Поединок со сфинксом (джен)

Маленькая двухкомнатная квартирка в панельной многоэтажке, как всегда, встретила хозяйку пустотой и тишиной.

Кошку, что ли, завести, подумала Гейл, запирая дверь, — по крайней мере, хоть кто-то будет ждать меня дома, вскакивать с дивана при первых звуках поворачивающегося в замке ключа, бросаться в прихожую и, распушив хвост, встречать с неподдельной радостью… Сбросив туфли, Гейл повесила куртку на крючок, со вздохом взглянула в зеркало на свое постное, утомленное после рабочего дня лицо, поправила растрепавшиеся волосы, вошла в комнату и… остолбенела.

Антиплащ сидел в кресле возле окна и читал какой-то журнал. Так, словно никогда и не покидал этого места. Словно оно, это продавленное, с облезшими ручками, старое дерматиновое кресло принадлежало ему по праву. Так, словно именно его оно и ждало все эти дни — тихо, молчаливо и преданно, как ждут доброго и надежного, но занятого делами и до поры до времени припозднившегося на службе главу семьи.

Как ждут хозяина.

Гейл замерла на пороге комнаты. Вот так сюрприз! Опять, в который уже раз Антиплащ застал её врасплох, удивил и ошеломил, хотя за прошедший год ей бы давно следовало привыкнуть к его штучкам. А вот она, надо же, до сих пор не привыкла… И, так не чаянно увидев его вновь, улыбается глупо, широко и счастливо, точно последняя дура.

— Дирк. Ты… откуда взялся?

И, как всегда, он ничего не ответил. Смотрел на Гейл так, как умел смотреть только он — чуть искоса, понимающе и слегка насмешливо. Отбросил журнал, лениво потянулся, точно сытый кот, поднялся и неторопливо подошел к Гейл — вальяжной, пружинистой походкой чуть-чуть вразвалочку. Бесцеремонно отобрал у неё докторский саквояжик и, не глядя, бросил его на журнальный столик. Коварно улыбнулся. Взял Гейл за руки и мягко притиснул её к шкафу, прижал её запястья к полированным дверцам по обеим сторонам её головы. Гейл, не отрываясь, смотрела ему в лицо — и ей показалось, будто его серые глаза в вечернем полумраке комнаты блеснули отраженным зеленоватым светом, как у хищного зверя.

И время — как всегда! — для неё остановилось…

В последний раз она видела его три недели назад. Почти три недели… Так было всегда — он приходил и уходил, когда ему вздумается, ничего не объясняя, никогда и ни перед кем в своих действиях не отчитываясь. Мог неожиданно нагрянуть вечером или ночью — и уйти на следующее утро; а мог и задержаться в маленькой квартирке на несколько дней, а потом так же внезапно и безвестно пропасть на неделю. Гейл не знала, где он бывает, с кем встречается и чем занимается во время этих «исчезновений», да, собственно, и не хотела этого знать… Но деньги у него никогда не переводились.

И Гейл совсем не хотела думать о том, откуда он их берет.

Сам он никогда об этом не распространялся, а Гейл (увы!) слишком дорожила сложившимися между ними странными необъяснимыми отношениями, чтобы приставать к нему с неуместными расспросами. Чувствовала — все закончится в тот момент, когда она попытается объять необъятное и рискнет посягнуть на его свободу или, паче того — на его ярую неприкосновенную независимость. Он уйдет и больше не вернется — ни через день, ни через неделю и даже ни через месяц. И тогда ей останется только в отчаянии прошибить бетонную стену собственной дурной головой.

…Но сейчас он опять был здесь, рядом с ней — сильный, самоуверенный и долгожданный, ставший за прошедший год таким близким, необходимым и, чего уж там скрывать, абсолютно незаменимым. Его светлые непослушные волосы вновь отросли и небрежно спадали на глаза, он где-то успел слегка загореть, и вид у него был азартный и яростный… яростно-азартный, прямо какой-то пиратский, весело подумала Гейл. Он медленно склонился к ней и мягко поцеловал её в шею, неспешно, почти невесомо провёл губами по тонкой коже — так, что горячие мурашки пробежали по телу Гейл до самого затылка… Но руки её (ах!) были по-прежнему надежно прижаты к шкафу, поэтому она смогла только прерывисто вздохнуть в ответ, закрыть глаза и с трепетом податься навстречу своему нежному и безжалостному мучителю. О, боже!.. Как же она по нему соскучилась!

