Разбег над пропастью (джен)

Был мутноватый декабрьский рассвет. Долго и нудно зазвенел телефон, отрывая от прочтения сводок новостей. Полозов, неохотно отставив кружку чая, потянулся к трубке.

— Конноспортивный комплекс «Азамат», — руки мерзли, и тренер снова притянул горячую кружку поближе. В тренерской всегда было холодно зимой.

Звонил Вронский. Юрий Петрович был хорошим всадником, много выступал и в своем кругу был довольно известен за мягкий подход и гуманность в обращении. Он редко тревожил старшего тренера, а если такое случалось, значит дело было действительно серьезным.

— Павел Анатольевич, а Павел Анатольевич, место у нас в конюшне есть? — поинтересовался он чуть охрипшим голосом.

— Как сказать… Осталось стойло после Ворона, — задумчиво ответил ему Полозов. — Но я хотел его сдать.

— Еще не сдали? — забеспокоились на другом конце трубки.

— Нет еще, даже не повесил объявление.

— Ну, слава богу! Тут дело-то в чем… Я коня нашел… — Вронский кашлянул. — Знаете, в жутком состоянии. Его на мясо хотели пустить, я вот не даю.

— Какие вопросы, Юра, вези конечно! — тут же согласился тренер. — Посмотрим, что можно сделать.

Вронский приехал через полчаса. Когда Павел Анатольевич увидел лошадь, он невольно содрогнулся. Полозов никогда не был слабонервным человеком, но вид исхудалого, со свалявшейся шерстью коня заставил его ужаснуться. Жеребец был какого-то непонятного цвета. Грива его висела пучками, хвост был спутан, ребра торчали, и их можно было пересчитать, ламинит на копытах был виден и невооруженным глазом. На впалых боках его были страшные гнойные пролежни, нежные губы были раскусаны, на коленях виднелись ссадины. Большие лиловые глаза смотрели из-под свалявшейся челки устало и забито.

— Боже мой… Как он еще живой… — прошептал Полозов, боясь даже прикоснуться к коню.

— Сам не знаю, — угрюмо ответил ему Юрий Петрович. — Убил бы хозяев, если бы за это не сажали. Так только наорал, даже голос посадил. Это ж сколько месяцев над конем надо измываться… Не мог я его не забрать. Как увидел, вцепился. Сначала в коня, потом в горло хозяину.

— Ты бы хоть сказал, что такой тяжелый будет… Сейчас Александра Ивановича позову. Веди пока в конюшню.

Жеребца еле отвели в стойло, где он тут же свалился на солому, и как бы ни пытался его поднять Вронский, он не вставал, а только вяло прижимал уши и тихо фыркал. Не помогла даже лебедка — конь вис на ней, поджимая задние ноги.

— Да где же Крествоздвижен, чтоб его, — злился Павел Анатольевич, хотя вызвал ветеринара он всего лишь десять минут назад. — Копается опять, небось, в своих лекарствах… Тоже мне, ветеринар…

— Не ругайте вы Александра Ивановича, он в летах, — заметил ему Вронский. — Да и я вас предупредил: конь на мясо.

— Да даже на мясо, и те лучше выглядят! — рассердился Полозов то ли на себя, то ли на всадника. — Вон, Ворон каким был! Худющий, конечно, но стоял сам и ходить мог.

Вронский промолчал, глядя на жеребца со щемящей болью в груди. Бедный, он не мог есть из-за раскусанных губ, не мог пить. У него не было сил даже поднять голову, и Юрию Петровичу показалось чудом то, что он смог довести коня в теплую конюшню.

Александр Иванович приехал быстро. Стоило ему увидеть своего пациента, ветеринар запротестовал:

— Вы меня сюда не усыплять звали! Я ведь и морально не готовился!

— Александр Иванович, а мы и не просим, — успокаивающе произнес Вронский. — Мы просим лечить… Или безнадежно?

Крествоздвижен хмыкнул и принялся осторожно осматривать лошадь. Жеребец болезненно вздрагивал от каждого прикосновения, закатывал глаза и едва-едва подергивал хвостом. Копыта привели Александра Ивановича в ужас. Поверх ламинита были подковы. Хозяева, позаботившись о ковке, не позаботились о расковке. Бедный конь, он провел на старых подковах пять месяцев.

Ветеринар хмурился и что-то бормотал себе под нос. Вронский и Павел Анатольевич напряженно следили за всеми его движениями.

— Жуткое обезвоживание, — наконец произнес Крествоздвижен. — Полностью атрофированы мышцы… Про копыта я и говорить боюсь. Это копытами назвать нельзя!.. Тут копытная кость на пятнадцать градусов отклонена! Воспалено все, что можно. Пролежни… Хорошо, что лебедку нашли, иначе усугубили бы положение. Думаю, с сердцем у него тоже проблемы. Лошади тут нет, здесь есть лишь ее тень.

