Глазами младшего принца (гет)

Однажды, когда я был совсем еще мальчишкой, мне довелось выйти в сад, сбежав с урока Дворкина. Все равно, это интересно было лишь детям Клариссы, да и я был больно мал, чтобы понять хоть что-то из его речей. У меня даже колоды своей не было! Шкодливый младший брат, последний из законнорожденных детей Оберона, который только и умеет, что стучать по различным поверхностям. Шумный, одним словом. Мало кто из старших обращал на меня хоть какое-то внимание, зато я часто оказывался наблюдателем того, что они все бы, наверное, хотели оставить в тайне. О драке Эрика и Озрика — они, как обычно, спорили, кто из них ублюдок, — знал лишь я. То, что Бранд рисует сцены смертей своих братьев по ночам, было тайной, но только не для меня. Фионина одержимость заколдовывать зверюшек так, чтобы они прыгали в бездну, испугала бы кого угодно, а я лишь с улыбкой наблюдал за этим.

Мне не раз хотелось рассказать обо всем отцу, кому-нибудь из самых старших и рассудительных, например Бенедикту, придворным, Дворкину, наконец. Но что-то меня останавливало; полагаю, эта информация могла мне пригодиться в будущем, особенно учитывая, что для братьев я был либо пустым местом, либо мальчиком для битья — в прямом и переносном смысле.

Так вот, я вошел в сад босиком, совсем не так, как подобает принцу. Моим намереньем было, конечно же, потренироваться в фехтовании, поскольку с этим у меня всегда были проблемы. Однако увидев Корвина и Дейдре, сидящих на дубовой скамейке в глубине сада, я предпочел затаиться в кустах сирени. Они тихонько о чем-то переговаривались, но из моего укрытия было не расслышать о чем; у скамейки, в траве, лежала старенькая потрёпанная книга. Должно быть, они обсуждали именно ее.

Дейдре смеялась звонко, мелодично, когда Корвин лишь едва-едва позволял себе улыбку. Хотя, он всегда вел себя намного раскрепощеннее в ее обществе. Они были единственными из моей родни, кого действительно можно было назвать любящими братом и сестрой: они были почти неразлучны и никогда не ссорились. У них была общая мать. Я не раз слышал, как Корвин рассказывает сестре о ней, поскольку Дейдре не удалось познакомиться с мамой — та умерла при родах. А Корвин помнил ее и не стеснялся передать эти воспоминания любимой сестре, в отличии от Эрика, который тоже был сыном Файеллы. А вот у меня не было старшего единоутробного брата, который мог бы рассказать о матери, лишь отец был способен это сделать, однако он слишком безразличен к своим детям и не станет ничего мне рассказывать. Я вообще остался единственным ребенком своей матери после смерти Мирей.

Смех Дейдре стал еще громче, и я увидел, что Корвин ее щекочет. Принц принцессу. Если бы отец прогуливался где-нибудь неподалеку, им обоим попало бы за неподобающее поведение, особенно Корвину, который всегда мог похвастаться спокойствием, гордыней и сдержанностью. Но отец — последнее, о чем они, наверное, думали. Корвин тоже громко засмеялся, когда они с сестрой кубарем скатились со скамейки и продолжили свои единоборства с элементами щекотки уже во влажной от росы траве. Они оба запыхались, и мой старший брат решил отдохнуть полулежа на сестре, а она обняла его за плечи.

На пару секунд я даже умилился этой сцене, но шкодливость, зависть, и банальная любовь к порче всего милого заставили меня как-нибудь напакостить. Я уже заприметил опавшие яблоки, которыми можно было закидать родственников, недалеко от «моего» куста, но то, что произошло дальше, почти парализовало меня. Корвин коснулся губами губ Дейдре, и в этом поцелуе, я клянусь, не было ничего целомудренного. Так брат не должен целовать сестру. Это была страсть. Я никогда прежде не видел такого, но именно так представлял. Пожар в груди двух разных людей соединяется и воспламеняется, поглощая все вокруг. Кажется, в то мгновение я тоже стал частью этого пожара, время остановилось и только двое в траве существовали тогда. Но Дейдре отстранилась.

— Корвин, мы уже говорили об этом, — тихо, но так, что я услышал, сказала она.