Дирк, посмеиваясь, ласково куснул ее за мочку уха.

— Ты моя сладкая… Я тебя съем. Прямо сейчас. Хочешь?

От его негромкого хрипловатого голоса в животе у Гейл предсказуемо запорхали бабочки.

— Хочу, — прошептала она. И он отрывисто усмехнулся — и прижал её к себе так беззастенчиво и так крепко, что у неё захватило дух…

* * *

Мрак. Холод. Боль.

Едва слышно бурчит вода в трубах. Вода. Вода… Все, все что угодно за глоток воды! Горло горит от жажды, губы потрескались, и в голове мутится… Сердце уже не способно проталкивать по жилам загустевшую кровь… Когда это закончится?! Когда? Когда… Он и так совсем обессилел…

Где-то в темноте возятся крысы. Они уже пару раз пытались к нему подобраться и укусить за ноги, но он дернулся и сумел их напугать… Хотел крикнуть — и не мог, из пересохшей глотки вырвалось лишь слабое хриплое карканье… Но ничего, с крысами он еще в состоянии справиться — пока. Рано или поздно они — ха-ха! — сумеют справиться с ним.

Ужас. Паника. Одиночество.

Ноги дрожат. Руки… ах, черт, он их уже давно не ощущает — поднятые вверх, они онемели до полной бесчувственности. Только по плечу медленно, высыхая, течет что-то теплое… Он не хочет думать о том, что это такое, да и не может… Ни о чем уже не может думать, в голове туман, нет ни одной мысли, кроме «скорее бы сдохнуть», боже, боже, помоги мне, я больше не могу это терпеть, не могу, не могу…

Боль. Судорога. Опять! Острая и холодная сосулька вонзается в подмышку, тупым гвоздем пропарывает бок и добирается до перенапряженной диафрагмы, так, что от невыносимой боли не только темнеет в глазах, но и становится нечем дышать… Господи, о господи, хоть бы сойти с ума! Повредиться рассудком, впасть в помешательство, ничего вокруг не видеть, не слышать, не осознавать, ничего не чувствовать, в конце-то концов... О, да, да, безумие стало бы для него спасением! Все равно другого исхода нет... Нет! Нет! Сколько времени уже длится эта пытка — несколько часов, день, неделю? Прошла уже вечность — а смерть, эта гнусная костлявая старуха с косой, заплутала где-то в трех соснах и никак не идёт к нему… никак не идёт, не идёт!..

Отчаяние. Апатия. Тоска…

Холод.

…Антиплащ проснулся с хриплым коротким стоном. Опять! Опять он был в этом проклятом подвале! Господи, о господи, да сколько же это будет продолжаться?!

Некоторое время он лежал, глубоко дыша, пытаясь взять себя в руки, ощущая, как прилипает простыня к его горячей взмокшей спине. Три часа ночи… Рядом, уткнувшись носом в подушку, тихо посапывает Гейл… кажется, ему — слава богу! — на этот раз удалось не разбудить её своими судорожными метаниями во сне, стонами и воплями ужаса. Он вновь глубоко вздохнул… потом сполз с кровати, нашарил на полу свою одежду, на цыпочках выбрался на кухню и без сил рухнул на табурет.

Курить!

Трясущимися руками он натянул джинсы и водолазку и пошарил по карманам в поисках сигарет… пусто! Господи, он что, опять — в который уже раз! — бросил?! О нет, только не сейчас… Полцарства за сигаретку… за окурок… за самую смятую и слабенькую самокруточку, за что угодно! К его невыразимому облегчению, ему наконец удалось нащупать в глубине кармана мятый хабарик, он прикурил его от газовой конфорки и пару раз жадно, глубоко затянулся… Стряхнул пепел в стоявшее на столе пустое фаянсовое блюдце.

Кажется, слегка отпустило.

Г-господи…

Некоторое время он сидел и судорожно тянул в легкие горький упоительный дым, тупо глядя в стол прямо перед собой. На стоявшие рядышком две пустые чашки, на присоседившуюся к ним солонку-грибочек, на крохотную щербинку на краю старого блюдца. На тонкую, почти незаметную царапинку на клеёнке. На свои бледные трясущиеся пальцы… Внезапно вспомнилась Мамаша: «Говорят, у тебя какие-то проблемы с руками?»