— Александр Иванович, милый наш ангел-спаситель, сделайте что-нибудь. Нельзя же ему помирать-то!.. — взмолился Вронский.

— Кровь у него взять надо, — через некоторое время произнес ветеринар, кусая нижнюю губу. — Анализы провести… Я берусь, но ничего не обещаю. Пока я смотрю, что к чему, расчистите его. Аж смотреть страшно.

Когда жеребец был расчищен, оказалось, что он был вороным и явно некогда очень красивым. Гриву пришлось состричь чуть ли не под корень, из хвоста — выстригать спутавшиеся клоки. Копыта с огромным трудом были раскованы. Конь терпел, и только во влажных уставших глазах светилось что-то непонятное, необъяснимое.

Анализы показали, что сердце, легкие, почки, печень — решительно все важные органы имели патологии. Крествоздвижен покачал головой, но лечение назначил. А дальше начала вмешиваться судьба…

Препараты, которые днем с огнем не сыщешь, были найдены. Огромная сумма, которую нужно было за них заплатить, внезапно была предоставлена спонсором конюшни. Когда по совету ветеринара было решено менять пол в стойле с бетонного на деревянный, рабочие, согласные сделать это, оказались в пяти минутах езды. Вронский стоял и с ужасом смотрел на коня, представляя, как им придется заставлять его выходить, как они снимут эту лебедку, и он рухнет к их ногам, как придется его ворочать по соломе. И вдруг жеребец встал. Первый раз он посмотрел на Юрия Петровича снизу вверх и встал на все четыре ноги.

Жеребец смог выйти из стойла и простоял все семь часов работы на улице, ни разу не ложась. Пока он стоял на улице, не упало не единой снежинки, хотя до этого снег валил стеной, даже занятия приходилось отменять.

Когда был забит последний гвоздь, Полозов бросился на улицу и закричал:

— Готово, веди его скорее!

Конь зашел в стойло и снова повис на лебедке, словно и не стоял до этого.

До самого вечера продолжались хлопоты. Александр Иванович обрабатывал пролежни и сбитые колени, делал уколы, еще и еще осматривал коня. Вронский обзванивал все известные ему конюшни и пытался по скудному описанию получить хоть какую-то информацию о лошади. Павел Анатольевич подтягивал или распускал лебедку, как только об этом просил Крествоздвижен.

Только далеко за полночь наконец удалось вытащить жеребца из критического состояния. Первая битва со смертью была выиграна. Александр Иванович остался с Полозовым дежурить, отпустив Вронского домой. Юрий Петрович свалился в постель и закрыл глаза. Но в коротких и беспокойных снах ему виделся измученный худой жеребец с безучастным взглядом. «Боже, за что же страдает этот бедный, ни в чем не виновный пред Тобой жеребец? Неужели он отвечает за людские грехи?.. Или это проверка для меня? Господи, дай мне сил!».

Вот уже восемь дней Вронский засыпал и подскакивал в шесть утра с мыслью о вороном жеребце, бежал скорее на конюшню, молился беззвучно, пока шел нервными широкими шагами по коридору к его стойлу. Молился о том, чтобы застать несчастного живым, не умершим от остановки сердца или кровотечения, от отека легких или сильного удара головой. И каждый день заставал дремлющего Крествоздвижена около висящего на лебедке коня, смотрел с тревогой в усталое лицо ветеринара и в тайне радовался, что он сидит с лошадью.

Сегодня утром он застал Александра Ивановича, распускавшего немного лебедку. Юрий Петрович с трепещущим сердцем подошел ближе, испугавшись вначале, что жеребец все же умер, но с облегчением заметил, что конь дышит.

— Ему гораздо легче, надо постепенно приучать стоять… Копыта к ковке готовить… — весело произнес ветеринар, заметив всадника. — Биохимия крови улучшилась, очухается теперь. Даже ездить будет можно.

От этого веселого голоса Вронского пробрало, словно электричеством. Усталые глаза зажглись непоколебимой уверенностью. Конь будет жить. Он будет полноценным верховым, что бы ни говорили. И он, Юрий Петрович, будет сам его тренировать, возвращать к жизни, помогать забыть прошлое…

— Александр Иванович!.. — Вронский хотел что-то сказать, но от избытка чувств задохнулся, в глазах заблестели слезы, и он смог лишь стиснуть растерявшегося ветеринара в крепких объятьях.

— Ну что вы, ей-богу, работа уж у меня такая, — залепетал Крествоздвижен, сам вытирая глаза. — Что вы…

Полозов, вышедший из тренерской, обрадовался новости, как ребенок. Непривычно было видеть на всегда серьезном лице старшего тренера задорную улыбку, светящиеся радостью глаза и даже усы его, до этого висевшие безжизненно, снова торчали в разные стороны.

— Ну, Александр Иванович, теперь уж выходим, — он довольно потер руки. — Выходим, никуда не денется. Юра, а что-нибудь про него есть?

— Ничего, — покачал головой Юрий Петрович. — На соседних конюшнях ничего про него не знают. Мне кажется, он не московский, я бы его тогда знал. Породистый ведь.

