Друзья от конца до начала (гет)

Они подружились. Реми рассказал Мюжавинье, как он понимает нынешнюю политику и как сопоставляет грядущие перемены с переменами, произошедшими с Римом, и тот остался доволен. Правда, их дружбу несколько омрачил тот факт, что мальчик попытался отказаться от грубых бобов, приготовленных дядей на ужин, но после того как он понял, что больше ничего не будет, скрепя сердце и усмирив желудок, проглотил все, что было на тарелке. Скудный ужин кончился, и их разговор возобновился, хотя Мюжавинье видел, что племянник клюет носом. Он несколько раз снимал очки — на стекла садилась копоть от свечи, — и дядя попросил его дать их ему на секунду. Он осмотрел все подробно и, качая головой, сказал:

— Не самое лучшее изобретение человечества. Тебе тяжело в них.

Мальчик молча забрал очки и поджал губы. Он, конечно, был избалован, но знал, что жаловаться не имеет права. Граф де Бейе не может проявить слабости. Дядя лишь усмехнулся своим мыслям: он прекрасно понимал племянника. Он и сам не стал бы сознаваться никому, что старые раны беспокоят его. Но в случае Реми все было интереснее: мальчик не был способен признать это сам. Если Мюжавинье осознавал, что его дело, возможно, плохо, то Реми не мог этого понять, упорно отметая все признаки.

Однако, его здоровье стало понемногу улучшаться: Мюжавинье, вспомнивший в несколько ночей всю методику их полкового фельдшера, постоянно посылал его то за хлебом, то за молоком, то спросить у хозяина дома, обедали ли они. Мальчик сначала двигался со скоростью улитки и, возвращаясь, валился на скамью, мелко и часто дыша. Дядя, заперев чувства, хотя сердце его разрывалось, на замок, поднимал его и заставлял снова куда-то идти. И через два месяца такой беготни Реми с удивлением заметил, что он в состоянии подняться на четвертый этаж, не останавливаясь через каждую ступеньку. Но когда он, волнуясь, сообщил об этом дяде, тот лишь фыркнул:

— Ты что же, не верил в себя? Конечно, у тебя все получится. К слову, я собирался пойти завтра в Военную школу — мне надо это для моего дальнейшего получения пенсии — и мог бы взять с собой тебя. Мы пойдем пешком.

— Пешком? — переспросил Реми, плохо представлявший, что такое Военная школа и как туда добраться от Сент-Оноре. Дядя Париж знал прекрасно, но предпочел умолчать о длине перехода. Племянник, решил он, будет лучше идти, если не будет знать, сколько до Марсова поля. Конечно, тот согласился. Мальчику нравилось изучать город, погружаться в его историю, слушать рассказы Мюжавинье, который прожил здесь почти всю свою жизнь, исходил каждую улочку и знал их назубок. Назавтра они отправились к Военной школе.

Она была основана в сороковом году, когда Франции требовались солдаты для войны за австрийское наследство. Сам Мюжавинье учился в ней и знал здесь каждый уголок, помня времена своей молодости. Реми, задыхающийся от ходьбы, смотрел на все это великолепие зданий, сквозь тьму, застилавшую ему глаза. Его бедные легкие были не в силах справиться с задачей, которую он поставил им, сердце не получало достаточное количество кислорода, и мальчик был близок к потере сознания. Мюжавинье усадил его на скамью, где обычно сидели новички, и, наказав ждать, ушел в какой-то коридор. А племянник остался. От нечего делать он рассматривал роскошные мраморные колонны, картины, изображавшие разнообразные сражения, и не заметил, как сзади к нему подошел какой-то человек.

— Вы новенький? — прозвучал внезапно голос, и Реми дернулся от неожиданности, оборачиваясь. Перед ним стоял высокий старик с, несмотря на сведенные в одну линию брови, добрым лицом. В его позе чувствовалась военная выправка. На нем был надет военный мундир, на котором два высших ордена выглядели совершенно естественно. Карие глаза смотрели внимательно, а тонкие губы то и дело подергивались, сдерживая тихий смех. Реми обиделся. Пусть этот человек и заслуженный воин, но какое право он имеет смеяться над ним?

— Я не учусь здесь, — ответил мальчик, все же вставая, хотя это далось ему с трудом. — Я вообще не имею отношения к этому учреждению, сударь.

Он говорил учтиво, но собеседник почувствовал, что он недоволен, и примирительно похлопал его по плечу своей тяжелой рукой.

