Разбег над пропастью (джен)

Это утро для Крествоздвижена выдалось тяжелым. Наполеон не подпускал его к себе, а ему нужно было осмотреть копыта. Скоро можно было говорить о ковке, но если так дело пошло бы и дальше, подковать вороного жеребца предстояло не скоро.

— Тише, тише, — уговаривал Александр Иванович, подбираясь осторожно к нервничающему коню. — Я только посмотрю твои копытца, тише, мой хороший… Тихо… Ах ты вороная скотина!.. — это Наполеон наступил ему на ногу, а пока ветеринар отвлекся, укусил его за плечо.

— Что у вас тут? — сонно поинтересовался Полозов.

— Да ничего… Отпусти ж ты, отпусти! — Крествоздвижен пытался отобрать рукав своей куртки. — Да ты посмотри на него, а! Отдай, дорогая куртка, отдай!

Павел Анатольевич ухмыльнулся. Наполеон давал жизни всей конюшне, не подпускал к себе никого, и даже Сергей Лаврентьевич однажды пожаловался: «Злой, как дьявол. Надо было все же называть Чертом…». Жеребец не подпускал никого и не делал исключение даже лошадям. На выгуле молодой новый жеребец Кудесник подошел к нему и попытался поиграть, а Наполеон злобно фыркнул и сильно ударил его копытами.

— Не могу его осмотреть, представляете? — Крествоздвижен отобрал, наконец, рукав и вышел из стойла. — Не дает! Первый раз такое вижу.

На улице гремела весна. Стучала задорная капель. Пели в синеве птицы, сновали туда-сюда и порой залетали в конюшню. Злиться долго на коня ветеринар не мог, когда такая погода. А кроме того, пришел Вронский. Юрий Петрович всегда заступался за Наполеона, хотя его жеребец гонял не меньше остальных.

— Доброе утро, — всадник щурился от бьющего в глаза солнца сквозь окошко в крыше. — Что наш император?

— Копыта не дает посмотреть, устраивает нам Аустерлицкое сражение, — вздохнул и повторил уже в который раз за утро Александр Иванович.

Вронский покачал головой, чуть нахмурившись. Это было плохо. Наполеон уже четвертый месяц жил у них, но до сих пор никому не удалось завоевать его доверие. У него тоже не выходило. Что он только не делал!.. Наполеон презрительно прижимал уши и, если бы был человеком, наверное бы кривился. Жеребец был холериком, это было понятно. Совершенно было непонятно другое: как работать с ним.

Жеребец словно не слышал и не видел их попытки ему помочь. Он кусался, лягался, заводился все время, и работа с ним была сущим кошмаром. Вронский однажды попытался погонять его на корде, но ничего не вышло: Наполеон вырывал корду из рук, шарахался от всего, взбрыкивал и задирал голову. Под конец он уперся и отказался бегать. Юрий Петрович повел его в стойло, но Наполеон отказался в него входить. Так и пришлось оставить на выгуле.

Завидев уздечку и седло, Наполеон начинал метаться по стойлу и злобно ржать, пугая посетителей. Приходилось выводить лошадь из соседнего стойла и седлать ее на улице: вороной жеребец мог причинить себе вред этими метаниями. Так Вронский понял, что седлать Наполеона будет на первых порах сложно.

— У него плохие ассоциации, — заметил Сергей Лаврентьевич. — Закрепился, видать, рефлекс от жестокого обращения.

Вронский на эти слова только вздохнул. Он и сам видел, что конь просто не доверял людям, он всех их считал одинаковыми. Нужна была долгая и нудная работа, «вдалбливание» в его голову, что все уже позади, что тот кошмар остался в прошлой жизни.

— Что делать будем? — Полозов почесал затылок. — Нельзя ж его таким вот держать. Этак он у нас всех распугает.

— Я с ним буду работать, — предложил Вронский. — Только дайте мне время.

— Время!.. — Павел Анатольевич вздохнул. — Да уж времени предостаточно… Работайте, коли охота. Посмотрим, что выйдет. Но если ничего не получится, то ну его к черту, продадим кому-нибудь, если найдется покупатель. У него в голове пуля.

