Эпизод 20. 1657-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления императора Запада Людовика Прованского
(03 января 904 года от Рождества Христова)
Тусклый свет факелов, прерываемый пляшущими удлиненными тенями державших их людей, исчез, и все вокруг погрузилось в непроницаемый мрак. Мгновением ранее крепкие руки стражников развязали путы, стягивавшие руки и ноги папы Христофора и втолкнули его в темное помещение без окон, где пахло плесенью и человеческими испражнениями. Пока стражники запирали гремящие массивные решетки на ключ, Христофор успел еще раз проклясть тюремщиков и их семьи до седьмого колена и пообещать все муки ада после их кончины. Но теперь вокруг никого не было, вообще ничего вокруг не было, кроме этой вселенской темноты, стирающей ощущения пространства и времени, и в душу Христофора, чуть ли не впервые в жизни, проник липкий страх. Ушло возбуждение схватки, ушла яростная досада на свое поражение, даже злоба на своих удачливых врагов — и та ушла, остался один лишь страх безнадежной предопределенности своего дальнейшего существования. «Увижу ли я когда-нибудь еще солнечный свет? Неужели здесь окончатся дни мои и я проведу их вот так, в грязи и небытии для всех живущих, не чувствуя ни времени, ни жизни, один на один с этой бесконечной, как космос , темнотой зловонной камеры?» Под ногами Христофор почувствовал что-то мягкое, то оказались пучки старой и сырой соломы. Присев на четвереньки, он шарил в темноте, собирая эту солому, чтобы можно было присесть без опаски простыть. Кое-как ему удалось собрать кучку соломы, и он уселся на нее, чувствуя невероятную опустошенность и свое бессилие. Даже на злость и ненависть к своим врагам у него уже не было сил. А ведь еще несколько часов назад он был главой христианского мира, одним из самых могущественных на свете людей! Вспомнив события этой трагической и неудачной для себя ночи, Христофор в очередной раз выругался, упомянув при этом Сатану. Кто-то рядом тяжело вздохнул.
— Кто здесь? — крикнул Христофор и испугался эха, вызванного его голосом.
— Кто здесь? — повторил он гораздо тише, чувствуя, что еще не совсем раздавлен неудачами в своей жизни и обнаруживая в себе сохранившееся желание жить.
— Не надо так ругаться, брат мой. Произнося имя нечестивого, ты оскверняешь уста свои и ничуть не облегчаешь своего положения, — раздался спокойный и усталый голос.
— Кто ты?
— Так ли уж важно в этих четырех стенах, без света, без людей, кто мы оба? Я раб Божий, рожденный по воле его, вознесенный, опять же по воле его, на самый верх мирского существования и, опять же единственно по воле его, низвергнутый за гордыню свою во мрак ночи.
— Но должен же я как-то называть тебя, если мы будем разговаривать между собой.
— Называй меня Львом. Я родился в Ардеи, это недалеко отсюда, и всю жизнь свою провел в услужении Господу, но, видимо, не слишком усердно и излишне суетно было существование мое.
— Ты Лев? Папа Лев? — вскричал Христофор. С первых минут разговора с незнакомцем эта страшная догадка посетила его, и вот сейчас получила подтверждение, которому Христофор был нисколечко не рад.
— Я был им, брат мой, теперь это все в прошлом. И не надо кричать. За долгие дни тишины я почти отвык от звука человеческого голоса, и теперь твой крик мне больно бьет по ушам. Ты первый, с кем я разговариваю за долгие дни.
— Разве стража не приносит тебе еду и воду?
— Приносит и, как мне кажется, это случается один раз в день. Именно по количеству этих приходов я веду отсчет времени. Получается, что я здесь уже около ста двадцати дней.
— Так оно и есть.
— Еще раз в седмицу мне приносят несколько свечей, и я наслаждаюсь их недолгим светом и читаю Священное писание, находя в этом необыкновенную поддержку себе. Скоро их должны принести опять.