— Тогда вы, верно, пришли сюда из чистого любопытства? — продолжал вопрошать старик. — Что же, это не возбраняется. Вам интересна военная история вашего государства?

— Нисколько, сударь.

— Вы отдаете предпочтение архитектурным вопросам, — понимающе покачал головой военный, и Реми захотелось рассмеяться. Архитектура! Конечно, это увлекательно — рассматривать старые здания, но он уже насмотрелся на это в их доме. Его почти тошнило от бесконечного мрамора, гранита, кварца и тому подобных материалов. Гораздо ближе ему был песчанник, из которого была выстроена добрая половина Парижа.

— Я жду здесь господина Мюжавинье, — сказал Реми, пресекая восторженные отзывы неизвестного о великолепной архитектуре комплекса. Он совершенно справедливо полагал, что Мюжавинье знают в Военной школе.

— Жюля! — воскликнул удивленно незнакомец, оправдывая ожидания мальчика. — Кем же приходится вам господин Мюжавинье?

— Он мой дядя, — отвечал Реми, выпрямляясь.

— Вы гордитесь им? — спросил старик живо. — Если мне не изменяет память, вы сын маркиза де Лиратье. Граф де Бейе?

— Совершенно верно.

— И вы гордитесь господином Мюжавинье?

— А почему бы мне не гордиться им? — ответил вопросом на вопрос Реми. — Если у него не ладятся отношения с моим отцом, то это не значит, что я не могу относится к нему иначе. Я уважаю его мнение и считаю, что он во многом прав в своих убеждениях.

— Тебе бы следовало остерегаться таких высказываний, — произнес подошедший к ним незаметно Мюжавинье. Мальчик виновато улыбнулся ему той наивной улыбкой, что, как он выяснил, оказывала на дядю наибольшее действие. Сам он, впрочем, себя виноватым не чувствовал. Он сказал то, что думал. В конце концов, он сделал ему комплимент, так почему он должен извиняться? А дядя продолжал: — Я вижу, ты уже познакомился с моим давним другом?

— Мы всего лишь обменялись несколькими фразами, Жюль, — засмеялся старик. Смех у него оказался какой-то странный, лающий. Как крик лисицы, которую Реми видел однажды в Шанси, куда его привозил маркиз. Тогда покойный ныне король удостоил его беседы, из которой он, пользуясь выученными наизусть фразами, вышел с честью. Людовик, слушая его речь, правильную не по годам, обо всем догадался, но все же сам, своею рукою, подал Реми персик. Мальчик не любил ничего экзотического, но персик пришлось съесть, и он потом занемог желудком.

— Впрочем, — добавил старик, — даже несколько фраз могут наделать бурь. Нам-то с тобой это хорошо известно. — Он подмигнул Мюжавинье. — Но твой племянничек меня позабавил. Слишком суров, слишком.

Реми покраснел, подавляя желание начать оправдываться. Он не знал этого человека, а тот говорил о нем так, будто виделся с ним не меньше раза в неделю.

— Позволь представить тебе, Реми, — официально начал Мюжавинье, — Кантена Картье, моего давнего товарища по полкам. Куда ты, туда и я, да, Кантен?

Они засмеялись, и Реми поразился тому, насколько они похожи. Оба тощие, жилистые, высокие; у обоих брови кустистые, добрые, взгляд смеющийся, ласковый, заботливый. Впрочем, мальчик на собственном опыте знал, какими жесткими могут становиться эти мягкие глаза, если их обладатель столкнется с неповиновением. Однажды ему приспичило пробыть внизу чуть дольше обычного — он хотел увидеть, как один из кузнецов управится с раскаленным добела железным прутом, — и Мюжавинье отругал его. Говорил он неспешно, четко, как будто вколачивал в землю кол, а после замолчал, и его молчание длилось до тех пор, пока Реми не осознал своей ошибки и не повинился.

— Мы с твоим дядюшкой много провоевали, — усмехнулся Картье, и Реми даже не заметил перехода на «ты». — Если бы не это чертово Фонтенуа…

— Ты после меня тоже сумел попасть в лазарет, — добродушно оборвал его Мюжавинье. — Только вот почему не отыскал меня позже? Я слышал, ты вышел в отставку, женился, завел ребятишек…

— Однако, хорошие же у тебя источники информации, — слегка поклонился старик. — Все мои дети погибли. Осталась только Жизель, внучка. Так мы и живем, то она меня кормит, то я ее.