— Думаете? — оживился Павел Анатольевич, разглядывая коня оценивающим взглядом.

— Уверен, — Вронский кивнул, тоже глядя на лошадь. — Посмотрите, какая шея и голова, как хвост посажен. Он пропорциональный. Вот выходим, увидим.

— Знаете что, почему мы его зовем: он да он? — вставил Александр Иванович. — Давайте хоть имя ему дадим. Раз информации о нем нет, то сделаем ее сами.

— В самом деле, надо бы коня назвать, — согласился Павел Анатольевич, поглаживая усы. — Устроим небольшой консилиум, зовите наших всадниц, у них фантазия лучше нашей. Ну и Сергея Лаврентьевича позовите, он дельное умеет предложить.

В тренерской во всю работал обогреватель, принесенный недавно Полозовым, и маленькие окна запотели. Тренер вконец замер и решил, что больше терпеть это не намерен. Вронский притащил несколько стульев с трибун, кинул на них подушки и устроился поудобнее. Вскоре пришли позванные Крествоздвиженым девушки: Аксакова Екатерина и Яна Разумовская. Затем подоспел и Сергей Лаврентьевич, старый конюх, помнивший еще Квадрата(1).

— Вычухался? — поинтересовался он, шмыгнув носом. — Хорошо. Упрямый конь будет.

— С чего вы взяли? — удивилась Яна, натягивая поплотнее перчатки.

— Вороной, — пояснил конюх. — Я ни разу не встречал вороную лошадь без характера.

— Мы тут не обсуждать его достоинства пришли, а кличку выбирать, — недовольно буркнула Аксакова.

— Так как вы лошадь назовете, так она и побежит, — переделывая знаменитую фразу про яхту, произнес Сергей Лаврентьевич. — Давайте думать.

Вариантов клички было множество. Как только не предлагали назвать вороного жеребца! И Чертом, и Аяксом, и Абсолютом, и Гранитом, и Булатом… Но ни одна кличка не подходила коню. Полозов задумчиво разглядывал фотографии лошадей на стене и вспоминал каких-нибудь знаменитых скакунов. Яна и Екатерина предлагали имена по принципу «что первое в голову придет». Вронский пытался подобрать что-то такое, что звучало бы коротко и красиво. Только конюх молчал и словно дремал.

Но Сергей Лаврентьевич совсем не спал. Он думал, прикрыв глаза. Конюх редко говорил, но всегда в точку, и потому-то его позвали, чтобы он помог разрешить спор.

— Назовите его Наполеоном, — вдруг произнес он, не открывая глаз. — Не прогадаете.

— А звать-то его как, если он убежит в леваде? М? — фыркнул Вронский, покачав головой. — Ты представь, пока выговоришь: На-по-ле-он…

— А ты его ласково зови Напи, — усмехнулся конюх. — Или Поля... Не такое уж и сложное у него имя. Бывали и посложнее. Чего стоил Секретариат(2)... Наполеон. Или есть получше варианты?

Вариантов получше не было, и вороной жеребец стал Наполеоном. Жеребец медленно, но верно шел на поправку. Пролежни стали проходить, тонкие нежные губы зажили, и Наполеон начал нормально есть, копыта его под умелыми руками конюха и Крествоздвижина приходили в норму, и он вскоре начал стоять понемногу, затем так же понемногу ходить по стойлу.

Стал возвращаться былой красивый стан. Жеребец оказался ахалтекинской породы. Может, конечно, он не был чистокровным, но сомневаться в том, что как минимум половина его крови принадлежала текинцу, не приходилось. Лишь у них была такая гордая стать.

Наполеон был высоким, поджарым, с узкой грудью и четко очерченной холкой, которую сейчас из-за худобы было еще виднее. Легкая сухая голова его была приставлена к тонкой гибкой шее под острым углом. Лоб у него был слегка выпуклый, суженый к тонким ушам. И совершенно особенными были его глаза: большие, выразительные, глубоко посаженные, несколько удлиненной формы, они придавали его морде странное выражение.

Вороная масть с золотым отливом тоже выдавала его породу. Через всю морду ото лба тянулась тонкая проточина, расширившаяся к розоватым ноздрям.

Жеребец с каждым днем хорошел и через три месяца мог стоять. Жуткая худоба его убавилась, вес стал приходить в норму. Вронский наблюдал за ним и понимал: Сергей Лаврентьевич как всегда был прав. Такого коня можно было назвать лишь Наполеоном. Он действительно был именно Наполеоном. Во всей его фигуре было что-то императорское.

Но Сергей Лаврентьевич был прав и в еще одной вещи. Как вы лошадь назовете, так она и побежит. Характер у Наполеона был тяжелым. Конь был нервным, и как только он более или менее пришел в себя, он перестал подпускать к себе людей, бил копытами по стенке стойла, хоть это и приносило ему боль, кусался, прижимал уши, а в глазах его зажигалась такая ненависть, что Юрий Петрович пугался, чувствуя на себе этот взгляд.