Воцарилось долгое молчание, прерванное внезапным раскатистым хохотом Христофора. Эхо подземелья охотно присоединилось к нему.
— Это прекрасно, брат, что ты с улыбкой на устах приветствуешь наказание свое. С таким настроением легче переживать все испытания для тела и души.
— Ты не понимаешь, о чем говоришь, папа Лев. Я усмехаюсь тому, что, вероятнее всего, это первый случай за почти тысячелетнюю историю существования церкви Христа.
— Что человек, занимавший трон Апостола Петра, брошен в темницу? О нет, ты ошибаешься, брат мой, это случалось, и неоднократно. Примеры беспокойного Иоанна Гундо или же Льва, возродившего Римскую империю , тому свидетельства.
— Быть может, быть может. Скажи, святейший папа Лев, кто заточил тебя сюда и как ты относишься к врагам своим?
— Я стараюсь относиться к ним так же, прости меня, Господи, за дерзость мою, как наш Спаситель по отношению к палачам и предателям своим. Но человеческая натура несовершенна, и я солгу, если скажу, что мою голову никогда не донимали бранные мысли по отношению к моему врагу, кардиналу Христофору, и последователям его. Именно Христофор стал виновником моих несчастий, он сам слишком желал стать папой, а я внезапно встал у него на пути.
— Мечта Христофора исполнилась, он стал папой. Ты знаешь это?
— Нет, но я догадывался, что так оно и случилось. Надеюсь, он будет достойным преемником Святого Петра и прославит Церковь Христа во всех закоулках нашего мира.
— Как может стать достойным тот, кто ради папской тиары пошел на насилие?
— Важны не сами проступки, которые бывают сиюминутным следствием несовершенства и податливости человеческого естества, но оценки, которые выносит себе сам прегрешивший, и его деятельность на пути исправления и недопущения подобного впредь. Господь наш отец всем сущим, а отец, при всей строгости своей, в первую очередь любит своих детей, и ничто так не трогает сердце отца, как когда неразумные дети его слезно просят о прощении. Если папа Христофор в деяниях своих будет опираться на слово Божие и нести в мир свет и любовь, уверен, Бог простит ему, что он отстранил меня, тем более, что я мог на этом пути оказаться куда менее состоятельным. Признаюсь вам, я испугался тогда, в несчастный день своего избрания, что выбор народа пал на меня, ибо папская тиара суть необъятная ответственность для любого смертного, а кроме того, на апостольском троне в наше время необходим человек, способный вести себя, как светский владыка, с правом выносить подчас жесткие, но необходимые решения. Это не для меня, но Христофор, насколько я о нем наслышан, может оказаться именно тем, кто нужен Вере и Риму.
— Увы, этого не случилось, папа Лев. Понтификат Христофора оказался почти столь же кратким, как и твой.
— Вот как?! Выходит его старания были напрасными. Мне казалось, что Господь знамением воли своей дал мне понять, что я недостоин в сравнении с Христофором носить священную папскую тиару.
— Причем здесь знамения воли Господней? Здесь все было делом рук человеческих. Или дьявольских.
Лев перекрестился и зашептал молитву.
— Все, что не происходит в мире, созданном Господом, все происходит по воле его. Человек впадает в грех гордыни, считая, что способен повлиять на ход событий, — сказал Лев.
— Тогда как прикажете судить за грехи конкретного человека, если, как вы считаете, все его действия заранее предопределены? Как можно обвинять человека в греховности, если совершение им греха произошло по чьей-то, пусть и всемогущей, но не его воле?
— Что вы такое говорите?
— За что весь мир ненавидит Иуду Искариота, если его предательство было заранее предопределено, и он не мог поступить никак иначе? Зачем вообще надо было посылать на смерть Сына Человеческого, если все поступки людей, родившихся и даже не рожденных, происходят не по их воле, а по воле Верховного Судии? Не судит ли Он тогда себя самого? А если это все же не так, в чем я уверен, то не чрезмерной ли карой наказывает он грешных, уже при появлении своем на свет грешных и слабых тварей?
