Проводя время с ним, я чувствовала себя счастливо.

И все же — я не ребенок. Я эгоистична, как и все. И далеко не чиста.

— Я испугался, — такой честный мальчик, — и пришел посмотреть, что вы делаете.

— Мы ничего не делаем. Давай, пойдем спать? Уже поздно, — я протянула ему руку, а он сжал мои пальцы своей ручонкой и сразу же потащил в нашу комнату.

Так странно и смешно. И в то же время грустно. Это он здесь почти слепой, но в темноте ведет меня за собой именно он, а не я его.

Энди сразу же лег на свою кровать, а я скинула рюкзак на стул около письменного стола и наощупь стала пытаться найти шкаф, а затем уже ночную одежду в нем.

— Сестренка, ты так шумишь, — сонно бормочет чудо в пижамке с медведями. — Ты можешь включить свет. Он мне не мешает.

— Уверен? Ох, спасибо, Энди, — я с облегченным выдохом включила светильник на столе и стала рыться в одежде, уже хоть как-то узнавая очертания своих шмоток и рубашек брата.

Всегда поражалась его уму и заботе о других. Даже когда подарки на рождество раздают, он обязательно вручит всем родственникам по конфете из своей коробки. Даже для себя может ничего не оставить, лишь бы другим было хорошо.

А однажды у него не осталось ни одной конфетки, потому что он отдал все соседским ребятишкам, которых пригласила мама на праздник от болезненной широты душевной, и он подарил саму коробку какому-то мальчику по имени Билли. Этот маленький обжора Билли, конечно же, закатил истерику и пожаловался своим идиотам родителям, что ему не досталось чужой сладости. А Энди потом плакал и пытался извиниться перед Билли. В какой-то момент расплакалась и я. «Я знаю, что коробка красивая. Но она мне не нужна», — сказал тогда Энди, понимая, что Билли выбросил его подарок в мусорную корзину.

С тех пор я пресекала всякую попытку матери пригласить гостей на праздник.

— Сестренка? — позвал меня Энди в момент, когда я уже переоделась в футболку и шорты и собиралась сесть за стол читать ту самую книгу, которую мне посоветовал незнакомец.

— Что такое? — я забеспокоилась и начала нервничать, потому что боялась, что братику стало плохо, а сейчас нет возможности быстро перебежать на кухню за лекарствами, так как на пути препятствие в виде лежащей матери на полу коридора.

— Ты уже все? — я чуть не засмеялась: этот кроха еще не мог нормально выговаривать слово «освободилась», поэтому использовал такую простую форму вопроса.

Мне даже это казалось в нем невероятно милым и забавным. И за это я его любила.

— Да, я уже все. Тебе свет мешает? Я могу выключить.

— Можешь лечь со мной?

Мы спали на двухъярусной кровати. Он, конечно же, никогда не забирался наверх. Только под моим присмотром, и то ненадолго. Хотя я пару раз позволяла ему спать там днем, но всегда сама обязательно ложилась рядом, ближе к краю, чтобы он ни в коем случае не упал.

Так должна бы поступать мать, но я не думаю, что нашей есть хоть какое-то дело до того, где спит Энди, а где я. Да и когда мы спим — тоже ей не очень важно знать. Все, чего она хочет, — это пить и не чувствовать себя виноватой. И не выглядеть виноватой в наших глазах. Она пойдет на любые отговорки, на любые словесные самоунижения, но не более того. Словно этого достаточно.

Поэтому я чувствовала себя мамой, а не сестрой для Энди. Да и он иногда в полудреме прижимался ко мне и называл мамой-Сарой. Это нагоняло на меня очень много грусти. Но сейчас я уже как-то привыкла.

Как я могу отказать этому ребенку? Я без сожаления отложила книжку на край стола, выключила лампу и быстро перебралась к Энди. Он, явно радуясь, поделился со мной своим одеялом. Оно было маленькое, детское, все разноцветное и яркое. Мне его, конечно, не хватило, чтобы полностью укрыться, но от этого мне не было менее тепло.

Я безумно люблю засыпать вместе со своим братишкой, но я просто ненавижу просыпаться в его кровати! Во-первых, утром всегда становится прохладно, особенно зимой, а так как я, в силу своей гениальности, не удосуживаюсь захватить свое одеяло, мои конечности леденеют и превращаются в сосульки. Во-вторых, это маленькое чудо становится настоящим мастером пинков, когда спит. Так что все мое тело теперь будет покрыто синяками. Хорошо, что я хоть сплю, как убитая, а то было бы хуже, если бы просыпалась. Сонной весь день ходить не хочется.

Открыть глаза меня заставил детский локоток, который так легко и резко ударил меня под ребра, выбивая большую часть воздуха из легких. Тихо зашипев от боли, я приоткрыла один глаз и убедилась в том, что этот маленький чертенок еще спит. Значит, свою порцию подзатыльников Энди получит позже, когда проснется, протрет свои глазенки и начнет упрашивать меня принести ему чашку сладкого чая с малиной.

Он такой наглый и капризный, когда все еще пребывает в полудреме. Даже меня это иногда раздражает. Но как только он просыпается окончательно, тянет тебя за край одежды и ангельским голоском лепечет: «Спасибо, сестренка»... Можно сойти с ума от умиления и восторга.

Кое-как выбравшись из цепких объятий ребенка, я заставила себя принять сидячее положение, избавиться от одеяла и, опустив ноги на пол, не заорать от прикосновения ступней к ужасно холодному полу. Ничто утром так не бодрит, как братский удар поддых и ледяной паркет под ногами.

Откинув с лица спутанные светлые волосы, я уставилась невидящим взором на часы. И — о Господи! — уже половина восьмого. Катастрофически не успеваю к началу первого урока. Нет, я не живу далеко от школы или что-нибудь в таком же духе... Только вот вся ответственность за жизнь брата лежит на мне.

Приготовить завтрак, убедиться, что он умылся, и одеть его — лишь малая часть моих забот об Энди. Иногда, конечно, мать еще оказывает хоть какую-то помощь, но только не сегодня.

Все, что было на мне из одежды, очень быстро перелетело на соседний стул около письменного стола; я сама вскочила на ноги и удачно ушибла затылок о свой второй ярус. Изрядно выругавшись себе под нос, стала шарить руками по собственной постели — мама вчерашним днем должна была выгладить все наши вещи, поэтому блузку и подранные джинсы на сменку я должна была найти именно там. Все же умеет эта женщина быть полезной в делах домашних, даже после всего, что она пережила и какими методами «переживает» до сих пор.

Быстро справившись с наполовину поломанной застежкой от лифчика, чулками, хлипко пришитыми пуговицами и заедающей молнией на джинсах, я легко провела рукой по волосам Энди.

— Просыпайся, милый. Скоро завтракать будем.

Мальчик только во сне отмахнулся от моей руки и уполз под одеяло с головой, и мне захотелось улыбнуться.

В коридоре под моими ногами неожиданно раздался хруст битого фарфора. Ваза, черт бы ее побрал. Разве мама не убрала ее ночью?

Я боязливо скосила взгляд вниз на острие осколка, который умудрился пробить толстую подошву тапка ровно между большим и указательным пальцем, к счастью, их не задев. Я нервно выдохнула и перевела взгляд на тушу у стены с ободранными обоями.

— Мам? — женщина мерно дышала на полу, во сне сжимая в руках ручку вазы . — Эй, мам, может, к себе в постель переберешься?

Я приобняла ее, слегка растормошила и, немного неловко проведя по коридору, уложила в кровать. Казалось, что запах перегара из ее комнаты уже никогда не выветрится. Я открыла форточку, укрыла ее одеялом, несмотря на то, что она пыталась с себя его несколько раз скинуть, и торопливо вышла обратно в коридор.

Собирая разбитую безделушку веником в мусорный мешок, я думала о том, что ни за что не прощу себе две прозрачные бороздки слез под глазами этой женщины.

Вытащив из нелепо-розового тапка кусок фарфора и отправив его в дальнейшее странствие по просторам мира отходов, я зашла на кухню, мимоходом посмотрела на часы и, стойко приняв мысль о неизбежном опоздании в обезьянник для начинающих, открыла холодильник в поисках хоть чего-нибудь съестного. И тут — эврика! Да здравствует вчерашний суп!

Я поставила полную этой безвкусной дряни тарелку брата в микроволновку и с нарастающим нетерпением стала считать секунды. Пятьдесят восемь, тридцать четыре...

Всегда было интересно, почему все люди, в том числе и я, просто так могут сидеть перед сменяющими друг друга цифрами на таких приборах и ожидать сигнала, ожидать конца. Сколько человек из десяти задумывается о том, что они отсчитывают не время приготовления пакета еды, а собственную жизнь? Как в песочных часах: словно ты высматриваешь горстку песчинок, даешь им имена, а затем смотришь, как они падают с большой высоты на гору бездыханных тел их неизвестных товарищей. Верхняя часть часов — это жизнь; нижняя — могила нашего времени. Наших секунд. Нас самих.

Две, одна. И вот — снова пятьдесят восемь частей меня умерло, пока разогрелся чертов суп и накалилась тарелка. Противный писк на этот раз показался мне ниспосланным свыше знаком: «Да, я еще могу успеть к началу конца первого урока!»

— Энди, завтрак на столе! Ты умылся? — выкрикнула я, едва ли не шипя при этом, потому что сильно обожглась о посуду.

Я на секунду задумалась о том, смогу ли я поесть перед уходом, но быстро отмела эту мысль в сторону. Нет времени. Оно уже потрачено впустую.

О чем я только думаю? Мысли, огни темноты моей головы, куда вы так стремительно несетесь? Я не успеваю, подождите. Подождите меня, умоляю. Я не хочу сходить с ума в одиночестве.

Спотыкаюсь о собственную ногу и встречаюсь носом с дубовым шкафом. Ненавижу утро: за мебель на каждом шагу, за холод, за синяки под глазами, урчание в животе, лирику и милосердие. Кулак больно ударяется о дверцу, заставляя ту громко хлопнуть, и мальчик на пороге вздрагивает.

— Сестренка?..

— Энди, ты проснулся, — улыбаюсь ему, хоть и понимаю, что он не видит этого.

— С добрым утром, — он еще совсем сонный, поэтому его мелкий испуг так быстро сошел на нет, и мне нравится, как мило он потирает больные глазки, пока вся грязь общества за дверью этой квартиры вываливается из квартир на улицы, поливая матом и без того гнилую жизнь.

Иногда я даже радуюсь, что этот мальчик, возможно, никогда не будет проводить больше половины своего времени вне дома.

— Милый, завтрак на столе, не забудь потом умыться, — я вовремя выныриваю из своих мыслей и стремглав лечу в нашу с братом комнату, потому что вспомнила о существовании школьной сумки с ее дерьмовым содержимым. — Умоешься, разбудишь маму и попросишь, чтобы она переодела тебя, сходила в магазин и приготовила обед. Понял?

— Так точно, мама-Сара! — я успела только тихо взвыть от чувства умиления к этому чуду и отрывисто поцеловать его в макушку, пока он не побежал в сторону кухни к разогретому завтраку.

Я забеспокоилась, как бы он не обжегся, но все тревоги из сознания выбила тоненькая книга в разноцветной обложке на краю стола, которая сразу бросилась мне в глаза, как только я зашла в спальную. Та самая, которую мне советовал прочитать незнакомец в книжном. Я почти успела забыть о ней.