— Прошла стадия апатии, — протянул Крествоздвижен, указав на жеребца, нелюбезно смотрящего на них исподлобья. — Началась стадия агрессии… А уж если он действительно текинец… О, мои вам сочувствия. Он устроит вам жизнь.

(1) — знаменитый орловский рысак, победитель приза «Барса» и Всесоюзного «Дерби», родился в 1946 году;

(2) — знаменитый скакун, поставил рекорд Кентукки Дерби (1:59 2/5), и Бельмонт Стэйкс (2:24), которые до сих пор считаются не побежденными. Родился в 1970 году;

Это утро для Крествоздвижена выдалось тяжелым. Наполеон не подпускал его к себе, а ему нужно было осмотреть копыта. Скоро можно было говорить о ковке, но если так дело пошло бы и дальше, подковать вороного жеребца предстояло не скоро.

— Тише, тише, — уговаривал Александр Иванович, подбираясь осторожно к нервничающему коню. — Я только посмотрю твои копытца, тише, мой хороший… Тихо… Ах ты вороная скотина!.. — это Наполеон наступил ему на ногу, а пока ветеринар отвлекся, укусил его за плечо.

— Что у вас тут? — сонно поинтересовался Полозов.

— Да ничего… Отпусти ж ты, отпусти! — Крествоздвижен пытался отобрать рукав своей куртки. — Да ты посмотри на него, а! Отдай, дорогая куртка, отдай!

Павел Анатольевич ухмыльнулся. Наполеон давал жизни всей конюшне, не подпускал к себе никого, и даже Сергей Лаврентьевич однажды пожаловался: «Злой, как дьявол. Надо было все же называть Чертом…». Жеребец не подпускал никого и не делал исключение даже лошадям. На выгуле молодой новый жеребец Кудесник подошел к нему и попытался поиграть, а Наполеон злобно фыркнул и сильно ударил его копытами.

— Не могу его осмотреть, представляете? — Крествоздвижен отобрал, наконец, рукав и вышел из стойла. — Не дает! Первый раз такое вижу.

На улице гремела весна. Стучала задорная капель. Пели в синеве птицы, сновали туда-сюда и порой залетали в конюшню. Злиться долго на коня ветеринар не мог, когда такая погода. А кроме того, пришел Вронский. Юрий Петрович всегда заступался за Наполеона, хотя его жеребец гонял не меньше остальных.

— Доброе утро, — всадник щурился от бьющего в глаза солнца сквозь окошко в крыше. — Что наш император?

— Копыта не дает посмотреть, устраивает нам Аустерлицкое сражение, — вздохнул и повторил уже в который раз за утро Александр Иванович.

Вронский покачал головой, чуть нахмурившись. Это было плохо. Наполеон уже четвертый месяц жил у них, но до сих пор никому не удалось завоевать его доверие. У него тоже не выходило. Что он только не делал!.. Наполеон презрительно прижимал уши и, если бы был человеком, наверное бы кривился. Жеребец был холериком, это было понятно. Совершенно было непонятно другое: как работать с ним.

Жеребец словно не слышал и не видел их попытки ему помочь. Он кусался, лягался, заводился все время, и работа с ним была сущим кошмаром. Вронский однажды попытался погонять его на корде, но ничего не вышло: Наполеон вырывал корду из рук, шарахался от всего, взбрыкивал и задирал голову. Под конец он уперся и отказался бегать. Юрий Петрович повел его в стойло, но Наполеон отказался в него входить. Так и пришлось оставить на выгуле.

Завидев уздечку и седло, Наполеон начинал метаться по стойлу и злобно ржать, пугая посетителей. Приходилось выводить лошадь из соседнего стойла и седлать ее на улице: вороной жеребец мог причинить себе вред этими метаниями. Так Вронский понял, что седлать Наполеона будет на первых порах сложно.

— У него плохие ассоциации, — заметил Сергей Лаврентьевич. — Закрепился, видать, рефлекс от жестокого обращения.

Вронский на эти слова только вздохнул. Он и сам видел, что конь просто не доверял людям, он всех их считал одинаковыми. Нужна была долгая и нудная работа, «вдалбливание» в его голову, что все уже позади, что тот кошмар остался в прошлой жизни.

— Что делать будем? — Полозов почесал затылок. — Нельзя ж его таким вот держать. Этак он у нас всех распугает.

— Я с ним буду работать, — предложил Вронский. — Только дайте мне время.

— Время!.. — Павел Анатольевич вздохнул. — Да уж времени предостаточно… Работайте, коли охота. Посмотрим, что выйдет. Но если ничего не получится, то ну его к черту, продадим кому-нибудь, если найдется покупатель. У него в голове пуля.

Крествоздвижен тяжело вздохнул. Такого злобного коня вряд ли бы согласился кто-то купить. Вронский смотрел на Наполеона, который принялся жевать овес, и глаза его зажглись какой-то мрачной непоколебимой уверенностью. Он все равно когда-нибудь научит его доверять!..