— Вы судите того, кто никому не может быть подсуден!
Вода щель найдет, течение разговора между двумя низложенными отцами католической церкви направилось по руслу одной из самых обсуждаемых богословских тем того времени. Тема эта, о предопределенности человеческого существования, была куда интереснее, масштабнее и многообразнее, чем казуистический спор Николая и Фотия о пресловутом «филиокве», и своим обсуждением расцветила тусклый небосклон философской мысли Темного века. Основными фигурантами спора с течением времени стали отец Гинкмар , архиепископ Реймса, и монах Готшальк из Орбе . Его высокопреподобие считал, что Бог предопределяет человека только к благодати и спасению, но не к греху и осуждению, иначе Бог сам выступал бы как автор греха, а человек освобождался бы от ответственности за свои поступки. По мнению же его оппонента, предопределенность абсолютна, и Бог одних людей предопределяет к спасению, других к осуждению. Если допустить верность учения монаха, то он сам в итоге оказался во второй категории. Устав с ним спорить, отец Гинкмар однажды перешел к аргументам другого рода. Созвав синод в Майнце, епископ добился признания взглядов Готшалька ересью, а сам монах был нещадно выпорот как «нарушитель церковного мира» и, что характерно, как «ниспровергатель авторитетов». Кнута для упорствующего оказалось мало, к монаху были применены пытки, после чего он до конца дней своих, окончившихся спустя пятнадцать лет после синода, пребывал в монастыре реймской епархии. Однако со смертью Готшалька спор о предопределенности отнюдь не завершился.
Папе Христофору, судя по его речам, явно ближе была точка зрения архиепископа. После небольшой паузы, вызванной, видимо, необходимостью собрать мысли, он продолжил:
— Несколько минут назад вы говорили, что все люди, жившие и живущие, суть дети Господа. Если люди не предоставлены хотя бы частично самим себе в поступках своих и Господь любит нас, как любит отец детей своих, суровый, строгий и требовательный отец, то как может тогда любящий отец за грехи своих глупых детей, да к тому же еще и совершенные теми в абсолютно подчиненном Провидению состоянии, наказывать вечными муками ада?
— Господи, вразуми брата моего!
— Поздно, ваше Святейшество, поздно! Тем более, что, следуя вашей логике, слова, извергаемые сейчас мною, также звучат по воле Господа.
— Да, и, вероятно, служат искушением мне. Еще одним испытанием, посланным Небом. Вам же говорю: спасите душу свою, заткните уши, но не слушайте Люцифера, ибо именно он, воспользовавшись слабостью души вашей, изрекает из ваших уст слова опасные и дерзкие. Подойдите ко мне, брат мой, дайте мне вашу руку, пусть я отправлен в темницу, но я до конца дней своих остаюсь слугой Церкви, и я постараюсь помочь вам!
Что-то зашевелилось совсем рядом с Христофором, а затем он почувствовал прикосновение чьей-то руки. Христофор вздрогнул, он до последнего допускал вероятность, что разговаривает с призраком без плоти.
— Это вы?
— Да, я.
— На вас плотная и, мне кажется, богатая одежда. Вы, верно, человек зажиточный.
— Не только.
— Вы благородного рода? Нет, вы, судя по слогу вашему, умеете читать и писать, не всякий благородный мессер считает для себя это достойным занятием. Ах, вы священник! И голос ваш мне кажется знакомым.
— Вы угадали. Мы знаем друг друга.
— Признаться, я очень рад этому, и, несмотря на дерзкие и… необычные речи ваши, я думаю, мы с пользой для души сможем провести все дни, которые нам суждены. Вы очень интересный собеседник, и я, со своей стороны, очень хочу быть достойным вашего общества.