«К черту», — подумала я и забросила ее в свой рюкзак, после чего с громким топотом рванула на выход из квартиры, накидывая на бегу куртку и пару раз теряя свой багаж на лестничной площадке. Ненавижу спешку, ненавижу обязанности. Кто придумал использовать слово «должен» для тех, кому еще не стукнуло двадцать один год?

На улице холод с новой силой одарил меня божественным зарядом энергии. Славное, чтоб оно тысячу раз было проклято, утро. Редкое пение птиц приглушается движками старых машин соседей, выхлопные газы забивают носоглотку, глаза слезятся от колючего снега, ветра и суицидальных потребностей.

Сплевываю и начинаю шарить руками по карманам куртки — ни сигарет, ни денег. Никакой отрады.

Я стала скованно разгребать снег ногами, прокладывая себе тропинку там, где ее не должно было быть: не хотелось сталкиваться с потоком утренних зевающих злых клерков. Двор, второй, третий. В нескольких метрах от меня — остановка с мелкой кучкой будущих пассажиров автобуса. По правую руку — только недавно открывшаяся пекарня, чья хозяйка уже давно открыла свою смену. Я стала наблюдать за ее работой сквозь слегка запотевшее окно. Наесться одним ароматом сдобных булочек с вишневой начинкой — возможно ли оно для человека, не страдающего крайней степенью истощения? Кит в моем животе ответил отрицательно. Я смущенно перевела взгляд с неяркой, но приятной глазу вывески под ноги, чувствуя, как щеки стали наливаться кровью от совершенно нелепого стыда, но тут до моих «локаторов» донесся сигнал автобуса. Моего автобуса. Который. Уже. Тронулся. С места.

Глубокий вдох, медленный выдох. У меня заболело горло.

— Все равно я не люблю вишню, — я взглянула снова на вывеску пекарни и, чертыхнувшись в который раз за этот час бодрствования, поплелась в сторону остановки.

— ... И только высоко, у Царских врат, причастный тайнам, плакал ребенок…

Я опоздала, черт возьми, даже на литературу — второй урок по расписанию!

Подождав, пока миссис Гринуэй, нервная сорокалетняя женщина с синдромом менеджера, дочитает стих, я собралась с мыслями и рванула дверь кабинета номер сто семнадцать на себя.

— Сара! — сегодня у Линды-Нервинды, как ее называли ученики и некоторые отдельно взятые учителя, руки, стискивающие томик русского Блока, дрожали особенно сильно; ходили ходуном, я бы сказала. — Ты опоздала на целых десять минут!

Ну, вообще-то на восемь, однако оповещение о таком пустяке могло грозить мне ударом в глаз тем самым томиком, поэтому я, сухо извиняясь, решила шествовать к своему месту на последней парте второго ряда.

— Габлер, мы не закончили! — проблеяла миссис Гринуэй. Моя фамилия прозвучала почти нецензурно.

Наверное, все люди, во все времена, которые носили на себе звание «одноклассники», никогда не сдерживали смешков, но мне было плевать. Я ненавидела только стихи Блока и эту беременную бараниху. А эти ухмыляющиеся рожи, наверное, смотрелись бы мордами бесов в адском пламени где-то там, внизу, в центре Земли.

Я невольно скопировала ухмылку своего соседа по парте, на что он тошнотворно сморщил жирный горбатый нос.

— Объясни свое опоздание! И почему ты не в форме?! Что это за джинсы?! — не унималась Гринуэй.

«В форме». Это прозвучало примерно так: «В-в форме-е-е». Обычно Нервинда просто ставила мне неуд, но на этот раз, после недавней шумной дискуссии о русских классиках, приводящих меня в бешенство скучными описаниями природы и родины-с-большой-буквы, училка хотела выставить меня полной дурой в глазах сверстников.

Я промолчала, с немым упорством сверля глазами подрагивающее от нервов лицо. Миссис Гринуэй явно не знала, как откомментировать мое поведение и могла только открывать и закрывать рот, как рыба, выброшенная на берег. Наступила пауза, и наконец нервный барашек выдала:

— О четверке за полугодие можешь забыть! Два… нет, кол тебе за урок!

О боже, напугали ежа голой задницей. Странно, но почему-то в школе мне никогда не хотелось плакать или прятаться от чужих глаз, страдая от стыда или простого смущения. Завладевала мной в школе только злость. Но с ней мы уже несколько лет корешимся, поэтому я научилась играть роль истинного флегматика в проявлении эмоций. Жаль, что это волшебство заканчивалось, как только я переступала порог класса.

Я знала, что училка не могла и секунды находиться в одном и том же эмоциональном состоянии. Оставалось только ждать, когда она успокоится. И, действительно, буквально через пару минут Нервинда снова блеяла стихи, перемежая паузы не к месту с вдохновенными ремарками о судьбе поэта.

— Когда началась революция, Блок задохнулся от удушающей атмосферы, уничтожавшей…

Удушающая атмосфера, да? Я, конечно, не русская культура, но меня тоже уничтожала атмосфера вокруг. Окинув взглядом класс, я потихоньку нагнулась к сумке и выудила оттуда книгу, которую «подкинул» мне тот мужчина из книжного. Только сейчас смогла нормально рассмотреть каждый сантиметр обложки — она показалась мне излишне вычурной, что только подчеркнуло пафос названия «Призрачный четверг». Автор — Марти Сивер. Хм, никогда не слышала о таком. Что ж, пока миссис Гринуэй распылялась, можно было и почитать спокойненько.

Сразу пролистав огромное количество стихов, я бездумно напоролась на рассказ страниц в пятьдесят.

Конечно, не с первой строчки, но меня буквально захватили яркость описаний и слог Сивера. История была пронизывающе-романтичной, в чем-то даже классической. Парень и девушка, которым запретили быть вместе, любят друг друга до гроба во всех смыслах. Однако же ни в одном подобном рассказе не было столько боли душевной и физического насилия, сколько я нашла здесь. Автор, мастер своего дела, виртуозно описывал сцены убийства парнем своей семьи, а так же избиение дочери собственной матерью.

История закончилась весьма трагично — парень и девушка умерли: ее забили до смерти, а он перерезал себе горло в саду, где они тайно встречались и приносили свои клятвы. Очевидно, Сивер был поклонником мысли, что смерть не является концом всего, потому как завершил рассказ следующими словами: «Даже если наши тела холодны, как лед, мы навсегда будем вместе. Наши души наполнены теплом, поэтому мы никогда не умрем».

От осмысления прочитанного меня отвлек резкий звонок, уведомляющий о конце урока.

— Домашнее задание — шестой вопрос, страница сто семнадцать из зеленого учебника, — по обыкновению проблеяла Нервинда уже выходящим из класса ученикам, — а ты, Габлер, останься.

Я с немым стоном лениво потянулась и подошла к учительскому столу. По сути, это была та же парта, но с компом и жутким завалом бумаг на столешнице. И чего ей от меня только надо каждый раз?

— Ты, моя милочка, превосходишь все мои ожидания! — Ах, ну да, именно этого. — Если ты не прекратишь так по-хамски вести себя на моих уроках, я добьюсь твоего исключения! Ты слышишь меня?! Я говорила с другими учителями, они тоже не в восторге от твоей учебы. Чтобы…

Бла-бла-бла. Сколько можно болтать? Почему она тратит время на меня, а не на телефонный звонок своему мужу, который, наверное, волнуется и переживает за свою беременную спутницу жизни, что вынашивает под сердцем его дитя? Ребенком надо дорожить, сволочь, как и семьей.

Что-то я разнежничалась в последнее время. Надо будет покурить.

Я вышла из класса минут через двадцать — благо, что была большая перемена, — и попыталась так сильно захлопнуть дверь за собой, чтобы она слетела с петель. Боги, почему вы не наградили меня силой тупого качка и мозгами Альберта Эйнштейна? Я была настолько плохой девочкой в прошлой жизни?

Наверное, дедушка Фрейд широко бы улыбнулся, услышав эту фразу.

Хочу выдавить ребенка из этой блеялки, как остальные подростки выдавливают у себя прыщи перед свиданием. Будет лучше позволить ему умереть до рождения, чем слушать постоянно этот противный слуху голос. Мерзость. Где уборщица? Я бы с удовольствием позаимствовала у нее ведро. Хотя, меня не вырвет — нечем.

Делаю пару шагов в сторону и прислоняюсь спиной к стене, откидывая голову назад. Вдох, выдох. Кажется, полегчало. Меня кто-то задел плечом, так что пришлось опустить взгляд с потолка на этого ублюдка. Им оказался мальчишка из параллельного класса, все звали его Стьюи. Смазливый шатен с родинкой под левым глазом. Мне всегда хотелось выщипать ему брови. Кто позволял парням быть красивее ярко накрашенных девушек? Не удивлюсь, если в будущем он махнет во Францию с каким-нибудь геем-бодибилдером.

— Сара! — он улыбается так, словно нашел пропащего щенка. — Извини, я тебя не заметил.

А ты меня когда-то замечал просто так?

— Что проходите? — он кивнул на цветастую книгу в моих руках.

— Это не учебное, — не люблю разговоры во время перемены.

— Сама читаешь? Не думал, что ты умеешь.

— Да ты остряк, — кривлюсь, на что его улыбка становится только шире; жизнерадостный паршивец, которого все время хочется поставить на место или насадить неподготовленного на чей-то большой толстый член. — Это всяко лучше того, что наша грымза заливает на уроках.

— Например? — он попытался выхватить книгу, но я вовремя увела руку за спину, а Стьюи надулся, как пузырь.

— Я сама тебе зачитаю.

Не было ни малейшего желания второй раз прокручивать ту небольшую историю в голове, а тем более пересказывать ее этому придурку. Поэтому я открыла книгу на первом попавшемся стихотворении и принялась зачитывать его. С чувством, с толком, с расстановкой, чтоб его.

«Я шут твой, твое отраженье.

Я воля, устой и презренье.

Я смерть, и я жизнь, по выбору.

Сполна одарю тебя силою.

«В чем сила?» — ты спросишь. Отвечу,

Что глуп и смешон ты под вечер.

Так мил ты и так одинок,

Мой бедный напуганный волк.

Не плач, не скули и не бойся.

Подумаешь, разве кто спросит?

Не нужно ползти в уголок.

Не дрожи, как осенний листок.

Я призрак, я падаль прогнившая,

На плечах моих миссия высшая -

На кусочки зверька разорвать

И свободу ему даровать.

От оков тебя освободить,

Научить тебя верить и жить,

А пока что — прощай до заката,

Я вернуться клянусь ураганом.

Я снесу всю мораль и устои,

Пусть разум забудет законы,

Все пеплом засыплет, а ты…

Ты, милый, живи до зари».

Когда я закончила, глаза Стьюи были похожи на черные чайные блюдца из разбитого сервиза.

— И это лучше классиков? Ты издеваешься? — да, он всегда любил поэзию, а я всегда ненавидела его за подобные высказывания: проза не скована рамками ритма и рифмы, она в мириады раз привлекательнее! И почему люди вечно высматривают красоту в ограниченности чего-либо?

— Оригинальнее, во всяком случае, — я пожала плечами. Честно сказать, сама не поняла, что именно зачитала только что. — А что не так с ним?

— Что это вообще за автор? — ему все же удалось вырвать у меня книгу и услышать, как я умею пародировать шипение змеи. — Сивер?.. Сивер, Марти, Марти Сивер…

Он зажмурил глаза, отдал мне обратно книжку и потер переносицу так, словно только что тренировался на скалке перед своим первым разом. Наверное, я немного повернутая, но все же не представляю, как можно не думать о гомосексуалистах, находясь в обществе Стью. Этому шатену явно не хватает личного Аполлона.