Работа началась. Целый месяц Юрий Петрович приходил ни свет ни заря, бесшумно открывал стойло и садился в самом углу. Вначале Наполеон злился, затем через две недели привык, потом стал присматриваться к этому странному человеку, готовому дни напролет сидеть в этом углу и наблюдать.

Прошел еще месяц. Вронский как обычно пришел и уселся в углу. С утра болела голова, но он дал себе слово каждый день приходить, понимая, что иначе не закрепится новый и столь нужный рефлекс. Он подложил себе под голову свой шлем, скрестил руки на груди и прикрыл глаза.

В конюшне пахло сеном и свежим овсом, конским потом и чем-то еще неуловимым, приятным любому всаднику. Лошади тихо фыркали, жевали корм, переминались с ноги на ногу. Жужжали в приятной тишине мухи. Эта музыка конюшни усыпляла, и Юрий Петрович начал засыпать.

Проснулся он от прикосновения к лицу. Вронский приоткрыл глаза и тут же крепко зажмурился, боясь дышать спокойно. Наполеон обнюхивал его, щекоча дыханием кожу. Жеребец легонько тыкнулся носом ему в щеку, проверяя, что это он делает, затем несильно прикусил за нос, обнюхал куртку, руки, с удивлением коснулся губами бляхи ремня, а затем отошел, фыркнув напоследок.

Наполеон сам подошел!.. И это стало происходить довольно часто. Юрий Петрович ложился на солому и закрывал глаза, а жеребец через некоторое время подходил и изучал его. Наполеон заинтересовался этим чудным человеком, который не пытался ни погладить его, ни подойти к нему, ни посмотреть на копыта… Это было неожиданно со стороны этого существа.

Затем Вронский принес с собой сахар. В первый раз Наполеон напугался и, когда рука якобы спящего всадника разжалась и показала белый лакомый кусочек, он чуть не затоптал его.

— Юрий Петрович, ну вы что, самоубийца или да?.. Не слышны в мозгу даже шорохи? Он ж вас чуть не убил! — возмутился Полозов, помогая ему отряхиваться. — Думать надо головой. Он же одичал.

Вронский все равно упрямо приходил к Наполеону. Во второй раз он заранее разжал руку с сахаром. Жеребец с опаской подошел, обнюхал его и тут наткнулся на белый кубик. Он долго обнюхивал его, фыркая недоуменно, затем прихватил его мягкими бархатными губами и, причмокивая, стал жевать.

Еще через две недели Юрий Петрович в первый раз перестал притворяться спящим. Наполеон недовольно стоял в другом углу стойла и присматривался к нему большими внимательными глазами. В руке у Вронского был сахар. За это время Наполеон пристрастился к нему, и оставаться без угощения не хотел. Неуверенно, боязливо, изогнув красивую шею, он подошел чуть поближе. Затем еще ближе. И еще… Шершавый язык коснулся ладони и стащил сахар. В ту же секунду Наполеон отскочил назад и прижал уши, предупреждая: «Не подходи, понял меня?».

— Ну что ты фыркаешь? — Вронский улыбнулся, убрав руку.

«Исчезни», — жеребец дернулся в сторону.

— Ну, неужто сахар не понравился?

«Ты меня нервируешь. Мне выразиться яснее?!» — шея и вся морда Наполеона были напряжены, уши приняли полуугрожающее положение.

— Чего ты злишься? Не бесись, — Юрий Петрович шевельнулся, чтобы устроиться поудобнее. — А красавец же ты! Черный цветок нашей конюшни…

«Отвали уже!» — жеребец прижал уши совсем и оскалил зубы, забив копытом по земле.

— У, злюка, — Вронскому пришлось уйти от греха подальше.

А Наполеон еще долго потом метался по стойлу и недовольно фыркал.

Наполеон, пускай немного, но все же признал Вронского за неопасного для него человека. Но другом он его не считал. Он не разрешал прикасаться к себе, вынуждал Юрия Петровича держать дистанцию в метр. Стоило всаднику подойти чуть ближе, как жеребец начинал высказывать неудовольствие.

Зато видя недоуздок и Вронского вместе, конь спокойно разрешал нарушить установленный им порядок. Это было одним из немногих случаев для такой вольности. На выгуле всегда было хорошо, гораздо лучше, чем в конюшне. Но однажды Вронский повел себя самым подлым образом. Вместо левады он завел его в манеж и отпустил.

Что тут началось! Наполеон бесновался, носился по манежу, вскинув голову, ржал, лягался, подпрыгивал в воздух, поднимая тучи песка и пыли, налетал на ограждения и бился обо все вокруг. Так же он встретил и седло. Ничего в его характере не менялось. Он не просто не доверял, он ненавидел людей.

