Обратный отсчет (джен)

— Да, да! Я знал, что ты согласишься. — Жаба извлек из-под стола коробочку домино — новенькую, еще запечатанную в целлофан — и, разорвав упаковку, со стуком высыпал на стол ее содержимое. — Какова ставка?

— Сотня.

— После каждого раунда удваиваем. Максимальное число раундов — шесть. Все, как обычно. Кто начнет? Тянем жребий? — Он перемешал на столе кучку черно-белых пластиковых костяшек. — Тяни.

Антиплащ протянул руку — и вытянул «одиннадцать». Жаба — «семь». Начинать игру выпало Антиплащу.

Он выбрал из кучки домино «три угла» — три дубля суммой десять, восемь и четыре — и выложил их на столе треугольником. Дал Жабе возможность запомнить расположение фишек, потом перевернул их тыльной стороной вверх и перемешал на столе так, как это делают игроки в «наперсток». После короткой паузы Жаба, поразмыслив, указал пальцем на левый «угол» — и Антиплащ, перевернув костяшку, продемонстрировал ее всем присутствующим: «четверка».

— Проигрыш.

Жаба скрипнул зубами.

— Ладно. Моя очередь. — Он сгреб в ладонь игровые фишки и выложил на столе перед противником новую комбинацию. — Запомнил? — Он быстро перемешал костяшки: шустро, ловко, почти неуловимо для глаза, четкими отработанными движениями профессионала. — Ну?

— Правый верхний, — сказал Антиплащ.

Жаба перевернул указанную костяшку — «восьмерка». Над головой Антиплаща кто-то шумно, с присвистом выдохнул.

— Дуракам везет, — прошипел из своего угла Бешеный. Очки его сверкали злобным азартом; ненавижу очкариков, внезапно понял Антиплащ. Как это удобно, как сподручно — скрывать за ослепляющим поблескиванием стёкол подлость, трусость, лживость и  свою истинную мелочную натуру… Вот и паскуда Войт тоже был очкариком…

— Ну-ка, Жук, глянь, все ли там спокойно на горизонте, — вполголоса приказал Жаба — и один из его прихлебателей, сбегав к решетке и настороженно бросив взгляд туда-сюда вдоль коридора, вернулся и с готовностью доложил, что да, все спокойно, горизонт чист. Жаба удовлетворенно кивнул.

— Отлично. Продолжим? Ставки удваиваются, — напомнил он — и придвинул костяшки домино через стол к Антиплащу. — Давай.

Антиплащ молча перемешал неизменные «три угла». Жаба, опять-таки поразмыслив, указал в середину — и проиграл: вместо «десятки» открыл «восьмерку». Пришла его очередь тасовать: он долго, тщательно передвигал костяшки, передислоцируя их по столу и так и этак; Антиплащ внимательно следил за его руками, за толстыми, как сосиски, хваткими пальцами — но так и не заметил ни единой помарки, ни единого обманного трюка или отвлекающего движения. Несомненно, Жаба — настоящий виртуоз своего дела, кидала высшей пробы… и как только Квага ухитрился поймать его на мошенничестве? Впрочем, Квага и сам — тот еще пройдоха и жулик, а, как говорится, рыбак рыбака видит издалека… вполне вероятно, что вот именно сейчас Жаба и не мухлюет — как-никак, время для решительного раунда еще не пришло. Чуть помедлив — для пущей внушительности — Антиплащ вновь открыл правый верхний угол — и ничуть не удивился, увидев «десятку».

— Фарт тебе, — угрюмо заметил Жаба. Он выглядел раздосадованным. — Приметливый, значит? Ничего, отыграюсь. Еще два раунда.

Ставки выросли до тысячи шестисот. Антиплащ перемешал фишки, стараясь, чтобы его руки были на виду, чтобы ни у кого, упаси бог, не возникло не то что подозрений насчет чистоты игры, но даже самых элементарных придирок… Выдержав, по традиции, небольшую паузу, Жаба открыл левый «угол».

«Десятка».

Кто-то над головой Антиплаща хмыкнул и фальшиво просвистел первые такты песенки «Капризная Фортуна». Жаба ухмыльнулся — победно и самодовольно, весело подмигнул Антиплащу.

— Последний раунд.

В банке было уже более трех тысяч долларов — сумма, хоть и не превышающая стоимость награбленного, но все же достаточно солидная; пора прекращать этот балаган, с беспокойством подумал Антиплащ, если я не хочу остаться и вовсе без штанов. Игровой долг — долг чести… На этот, последний раз Жаба особенно долго, особенно тщательно перемешивал фишки, руки его так и мелькали, так и порхали над столом в затейливом танце, так, что уследить за перемещением каждой отдельной костяшки было практически невозможно; где, с неудовольствием спросил себя Антиплащ, где же он все-таки прячет неминуемую «подсадную утку» — в рукаве? Он знал, знал, что сейчас, в решающий момент, Жаба подменит «десятку» на «восьмерку» из дублирующего набора домино — но, как ни старался, так и не сумел уловить этого маневра…

Наконец Жаба откинулся к стене — и медленно, слегка театральным жестом поднял над столом руки.