Хренов гормональный взрыв.

— Вспомнил! — восторг от собственных умственных способностей и поднятый вверх указательный палец парня заставили меня рассмеяться. — Тише ты! Слушай меня. Я читал о нем в газете этим летом.

— И что? Он выиграл в лотерею? — еле выдавила я сквозь смех.

— Он совершил самоубийство, Сара! — я заткнулась. — Писали, что он воткнул себе нож в горло, представляешь? Вот психопат.

Шатен неодобрительно покачал головой, а я так и осталась стоять, лишенная чувств. «Это что же, я так и не почитаю других его рассказов?» — единственный вопрос, который возник у меня, и я кинулась листать страницы. Стихи, стихи, стихи, тот рассказ, поэма. И все, черт побери!

Мой обреченный на несчастье выдох заглушил резкий звонок. Знакомый махнул мне рукой на прощание и засеменил на урок. А у меня же настроение испортилось настолько, что последние три-по-сорок-пять я решила не посещать. Надо же, наткнуться на замечательного прозаика, который тяготел к рифмоплетству и заставлял ритм скакать, как на углях, и тот самоубился! Не везет, так во вселенском масштабе.

Придурок.

Спустя четверть часа я уже поворачивала ключ в двери своего дома. Автобус вывернул из-за угла как раз вовремя, а гулять было не на что. Ни копья в карманах, пустота в желудке — отличные мотиваторы вернуться домой, в котором, как ни странно, вкусно пахло запеканкой.

— Сара, ты чего так рано? — видимо, с сегодняшнего дня у матери начался период «нормальной жизни», когда она не прикасается к бутылке ровно до тех пор, пока квартира не простоит в приличном виде с три-четыре дня. — Кушать хочешь? Садись за стол, я тут столько всего приготовила!

— Сестренка! — весело выкрикнул мне братик, выбегая из комнаты и чуть не убившись о шкаф для одежды.

— Осторожнее, Шумахер! — я успела перехватить его в свои объятия и уберечь от столкновения с мебелью.

— А потом ты сходишь в книжный, — спокойным, но несколько приказным тоном проговорила мама, выходя в коридор из кухни, потирая руки полотенцем. Наверное, зрачки мои приняли форму вопросительного знака и начали светиться, как фары машин ночью в чаще леса, так как она сразу поспешила пояснить свою просьбу-факт. — Мы с Энди сегодня идем к зубному, а акция в магазине на завтра уже не распространяется. Купи мне какой-нибудь романтический детектив. Или чего-нибудь другого, но легкого. Можешь и себе чего взять, я деньги дам. Чего ты так улыбаешься?

— Ничего. Все хорошо, мамуль, — я подняла Энди на руки, отчего тот весело завизжал и стал болтать ногами, и мы пошли на кухню. — Кушать очень хочется.

Обед был настолько плотным, что добраться до книжного магазина мне удалось только к вечеру — слишком тяжело в животе, слишком трясет в общественном транспорте, где полно пихающихся старушек и лиц, которые под них пытаются косить. Честное слово, они оказываются настолько немощными, чтобы стоять, что готовы проломить тебе череп, лишь бы заполучить для собственных задниц свободную сидушку!

Честное слово, я неделю больше ничего жрать не буду.

— Ты…

Я не знаю, что заставило меня повернуть голову в сторону лавочки рядом с магазином. Я не помню, по какой причине я замерла на месте, а не убежала куда подальше. Я не понимаю, почему с губ слетело: «Я…»

— Ты пришла, — мужчина в панковских ботинках, черном плаще и с помятой сигаретой в зубах медленно поднялся на ноги и пошел в мою сторону. — Я знал, что так будет. Я верил, что снова увижу тебя.

— Н-но… — на какое-то мгновение я почувствовала животный страх, но через секунду уже весело закатывалась смехом, глядя на то, как это чучело поскользнулось на очищенной дорожке и растянулось на льду передо мной.

Смеясь, я незаметно наклонилась, подняла его сигарету и быстро спрятала в карман куртки. В течение пяти минут он безуспешно ползал по снегу, пытаясь найти ее.

— Ты еще ни на секунду не переставала улыбаться. Я что, так смешно упал?

— Не ври, Дерек, я не улыбаюсь, — кажется, он и не врал, потому что мои щеки уже начали неметь.

Тринадцать минут от начала знакомства. Мы знакомы так мало, а я успела наулыбаться на девять жизней вперед. Поэтому я перерожусь когда-нибудь очень счастливой кошкой. Буду слизывать сметану с тарелки толстой хозяйки, пока она отдирает от сковородки сгоревший блинчик.

Дерек представился сразу, как только поднялся на ноги. Не назвал фамилии, но сообщил возраст — тридцать два года. Я хотела было поведать о себе равный объем информации, однако он опередил меня: «А тебя зовут Сара Габлер, шестнадцатилетняя девушка, которая покупает книги для домохозяек». Я должна была испугаться снова? Ведь я всегда думала, что слежу за ним я, а не наоборот.

В тот момент он все еще не фокусировал взгляд на мне — он искал потерянную сигарету. Как щенок, чей хозяин обманул его и только сделал вид, что кинул ветку. Поэтому я сжалилась и выудила из кармана его особенную «веточку». Он сразу потянулся за ней, но я обещала угостить его своими, чистыми сигаретами, без талого снега на фильтре.

Совершенно не хотелось вести себя с ним, как с любым другим взрослым человеком. С ним вообще не хотелось общаться, как с человеком. Он пусть и был в два раза старше, но вел себя, как мальчишка даже младше меня — что-то рассказывал о прочитанных книгах, задавал глупые вопросы о моей любимой еде, одежде, фильмах. Он был ребенком: несерьезным и общительным, как все современные маньяки и педофилы. Это забавляло. С другой стороны, стал бы педофил знакомиться с кем-то, кто читает книги?

Он говорил, а я только кивала и искала подходящее матери чтиво. Никогда не думала, что ходить по магазинам не в одиночестве так тяжело. Концентрироваться на всем сразу нереально. И все вокруг вдруг становятся еще более назойливыми и раздражающими. А он говорил, а я кивала и улыбалась. Однако было и кое-что полезное в его речи — он рассказал, что работает менеджером в каком-то маленьком, но развивающемся издательстве, а также является сыном его владельца и прямым наследником. Мне это льстило, ведь я сразу догадалась, что у него много денег.

— А почему ты ходишь в старых ботинках? — не могла не поинтересоваться я ровным счетом, как и не засмеяться.

— Я по натуре бунтарь, — он подмигнул мне, и я закрыла лицо первой попавшейся книгой.

Именно ее я и решила положить на тумбочку матери.

В книжном было пыльно. Пыль забивалась в ноздри и пеплом оседала на губах. Но эти мелкие песчинки грязи начали донимать меня только тогда, когда мы с Дереком стояли в очереди к кассе. Продавщица со вторым подбородком за сорок смотрела на меня так, будто я не могла понять ни строчки из книг, окружающих нас. Пустой взгляд тупого человека, чья жизнь завершится глухим ревом и сожалениями. «Полная дура без мужа и детей», — говорили ее глаза.

Как миссис Гринуэй сказала о Блоке? Он задохнулся от удушающей... М... Точно, от удушающей атмосферы. Вот здесь удушающая атмосфера чувствовалась как нигде в другом месте. Взгляд продавщицы и пыль смешались в одну серую вязкую массу, затягивающую меня в воронку тошноты.

— Картой оплачиваете или наличными? — интересно, а куда делся тот очкарик? — Девушка, я вас спрашиваю.

— Наличными, — я не успела и вякнуть, как несколько купюр перекочевали из кошелька Дерека в кассу.

— Ты чего творишь? — ненавижу, когда за меня платят без моего разрешения.

— Создаю романтику, — когда он улыбнулся, я поразилась чистоте и красоте его зубов, ямочкам на щеках и мелким морщинкам у глаз.

Сколько пластических операций надо провести, чтобы выглядеть так безупречно? Вместо этого я задала совершенно другой вопрос, удививший даже меня:

— Ты знал автора той книги? Марти Сивера?

— Да, — я почувствовала совершенство спокойного голоса и несовершенство огня во взгляде, все его ребячество растворилось призраком в лучах рассвета, — знал. Как ты поняла это?

Продавщица протянула мне пакет с книгой, пожелала удачи и приятного чтения, и мы отошли от кассы, облегчая жизнь людям, стоящим за нашими спинами.

— Ты не похож на человека, которому понравились бы столь безвкусные рассказы. Без обид, Дерек.

— Стихи у Марти были лучше, действительно, — надо же, моя интуиция совершенна.

— Особенно то ли про призрака, то ли про отражение, — поддакнула я, выходя из книжного с гордо поднятой головой и правильной осанкой, потому что этот джентльмен распахнул передо мной дверь. — Не помню названия.

— «В чем сила?» — ты спросишь. Отвечу, что глуп и смешон ты под вечер, — удивлению и восторгу не было предела, я готова была свихнуться в то же мгновение, но только подняла брови и скептически посмотрела на свою недожертву.

— Наизусть, серьезно? Дерек, насколько вы были близки?

Сволочь только пожал плечами и улыбнулся:

— Может, прогуляемся?

«Почему бы и нет?» — сопутствовал внутренний и истинно риторический вопрос моему кивку головой. Согласилась идти с ним, черт знает, куда и зачем. Мы действительно знакомы всего около получаса? Откуда в тебе столько доверия к странным личностям, Сара? Видимо, из ниоткуда. Если бы меня выдернули из ситуации и показали наше общение с Дереком со стороны, я бы воскликнула: «Шутите? Мы знаем друг друга с детства!»

На улице было достаточно холодно, и меня пробрал озноб. Из духоты в лютый мороз. Бр-р.

Мы шли и обсуждали все подряд: машину за углом с побитым лобовым, замерзающую тощую собаку, которую пнул какой-то прохожий, несправедливость мира, стихотворения Блока, работы Ремарка, теорию психоанализа Фрейда и его болезненную любовь к матери и фаллическим символам. От последнего мы даже громко смеялись, обсуждая это во весь голос, словно стараясь докричаться до вазочки с прахом этого долбанутого старика. И везде искали эти символы, театрально поражаясь распущенности то ли своей, то ли окружающих.

Под разговор ни о чем Дерек подвел меня к скромненькой кафешке с пыльной вывеской. Эта пыль меня, однако, не тронула ни капли. Здесь почему-то все казалось не таким, как в том книжном магазинчике, как в моем районе, как в школе. Здесь была другая атмосфера, другой воздух. Я здесь сама словно была другая. Не та, кого бесят трещинки в полу, не та, кто хочет размазать внутренности всех находящихся в радиусе полутора метров людей по изуродованной граффити стене.

— А вот здесь-то я и работаю, — он совершенно неожиданно указал на здание рядом, все такое чистенькое и словно недавно выстроенное. — Прости уж, ноги сами сюда зашагали. Да и показать хотел свою работу.

«А я-то надеялась на ужин при свечах», — мысли мыслями, а поведение отдельно.

— И что, я могу порыться в твоих бумажках? — прозвучало так, словно я сказала: «В твоем грязном белье». Мне стало тошно.

— Боюсь, что тебя не пропустят внутрь, — он втянул воздух через приоткрытый рот, сквозь сжатые зубы, прямо как нашкодивший мальчишка, который плохо справляется с отведенной им ролью в театре. — Видишь ли, отец помешан на безопасности, поэтому вход у нас строго по пропускам.