Вронский начал отчаиваться. Ничего не выходило. Он не мог приучить коня к манежу, хоть водил туда его каждый день. То же было и с седлом. Наполеон каждый раз устраивал чуть ли не истерику, скакал из угла в угол, ни на секунду не останавливаясь. С губ его начинала капать кровавая пена, на вороных боках блестел липкими хлопьями пот. Огромные глаза смотрели на мир с ужасом и открытой враждой.

«Мне стоит, наверное, прекратить пытаться, — писал в небольшом ежедневнике всадник. Он решил вести его, чтобы видеть прогресс в перевоспитании. — Он дикий, норовистый жеребец, у меня не хватает опыта… и сил. Мне кажется, все это бесплодный труд и ни к чему не приведет. Между нами словно проклятье и огромная пропасть.

Вчера я смог с огромным трудом оседлать его. Но он принялся валяться по земле и чуть не испортил седло, разорвал повод, запутавшись в нем... Я не представляю себе, как буду работать дальше. Результатов почти нет. Он неисправим. Холерик, которого нельзя перевоспитать! Всегда думал, что холерический темперамент лошади лучше, чем флегматический. Но с Вороном я сдружился за два месяца. На Наполеона я угробил уже полгода, а плодов все нет, а если есть, то как у дикорастущей яблони: они кислые и невкусные.

Как бы я хотел ему помочь. Помочь забыть, показать, что все уже позади. Чтобы он увидел: он среди своих, тут его любят, тут ему желают добра… Но я будто бы бьюсь о стену, колочусь в нее без толку, ищу дверь, а ее нет. Я как безумец мечусь, хочу показать, что он может… Но кому я доказываю? Себе, ему, остальным? Зачем я это доказываю?.. — тут он ненадолго остановился, затем перечеркнул весь текст и написал дрожащей рукой: — Так должно быть».

Через несколько дней он от отчаяния решился на немыслимое, отчего Полозов схватился за голову, а Крествоздвижен заранее дежурил рядом с телефоном, чтобы вызвать скорую. Юрий Петрович решил сесть на Наполеона верхом.

Жеребец настороженно следил за всадником, как он готовит узду и седло. В стойле он немного побесновался, пытаясь сбросить с себя амуницию, но она сидела крепко. Пришлось через два часа смириться с ней и терпеливо ждать. Затем Юрий Петрович вывел его в манеж. Но прежде чем Наполеон решил, что можно опять скакать куда попало, Юрий Петрович легко вскочил в седло.

Наполеон несколько секунд стоял как вкопанный, пораженный наглостью этого человека. А затем, коротко и злобно взвизгнув, начал метаться по манежу. Жеребец носился от одного борта к другому, взбрыкивая и закидывая голову, пытался уйти за повод, а когда понял, что так всадника не скинуть, он упал на землю и чуть не придавил Юрия Петровича. Вронский еле удержался в седле, вцепившись в гриву, заставил Наполеона подняться, но быстро понял, что падать все равно придется. Конь не собирался останавливаться, а загнать его совсем не хотелось. Он упал довольно удачно, успев увернуться от острых копыт. Наполеон, взбрыкнув, отбежал в сторону.

Поймать его удалось к вечеру, а расседлывали вчетвером. Ночевать его пришлось оставить в манеже, он не подпускал к себе.

— Совсем как Наполеон после разгрома под Ватерлоо, — заметил Крествоздвижен, наблюдая за жеребцом, лежавшим теперь на холодном песке. — Мрачный, как туча.

— Бросай ты это дело, Юра, — Павел Анатольевич хлопнул Вронского по плечу. — Ничего с ним не добиться. Он дикий.

Вронский молчал, не глядя ни на кого. На душе было плохо, а сердце жгло, словно на него плеснули кислоту. Все тело болело от удара о землю, а в голове был туман. Он должен был помочь Наполеону, должен был показать, что он не такой, как все другие всадники. Но слишком рано сел в седло. Зачем, зачем сел?! Нужно было гонять на корде. Сначала без седла, потом с седлом, а уж только потом пытаться сесть. Зачем поторопился?!..

В мрачном молчании он провел весь вечер. Даже не захотел пойти на вечернюю тренировку. На шутливые укоры Полозова, что он так забудет верховую езду, Юрий Петрович недовольно буркнул:

— Не забуду я ничего, дайте мне подумать.

Полозову пришлось оставить его в покое. Вронский сидел и размышлял, он перебирал тысячи возможных вариантов продолжения перевоспитания, но ни один ему не нравился. Ни один не подходил Наполеону. Все они были рассчитаны на нервную лошадь. Наполеон не был нервным. Он не был и злым, хоть казался таким. Он был загнанным. А такого варианта он, Юрий Петрович, ни в одной книге по психологии лошади не находил. О таких не говорили, вот и все!..

Нужно было думать самому. Наблюдать, анализировать и подбирать. Подбирать индивидуально и именно для Наполеона. Просто надо собраться с силами, глубоко вздохнуть и продолжать. Продолжать во что бы то ни стало.