Так значит, все это не в первый раз? Сожаление в голосе сестры тоже не прошло мимо моего слуха, но было ясно, что ее понимание того, что «хорошо», а что «плохо» были более четкими, чем у старшего брата.

— Я не могу, Дейдре, не могу ничего с собой поделать, — с отчаяньем в голосе ответил он.

— Тогда уезжай. Попутешествуй по Отражениям. Там ты встретишь множество женщин, и, вернувшись, даже не взглянешь на меня…

— Как я могу!? Как я могу оставить тебя?

— Корвин, — прошептала Дейдре, поглаживая его черные, как крыло ворона, волосы. — Тебе нужно уехать. Ты давно хотел повидать другие миры, да и я собиралась отправиться в Ребма с Льювиллой. Это все пойдет нам на пользу.

Было видно, что брат не может ей возразить. Неужели ему трудно с ней спорить? Черт возьми, что происходит между этими двумя? Что за греховная связь?

Я долго просидел в кустах, ломая голову над увиденным. Конечно, это всего лишь еще одна тайна в мою копилку, вот только ей удалось пошатнуть мое мировоззрение.

Стоит ли упоминать, что уже на следующей день Корвин покинул Амбер, а через неделю девочки отбыли в подводное королевство. Однако увиденное в тот день я вспомнил еще не раз.

Так много лет прошло, что и не сосчитаешь, не стоит и пытаться. Конечно, моя память надежно хранила все секреты старших братьев и сестер, хотя я ни разу не вспомнил ни один из них, за все время, проведенное мною на Отражениях. Я не вспомнил об увиденном в саду ни когда Корвин взял трубку в доме Флоры, ни когда мы вместе покинули этот дом, ни когда сражались с Джулианом в Арденском лесу, а лишь только тогда, когда мы увидели Дейдре, привязанную к дереву. Корвин сильно изменился в лице, когда узнал ее. Тень какого-то неведанного мне чувства коснулась его лица, а брови нахмурились. Он был готов любой ценой вызволить сестру из лап неприятеля, и я согласился ему помочь, даже не постеснявшись проронить фразу о его слишком явных симпатиях, чтобы взглянуть на его реакцию. Но он, казалось, даже не услышал — слишком был занят боем с людьми Эрика.

Дейдре, усталая и измученная, воспряла духом, увидев нас, но от перенапряжения ее радость вылилась слезами, тут же смешавшимися с грязью на ее лице. Корвин, как только появилась такая возможность, высвободил ее и заключил в объятья, такие крепкие и пылкие, что я всерьез обеспокоился — не переломает ли он нашей сестрице все ребра. Дейдре продолжала плакать уже у него на плече, а он зарывался пальцами в ее спутанные и пыльные волосы. Сейчас, когда мне прекрасно известно об амнезии старшего брата, я понимаю, что он не рискнул бы сделать что-то более интимное, но тогда мне не хотелось стать свидетелем очередного греховного поцелуя. Возможно, не хотелось — слишком громко сказано, просто я действительно повзрослел и теперь понимал, что некоторые вещи должны оставаться тайными.

Дейдре изо всех сил старалась уговорить нас не идти в Амбер, часто поглядывая на Корвина. Волновалась за него. Он же молчал по большей части, и не мог отвести взгляд от сестры. Думаю, в этот момент она казалась ему самым красивым существом из всех, которые он видел за свою долгую жизнь, даже несмотря на то, что вся она была в грязи, пыли и даже в крови.

Мы с Корвином пропускали мимо ушей все ее доводы, однако стоило ей заикнуться про ее личную безопасность, старший брат вскочил с места и стал клясться, что защитит ее всегда, везде и чего бы ему это не стоило. Они снова принялись обниматься и ласкаться, но я снова предпочел их прервать.

Даже тогда я недостаточно понимал все их чувства. Они не доверяли друг другу, однозначно не доверяли, но вся та нежность, сквозившая в каждом их взгляде, в каждом касании, не оставляла сомнений — это была любовь. Сейчас мне не хотелось закидать их яблоками, да и ничего преступного они не делали, их объятия и легкие поцелуи в лоб нельзя было принять ни за что другое, кроме как за проявление братской любви. Конечно, если не знаешь правду.