— Скукота какая, — он виновато улыбнулся, и я обомлела в который раз.

Наверное, я бы придерживалась мнения, что этот вечер был сном, грезой или бредом, как при температуре в сорок один градус, если бы не гребаная лужа. Обычная, мать твою, глубокая лужа подтаявшего снега, которая резко оказалась прямо подо мной. Не стоило мне есть двойную порцию маминой запеканки — лед-то не асфальт! А жаль, потому что джинсы выше колена теперь были абсолютно мокрыми.

Этот гад хохотал, придерживая меня за плечи — только благодаря этому я не совершила кульбит вперед носом.

— Здесь вкусный кофе, — процедил он сквозь хохот, на который оборачивалось больше зевак, чем хотелось бы, и указал в сторону кафе с пыльной вывеской. — Особенно американо. Да и латте ничего так.

— Задолбали! — взревела я, вылезая на твердую поверхность не без помощи своего ржущего спутника.

— Кто, о царица льдов?

— Ты и твой смех! — я остервенело стала рыться в рюкзаке, своем неизменном атрибуте, вытащила пачку сигарет и нервно закурила.

— Что ты делаешь? — видимо, он не поверил мне у книжного и счел шуткой то, что у меня есть сигареты; я протянула ему пачку.

— Бери. Обещала же угостить.

Он только помотал головой из стороны в сторону, дождался, пока я спрячу свое сокровище обратно, а затем выхватил сигарету прямо из моего рта и зажал фильтр губами.

— Тебе захочется курить после ужина и кофе, так что не надо делать этого сейчас, — как странно, он не сделал ни единой затяжки, даже не попытался.

Я тупо кивнула головой, смущенно отводя взгляд в сторону, он бросил недокуренную сигарету на лед, притушил ботинком, открыл стеклянную дверь в кафе, и я зашла в теплое, но не жаркое помещение.

Странно, что мы ни разу не затронули тему того, почему он решил познакомиться со мной первым. Почему он словно ждал меня на той лавочке. Почему именно сегодня, почему он «знал», что я приду. Странно еще и то, что Дерек ни разу не спросил, почему я следила за ним.

«Четверг… Отныне для меня он — самый странный день недели. А пятница — лишь его продолжение».

И почему я начала чувствовать тревогу только сейчас? Почему только сейчас? Что изменилось?

Дерек выбрал прекрасный столик, находящийся за небольшой перегородкой. Изолировал нас от остальных посетителей, и это было мне на руку — меня трясло от холода и стыда. Если бы кто увидел промокшие джинсы, я бы разревелась и разорвала его челюсти.

Горло. Больно.

— Возьми полотенце и положи на ноги, — Дерек за несколько секунд успел стащить у официанта белый кусок махровой ткани. — Ты голодна, я надеюсь?

— А ты хочешь откормить меня на убой? — он умело скопировал мою ухмылку, а я разгладила полотенце на коленях.

Кажется, он заказал салат и кофе каждому из нас. Не повторил своего вопроса, не поинтересовался моим мнением. Бесит.

— У тебя глаза так блестят, — его фраза выбила меня из колеи, и я стала рвать на кусочки бумажную салфетку, не отрывая взгляда от поверхности нашего столика.

Видимо, он понял, что поспешил с комплиментами, поэтому снова завел шарманку Ни-Про-Что. И про литературу. Он рассказывал, как помогал продвигать на рынке некоторые издания, цитировал мне какие-то отрывки из произведений, уже известных мне и не очень. Все это казалось мне преступным чародейством. Он влиял на меня сильнее, чем утренние просьбы Энди о чае, а я совершенно не противилась этому воздействию. Хотя и злилась в глубинах подсознания: на себя, на него, на официанта, который чуть не уронил поднос с нашим заказом. И на тревогу, которая с каждой минутой только нарастала в душе…

— Ты совершенно не любишь русских классиков. А между тем, у твоего ненавистного Блока такие стихотворения есть классные. Например: «Ей было пятнадцать лет. Но по стуку сердца — невестой быть мне могла. Когда я, смеясь, предложил ей руку, она засмеялась и ушла». Или Есенин со своими хулиганскими стихами, — он заел свои мерзостные словечки черри и залил в рот кофе.

— У каждого свои пристрастия, Дерек. Лучше скажи, что не нравится тебе. Наверняка есть что-то вроде моих ненавистных классиков, — я последовала его примеру.

— М, пожалуй, Сара, мне совершенно не нравятся новомодные «Паланики» или тот же Буковски. У него через слово «и я врезал еще стопку». Ни капли романтики!

— Грязный реализм. Не слишком приятное направление, но мне лично нравится.

— Как по мне, лучше антиутопия. Интересно и не избито, — он повел плечом, отодвигая от себя пустую тарелку.

— Оруэлл или Хаксли? — вопросы в лоб — мое хобби, да.

— Оруэлл и только Оруэлл, — улыбнулся мужчина своей очаровательной улыбкой, — репрессии притягательны, в то время как бесконечное наслаждение надоедает.

— Хаксли ближе к настоящему положению дел в мире, Дерек. До Оруэлла нам далеко.

Он кивнул. И тут мы, как по команде, без какой-либо причины, стукнули чашечками кофе друг о друга, обменялись многозначительными взглядами и допили остатки.

Мы вышли из кафе, когда уже было довольно поздно. Не люблю зиму. На дух не переношу. Темнеет слишком рано, не успеваешь глазом моргнуть, а на небе уже расстилается тягучая, толстослойная темнота с редкими просветами и тусклой луной. И холодно. Слишком холодно для человека, который имел несчастье угодить в лужу рядом с уютной забегаловкой. Как бы ни согрел меня горячий напиток в том помещении, как бы ни было приятно тепло от махрового полотенца, любой положительный эффект теряется в преждевременно наступившей ночи.

Снег словно специально стал идти сильнее и облеплять мои ноги, чертовы замерзшие капли воды. Я поежилась и попросила Дерека идти быстрее, на что он отпустил шутку и том, что при сильных холодах людям лучше греться о тела других, а также пару слов о том, что курильщики мерзнут меньше. Мы уже говорили о фаллических символах, стадиях взросления Фрейда, какого черта нам бы не поговорить о щетинистых полярниках, которые греют друг друга в холодные ночи? Интересно, а Стью и Дерек нашли бы общий язык? Оба такие... Тошнотворно живые и резвые, что создается ощущение, будто рядом с ними ты дышишь полной грудью.

— Я тебе докажу, что живые люди теплые, — опять, опять из его голоса пропал задор и ребячество, он стал спокойным и взрослым: таким, что я его и боюсь, и ненавижу, и восхваляю. Уже.

Он остановился, взял в ладони мои руки, поднес к лицу и стал дышать на них. От такого интима мое сознание уплыло куда-то далеко-далеко, причем настолько, что звезды показались мне яркими, небо чистым, воздух свежим и легким, а время — птицей, что не знает горя, зависти, войны за жизнь и вообще людей. Клетка куда-то пропала.

Его улыбка. Моя благодарность. Смущенное молчание и его анекдоты всю дорогу.

Он проводил меня до дома. Следующие две недели в школе я не появлялась.

«Седьмое февраля. Завтра зайду в любимый книжный Марти. Не верю, что что-то выгорит.

Восьмое. Ничего интересного. Пара домохозяек и малолетка.

Одиннадцатое. Здравствуй, дорогой Дневник! Шучу. Нового — нуль.

Четырнадцатое. Завтра снова четверг. Ну, посмотрим.

Пятнадцатое. Девчонка обыкновенная вроде. Можно, в принципе, познакомиться, посмотреть.

Шестнадцатое. Работа раздражает, рассорился с отцом. Опять.

Восемнадцатое. «Больше так не буду», — прокатило.

Девятнадцатое. Сегодня снился он. Улыбнулся, но ничего не сказал. Раздражает то, что я не понимаю, что сделал не так. Или делаю. Ничего не знаю, хочется рвать на себе волосы и пить. Пить и рвать.

Двадцать третье. Девчонка шумная, блондинка, глаза серо-зеленые и выразительные. Шрамик на лбу. Надеюсь, она заметила книгу. Опять-таки посмотрим.

Двадцать второе. Раскалывается голова. Отец снова недоволен мной, я вспылил. Виделся и общался с Сарой. Странная, но кажется умной не по годам. Неловко в ее обществе, возраст играет свою роль. Но поговорить было о чем. Приятно удивило. Сигарета ментоловая. А ту особенную она забрала. Нервничаю. Но если бы хотела выбросить, то сделала бы это сразу. Сохранит, я уверен. Он или не он?.. Если нет, то я верну ее себе…

Двадцать четвертое. Скукотища. Но дневной сон порадовал — снилась Сара. Порадовал?

Двадцать пятое. Виделся с братом Марти. Никак не могу приучить себя называть его по имени. А надо бы. Бойд-Бойд-Бойд. Он все такой же мудак. И все так же бесит его шляпа.

Второе марта. Позвонил Саре. Проболтали пятнадцать минут. Рекорд. Она не любит телефоны. Договорились встретиться завтра. Ловлю себя на мысли, что хочется просыпаться.

Третье. Вдохновлен Сарой. Я многое узнал о ней. Очень критичные взгляды, любовь к вкусной еде в малых количествах. Ментоловые сигареты, обычные, легкие, тяжелые. Так странно, что она не предпочитает определенную марку. Хотя, подросток же. Что продадут, тем и будет дышать. Да и что сможет спрятать. На что хватит денег.

Не могу свыкнуться с мыслью, что ей от меня не нужно ничего, особенно денег. Правда, я спустил всю мелочь в автомат с игрушками в каком-то торгово-развлекательном. Она хотела выиграть игрушку для младшего брата. Добрая и злая одновременно. Она прекрасная. Хочу узнать ее лучше».

Прошло ровно две недели с тех пор, как мы познакомились. Если бы у меня были шлюхи-подруги «с принципами и девственностью до восемнадцати», то они бы возненавидели меня. А все потому, что я сижу на кровати красивого богатого мужчины, подогнув ноги, и читаю его личный дневник. Дневник ли? Нет, скорее отрывки из жизни, записи, сделанные на скорую руку, как обычно женщины записывают рецепты соседских блюд. Почти каждый день — это несколько строк рваным почерком по линованному листу. Причем с лета.

Интересно, а Стьюи ненавидел бы меня?

С нашей первой прогулки я не ступала на порог школы. Не хотела идти на занятия и проводить половину учебного дня в мыслях: о нем, о книгах, о будущем, о смысле жизни, о том, как сильно мне хочется курить. Пристрастилась я все-таки к этим смертоносным волшебным палочкам, создающим туман в легких и вокруг головы. Но сегодня Дерек все же упросил меня появиться в классе: переживает о том, как бы меня не исключили, пусть и признает, что такой расклад был бы весьма удачным для его персоны — хочет взять меня в жены. В шутку, конечно. Но это явно был намек на мое обеспеченное будущее. Ближайшее, разумеется.

Видимо, не так хорошо он меня знает. Словно я собиралась сидеть за партой и изображать примерную ученицу. Наивный ребенок в теле взрослого, я не из тех. Прикинулась, будто мне плохо, и сбивчиво повторяла уже давно не молодой медсестре, чтобы она связалась с моим дядей. Дерек идеально подходил на эту роль. И как удобно — я как раз успела наизусть запомнить его номер, ведь этот дурак скоро доведет до истерики мой сотовый, который не привык работать в принципе.