Сгущался вечер. Вронский встал и пошел к манежу. Он поднялся на второй этаж и устроился на маленькой табуретке. Наполеон ходил из стороны в сторону, пустив голову к самой земле. К бокам прилип песок. Конь устал и выглядел жалко. «Забрать бы тебя… — грустно подумал всадник. — Да как забрать, ты ж не дашься…».

Лунные лучи упали сквозь окна и осветили манеж приятным легким светом. Наполеон поднял голову и немигающим взглядом посмотрел на Юрия Петровича. Затем тряхнул гривой и продолжил бесцельно бродить, обмахиваясь хвостом.

* * *

Несколько месяцев спустя Вронский смог вернуть доверие Наполеона. Жеребец долго еще припоминал Юрию Петровичу его выходку, но затем то ли простил, то ли забыл. Зато Полозову он помнил все обиды, и стоило тренеру появиться в коридоре, Наполеон начинал фыркать и прижимал уши.

— Опять на меня крысишься?! — обижался Павел Анатольевич, показывая коню кулак. — Я тебе что сделал?

Наполеон считал, что именно Павел Анатольевич виноват в произошедшем тогда, в манеже, и не мудрено: тренер держал его под уздцы, и конь запомнил его лучше остальных.

Вронского Наполеон переносил лучше остальных, даже стал разрешать себя чистить, избавив тем самым Сергея Лаврентьевича от проблемы «как почистить вороного дьявола». Но работать с ним предстояло еще очень много. Как говорил сам Юрий Петрович, пока их отношения были без относительных перемен.

Близился ноябрь. Наполеон необычайно похорошел за это время: ушла худоба, ламинит почти прошел, вороная шерсть лоснилась и блестела; коротко остриженная грива подчеркивала красивую шею, выделяла небольшую голову с умными глазами. Наполеон стал действительно похож на императора.

Вронский стал замечать, что жеребец уже спокойно работает на корде под седлом. Но Наполеон не выносил, когда Юрий Петрович начинал им командовать. Конь хотел работать на равных и показывал это всем своим видом.

— Первый раз такое вижу, — признался Вронский в разговоре с Полозовым, когда тренер зашел в манеж посмотреть на их тренировки. — Он не просто хочет равенства между нами, он его требует!

Наполеон слушал их, шевеля лениво бархатными черными ушами. Павел Анатольевич, пожав плечами, вышел. Конь настороженно проводил его взглядом, фыркнул и легонько толкнул головой Юрия Петровича. Всадник замер, удивленный и не понимающий, что делает лошадь. Наполеон, заметив, что он не двигается, еще раз толкнул его и чуть-чуть прикусил за руку. Затем фыркнул и толкнул уже в спину, да так, что Вронский не удержался на ногах.

Жеребец привстал на дыбы и принялся скакать вокруг него. Юрий Петрович вначале напугался, решив, что он пытается его затоптать. Но затем с удивлением увидел, что скачки Наполеона были совсем не такими, как раньше. Он не метался, он играл! Наполеон играл с ним, чего раньше не было. Он его признал!

Губ коснулась дурацкая улыбка, а затем Вронский вдруг расхохотался. Заливистый смех летел над манежем, Юрий Петрович вскочил и хлопнул себя по коленям. Наполеон взбрыкнул, подняв тучу пыли и снова боднул его. Всадник и лошадь бегали по манежу друг за дружкой, и оба находились в каком-то странном состоянии.

Когда Вронский устал бегать, он упал на песок и раскинул в разные стороны руки. Наполеон подошел и, фыркая тихо, уткнулся ему в плечо.

— Ну, Поля, — так он ласково звал Наполеона, — в стойло пойдем?

«А ты поймай», — отчетливо послышалось в насмешливом заливистом ржании.

Вронский удивился самому себе. Он никогда не замечал, чтобы лошади понимали человека и словно отвечали ему. Даже не так: лошади понимали его, но никогда не отвечали столь отчетливо.

— Я устал, не буду за тобой бегать, — произнес он, прикрыв глаза и прислушиваясь.

«Ну как же так?.. Какой-то ты хилый…» — презрительное фырканье Наполеона можно было расшифровать только так.

— Вот погоди, возьму и сяду потом на тебя!

«Только попробуй, я тебе покажу, где раки зимуют!» — конь толкнул его мордой и фыркнул прямо в лицо.

— Да не мажь меня своими слюнями, встаю я, встаю, — Юрий Петрович поднялся, отряхиваясь от песка.

«Сразу бы так», — удовлетворенно махнул хвостом Наполеон, роя копытом землю.

Юрий Петрович все же отвел его в стойло, а сам поднялся в тренерскую. Там никого не было, и можно было спокойно попить чай в тишине. «Как странно, — думал Вронский, ставя чайник, — никогда еще я не слышал лошадь. Наверное, я схожу с ума с этими вечными тренировками с Наполеоном… Но, боже мой, это… это… поразительно!.. Странно и поразительно!».