Костяшки домино лежали перед Антиплащом треугольником — все на первый взгляд одинаковые, безликие, неотличимые друг от друга, будто горошины из одного стручка. Но Антиплащ знал — «десятки» там нет. Волей (и искусством) Жабы он был заведомо обречен на проигрыш.

Он мельком, исподлобья, взглянул на противника. На тестообразном лице Жабы не читалось ничего, кроме обычного игрового азарта; лишь где-то глубоко, на дне мутноватых кабаньих глазок зрело подавляемое, тщательно скрываемое до поры до времени торжество.

— Ну, — небрежно, с чуть заметной презрительной ноткой в голосе спросил он у Антиплаща. — Что́ ты выбираешь?

Антиплащ облизнул губы.

— Середина.

— Посмотрим. — Жаба потянулся к средней костяшке, чтобы ее перевернуть, но Антиплащ его опередил: стремительно подался вперед и накрыл указанную фишку ладонью.

Жаба опешил.

— В чем дело? — Голос его, осипший от удивления, прозвучал угрожающе. — Ты сделал свой выбор.

— Я от него и не отказываюсь, — спокойно отозвался Антиплащ, стараясь, чтобы тон его звучал как можно более твердо и убедительно. — Я утверждаю, что «десятка» — в середине. Все это слышали? — Он обвел глазами наблюдающих за игрой жабовских приспешников, призывая их в свидетели. — Так?

— Слышали, — эхом откликнулся кто-то из молчаливых зрителей: похоже, они еще не сообразили, к чему Антиплащ клонит, и не видели смысла отрицать очевидное. — «Десятка» — в середине.

— Отлично. Значит, «четверка» и «восьмерка» — справа и слева. Не так ли? Проверим? — Прежде, чем кто-либо успел ему возразить и вообще допетрить, что происходит, Антиплащ перевернул два крайних «угла» треугольника: это действительно были дубли «4» и «8». Впрочем, ничего иного Антиплащ и не ждал.

— Эй! Это против правил! — в бешенстве гаркнул Жаба; он наконец-то просек антиплащовскую игру и, кипя негодованием, рванулся вперед, через стол, словно намереваясь… что? Перевернуть предательские костяшки обратно или дать Антиплащу кулаком по морде? — Ты не имеешь права… — Он осекся, выпучив глаза, тяжело дыша, истово рванув жалобно затрещавший воротничок рубашки…

— Почему? Нигде в правилах не оговаривается, что я не имею права первыми открыть не выбранные фишки, — с железобетонной уверенностью возразил Антиплащ. — Или ты сомневаешься, что там, в середине, действительно осталась «десятка»? Или, может, — он оглянулся на притихших вокруг жабовских дружков, — кто-то из присутствующих в этом сомневается? А?

Ответом ему было молчание… Да. Высказаться сейчас в пользу Жабы значило открыто признать его шулером… то есть обвинить в преступлении, которое подлежит суровому наказанию и подчас дорого обходится не только самому кидале, но и неосторожному обвинителю: а печальный пример Кваги до сих пор маячил у всех перед глазами. Жаба сидел, точно пораженный громом, потрясенный и уничтоженный, и на лбу его бисером блестели капельки пота — но он был прочно, совершенно безнадежно загнан в угол и не мог этого не осознавать… Губы его шевельнулись беззвучно:

— Ты-ы… хочешь объявить меня мошенником, да?

— Ни в коем случае! — живо возразил Антиплащ. — Скорее наоборот… Раз «восьмерка» и «четверка» оказались по краям, значит, там, в центре, у меня под рукой должна быть «десятка». Разве не так?

Жаба глядел зверем.

— Так.

— Ты это признаешь? Я угадал верно?

— Да…

— Значит, я выиграл?

— Да! — Жаба наконец-то взял себя в руки; проглотив слюну (и, надо полагать, вместе с ней — немало сочных словечек), он наклонился вперед и небрежно, словно бы не придавая этому значения, смел все костяшки домино, в том числе и не перевернутую, в подставленную коробку. — Ты… интересный противник, Антиплащ.

— Ты тоже, Жаба. — Антиплащ усмехнулся. — Играть с тобой, поверь, было большим удовольствием.

— Охотно верю. Запиши за ним… выигрыш, Жук. — Жаба помолчал, устало массируя пальцами покатый лоб, чуть склонив голову к плечу, потом, быстро глянув на Антиплаща, добавил отрывисто: — Скажи, ты никогда не думал о том, чтобы перебраться в Даксбург, а?