Он забрал меня к себе, потому что я капризничала, да и его квартира была неподалеку, а сам уехал обратно на работу. Сказал, что вернется пораньше: возьмет все бумаги на дом и разберется со всем за эти выходные.

Прикасаюсь к тексту-душе, втягиваю воздух и понимаю, что ни черта не понимаю.

Неужели он не может писать нормально? Так же красиво и подробно, но не слишком, как это делал его друг Сивер? Дерек так и не рассказал мне ничего о нем, как о человеке. Максимум информации, что я смогла получить: он был излишне самокритичен, однако его произведений это не касалось. А тут, как оказалось, он еще и с братом суицидника был знаком. «Никак не могу приучить себя называть его по имени». Значит, общаются периодически. Но почему? Может быть, дальние родственники? Обычно мудаками их и называют.

Как близки они были? Я читаю не просто так. Я читаю не из любопытства. Я хочу узнать, как он его называл. «Март, ты не выспалась? У тебя синяки под глазами. Хорошо себя чувствуешь?» — эта и куча подобных фразочек крутятся в моей голове всю неделю. «Март». Марти, да?

Пролистываю к точке отсчета. Начальную запись дневника угадать нетрудно: «Двадцать шестое августа. Психолог сказал, что записи помогут. Два дня, как он… Боже. Не могу. Виноват. Как же я виноват!». Следующая датировалась двадцать седьмым числом: «Сегодня были похороны. Взгляд этого мудака-Бойда расчленял меня. Напился». Далее — обрывки фраз, куски текста. Где-то даже прикреплялись вырезки из газет. Ничего такого не было написано за остаток лета и следующий месяц, что мог бы написать трезвый. Редкие иероглифы человека, рискующего скончаться от цирроза печени.

И да, вот оно:

«Десятое октября. Пил, пока не пришел тот-самый-мудак. Говорил много, я ничего не запомнил.

Одиннадцатое. Приходил и сегодня, на этот раз я все запомнил. Хочет, чтобы я опубликовал работы Марта. Господи, как я по тебе скучаю».

Моя душа, наверное, стала яблоком. А его изнутри начал пожирать жирный мерзлопакостный червяк. Он, что, всю неделю оговаривался? Или же…

Нет записей за последние дни.

Вопросов была даже не тонна, а намного, намного больше. Вот только задать их все я права не имела, как не имела права и читать дневник Дерека. Подумать только, Марти действительно был кем-то важным для него, а когда погиб… У меня пропало желание думать об этом. Вопросы, вопросы. Мне осталось только дождаться Дерека и спросить его о некоторых — только о некоторых — аспектах его жизни.

Я положила дневник так, чтобы его положение совпадало с едва видной чертой на столе. Как раз вовремя, потому что в коридоре послышался шум открывающейся входной двери. Я правда так долго пыталась разобраться в его почерке и шевелить мозгами?

— Хэй, Дерек! — улыбаясь, я собралась обнять мужчину, но остановилась в нерешительности.

Мужчина был мрачен и выглядел устало.

— Что-то произошло?

И только кивок был ответом. Снова ни черта не понимаю. Я не собиралась ждать его только для того, чтобы видеть его таким разбитым, но не знала, как подступиться: Дерек закрылся в своем кабинете. Черт, он просто взял и закрылся от меня! Что я сделала? Не понимаю, нихрена не понимаю!

Как не понимаю и то, что сейчас постучалась в массивную дверь и, оставшись без ответа, все равно открыла ее. Значит, Дерек не заперся.

Мужчина сидел за столом, и можно было подумать, что он писал что-то, но я вместо записной книжки видела бокал, наполненный виски примерно на два пальца.

— Дерек? Я могу поговорить с тобой?

— Да, конечно, — голос казался сухим и лишенным эмоций.

Плохо дело. Не выношу такие ситуации, все бы отдала, лишь бы избавиться от нее сейчас, хоть с помощью волшебства или кокаина, не важно! Главное — не быть здесь, не вести себя так, не подбирать слова и не быть осторожной в общении.

— Ты можешь мне довериться. Расскажи, что произошло, — неприятное чувство, будто я — работник службы доверия, каждый день выслушивающий сотни печальных историй от суицидально настроенных малолеток и просто тридцатилетних неудачников, живущих с матерями в однокомнатных квартирах. Ну, что же. Дерек хотя бы не относится ни к одной из этих групп ущербного населения.

Я присела на край мягкого дивана и постаралась не выдать ничем своего страха. Трудно сказать, чего именно я вдруг боялась, но этот страх был сильнее маминой головной боли наутро после глубокого запоя.

— Скажи мне, я же не кусаюсь.

Мужчина развернулся в кресле, и я увидела его глаза, наполненные слезами.

Особи мужского пола не плачут, да? Ведь так твердят запрограммированные обществом молодые пары своим детям-дегенератам, которые во всем им верят и всегда подчиняются? Глупая поговорка. Скажите это, например, отцу, потерявшему дочь, или парню, на чьих руках умерла его девушка. Скажите это человеку с надрывом слез в глазах. Ударьте его по лицу, назовите бракованным материалом в завуалированной форме типа «тряпка», а потом скажите, что жизнь продолжается.

Продолжается, мать ее! Где?! Где она продолжается, если вот она — мертвая, все еще фантомом на руках холодеет?

Сжимаю пальцами воздух, пытаясь ухватиться за призрак сестры, а в глазах — боль.

«Элис, почему люди умирают? Ты ведь уже знаешь этот ответ?»

Сглатываю ком. Противное ощущение в груди. Просто скажите мне, что никто не... Черт.

Я отвела осторожным, почти нежным движением ладони Дерека от его лица. Сама себе удивляюсь. Когда я стала такой? Когда успела?

— Он уволил меня, — голос мужчины дрогнул.

Выдыхаю. Это уже не так трагично, как смерть близкого человека, но и не повод для радости. Сволочь. Довел меня почти до слез. Убила бы.

— Почему? — прикосновение к мужской слегка щетинистой щеке далось мне с трудом.

— Он сказал, я недостоин, он сказал... И я, я просто… — я молча сжала в объятиях обрывисто дышащего Дерека.

Как это больно, наверное… Наверное.

— Найдешь другую работу. Это — не конец, — логические доводы — плохое утешение, я знала, но не могла сказать что-то теплое и приятное. — У тебя масса талантов, ты можешь бы стать журналистом или еще кем-нибудь.

«Еще кем-нибудь» утопает в моем молчаливом стоне. Я дура. Человеку уже за тридцать, а я про новую профессию ему говорю и про радужные перспективы.

— Дерек, мы справимся, — вышло почти жалостливо. Ну да, парень, не сцы, у нас же перспективы, ага, светлое будущее, все дела.

Ненавижу себя.

Прежде, чем я отпустила, две минуты дали мне понять, насколько сильно может казаться растянутым время. Как на микроволновке. Только в ожидании не еды для себя, а чужого успокоения. Так странно. Что-то, а не мне.

Я вроде как достаточно поддержала его для того, чтобы теперь отвлечь от мрачных мыслей. Я присела на край стола, прекрасно зная, что он не станет даже возмущаться. Бога ради, да он слова мне поперек не скажет, если я сейчас разденусь, скажу, что мне холодно, и разведу камин из его рабочих бумажек! Они все равно уже бесполезны.

— Давай прогуляемся, а? Или хотя бы поужинаем.

Ловись, рыбка, большая и маленькая.

— Хорошо, — голос все же бесцветный, но уже перестал быть таким убитым. Прогресс.

Как я кстати приготовила суп. Не стала особенно щеголять умениями, но получилось вкусно. Опыт, мать его. В моем-то возрасте! На несколько минут выхожу из комнаты и притаскиваю на подносе тарелку, совсем небольшую кастрюлю и все прочее. Ставлю на край стола.

— Дерек, тебе побольше мяса, да? — не дожидаясь ответа, накладываю несколько половников. — Сильно расстроен?

— Очень, — мужчина бросил на меня быстрый и какой-то по-строгому взрослый взгляд. Я бы даже назвала это начальной ступенью бешенства.

— А Сивер, твой друг, любил супы? Ему бы понравился этот? — не знаю, из-за чего, но его злость стала более заметной. — Ты мне так мало рассказываешь о нем.

Мой инстинкт самосохранения остался сегодня утром в жестком ворсистом одеяле.

— Зачем тебе это? — слышу почти что рычание.

— Женское любопытство, присыпленное подростковым максимализмом, ничего такого! — не люблю оправдываться, не люблю искать объяснения себе самой: слишком нервно, и мои руки начинают трястись; ставлю перед ним тарелку и плюхаю в нее ложку. — Хотя бы скажи, какую еду он любил. Отнесем на кладбище. Ты часто у него бываешь?

Он цокает языком и хмурит брови, а я скрещиваю руки.

— Пиццу он любил, особенно гавайскую, эту гадость с ананасами. Да, часто, — скрип сжатых зубов был бы слышен, если бы за окном не орала сигнализация машины.

— Знаешь даже, что он любил есть... — не получается улыбнуться, совсем не выходит, а мысли в разнобой. — Вы были так близки?

— Да, — короткое слово, будто пощечина.

— А как он выглядел? У тебя тут фото нет? — молчание и сдержанный кивок в сторону стены. Мне пришлось вытянуть шею, чтобы увидеть небольшую фотографию в строгой рамке. — О, так мы похожи. Это ведь... Просто случайность, да?

Глаза. Будто в свои посмотрела. Пусть это будет случайность, ну же.

Опять кивок. Фух.

— Давай сменим тему? — кивок. Будто других способов выразить согласие не существует! — Ни разу не видела, чтобы ты курил. Но сигарету во рту держал постоянно. Почему?

— Не твое дело! — злость вырвалась наружу, Дерек вскочил на ноги и ударил кулаком по столу. По поверхности супа дрожат круги.

Отшатываюсь к стенке. Страшно. Черт возьми, как же я испугалась в этот момент! Да что с ним такое? Почему он так смотрит? Почему я снова ощущаю тревогу?

— Почему ты так со мной? — откуда эти упорство и раздражение в моем голосе? — Я что, не имею права знать? Ты нихера не рассказываешь ни о себе, ни о своей близости с Сивером и его семьей!

— Ты…

— Я не обращала внимания на твои странности! — игнорирую его реакцию, игнорирую его шаги в моем направлении, игнорирую испепеляющий взгляд и страшную гримасу на лице: он не смеет меня перебивать. — Особенно на манеру тупо держать сигарету в зубах! Почему ты не куришь? Почему, почему?!

Повышаю голос, а он тянет ко мне руку.

— Почему ты тогда ползал по земле так долго? Чем она была так важна для тебя? А почему зовешь меня его именем? Я не понима…

И тут мой голос обрывается, и я начинаю рыдать. Я не понимаю ничего, что происходит сейчас, что было раньше и на что надеется этот новичок-безработный, который… Замахнулся?

Впервые в жизни получила пощечину от руки мужчины. Больно, до ужаса больно, но слезы в момент перестали литься. Парадокс.