— Ты старше меня, верно, — пробормотал Мюжавинье. — Но я и не представлял, что ты способен на мирную жизнь. Ты всегда был бурей, Кантен. Помнишь нашего повара? Он всегда отставлял котел подальше, едва ты появлялся на горизонте.

— Я видел его недавно, — кивнул Картье. — Он теперь содержит небольшой трактирчик. Надо будет как-нибудь собраться всем вместе, вспомнить прошлое… Как ты на это смотришь?

— Ты же видишь! — притворно-ворчливо заговорил Мюжавинье. — Молодежь переложили на меня. Правда, нельзя сказать, что я отягощен этим. Напротив, мне даже приятно общество этого молодого человека.

"Молодой человек" удивленно уставился на дядю: тот никогда не позволял себе выказывать что-то при посторонних. Хотя… Если учесть, что он с господином Картье воевали вместе, прошли через то, что по определению объединяет, то старик, верно, уже не является посторонним. Реми несмело улыбнулся в ответ и был поражен реакцией приятелей: оба ответили ему такими же чистосердечными улыбками, не шедшими ни в какое сравнение с жеманными ухмылками светских львов двора. Придворные часто приезжали к маркизу, и мальчик так или иначе видел их, их манеру общения, и она совершенно не нравилась ему. А дядя, открытый, раскрепощенный, разительно отличался от всех этих маркизов, графов, виконтов, что смотрели на Реми всегда немного свысока.

— Вы с моими прежними знакомыми совершенно разные люди, — прямо сказал мальчик. Эта фраза позволяет судить, насколько он переменился за эти два месяца. Приятели взглянули друг на друга и согнулись пополам от неудержимого хохота. Внезапно Картье остановился.

— Мы третье сословие, — жестко сказал он. — Конечно, мы отличаемся от твоего окружения. Это ведь дворянство! А мы чернь.

И такое лицо у него сделалось, когда он употребил это слово, которым пренебрежительно называли третье сословие привилегированные, что Реми стало страшно. Казалось, этот старик даже увеличился в размерах от негодования. Никто из представителей народа не терпел такого названия. Стоило произнести половину этого слова, и вы уже нажили себе немало врагов среди народа. Третье сословие отнюдь не собиралось до конца дней своих оставаться «ничем», как сказал мудрый аббат Сийес.

— Мы еще увидимся, Кантен, — вдруг спохватился Мюжавинье, крепко пожимая руку друга. — А мы с Реми, пожалуй, пойдем. Он не привык к нашему военному режиму.

— Задохнулся? — понимающе спросил Картье, похлопав мальчика по плечу, отчего колени того подогнулись, и он упал бы, если бы не вовремя вовремя подставленная рука дяди, который зорко следил за тем, чтобы с племянником ничего не случилось. И делал он это не только из-за своего обещания брату вернуть Реми в целости и сохранности, но и из-за своей привязанности к графу де Бейе.

— Верно, — засмеялся Мюжавинье. — Addio, caro mio(1), и до встречи.

Приятели раскланялись, и дядя увлек Реми в сторону их дома. Сент-Оноре за полчаса ожидания в приемной Военной школы ближе не стала, и мальчик чувствовал себя совершенно вымотанным. С трудом еще большим, чем два месяца назад, он взобрался по крутой лестнице следом за Мюжавинье, дождался, пока тот отопрет дверь, и, едва дойдя до своей кушетки, рухнул на нее, как подкошенный. Дядя, привыкший к таким прогулкам, оставил его в покое, а сам вновь спустился вниз и попросил девочку-служанку сбегать на рынок купить бобов. Но Реми не поднялся и к столу. Он лежал в постели, измученный, еле нашедший в себе силы раздеться, а Мюжавинье, впервые увидевший организм, не повинующийся солдатским законам, стоял над ним, с тревогой вглядываясь в его бледное лицо, сливающееся с подушкой.

— Что же мне с тобой делать, мальчик мой? — вопрошал он глухо, не умея помочь. Реми оставался безответным. У него не было сил говорить. В этот день произошло слишком много всего, он устал. Ему было жаль дядю, чья методика потерпела поражение, но он ничего не мог с собой поделать. Вопреки ожиданиям Мюжавинье, вопреки его собственным ожиданиям, организм не принял сурового быта солдата, и Реми слег. Болел он долго. Целых две недели дядя исполнял малейшее его желание — разумеется, в пределах разумного, — и, надо сказать, мальчик не злоупотреблял этим правом. С первой же неудачей он потерял веру в себя, и Мюжавинье, тоже обезоруженный, не знал, как эту веру разжечь вновь. Он уже хотел плюнуть на свою гордость и написать маркизу де Лиратье, как вдруг неожиданное обстоятельство остановило его. Кто знает, как бы развивалась история Франции, не будь этого обстоятельства?