Крествоздвижен тяжело вздохнул. Такого злобного коня вряд ли бы согласился кто-то купить. Вронский смотрел на Наполеона, который принялся жевать овес, и глаза его зажглись какой-то мрачной непоколебимой уверенностью. Он все равно когда-нибудь научит его доверять!..

Работа началась. Целый месяц Юрий Петрович приходил ни свет ни заря, бесшумно открывал стойло и садился в самом углу. Вначале Наполеон злился, затем через две недели привык, потом стал присматриваться к этому странному человеку, готовому дни напролет сидеть в этом углу и наблюдать.

Прошел еще месяц. Вронский как обычно пришел и уселся в углу. С утра болела голова, но он дал себе слово каждый день приходить, понимая, что иначе не закрепится новый и столь нужный рефлекс. Он подложил себе под голову свой шлем, скрестил руки на груди и прикрыл глаза.

В конюшне пахло сеном и свежим овсом, конским потом и чем-то еще неуловимым, приятным любому всаднику. Лошади тихо фыркали, жевали корм, переминались с ноги на ногу. Жужжали в приятной тишине мухи. Эта музыка конюшни усыпляла, и Юрий Петрович начал засыпать.

Проснулся он от прикосновения к лицу. Вронский приоткрыл глаза и тут же крепко зажмурился, боясь дышать спокойно. Наполеон обнюхивал его, щекоча дыханием кожу. Жеребец легонько тыкнулся носом ему в щеку, проверяя, что это он делает, затем несильно прикусил за нос, обнюхал куртку, руки, с удивлением коснулся губами бляхи ремня, а затем отошел, фыркнув напоследок.

Наполеон сам подошел!.. И это стало происходить довольно часто. Юрий Петрович ложился на солому и закрывал глаза, а жеребец через некоторое время подходил и изучал его. Наполеон заинтересовался этим чудным человеком, который не пытался ни погладить его, ни подойти к нему, ни посмотреть на копыта… Это было неожиданно со стороны этого существа.

Затем Вронский принес с собой сахар. В первый раз Наполеон напугался и, когда рука якобы спящего всадника разжалась и показала белый лакомый кусочек, он чуть не затоптал его.

— Юрий Петрович, ну вы что, самоубийца или да?.. Не слышны в мозгу даже шорохи? Он ж вас чуть не убил! — возмутился Полозов, помогая ему отряхиваться. — Думать надо головой. Он же одичал.

Вронский все равно упрямо приходил к Наполеону. Во второй раз он заранее разжал руку с сахаром. Жеребец с опаской подошел, обнюхал его и тут наткнулся на белый кубик. Он долго обнюхивал его, фыркая недоуменно, затем прихватил его мягкими бархатными губами и, причмокивая, стал жевать.

Еще через две недели Юрий Петрович в первый раз перестал притворяться спящим. Наполеон недовольно стоял в другом углу стойла и присматривался к нему большими внимательными глазами. В руке у Вронского был сахар. За это время Наполеон пристрастился к нему, и оставаться без угощения не хотел. Неуверенно, боязливо, изогнув красивую шею, он подошел чуть поближе. Затем еще ближе. И еще… Шершавый язык коснулся ладони и стащил сахар. В ту же секунду Наполеон отскочил назад и прижал уши, предупреждая: «Не подходи, понял меня?».

— Ну что ты фыркаешь? — Вронский улыбнулся, убрав руку.

«Исчезни», — жеребец дернулся в сторону.

— Ну, неужто сахар не понравился?

«Ты меня нервируешь. Мне выразиться яснее?!» — шея и вся морда Наполеона были напряжены, уши приняли полуугрожающее положение.

— Чего ты злишься? Не бесись, — Юрий Петрович шевельнулся, чтобы устроиться поудобнее. — А красавец же ты! Черный цветок нашей конюшни…

«Отвали уже!» — жеребец прижал уши совсем и оскалил зубы, забив копытом по земле.

— У, злюка, — Вронскому пришлось уйти от греха подальше.

А Наполеон еще долго потом метался по стойлу и недовольно фыркал.