— Ты читала их, те записи, — будто я сама не знаю, ублюдок; он так кричит, что уши начинают болеть. — Ты заслужила, хватит сопли пускать! Хочешь знать? Хочешь все знать, да?! Так слушай! Мы с Марти были вместе, да, сука, именно вместе, как пара! Но его задолбал этот мир, и он загнал себе в горло нож! Его брата я знал мало, он вообще не любит разговаривать! А сигарета была Марти. И я позволил тебе забрать ее не просто так! Март писал… Он писал, что вернется, что его призрак вернется на следующий день! Я поверил ему и встретил тебя! Вы похожи, он в тебе, ты — это он, Сара! Я верю, что ты просто сейчас не осознаешь этого, но это ничего, ведь скоро ты все поймешь. Ты мой призрак, ты моя любовь. Март не оставил бы меня вот так. И ты бы не согласилась гулять со мной так запросто. Все правильно, все закономерно, понимаешь? Вы да­же ку­рите оди­нако­вое ко­личес­тво этих ебаных ментоловых си­гарет в день, Са­ра! Я люблю тебя!

Не выдерживаю — меня пробивает дрожь. То ли от того, что он трясет меня за плечи, то ли от нервов. Я на грани истерики. Черт побери! И понимаю, что уже почти умылась слезами.

Я боюсь поднять глаза и посмотреть в его лицо, однако он все делает сам: гладит меня по щекам, растирая слезы по коже, так ласково, что я через несколько секунд уже не верю, будто это он бил меня. Что за вздор? Разве этот нежный мальчик с щенячьим взглядом способен проявлять агрессию? Помилуйте!

Только вот… Я способна. Один удар, и он отпускает меня, сгибается пополам, завывая от боли. Пользуюсь моментом и бегу на выход, однако у самой двери в коридор он нагоняет меня и резко дергает за руку. Я уже не в силах сдержать крик. И…

Чудо. Он отпускает меня. Смотрит, будто я ему только что сына родила. Забота и паника играют в блеске его широко раскрытых глаз. И меня вновь тянет на лирику рядом с ним. Как всегда.

— М-Март, — он заикается и снова пытается дотянуться до меня, его губы задрожали. Иллюзия рассыпалась осколками. Увы, но жизнь — не миражи.

Ненависть. Кажется, он проблеял: «Прости меня». Но меня к этому моменту уже больше интересовала щеколда на входной двери.

Выбегаю из квартиры, оставляя дверь нараспашку. Забудься в алкоголе, гнида, и чтоб тебя убили этой ночью!

Последние сутки казались мне кое-как пережитым кошмаром, который каким-то ебанутым образом умудрился вырваться в реальность. Хотя, могла ли мне такая дрянь присниться? Чтобы во мне видели какого-то призрака, признавались в любви после пощечины и называли именем умершего полгода назад человека?..

Либо я совсем свихнулась, либо свихнулась реальность.

Первые часы я думала... Надеялась, что ослышалась, что что-то не так поняла, но телефон начинал все чаще пиликать и вибрировать в моем кармане, оповещая об очередном гребанном смс от моего благоверного. Эта сволочь просила прощения за свое отвратительное поведение, за резкость в словах и действиях, он умолял ответить ему хотя бы точкой или словом, лишь бы ему не изводиться в муках моего молчания. Пафосный ублюдок с пакетом бесплатных сообщений внутри сети. А я — безвольная слабачка, которая не могла ему ни ответить, ни выключить эту пищалку к чертям. Любопытно было, что еще он сможет мне написать. На какую гадость хватит его остаткам наглости. До какой степени ненависти он сможет меня довести.

И ведь я была неимоверно-как-блин права, когда повелась по поводу искушения знать все неприглядные стороны этого великовозрастного красавчика.

Он обрывисто объяснил мне, что главная причина такого его поведения — это вера. Абсолютная, непоколебимая вера в своего возлюбленного, «милого и единственного», чтоб его черти драли во все щели и буравили в нем новые дыры для совокупления!

Воспаленный мозг Дерека все еще пытается внушить ему и окружающим, что Марти никуда не мог исчезнуть, что его дух все еще среди нас, и главное — в одном из нас. Как выяснилось, нечистая херня решила спрятаться в моем физическом храме для души. И теперь я так легко схожусь во всем с шизанутым мужчиной только потому, что того захотел сам Сивер. Я не понимаю, по его мнению, что сама творю, но на инстинктивном уровне догадываюсь, будто меня к нему тянет магнитом.

«Ты пришла на следующий день нашего знакомства, твое тело — это ураган, та форма, которую принял мой Март. Все так, как написано в книге, в его стихах», — гласило единственное внятное текстовое сообщение от этого урода. После него я позвонила отправителю посреди ночи и во все горло оповестила его, как он жалок и омерзителен мне.

Телефон перестал подавать признаки жизни до пяти утра.

В районе половины шестого утра я осторожно сползла со второго яруса и уселась за письменный стол, на котором лежала измятая мной в жестком порыве (ревности?) книжонка с цветастой обложкой. Я взяла ее в руки, размышляя над тем, разорвать ли ее, сжечь или все же дочитать.

«Эй, Март, если ты в моей голове, объясни, почему мы использовали такие яркие краски? Не под стать суициднику, не находишь, придурок?»

Я открыла ее и принялась скользить взглядом по строчкам очередного долбанутого стихотворения.

«Познать безумие. Вот это каково?

Скажи-ка мне, тот, кто, обивки стен касаясь,

Кричит что мочи есть, глядя в окно:

«Провались ты! Сгинь! Уйди, мерзавец!»

Мне интересно стало вдруг. Что видишь ты?

Там, где лишь пустота, доступная людскому взору.

Чудовищ жутких? Девушек невиданной красы?

Иль просто образов бездонный омут?

А слышишь что, пока режешь свои руки, вены,

Набираешь воду в ванну, встаешь на стул..?

Голоса в голове, смех детский, боли стоны?

Что слышишь ты, когда у жизни берешь отгул?»

Я не смогла сдержать эмоций. Я поспешно схватила первое, что попалось мне под руку, — мягкого бегемотика-игрушку братика — и уткнулась лицом в ворсистую мягкую поверхность, беззвучно задрожав от смеха. Боже! Я не знаю, почему ты позволяешь рождаться на свет таким тварям, как Марти и Дерек, но я благодарю тебя за эти ошибки Великого Создания! Ведь как бы была скучна жизнь без этих чудиков! В частности, моя.

Но черт возьми, этот мертвец чуть было не убил меня на рассвете. Мне хотелось выхаркать легкие, взорваться изнутри от этого невыносимого чувства гнилого позитива, от которого меня трясло осиновым листком.

Слово, и правда, может убить.

Я поспешила открыть окно, впуская ледяной ветер в комнату и позволяя ему гладить мое лицо и путать волосы, остужая, успокаивая мою истерику. Интересно, какой смысл видел Дерек в этих строчках? Он пытался предугадать заранее, какой способ самоубийства выберет его автор-гомосексуалист? Может быть, поэтому он теперь чувствует себя так паршиво, что даже накидывается на меня, ища его? Вполне вероятно, что на него давит груз ответственности. Ведь он винил себя в том своем дневнике, верно?

Улыбка медленно сползла с моего лица.

А вдруг Сивер писал все это в ожидании, что Дерек тоже решит покончить с собой, и поэтому хотел упростить ему задачу, подкинув пару способов, как ускорить свидание со смертью?

Я почувствовала, как влага в глазах начинает застывать и медленно превращаться в гадостливую тонкую корочку льда, но закрывать окно не стала. Пусть дует ветер, пусть он заберет с собой все мои мысли и развеет их над бескрайним океаном города, где их со временем втопчут в асфальт суетливые букашки. Мне уже давно плевать на все это.

Хорошо, что в последние несколько дней в квартире находились только я и мама: Энди забрала к себе тетушка Мари, потому что была в городе проездом и хотела повидаться с ним. Добрая женщина, повернутая на путешествиях по миру. Нам еще повезло, что она не забыла о нас.

От попыток получить удовлетворение и воспаление легких меня отвлекла тихая мелодия сотового. Недоумение, удивление и злость смешались. Никак не думала, что он захочет позвонить мне в такую рань. Неужели он настолько глупый? Неужели он настолько влюблен в своего Марта, что готов свести в могилу и меня?

В пару прыжков подлетаю к кровати и тянусь за телефоном. Удивление. На экране высветился неизвестный номер, поэтому я помедлила с ответом.

«Он стал банкротом и теперь просит телефончик у соседей? Я бы изнасиловала его скалкой».

Прикладываю к уху сотовый, но неизвестный, грубый голос не дает мне даже пикнуть:

— Ты не имеешь права заменять его.

— К-кто это? — черт, в моем голосе паника, а в мыслях начинается кавардак.

— Ты не имеешь права, сука! — он орет в трубку, а я не нахожу в себе сил даже вякнуть что-нибудь типа «Вы ошиблись номером»; я парализована. — Ты слишком много имеешь, стерва, поэтому тебе надо кое-что отдать, чтобы получить главную драгоценность.

— О чем Вы говорите? — дрожу, нервничаю, паникую, рыдаю, спаси меня, мама, пожалуйста.

— Я говорю о пятидесяти тысячах долларов в обмен на твоего брата, сучье отродье, — кажется, я вскрикнула, как услышала эти слова. — Завтра. В том самом кафе, где ты ужинала с Конорсом.

— Кем?..

— С Дереком Конорсом, идиотина! — голос стал грубее, а ноги мои подкосились от его тона. — Сегодня перед закрытием ты отдашь деньги официанту. На его бейдже будет имя Джон. Скажешь, что оставила пакет для Шляпника. Усекла, сука?

— Да! — я выплюнула ответ с ревом, нет сил... Нет сил.

— Если ты хоть кому-то проговоришься, я узнаю об этом. Хоть слово кому-то, кроме твоей алкашки-матери, и я перережу сопляку глотку!

Гудки.

Я не успеваю упасть на пол, как темнота окутывает меня.

Просыпаюсь около полудня на полу и понимаю, насколько сильно у меня болят глаза. Поднимаюсь, иду к зеркалу оценить размеры мешков под ними, однако обнаруживаю, что белки покраснели так, как никогда в жизни. Хоть отбеливателем протирай!

Голова раскалывается, а тело сотрясает озноб. Умываюсь, прогоняя остатки приснившегося кошмара, как вдруг в ванную вбегает мать, обильно дыша на меня только что выпитым коньяком.

— Сынок... Сынок мой! — она захлебывается воздухом, а я бью ее по лицу, как вчера это сделал для меня Дерек.

Действительно, успокаивает.

— Говори нормально, что с Энди, — я хмурюсь, а ощущение животного страха и неимоверной тревоги охватывают меня с ног до головы.

— Мари должна была привезти его вчера, она улетела уже! — ее язык заплетает слова и буквы в речи, но я все же могу ее понимать. — Я звонила... Я хотела узнать, как там Энди, ведь нам надо было к доктору. А ее уже нет тут!

— И? — я пытаюсь оттолкнуть назойливые мысли о самом страшном, что могло произойти. — Она ведь... Хочешь сказать, что тетушка Мари увезла Энди с собой?

— Она вчера оставила его с твоим другом, Сара! Она оставила его! — по ее щекам полились слезы, стекая к подбородку, залезая в открытый, полный слюны рот. — Где мой ребенок? Куда ты дела его, дрянь? Где мой Энди?!

Она оседает на пол. «Я не знаю», — не могу произнести, я задыхаюсь, снова, опять, черт. Бегу в свою комнату, перепрыгивая через обессиленное алкоголем и стрессом женщину, ищу телефон и... Вспоминаю все до малейшей детали, как только вижу неизвестный номер.

После того, как я выдираю несколько клочков своих волос и срываю голос, возвращаюсь к матери и сообщаю осипшим голосом:

— Мне нужны пятьдесят тысяч долларов.

* * *

Жив? Мертв? Мне сейчас страшно даже думать об этом. Господи, мне стало просто до усрачки страшно. За брата, за себя... да за кого угодно!

