Глазами младшего принца (гет)

Я узнал, я понял и принял все те чувства, которые одолевали Корвина. Буря отчаянной влюбленности смела меня, переродила, заставила переосмыслить все кругом. Насильная свадьба — плата за все мои грехи — была не наказанием, а даром. Теперь я осознавал, что это больное чувство, сдавливающее грудную клетку, не поддается никакому контролю. Даже если объект подобной эмоции — собственная сестра. Корвин умел держать себя в руках, он с детства упражнялся в контроле, вот только чувства, подобные ярости, сдержать он не мог. Была ли его любовь к родной сестре так же пламенна и безудержна, как ярость? Возможно и нет. Если бы с юношества они не были разлучены, если бы они прошли весь путь личностного становления рука об руку, они бы не надоели друг другу, нет, их души слились бы воедино и крепко срослись, и они не могли бы принять существование друг без друга. Так, как это должно было быть.

Как оказалось, даже неисчисляемое количество лет в разлуке, проходящие женщины и прочие мужчины не сожгли свечу в их сердцах. Корвин не мог без Дейдре. И он совершенно ясно любил ее в сотни и тысячи раз больше, чем она его. И если она была способна утопить его в едином ласковом взгляде, он был готов снимать с себя кожу живьем, лишь бы не отпускать ее.

Но она упала в бездну.

Как-то я сказал ему: «У тебя есть все причины ненавидеть Бранда». Однако те чувства Корвина к сыну Клариссы были лишь слабым дуновением ветерка в сравнении с бешеным смерчем. Теперь Корвин был пуст.

Бранд умело надавил на самое больное место своего брата. Он мог бы взять в заложники любого из нас, но чтобы вывести из игры одну из самых весомых фигур на доске, нужно было задеть ее самые тончайшие струны. Именно поэтому в руках этого сумасшедшего оказалась Дейдре — самая тонкая, чувственная и золотая струна музыкального инструмента души Корвина. Навсегда я запомнил эту картину — кровоточащая алым щека старшей сестры и сжимающиеся от боли зубы брата — словно он чувствовал ее боль на себе. Тончайшая эмпатия кровной и эмоциональной связи.

Боюсь даже представить, что было с душой и телом Корвина в тот миг, когда они падали. Время будто остановилось, слишком четкими и словно отточенными были движения, каждая деталь бросалась в глаза, а особенно сила бессилия, навалившаяся на него. Мы все теряли сестру, но он, Корвин, терял еще и часть себя, небольшую, не всегда заметную, такую, как сердце, может быть.

Он готов был прыгнуть за ними. Я видел это в его взгляде так же ясно, как сейчас вижу фитилёк почти потухшей свечи на моем письменном столе. Еще миг, и он полетит, как огромная птица, впиваясь в воздух свободы. Я любил полет больше, чем свою жизнь, и мне хорошо было знакомо это чувство; вот только пасть бездны, собиравшаяся проглотить моего брата, не имела ничего общего со свободой, той, что предлагали небеса.

Я вовремя опомнился и перехватил его в шаге от гибели. Возможно, встреча с чернильным дном земли были бы для него чем-то вроде воссоединения с сестрой, однако, я считал, что для этого дня достаточно потерь.

Пока я бил его по лицу, я не только позволял опомниться ему, я помогал себе. Мы все скорбели, но наша общая скорбь не была даже каплей в скорби того, кто действительно любил погибшую. В его лице тогда изменилось что-то. Что это, я так и не сумел изучить, потому что Корвин сделал все, чтобы скрыться так же бесследно, как и наш отец когда-то.

Воды с того времени утекло несчетное множество. Я — король Амбера, я — человек, понимающий любовь, огромную, всепоглощающую и нерушимую. Из чертенка я превратился в мудреца.

Теперь я частенько припоминаю детские годы, и если я до сих пор многого не понимаю, то чувства канувших в лету детей Оберона и Файеллы — то, что я понял и принял. И никто из живших ранее, живущих ныне, и тех, кто вступит на эту землю много веков спустя, не будет иметь права их осуждать.