Чайник щелкнул, возвестив, что он вскипятил воду. Вронский плеснул себе кипятка в кружку, кинул дежурный пакетик чая и, устроившись поудобнее, с удовольствием принялся пить горьковатый напиток.

Чай, хоть был и из пакетика, обладал терпким вкусом, по-своему приятным и заставлявшим расслабиться. Вронский никогда не клал в чай сахар, считая, что так портит его. Вообще, он не столько любил пить чай, сколько саму процедуру его заваривания, а потом ожидания, пока кипяток остынет. По мнению Вронского, чай можно было даже не пить, а просто сидеть и вдыхать ароматный пар.

Но, конечно, с чаем из пакетика так не выйдет. Он не такой ароматный, и его придется пить. Юрий Петрович вздохнул. Жаль, что придется. И жаль, что это не какой-нибудь отвар из трав, который он заваривал себе в деревне летом. Настоящий чай раскрывается постепенно, нужно долго сидеть и смаковать, чувствуя с каждым глотком новый оттенок, высматривать суть…

«А с Наполеоном ведь точно так же, как с чаем… — удивленно заметил для себя всадник. — Он тоже долго раскрывается, словно дорогой китайский чай. Нужно сидеть и ждать, всматриваться в него и терпеть, не пробуя раньше времени, а не то ошпаришься… — это странное сравнение лошади с чаем насмешило его, и он улыбнулся своим мыслям. — Ну, император, я умею высматривать суть, погоди!».

* * *

Кошка может заставить вас выглядеть неуклюжим, собака — глупым, но только лошади дано добиться и того и другого одновременно. Это Вронский понял, когда во второй раз решился сесть верхом на Наполеона. Конь взбрыкнул, и он вылетел из седла, даже не успев вставить вторую ногу в стремя.

Юрий Петрович отряхнулся и шагнул к коню. Наполеон злобно прижал уши. «Что, не понял?» — читалось в его глазах. Нет, всадник не понял. Он вновь вскочил в седло. Наполеон нервно взвизгнул и дернулся в сторону, поддал несколько раз задом и для верности потянул повод.

— Ну-ка, не балуй! — Юрий Петрович одернул его.

Жеребец застыл, как вкопанный, пораженный наглостью этого двуногого. Какое право он вообще имел карабкаться ему на спину?! Он медленно обернулся, насколько мог, потянулся к сапогу и непременно укусил бы, если бы Юрий Петрович не разгадал его намерений.

Всадник одернул его снова. Наполеон недовольно фыркнул и понесся по манежу, поднимая клубы пыли. Наконец, ему удалось выкинуть Вронского из седла. Больше сесть себе на спину он не давал, а если такое получалось, начинал носиться так, что подпруга угрожающе трещала. Вронский падал снова и снова и упорно поднимался, чтобы вновь сесть в седло.

Но, наконец, он не выдержал и при следующем падении вскочил, сломал о колено хлыст и, бросив его на землю, вышел из конюшни.

— Ни смысла, ни толка… — бормотал он себе под нос, дрожащей рукой пытаясь налить чай. — Никакого толка. Никакого вкуса…

Было обидно. А ведь он-то думал, что наконец-то высмотрел суть Наполеона! Ну, коечно, высмотрел: он не любит подчиняться. А что дальше-то с этой сутью делать?.. Почему-то хотелось заплакать и бросить эту затею. Юрий Петрович смотрел на то, как медленно расползаются в горячей воде коричневые растворы и ощущение безысходности сделалось сильнее. Ныло все тело от ударов о землю.

От нечего делать, пока чай остывал, Вронский взял ноутбук Полозова и бездумно начал листать страницы новостей. Пестрые кричащие заголовки, сводки последних происшествий по всему миру, совершенно лишние картинки начали действовать на нервы почти сразу же, и он хотел уже было закрыть вкладку, как в глаза бросилась статья о конном спорте.

«…Ангелика Траберт продолжает держать высокую планку среди паралимпийских чемпионов, — Юрий Петрович пробежался глазами по тексту. — Она входит в мировую элиту спортсменов-конников, выступая в одном из самых сложных видов верховой езды — выездке, демонстрируя блестящие примеры дрессуры по программе «Высшей школы» без ног. Она — опытная спортсменка, судья международной категории… Погодите, как «без ног»?!.. В смысле «без ног»?! Может, не так прочитал?.. Нет… все верно…».

Пришлось открыть гугл и убедиться, что это действительно так. Ангелика Траберт и в самом деле ездит верхом без обеих ног. Вронский откинулся на спинку стула и вытер лоб рукавом. И вдруг стало стыдно: Траберт, значит, может, а он — нет?! Он что, хуже, что ли? Неужели он не сможет на Наполеоне выступать?! Вронский никогда не был человеком очень набожным, но сейчас счел эту статью знаком свыше. Не время сдаваться. Наполеон, как хороший чай, еще не настоялся. Нужно ждать, чтобы высмотреть суть, но теперь уже самого себя.