Нет, Мамаша. У меня нет никаких проблем. Кроме того, что по временам у меня дико болят эти чертовы шрамы, пальцы плохо меня слушаются, порой теряют чувствительность и от волнения начинают непроизвольно трястись, как у столетнего старика. И какой, спрашивается, я тогда ко всем чертям взломщик — с такими-то руками?!

Он тяжело выдохнул воздух сквозь зубы. Ну какой, действительно, теперь из него взломщик? А все они, ха-ха, так искренне и наивно удивляются тому, с чего бы это он внезапно «отошел от дел»!

Он положил тлеющую сигарету на блюдце и осторожно расстегнул мягкие кожаные манжеты, под которыми прятал свои многострадальные запястья. Вернее — эти проклятые шрамы, оставленные впившимися до костей кольцами наручников: темные бугристые полосы, опоясывающие тонкую кожу кисти и основания ладони. Бережно помассировал их кончиками пальцев… Никто и никогда, к счастью, эти жуткие безобразные шрамы не видел — кроме пластического хирурга, который как-то попытался привести их в божеский вид, и… и Гейл.

Гейл… Да.

Почему он раз за разом возвращается сюда, к ней, к этой хрупкой застенчивой девочке с большими доверчивыми глазами? Ведь есть же много других — сочных, бойких, даже наглых, стервозных, вызывающе красивых… готовых повиснуть на нём, как груши, по одному только мановению его мизинца. Он даже не запоминал, как их зовут, ибо дело было абсолютно зряшным — они каждый день вились вокруг него и никогда не переводились, яркие и сладкие, точно экзотические плоды, различаясь лишь цветом волос, оттенком помады и лейблами модных шмоток, так что ему оставалось только протянуть руку и, так сказать, наощупь выбрать для себя самую вкусную… Но, несмотря на всё это фруктовое изобилие, его частенько тянуло сюда, в эту крохотную квартирку, в две маленькие комнатки, соединенные кухонькой и узким коридорчиком, которые он за прошедший год привык считать… чем? Домом? Местом, куда, черт побери, хочется вернуться? Своим… надежным убежищем? Интересно, почему?

Потому что здесь его всегда ждут и всегда примут. Днем и ночью. В болезни и в здравии. В богатстве и в бедности. В горе и в радости. Победителем и… побежденным. Любым.

Ну-ну. Чистой воды stiltus mollis delirium во всей красе, то бишь идиотский сентиментальный бред… Или его просто одолевает очередной приступ хандры? Психологический возрастной рубеж? Кризис, черт бы его побрал, среднего возраста? Горькие измышления человека, ничего в жизни так и не добившегося… и к своим тридцати четырем годам не построившего дом, не посадившего дерева и не вырастившего сына?

Нет. Все дело в том, что он просто нуждается в этой девочке. Так же сильно и отчаянно, как наркоман нуждается в дозе «дури». Только, в отличие от нарка, ему, закоренелому бродяге, для того, чтобы отогнать страхи и вселенскую тоску и вновь почувствовать себя человеком, нужна доза не ЛСД, героина или изуверского «крокодила», а «доза Гейл». Хорошая такая порция ласки, нежности, тепла, моральной поддержки и прочих очень нужных по жизни и, кроме того, весьма приятных вещей.

Это как погладить кошку, с усмешкой сказал он себе. Почувствовать под рукой мягкую шелковистую шёрстку, до печенок проникнуться ощущением домашнего уюта, понять, что ты действительно кому-то нужен, и услышать, как она с готовностью замурлычет в ответ и будет тереться о твою руку, требуя продолжения — мягко, радостно и доверчиво. Даже слишком доверчиво, черт бы её побрал…

Он вздохнул. Нет, с этим надо что-то делать.

«Запомни, — говорил ему Торо. — Ты всегда должен быть один. Пусть тебя называют нелюдимом, букой, одиноким волком — как угодно. Неважно. Только одиночка может выжить в нашем жестоком мире, где денно и нощно идет игра на выбывание. Как только ты допускаешь кого-то в свои мысли или, не дай бог — в свое сердце, ты становишься уязвимым. Ты обретаешь слабое место. И твои враги, уж поверь, не преминут этим воспользоваться».

Вот так.

Мудрый Торо был прав. Как всегда.

Ну вот какого черта он был всегда прав, а? Антиплащ яростно затянулся в последний раз — и свирепо раздавил дотлевшего почти до фильтра сигаретного червячка на дне щербатого фаянсового блюдца.