Однажды, теплым августовским днем, в дверь мансарды постучали. Мюжавинье открывать не спешил, погруженный в свои думы, но настойчивость посетителя вынудила его подняться с кровати, оправить смявшееся покрывало и распахнуть дверь. Он ожидал увидеть кого угодно: хозяина, кузнеца из пятнадцатого номера ниже по Сент-Оноре, австриячку, короля, но никак не девочку, стоявшую на пороге и с истинно детским интересом рассматривавшую открывшего ей человека. Тот опешил.

— Вы будете господин Жюль Мюжавинье? — спросила гостья, ничуть не смущаясь. — Дедушка послал меня к вам.

— А вы, собственно, кто? — выдавил Мюжавинье, наконец придя в себя.

— Я Жизель Картье, — сказала та, и хозяину бросилась в глаза фамильная черта всех Картье: у нее один глаз был явно больше другого. Да и напористостью она вполне могла поспорить с собственным дедушкой, который смог переубедить их знаменосца, что на флаге англичан красуется зеленый крокодильчик. Тот был очень удивлен, не обнаружив оного на полотнище своего визави.

— Проходите, — улыбнулся Мюжавинье. — Гостей мы не ждали, так что… Да и жилище, верно, не такое, как у вас.

Жизель тут же вошла, нимало не смущаясь, направилась к окну, отдернула шторы и поморщилась от взметнувшегося в лучах солнца столба пыли. Хозяин, вошедший вслед за ней, с улыбкой наблюдал за ее движениями, вспоминая себя в ее годы. Несмотря на разницу в родовитости, вел он себя точно так же: мог с легкостью пренебречь этикетом, сказать нечто неприличное, что позволяло ему уйти от повышенного внимания со стороны знатных отцов, стремившихся составить выгодную партию для своих дочерей. А вот его брату пришлось отдуваться за двоих. И это было еще одной причиной их разногласий.

— Кто пришел, дядя? — тихо спросил Реми, медленно подходя к нему. Он уже начал понемногу вставать, пересаживаясь по утрам в глубокое кресло, где раньше размещался Мюжавинье, и проводил в нем целые дни, изредка поднимаясь на ноги. Укутавшись в плед, заимствованный у того же Мюжавинье, он подолгу беседовал с дядей об их общих мечтах.

— Кто пришел? — повторил он, напрягая слабые глаза, решив, что Мюжавинье не расслышал его вопроса. Тот обернулся и улыбнулся ему, прикладывая палец к губам.

— Тише, друг мой, — сказал дядя. — Не будем мешать женщине хозяйничать. В конце концов, это в наших же интересах. Ты же не хочешь дышать пылью?

— Пыли у вас много, — констатировала гостья, оборачиваясь и ничуть не выказывая удивления при виде третьего действующего лица. — Дадите мне тряпку — я протру.

— Мы сами протрем, mademoiselle, — в Реми заработал намертво вколоченный в него этикет. — Не вашим ручкам заниматься этим. Не угодно ли присесть?

Жизель секунду смотрела на него, пытаясь сообразить, что имеет в виду этот длинный бледный мальчик, а потом расхохоталась — не жеманно, как графини, виконтессы и проч., и проч., а естественно, непринужденно, искренне. Реми вспыхнул и сердито взглянул на нее. Если бы его глаза умели испепелять, на ее месте осталась бы лишь горсточка праха. Мюжавинье решил выступить посредником между не понявшими друг друга детьми.

— Это Жизель Картье, — сказал он племяннику, — внучка Кантена Картье. А это Реми де Лиратье, граф де Бейе, — обернулся он к девочке. Та восторженно округлила глаза:

— Настоящий граф! Дедушка рассказал мне, что с вами, господин Мюжавинье, живет ваш племянник. Значит, он и есть…

— Он присутствует при вашем разговоре, mademoiselle! — как можно спокойнее проговорил Реми. — С вашей стороны невежливо говорить обо мне в третьем лице.

— А с твоей стороны невежливо говорить мне вы! — парировала Жизель, и они с Мюжавинье одновременно фыркнули, а потом и рассмеялись в голос, не сумев удержаться. Граф де Бейе поначалу смотрел на них, как на одержимых, но потом заразился их весельем, и через пять минут хохотали все трое.

(1) Прощай, мой дорогой (ит.)