Тогда Корвин ничего не помнил о своей прежней жизни, но его подсознание говорило ему, что Дейдре — то, за что действительно стоит отдать жизнь. Тогда я боялся, что когда-нибудь подобные чувства овладеют мной, мне не хотелось быть зависимым от кого-то, дорожить кем-то сильнее, чем собой. Тогда я и не подозревал, что подобное случится со мной чертовски скоро.

Я узнал, я понял и принял все те чувства, которые одолевали Корвина. Буря отчаянной влюбленности смела меня, переродила, заставила переосмыслить все кругом. Насильная свадьба — плата за все мои грехи — была не наказанием, а даром. Теперь я осознавал, что это больное чувство, сдавливающее грудную клетку, не поддается никакому контролю. Даже если объект подобной эмоции — собственная сестра. Корвин умел держать себя в руках, он с детства упражнялся в контроле, вот только чувства, подобные ярости, сдержать он не мог. Была ли его любовь к родной сестре так же пламенна и безудержна, как ярость? Возможно и нет. Если бы с юношества они не были разлучены, если бы они прошли весь путь личностного становления рука об руку, они бы не надоели друг другу, нет, их души слились бы воедино и крепко срослись, и они не могли бы принять существование друг без друга. Так, как это должно было быть.

Как оказалось, даже неисчисляемое количество лет в разлуке, проходящие женщины и прочие мужчины не сожгли свечу в их сердцах. Корвин не мог без Дейдре. И он совершенно ясно любил ее в сотни и тысячи раз больше, чем она его. И если она была способна утопить его в едином ласковом взгляде, он был готов снимать с себя кожу живьем, лишь бы не отпускать ее.

Но она упала в бездну.

Как-то я сказал ему: «У тебя есть все причины ненавидеть Бранда». Однако те чувства Корвина к сыну Клариссы были лишь слабым дуновением ветерка в сравнении с бешеным смерчем. Теперь Корвин был пуст.

Бранд умело надавил на самое больное место своего брата. Он мог бы взять в заложники любого из нас, но чтобы вывести из игры одну из самых весомых фигур на доске, нужно было задеть ее самые тончайшие струны. Именно поэтому в руках этого сумасшедшего оказалась Дейдре — самая тонкая, чувственная и золотая струна музыкального инструмента души Корвина. Навсегда я запомнил эту картину — кровоточащая алым щека старшей сестры и сжимающиеся от боли зубы брата — словно он чувствовал ее боль на себе. Тончайшая эмпатия кровной и эмоциональной связи.

Боюсь даже представить, что было с душой и телом Корвина в тот миг, когда они падали. Время будто остановилось, слишком четкими и словно отточенными были движения, каждая деталь бросалась в глаза, а особенно сила бессилия, навалившаяся на него. Мы все теряли сестру, но он, Корвин, терял еще и часть себя, небольшую, не всегда заметную, такую, как сердце, может быть.

Он готов был прыгнуть за ними. Я видел это в его взгляде так же ясно, как сейчас вижу фитилёк почти потухшей свечи на моем письменном столе. Еще миг, и он полетит, как огромная птица, впиваясь в воздух свободы. Я любил полет больше, чем свою жизнь, и мне хорошо было знакомо это чувство; вот только пасть бездны, собиравшаяся проглотить моего брата, не имела ничего общего со свободой, той, что предлагали небеса.

Я вовремя опомнился и перехватил его в шаге от гибели. Возможно, встреча с чернильным дном земли были бы для него чем-то вроде воссоединения с сестрой, однако, я считал, что для этого дня достаточно потерь.

Пока я бил его по лицу, я не только позволял опомниться ему, я помогал себе. Мы все скорбели, но наша общая скорбь не была даже каплей в скорби того, кто действительно любил погибшую. В его лице тогда изменилось что-то. Что это, я так и не сумел изучить, потому что Корвин сделал все, чтобы скрыться так же бесследно, как и наш отец когда-то.

Воды с того времени утекло несчетное множество. Я — король Амбера, я — человек, понимающий любовь, огромную, всепоглощающую и нерушимую. Из чертенка я превратился в мудреца.

Теперь я частенько припоминаю детские годы, и если я до сих пор многого не понимаю, то чувства канувших в лету детей Оберона и Файеллы — то, что я понял и принял. И никто из живших ранее, живущих ныне, и тех, кто вступит на эту землю много веков спустя, не будет иметь права их осуждать.