— Боюсь, это мне придется просить у вас разрешения общаться с вами. Я уже очень сожалею, что там, в миру, мне и в мыслях не приходило провести с вами в беседе хотя бы час. Возможно, многих бед и несчастий тогда можно было бы избежать. Как жаль, что люди не желают слышать друг друга, а слышат только свое собственное эго! Но чтобы понять это, подчас надо очутиться в положении, подобном нашему.
— В пылу гнева и в погоне за удовлетворением страстей наших необходимо слушать недругов своих, а порой и просто побыть в тишине, чтобы услышать всю музыку мира. Вы знаете, никогда молитвы, совершаемые мной, не были такими чистыми и не приносили в мою душу такое спокойствие, как молитвы, совершенные в этой темнице.
Узники замолчали, как будто следуя совету Льва. Тишину нарушил Христофор.
— Вы спросили меня некоторое время назад, почему я смеялся, и я ответил, что это единственный случай в истории Церкви? Вы еще не догадались, что я имел в виду?
— Нет, но я рад тому факту, что я, видимо, имею к этому какое-то отношение. Ах, видите, я раз за разом впадаю в гордыню!
— Не знаю, будете ли вы действительно рады тому, что сейчас узнаете, но мне настала пора представиться. Рядом с вами в камере находится и держит вас за руку епископ Рима Христофор, ваш губитель. И смех мой был вызван тем, что никогда еще в одной тюремной камере не сидели бок о бок два понтифика, два раба рабов Божьих, два князя Святых Апостолов.
В помещении вновь воцарилась тишина. Лев не бросил руку своего нового сокамерника. Христофор только слышал прерывистое дыхание Льва, по всей видимости, непросто свыкающегося с этой новостью.
— Что произошло с вами?
Христофор коротко рассказал о событиях последних дней.
— Значит, Теофилакт вернул себе власть в Риме. Почему же он… — Лев осекся, не договорив.
— Не освободил вас? В самом деле, почему? — Христофор зло рассмеялся, — ведь все это время мятеж против меня велся под флагом борьбы с моим узурпаторством и восстановлением ваших попранных прав. Однако, как видите, Теофилакт не спешит пока освобождать вас. Я так думаю, что у него есть более подходящая кандидатура на папский трон. Хитрая, двуличная и скользкая, и теперь всецело обязанная Теофилакту.
— Кто же это?
— Убежден, что это Сергий, бывший епископ Чере.
— Тот, который…
— Да, да, озвучивал Формоза на Трупном синоде. Тот, кого я всюду таскал за собой по всей Италии, как цепную собачонку, думая, что имею подле себя верного слугу. Воистину, однажды ступивший на путь мерзавца таковым останется до конца дней своих!
— Бог ему судья, у него есть время и возможность заслужить любовь и прощение. Но… скажите… вы думаете, народ Рима и городской Сенат захочет за него проголосовать? Неужели у Рима столь короткая память?
— Теофилакт, вновь придя к власти, думаю, расправится с сенаторами, которые разинули на него пасть. Что касается народа Рима, то он, как и все народы, суетен, корыстен и склонен к праздности, на него нечего сильно рассчитывать. Он с радостью примет на веру все объяснения и мотивы поступков новой власти, для него это и проще, и безопаснее. Не забывайте, что это говорю вам я, укравший у вас тиару! И я знаю, что говорю. Вы думаете, много народу сто двадцать дней тому назад вступилось за вас?
— Даже не тщу себя надеждой быть обласканным такой честью!
— Утешьте себя тем, что в свое время такой чести у плебса не удостоился и сам Спаситель! Пусть этим фактом утешается каждый, кто гоним толпой, пусть о казни Спасителя помнит всякий мерзавец, утверждающий, что Vox populi, vox Dei ! Толпа — это орудие, которым не так уж сложно управлять, ибо у толпы нет разума, только инстинкты. Быстрее всего она реагирует на призывы к ненависти, и лучше всего у толпы получается преследовать чуждых ей взглядами, поведением и даже внешним обликом. Толпа отторгает непохожих на нее и стремится таких уничтожить, ошибочно видя в однообразии свою правоту и силу, тогда как здоровье любой нации определяется наличием и состоянием оппозиции господствующей власти и преобладающим убеждениям.