Мать уже второй час заливает в свое горло спиртное, даже не поднимая свою пятую точку со стула. Ничего, она абсолютно ничего не сделала и делать не собирается. Слишком уж для нее это тяжело — спасти ребенка.

— У нас нет этих денег, ты же знаешь, сука. Энди конец, — только и слышу от нее нечто подобное, пока она старается отдышаться от алкогольного прожига в своей груди.

Но ведь у нас, и правда, нет таких денег.

— Мы даже похороны организовать не сможем! — ее иногда пробивает на слезы и крик. — Но если не получим тела, то и похорон не будет. Сара, доченька… Сиди дома!

Страх оказался неотделимой моей частью, влился в мой кровоточащий разум и растопил его.

— Они просят выкуп, мам, — безвольно бросаю эти слова, но женщина глуха. — Они обязательно его вернут. Надо только сделать то, что они просят. Они ведь…

«Они ведь не убьют пятилетнего почти слепого ребенка, верно?»

Кровавые брызги страха застелили мне глаза — не смогу. Денег не хватит, ни при каком раскладе. Как я вообще могу на что-то надеяться сейчас? Как я только могу так спокойно заверять ее, что все будет хорошо? О чем я только думаю?

Господи, о чем я только думаю?!

Спотыкаясь, бегу через всю квартиру. В панике ищу сотовый.

Я никогда не любила автоответчики. Гнида.

— Дерек, привет. Если ты сейчас не занят, перезвони мне, — обессиленно откинувшись на спинку кровати братика, я запустила пальцы в волосы, корябая голову и выдергивая тонкие волосинки — все будет хорошо, да, конечно, Энди я спасу, выплачу всю сумму… У меня есть шанс. Дерек должен мне помочь. Он сможет поддержать меня. И плевать мне на его сдвиг по фазе!

— Восемнадцать тысяч в моем комоде, Сара, — я удивленно подняла взгляд на появившуюся на пороге комнаты мать. — Я откладывала их тебе на колледж.

Не было времени удивляться. Я кивнула и побежала в соседнюю спальную. Недавно я бы взревела, если бы мне пришлось ответить человеку кивком, но сейчас все не так.

Судорожно пересчитав деньги, я поняла, что если попрошу остаток суммы у Дерека, то мне придется сделать что угодно, даже лечь под него. Мне придется сыграть Марти. Мне, черт возьми, придется быть мертвым парнем без члена и заверять Дерека в том, что я схожу по нему с ума!

О боги.

Звонок с нелепо-веселым рингтоном, еще более неуместным сейчас, вывел меня из оцепенения.

— Да, Дерек, я могу к тебе приехать? — без приветствия, сразу к делу.

«Конечно, можешь!» — его радостный возглас окончательно развязал мне руки. Мать проводила меня тусклым взглядом, пока я поспешно надевала куртку, застегивала ее и обувалась. Уход по-английски показался мне намного уместнее позитивного рингтона.

Какой-то долбанный час тряски в автобусе, и вот — я уже у него дома, посреди гостиной, переминаюсь с ноги на ногу, не в силах поднять не него взгляда.

— Зачем ты вернулась? — Дерек старательно избегал прошедшие десять минут называть меня по имени.

Видимо, этот зайчик боялся опять сказать: «Март, будешь чай?» Ну, или: «Март, пошли трахаться!» Всенепременно «да». Я бы и отказалась, но не сегодня. Или, правильнее сказать, «отказался»?

Воображаемый Март в моей голове радовался. Мелкий ненавистный ублюдок с дырой в глотке, не смей развивать во мне шизофрению. Сейчас только ее не хватало.

— Мне нужны деньги, — как это ужасно прозвучало, никогда бы не подумала, что буду просить денег у кого-то. Тем более, у Дерека. Нет, я не против того, чтобы меня кто-то обеспечивал. Но чтоб так в открытую просить — никогда в жизни! И сейчас эта «никогда-жизнь» наступила.

— Сколько? — мужчина был спокоен и удивительно сдержан.

— Тридцать две тысячи, — я тоже умею изображать удава.

— Сколько, блять? — был спокоен, да.

— Тридцать. Две. Тысячи... Дерек, мне нужны эти деньги, — впервые отрываю глаза от узорчатого ковра и вижу, как он ведет плечом и хватается за голову. Кажется, я прошу невозможного.

Невозможного? Какого хрена? У него должны быть деньги, должны! Он же чертов наследник издательства! Его семья должна быть обеспеченной. Давай же, скажи, что для тебя эта сумма кажется мизерной и ты ожидал услышать цифры куда больше!

— Зачем тебе столько зеленых? — промах, мой промах, а рана почему-то кровоточит у меня. — Это героин? — недоверие. Чертова туча недоверия в глазах Дерека. — Ты связалась не с той компанией?

Господи, я с тобой связалась, мистер Не-Та-Компания.

— На лечение Энди, — соврала и краснеть не собиралась.

Его бесстрастное «ясно» добило меня. Без этих денег… Нет-нет-нет! Мне страшно думать об этом, я не хочу, не хочу!

— С чего это я буду помогать тебе, Сара?

Он назвал меня по имени — не Март. Хлестко отграничил от себя. Всхлип с моей стороны. Да что не так с этим миром?

— Я… не… Я не знаю, — в тысячный раз за день я провожу рукой по лицу, будто стирая пыль.

— Именно, — почти издевка. — Сара, — уже издевка.

— Ты можешь выебать меня! — я мысленно застонала от грязи на своем языке. Веду себя, словно шлюха.

А я ведь самодостаточная и… И помню, что мне нужны эти тридцать две тысячи долларов.

С каких пор молчание стало ответом мужика на предложение о сексе? Я точно имею дело с ненормальным сдвинутым ублюдком-геем. Хмыкаю.

— Тогда точно убедишься, есть ли во мне твой Марти.

Никогда не думала, что биться затылком о стену так больно. Не успела я опомниться, как была зажата Дереком в углу. Адреналин гонял с огромной скоростью по телу по мере того, как он склонялся надо мной, прикасался к шее, плечам, затылку. Кажется, он хотел проверить, не до крови ли разбил мою грешную голову.

Боже, помоги мне пережить все это. Мне страшно.

Не произношу ни слова, пока он оттягивает ворот моей почти что мальчишеской рубашки и проводит подушечками пальцев по ключицам. Не так мерзко, как мне казалось, но и приятного мало. Щекотно.

Он поднимается выше по шее и немного давит на нее, словно хочет удушить. Я закатываю глаза и поджимаю губы, пока его вторая рука плавно гладит мои бедра, проскальзывает под кусок клетчатой ткани и очерчивает выступающие ребра.

— Девственница ведь? Так и думал, — он хрипло смеется мне на ухо, а я испытываю приступ тошноты.

У меня слишком сильно кружится голова, зашкаливают нервы. Мне хочется оттолкнуть его, закричать и убежать отсюда. Единственное, что заставляет меня уложить руки ему на плечи и притянуть к себе ближе, это желание спасти брата. Что есть девственность в сравнении с жизнью Энди?

Зажмуриваюсь и подаюсь вперед, припадая своими губами к его. Откуда такое чувство, что что-то не так?.. Почему он медлит? Почему его руки на мгновение замирают, пока занимаются расстегиванием пуговиц на рубашке?

Что не так?

Почти облегченно выдыхаю, когда он резко пресекает мой порыв и отбирает инициативу себе. Грубый поцелуй, грубые прикосновения к животу, бокам, спине. Слишком ожесточенная расправа над застежкой лифчика. Кажется, я больше не смогу его носить. И почему меня это волнует в тот момент, пока он почти насилует мой рот своим языком? Я ведь даже целоваться не умею…

Стыд прошибает дрожью и заставляет резко выдохнуть, разрывая поцелуй, когда его ладонь ложится мне на грудь. Как будто к внутренностям прикоснулись. Ужасно. Мерзко. Вот-вот разрыдаюсь. Вот-вот проблююсь. Мамочка. Мама! Он слишком спешит, помогите мне.

Жмурюсь, а этот уебок хохочет мне в шею, называя «милой», мнет меня, лижет ухо, укладывает руки на пояс джинсов, расстегивает его, пуговицу, молнию… Каких усилий мне стоит укусить его за шею и умолять о большем, отрывисто нашептывая слова в его губы, пока он пускает пальцы под нижнее белье.

Не могу сдержать слез.

Он резко отстраняется и смотрит на меня. Чувствую себя голой посреди арктических льдов. Зажимаюсь. И пытаюсь понять, что происходит.

— Тебе так сильно нужны деньги? — его голос колотит по моей голове сильнее, чем отбивной молоток.

Киваю, не произнося ни слова.

Он уходит. И возвращается. Протягивает конверт.

— Что это?.. — я уже успела одеться.

— Деньги, — я готова броситься к нему на шею и продолжить начатое, однако он сразу опускает меня с небес на дно Преисподней. — Десять тысяч. Больше я не могу тебе дать.

— Н-но… — задыхаюсь.

— Март бы никогда так не поступил. Ты не он. И я тебе ничего не должен, — он указал на дверь. — Береги себя.

Прозвучало, как: «Убей себя, шлюха».

Ухожу из его квартиры, прижимая конверт к груди. Лифчик я так и не забрала. Думаю, он выбросит его в помойное ведро.

* * *

Вечером случилось чудо: я вспомнила дорогу к той кафешке, в которой отогревалась после плескания в луже. Вспомнила, блин, после сорокаминутного шатания по закоулкам и внутренним дворикам пошарпанных невысоких домишек. Чуть не заблудилась. В таких ведь случаях называют города каменными джунглями?

Последние посетители почти переступили порог заведения на улицу, но я успела вбежать внутрь до этого.

— Девушка, мы уже закрываемся, — нужный бейдж, нужный парень. Никогда бы не подумала, что почти зареву от радости из-за встречи с незнакомцем по имени Джон.

— Пакет, — я запыхалась не на шутку, так что ему пришлось переспросить меня, что я пытаюсь сказать. — Пакет... для Шляпника. Пожалуйста, передайте ему. И эту записку. — вытягиваю из кармана куртки конверт и передаю в руки официанта все необходимое. — Прошу вас, передайте ему все.

Письмо обязательно… Двадцать восемь тысяч из запрошенных пятидесяти — чуть больше половины, но все равно слишком мало. Слишком нагло с моей стороны. Я надеюсь, я молюсь, что мразь, похитившая Энди, вернет мне его и позволит выплачивать остальные деньги постепенно. Я на любые условия согласна. На все. Я ограблю каждого жителя этого города, черт возьми! Только бы все выгорело. Только бы вернуть брата.

— Вы про мистера Бойда Сивера? Конечно, я все… — не дослушиваю до конца его приятный баритон.

Пулей выметаюсь из кафе, издеваясь над легкими и срывая дыхание окончательно. Никаких лишних слов, никаких просьб или вопросов. Я не хочу ничего знать, я не хочу совершить еще одну ошибку. Бойд, да? Эй, Дерек. Ты был прав. Он мудак.

Ночь прошла сумбурно: мать спала пьяным сном в кровати Энди, а я выжидала и надеялась, стараясь не думать о почти-насильнике-Дереке и о похищении брата. Конечно же, только об этом я и думала. К семи утра я устала стучать пальцами по поверхности стола и отрубилась прямо на кухне на жестком полуразвалившемся стуле, мало подходящем для сна.