А ведь Железного Дровосека так и не поймали… Лоханулись доблестные наши идиотики из ШУШУ, такие вот дела, м-дэ.

Он вздрогнул — на плечо ему легла мягкая теплая рука.

Он сидел спиной к двери и, погруженный в свои мысли, не слышал, как Гейл вошла на кухню.

— Ты опять куришь, Дирк?

— Да, — отозвался он вяло. — Дымлю, как пароходная труба. — Впрочем, в ее голосе не было ни упрека, ни осуждения. Она прекрасно знала причину.

— У тебя снова были кошмары?

Он промолчал. Гейл плотнее запахнула велюровый домашний халатик и присела рядом на соседнюю табуретку. Она почти не пользовалась косметикой, поэтому её смуглое, с тонкими чертами лицо в любое время суток выглядело одинаково. Одинаково симпатично. По крайней мере, по утрам Антиплащу не приходилось от неё оторопело шарахаться, как от некоторых ярких, бойких и вызывающе красивых…

И он был ей за это благодарен.

А еще — за то, что почему-то не боялся показаться перед ней вот таким: слабым и жалким, растерянным, взмокшим от ужаса и — ха-ха! — чуть менее, чем полностью, павшим духом.

— Гейл, — сказал он хрипло, глядя в стол. — Скажи… когда я в последний раз дарил тебе цветы?

Гейл удивленно подняла брови. Вопрос, что и говорить, был весьма неожиданный.

— Ты — и цветы? Мне казалось, два эти понятия абсолютно несовместимы. Хотя… дай-ка припомнить… — Она улыбалась той легкой неуловимой улыбкой, которую Антиплащ с момента их первой встречи так в ней любил/лелеял/ненавидел. — Э-э… что-то мне подсказывает, что никогда.

— Верно. А знаешь, почему? — Он сделал перед собой затейливый неопределенный жест. — Потому что это — по́шло, неоригинально и непрактично.

— Ну да, конечно.

— Цветы рано или поздно завянут… Духи — выдохнутся. Шмотки — порвутся. Золото потускнеет… Шампанское будет выпито, а конфеты — съедены.

— Ничто не вечно в этом подлунном мире…

— И все же у меня для тебя кое-что есть. То, с чем ничего никогда не станется. — Он опустил руку в карман. — Что никогда и нигде не пропадет. Что всегда будет вечно, незыблемо и неизменно, как… как теорема Пифагора. И никогда не даст тебе обо мне забыть.

— Правда? — В глазах Гейл мелькнуло что-то, что Антиплащ назвал бы изумлением и радостным ожиданием. Господи боже, с ужасом подумал он, она, наверно, ждет, что я сейчас достану из кармана обручальное кольцо… Он поднял над столом сжатый кулак, в котором была запрятана загадочная вещица — и, чуть помедлив, неторопливо разжал пальцы.

Гейл не выдержала — и рассмеялась.

— Шарик от подшипника? О, да! Действительно — очень оригинально…

— А главное — надежно! — совершенно серьёзно заметил Антиплащ. — С этой вещицей никогда ничего не станется — даже в случае атомной войны. Она не погнется и не расколется. Не растечется, не испарится и не разойдется по швам. И даже если — вдруг! — ты её нечаянно проглотишь…

— То даже тогда ей ничего не сделается. Разве что потом придется ставить новый толчок…

— Вот видишь, как хорошо мы друг друга понимаем. — Он катнул блестящий металлический шарик по столу по направлению к Гейл — и она поймала его кончиками пальцев. Н-да, цветов, духов и подарков, конечно, от Антиплаща не дождешься… но зато никогда с ним и не соскучишься — это уж наверняка.

— Дирк, послушай. — Чуть помолчав, она взяла его за руку. — Я… хотела у тебя кое-что спросить.

— Ну, раз хотела — спроси. — Он мягко, но упрямо убрал свою руку из ее ладони и вновь принялся натягивать на запястья широкие кожаные манжеты.

Гейл задумчиво покатала шарик в ладони.

— Видишь ли, у меня скоро будет отпуск, и я думаю недельки на две отправиться домой, к маме. Может быть, ты, ну… захочешь поехать со мной?

Антиплащ внутренне содрогнулся. Только этого не хватало!

— Я? Интересно, в качестве кого? — спросил он со вздохом. — Знакомого? Приятеля? Или, может быть… жениха?

Гейл опустила глаза — и на ее смуглые, чуть порозовевшие от смущения щеки легла зубчатая тень от длинных темных ресниц.