— В Даксбург? Зачем?

— Я полагаю, мы бы с тобой… сработались.

Антиплащ расхохотался.

— Благодарю за предложение. Но я предпочитаю — в подавляющем большинстве случаев — работать один, и тебе об этом известно, дружище. Просто не желаю иметь за спиной всяких мерзких хлипких очкариков… Не бесись, я не тебя имею в виду. — Он бросил на Бешеного презрительный взгляд. — Кроме того, у меня другие планы. Я, в отличие от тебя, здесь надолго задерживаться не собираюсь.

— Ну-ну. Деловой, значит? — Жаба устало вздохнул. Навалился грудью на стол, выбрал самую аппетитную сырную палочку и, положив ее в рот, задумчиво пожевал. — Но на тебе, помимо Павильона, висит еще до черта серьезных обвинений, Анти. И ты все-таки надеешься отсюда выйти?

— Пусть висит. У меня с копами свои счеты.

— А кто тебя повязал? Черныш?

— Да. Мой двойник. В компании с этим подлюгой Пауэром.

— Пауэр? А! Пижонистый такой брюнетик в забавной шляпе? Знаю, знаю. Еще по Даксбургу. — Жаба ловко бросил в рот глянцевую маслину, пожевал и, гулко сглотнув, поднял палец. — Он одно время подвизался в даксбургском отделе «крысобоев», ловил по притонам всяких отморозков, но уже с полгода о нем ни слуху, ни духу… а ему, выходит, случай подвернулся перебраться в Сен-Канар, во как! Да-да… Въедливый такой тип: уж если вцепится, как клещ, душу всю выдернет рыболовным крючком и в консервную банку закатает… Стиляга, блин! Без модной укладки из дома не выходит… одна морщинка на брюках — и все, можно считать, что день не задался… Он, помнится, еще чуть прихрамывает на левую ногу, да?

— Прихрамывает? — Антиплащ косо взглянул на него. — Ты уверен?

— Ну да. Ему пару лет назад пулю вынимали из берцовой кости, так он с тех пор слегка припадает на левую ногу при ходьбе… особенно в сырую погоду. Ты что, не заметил?

— Нет. — Антиплащ задумался, пытаясь припомнить Пауэра и его быструю уверенную походку: хромает он все-таки хоть немного или нет? Или сен-канарский Пауэр — вовсе не тот Пауэр, которого знали в Даксбурге? Но в таком случае…

Черт возьми!

Он еще секунду помедлил — и решительно поднялся. 

— Что ж... благодарю за угощение, Жаба — и за приятно и с пользой проведенное время. Ты дал мне… кое-какую информацию к размышлению. Всего хорошего, господа. — Он коротко кивнул всем присутствующим, отошел и присел на свой лежак, пытаясь собраться с мыслями: ему хотелось остаться наконец одному, привести в порядок беспокойные думы, никого не видеть и не слышать, зарыться головой в песок… Тщетная затея! К нему тут же сунулся Конопатый; зашептал горячо, торопливо, чуть ли не повизгивая от щенячьей услужливости, бегая по сторонам желтенькими пронырливыми глазками:

— Ну, ты даешь! Отчаянный, да? Бешеного оплевал и Жабу выставил идиотом… они тебе этого не забудут, ей-же-ей! Попомни мои слова… Устроят тебе темную, не иначе! У Бешеного, слышь, и заточка в наволочке спрятана, ложку в столовой упер и об стену наточил, падла очкастая… ты его еще не знаешь…

— Ну-ну… Напугал ежа голой задницей! — как можно более презрительно процедил в ответ Антиплащ. — Заточку я и сам могу сделать… Отстань! Какого черта ты ко мне лезешь?

— Да я тебя так, просто по-дружески предупредить… — Конопатый как будто обиделся — но, увы, ненадолго. — А ты что, взаправду взял Павильон, да? И эти… герениты? А я сюда по глупости загремел… Ночью в магазинчике хотел кассу взломать, а фонарик забыл… Темнота, слышь, не видно ни зги! Ну, я хотел свет включить, нажал на кнопочку — а это оказался не выключатель, а кнопка вызова сигнализации, представляешь? Вот невезуха… Копы потом надо мной смеялись… А ты как, добычу-то хорошо припрятал?

Антиплащ не выдержал.

— Да пошел ты! Какого черта? Отстанешь ты от меня наконец? Надоел! Ты что — подсаженный? «Курица»? Квохчешь и квохчешь над ухом, как старая наседка! Яйцо снес?

Конопатый — наконец-то! — обиделся по-настоящему и, что-то обескураженно бормоча себе под нос, отошел. Но Антиплащу не было до него никакого дела — он вытянулся на койке, отвернулся к стене и, в изнеможении закрыв глаза, спрятал голову под подушкой…

Эта ночь тянулась для него бесконечно.