Не привыкла спать не в своей комнате, но еще больше я не привыкла, чтобы там храпела и пускала на детское одеяло слюни с перегаром женщина, зовущая себя моей матерью. Может, из-за этого мне снилась какая-то чертова дрянь с кровью, холодом и смертью.

Меня разбудило противное пиканье под ухом, отдававшееся барабанной дробью в мозг. Уже час дня? Как ты, сука, время, можешь так быстро лететь? Куда ты, ублюдина, спешишь? Так приятно, когда за тобой никто не может угнаться?

Причина пиликанья — сообщение от неизвестного номера. Того самого неизвестного номера, что превратил мою жизнь в кошмар за один звонок. Черт, страшно читать, но пальцы сделали свое дело на автопилоте, игнорируя мечущийся в догадках и панических мыслях рассудок. На экране высветился адрес. Просто адрес, без объяснений.

И быстрая мысль, пролетевшая в ослабленном стрессом сознании: «Энди жив! Он там!»

Значит, вскоре надо будет найти немалую кучу зеленых. Но это потом. Все, все потом! Сейчас — забрать Энди важнее всего в этом треклятом мире! Добраться…

Как туда добраться? Нет, на чем? Хорошо, что я способна отлично мыслить в состоянии крайнего ужаса, пограничном с эйфорией. Как нечасто это бывает.

Набор телефонного номера дался мне удивительно легко:

— Хэй Стьюи, привет. Я могу взять твой Брэнди? Да, свидание, как ты догадался! Да, конечно… — есть контакт, я смогу добраться до брата. Свидание, ага. С одним мудаком.

Никогда не думала, что выкрикну спящей матери перед уходом: «Не волнуйся, мы скоро вернемся». Никогда не думала, что буду так рада видеть школьного дружка возле своего подъезда через четверть часа после звонка. Никогда не думала, что хоть на минуту потеряю мысли о радужных людях рядом с ним. Хотя… Эту тему, пожалуй, теперь могу по праву называть больной. На всю голову.

Запрыгиваю на сей молодежный мажорный транспорт и выслушиваю подробную инструкцию пользования этой штуковиной. Впервые Стью показался мне жутким занудой, и мне захотелось ударить его по темечку. Как только он заканчивает, я неловко газую с места и сразу же выезжаю на дорогу. Бак не полный, но думаю, что хватит. Не в другой же конец страны мне колесить. Смазливый парнишка что-то кричит про осторожность и внимательность, пока я успешно выбрасываю из головы информацию о тормозах. Они мне вряд ли понадобятся.

Еще ни разу не каталась за город.

Гугл-карты в телефоне сказали мне, что я в нужном месте, как только бак наполовину опустел. Как раз вовремя. А то мне уже осточертел этот пейзаж с тонким слоем снега на земле и редкими тонкими деревьями. Чтобы совсем не заскучать, я представляла стволы негритянками-анорексичками, у которых от одного вида кокаина под ногами волосы вставали дыбом. Неважная у них получилась шевелюра.

Удивительно, как я только смогла успокоиться, пока ехала на драндулете за тридевять земель, чтобы забрать своего милого Энди из лап этого подонка? Держу пари, что весь род Сиверов заканчивает жизнь самоубийством.

Так вам, мрази, и надо. Пусть жизнь сводит вас сначала с ума, а потом в могилу. Вечно!

Вот только заброшенный скрипучий сарай, словно его кто-то неосторожно оставил на этом клочке земли, на задворках города мало походил на роскошный особняк человека с деньгами, которым определенно являлся Бойд Сивер. Я ведь даже справки наводила... Наркоман, худощавый, но в дорогой одежде и лакированных ботинках. Как и вся их семейка, собственно.

Вот только, где он? Где этот трус-похититель моего мальчика?

У меня появились хреновые предчувствия. Очень хреновые. Тревога вернулась в мое сознание, как блудный сын в свой дом.

Деньги ему никогда не были нужны, это сразу видно. Он просто мстил мне. Эта мразь… «Страдай, девушка, заменившая моего брата». Конечно же. Но что за привычка винить девушку? Мужская солидарность? Дерек не виноват, получается? Ага, десять раз и еще один для точности!

Но не об этом. Не сейчас. Энди… Энди, Энди, Энди!

Покосившаяся дверь недоособняка легко поддалась, даже без уговоров. Скрип зарезал по ушам, ржавый гвоздь пропорол мне большой палец, но заметить этого я была не в состоянии.

— Блять, — дверь полетела к чертям. — Энди! Господи…

Мальчик лежал посреди сарая на гнилом куске деревяшки. Видимо, он был без сознания. Бледный, с приоткрытым ртом... У меня перехватило дыхание, и я бросилась к любимому брату. Обняла его, ужаснувшись, как он холоден, я стала растирать ладони, и… Мое сердце пропустило удар.

— Нет…

Пульс. Как это, его... Его нет? Совсем?..

Еще раз. Надо проверить еще раз. Снова, опять, опять же, ну!

Бесы в моей голове взвыли.

Быть этого, черт возьми, не может. Врача! Нет, я сделаю массаж сердца. Я… Я сделаю все, что угодно. Пожалуйста, пусть это будет шуткой. Пусть это будет какой-то немыслимой, фантастической шуткой, пусть это будет неправда, пусть это будет сон!

Только не умирай, черт, нет!

Тело. Мертвое тело в моих руках. Холодное.

На моем брате все еще были короткие шортики, измазанные в грязи и утратившие свою красоту, с порванной футболкой.

БЛЯТЬ! ПОЧЕМУ ОН?!

ПОЧЕМУ НЕ Я?!

Почему не Я, черт возьми?! За что?! За что ему… За что с ним… С ним так? ЧЕМ он заслужил подобное?

Почему я не могу вернуть его взамен на свою жизнь!

Бог, а Бог? Где ты был?..

— Я готова убивать, Господи, я готова быть убитой, — сжимаю в объятиях брата… Господи, тело. Тело брата. А его глаза… Они не до конца закрыты. Они словно смотрят на меня. Или сквозь меня… Или.

Нет. Они уже не смотрят. Совсем. Он уже… Он уже ничего не сможет… Вообще ничего!

Мне хотелось рыдать и биться головой. Качаясь из стороны в сторону с мертвым ребенком на руках, я увидела, что у Энди в кулачке что-то зажато. Бумажка какая-то. Обрывок. Видно, послание от мерзавца... Наверное. Не знаю. Я ничего не знаю.

Мира. Больше. Нет.

Ничего не соображая, я все же постаралась вытянуть ее из холодной ладошки мальчика. С горем пополам сделав это, я разгладила измятый лист. «Он умер сам. Организм ребенка должен был лучше переносить метадон. Я переборщил с ним, мне жаль. — Ему жаль. Да что ты, сука, знаешь о жалости! — Душу его ты бы все равно ни за какие деньги не выкупила».

Я не понимаю. Ни черта не понимаю.

Не могу плакать. Не могу кричать. Нет таких слез и такого крика, которые могли бы помочь мне. Ничего не могу, кроме как убаюкивать его, гладить волосы и целовать в ледяной лоб.

* * *

Приезжаю домой за полночь. Одна. Грязная. Убитая. Словно сама мертвая.

Не обращаю внимания на землю под ногтями, а вот соседка по лестничной площадке, видимо, обратила внимание на меня. Дверь приоткрылась, и бабушка Лэзует… Или Луизэт… Похуй. Старая карга в халате, сиреневых тапках и с беспокойством на лице выползла ко мне в общий коридор.

— Сара, деточка! — даже не смешно, как она дергает руками, желая отряхнуть мою куртку. — Ты чего так поздно вернулась? Я так переживала за тебя, я так переживала!

Хмыкаю. Почему я все еще не проломила ей череп? Неси топор, Раскольников.

— Почему? — большего выдавить из себя я не в силах.

— Твоей мамы нет дома, — не новость, паскуда, вали в свою нору. — И ее долго, наверное, не будет.

Поднимаю взгляд. Не вижу. Не фокусируюсь.

— Такое дело, понимаешь… — говори. — Твоя мама немного выпила, поэтому… Она за тебя переживала, вышла на улицу, подралась с каким-то алкашом. А у него бутылка была, разбитая была. Она ее выхватила, ну и... В общем, без глаза мужик остался. Сам виноват, конечно, но тут народа набежало, полиция приехала. Всех забрали!

— Вот как, — не волнует, было ли слышно.

— А брат твой где, Сара? — возле сарая присыпан землей. Там так кстати стояла лопата в углу…

— Он у тетушки отдыхает, — я почти слышу свой голос.

— У тетушки? До сих пор? Твоя мама говорила, что он должен был вернуться пару дней назад. Почему так долго? — потому что на похороны денег не хватило бы. — Ох, извини меня, старую! Все не в свое дело лезу!

Смешок потерялся где-то в горле. Где-то ввяз в этот комок слез.

Кажется, старушка предложила мне переночевать у нее. Кажется, я отказалась. Кажется, прошла в квартиру. И упала на пол, заревев.

Пришла в себя примерно через вечность. Думала, что сон. Надеялась. Верила где-то глубоко внутри себя. Я даже не думала, что могу переплюнуть Марианскую впадину.

— Мам?.. Энди? — тишина возвращает меня в реальность. Стон.

За что... За что мне все это? Кто-нибудь, кем бы ты ни был, наверху, что следит за всеми нами. Просто наблюдающее чмырило, которое даже не шевельнулось, чтобы спасти моего брата! Ответь мне! За что?! Чем моя семья это заслужила? Что мы тебе сделали, тварь? Что тебе сделал Энди? Что?! Мой Энди, братик, милый... Ты не должен был умирать. Совсем не должен был! Солнце гаснет, когда такие светлые добрые лучики умирают... Боже.

Этого не должно было было, ничего не должно было случиться. Ничего...

У меня больше ничего нет. Я думала, что у меня никогда ничего не было. Ошибаться бывает слишком больно. Как на куски растерзали. Медленно. И теперь боль призраком следует по пятам.

«Призраком?..» — ассоциация с четвертым днем недели. Конечно! Правильно! Как же, мать твою, иначе?! Ничего бы не было. НИЧЕГО! Если бы я не пошла с Дереком. Если бы я только доверилась… Тревоге. Той. У кафе. Интуиция! Как я могла?!

Вскакиваю. Бегу на кухню. Хватаю нож. Заворачиваю в полотенце.

Как я могла?..

Для меня нет времени, уже нет, так что мне глубоко поебать, что сейчас, наверное, раннее утро, а я стучу во все кулаки о дверь этого мудилы и выкрикиваю его имя снова и снова, не жалея горла.

— Дерек! Любимый, открывай! Я так хочу тебя увидеть! — я отчетливо слышу шорох по ту сторону двери и грубый мат, что только придает мне сил. — Милый! Прости, что так все произошло! Мне очень жаль, правда!

На секунду затихаю и разворачиваю нож. Я слышу его шаги здесь, прямо здесь, между нами от силы сантиметров шестьдесят. Молчит.

— Конорс, ты, сукин сын! — ненависть бьет в прямоугольное железо вместе с рукояткой ножа. — Открой мне, урод!

Щелчок. Победа. Почти что триумфальная. Но у меня еще один козырь в рукаве. Точнее, в руке. Пиковый.

— Как ты меня… — я улыбаюсь от его заспанного и потрепанно-изумленного вида и перебиваю басовитое ругательство.

— Эй, Дерек, — я осипла. — Твой Март ведь так же умер?

Лезвие резко взмывает вверх и пронзает мое горло.

Вот теперь — Триумфальная Победа.