— Это, ну… не так уж важно. Моя мама — не любопытна, Дирк. Она этого не спросит.

— Очень благоразумно со стороны твоей мамы. Но ведь важно не то, что́ она спросит, а то, что́ она подумает. — Кривовато усмехаясь, Антиплащ покачал головой. — Прости, Гейл. Я… ну, обязательно когда-нибудь познакомлюсь с твоей достойной матушкой, только… не сейчас. По правде говоря, в ближайшее время у меня есть кое-какие дела.

— Дела? Это…

— Да. Мне нужно уехать из Сен-Канара. Месяц или два меня не будет в городе, и… в общем… я тоже хотел кое-что тебе сказать. Ты… будь осторожна, ладно? Я не смогу тебя защитить, если… ну, мало ли…

— Если что? Я? Осторожна? Да… но… — Гейл растерялась. — Дирк! Это… твоё «дело» … оно…

— Если ты не станешь меня расспрашивать, Гейл, мне не придется тебе врать. Понимаешь?

— Для тебя это так важно?

— Да. И дело даже не в деньгах, хотя куш обещает оказаться неплохим. А в том, что… если уж говорить совсем откровенно, то…

— Что?

— Я просто хочу доказать, что я ещё на что-то способен. Вот и все.

— Кому доказать? — спросила Гейл, помолчав.

— В первую очередь — самому себе. — Он легонько, ободряюще тронул Гейл за плечо, потом поднялся и вышел в прихожую.

Гейл осталась сидеть за столом. И смотреть на прижавшиеся друг к другу чашки, и на солонку-грибочек… и на фаянсовое блюдце, наполненное невесомыми комочками пепла — серыми и унылыми, как хлопья грязного и слежавшегося, никому уже не нужного старого снега.

Металлический шарик от подшипника нагрелся в ее ладони.

— Дирк! Дирк, постой! — Она поспешно вскочила и бросилась в прихожую вслед за ним. — Постой… Антиплащ!

Он не ответил. Хлопнула входная дверь.

И Гейл поняла, что теперь вновь увидит его (если вообще увидит) еще очень и очень нескоро…

* * *

Половина пятого утра. Именно в это время объятия Морфея так неодолимы и всеобъемлющи, а сон так крепок и сладок… Ну-ну.

Антиплащ подошел к первому попавшемуся телефону-автомату. Нашарил в кармане бумажку с номером… Набрал на диске несколько цифр.

На звонок долго не отвечали. Антиплащ насчитал с дюжину гудков — и уже хотел сбросить вызов и набрать номер по новой, но тут на другом конце провода раздался щелчок, и сонный голос простонал в трубку:

— Алло…

— Ах, Мамаша, — посмеиваясь, сказал Антиплащ, — я думал, вы не спите.

— Вот черт… Это ты? — Мамаша процедила сквозь зубы нечто невнятное. — Какого дьявола ты трезвонишь посреди ночи?!

— Но вы же сами сказали, что будете ждать моего звонка в любое время, — невинно заметил Антиплащ.

— Ах ты сволочь… Ну, что?

— Как клиент?

— Представь себе, жив-здоров.

— Согласен на мою цену?

— Согласен.

— Я ничуть не удивлен. От него, я так полагаю, особенно не убудет.

— Да? Ты знаешь, кто покупатель? — помолчав, спросила Мамаша.

Антиплащ усмехнулся.

— Конечно, знаю.

— Э-э… Вот как? И кто?

— Идиот, готовый платить сумасшедшие бабки за финтифлюшки, которые даже в домашнем музее на всеобщее обозрение не выставишь. Но, впрочем, меня это не касается.

— Вот именно. Так ты — в деле, или нет?

— Считайте, что я — в деле. Но!

— Что?

— Мамаша, нам нужен план Хранилища и точные данные о системе безопасности. Иначе все дальнейшие конвульсии попросту не имеют смысла.

— Понимаю. И каким образом ты собираешься эту информацию раздобыть?

— Я собираюсь?

— Слушай, — Мамаша опять чуть помолчала. — Давай договоримся. Нам нужно собраться всем вместе и обсудить план дальнейших действий. У меня тут катер стоит у Восточного пирса, так ты созови часам к десяти своих обормотов — и мы махнем на этой посудине в Даксбург. Осмотрим, так сказать, всё на месте… Идет?

— Ладно, Мамаша. Договорились…