Снова возникла тяжелая и продолжительная пауза. Первым на этот раз ее прервал Лев:
— Как вы думаете, что с нами будет?
— Разве вы не готовы все заранее отдать на откуп Провидению? Вы готовы признать, что в данном случае человеческое решение, логически проистекающее вследствие последних событий, окажется сильнее?
— Чтобы ни случилось, я приму это как волю Господню. Чего и вам советую, если вам дорога душа ваша.
— Она мне дорога, Лев. Но мы сейчас в руках людей с не самыми добрыми намерениями относительно нас. И не будет ангела, который отворит нам темницу, как в свое время Апостолу Петру.
— «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: "перейди отсюда туда", и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас» ,— заметил Лев.
— Если ангел не появился, когда вы здесь были один, то теперь он не появится точно, поскольку ваше благочестие нарушает своим соседством человек суетный и порочный, хотя мою голову, так же, как и вашу, тоже совсем недавно венчала папская тиара.
— Отрадно, что вы так критично и сурово относитесь к себе, но вы забываете милость и любовь Господа. Воздадим же, брат мой Христофор, совместно благодарение Господу за все, что он делает для нас, рабов своих никчемных, и покаемся же мы в грехах своих.
Священники дружно прочитали молитву.
— Вы спрашивали меня, что, вероятнее всего, будет нас ждать, брат Лев?
— Да, и я внимательно слушаю, ибо уже имел возможность убедиться в незаурядности и логике вашего ума.
— Благодарю вас, брат. Так вот, логика подсказывает мне, что нам необходимо и далее истово молиться о спасении души своей и о милости к телам нашим бренным. Наше существование на земле здешней не нужно никому ни в Риме, ни в Италии. А вот помешать своим существованием мы можем. Если какой-нибудь очередной заговорщик поднимет бунт под флагом освобождения вашей, или, в чем особо сомневаюсь, моей персоны, хуже всего от этого может быть именно нам.
— Стало быть, брат Христофор, нам надо смиренно дожидаться последнего испытания нашего на пути к Царствию Божьему, на пути от тленности к нетлению.
— После Трупного синода, в котором я также выступал хулителем Формоза, после всего того, что я сделал с вами, мой путь в Царствие Божие окажется несравненно более долгим и трудным, чем у вас, брат Лев.
— Не говорите так. Вы начинаете судить, а судия у нас один есть. И каждому он воздаст по заслугам и по вере нашей, и по искренности раскаяния нашего. А в ваших словах даже я, грешный и темный, эти раскаяния ощущаю.
Христофор тяжело вздохнул, Лев подбадривающе стиснул ему руку.
— Я все думаю о ваших словах, брат Христофор, о правомерности жестокого Высшего суда над человеком, чей жизненный путь предопределен и греховен. Из ваших слов, сказанных ранее, вполне логичных и убедительных, может последовать вывод об отсутствии ада как такового.
— Да, может. Ибо считаю несоразмерным наказание в виде вечных мук преисподней за мимолетный грех изначально глупого, слабого и несовершенного существа.
— Мимолетный?
— По меркам вечности, да.
— Что же тогда вместо ада, по-вашему?
— Тьма, забвение, пустота. Это может пугать сильнее, чем отсутствие мук, ибо муки дают надежду на продолжение твоего существования в каком бы то ни было виде.
— Забвение?.. А может, прощение? Всеобщее прощение Господом всех грешников, живущих по воле Его?
— Даже закоренелых убийц, растлителей, богохульников, последователей Сатаны?
— Даже их, — в голосе Льва послышалось некое воодушевление. — Представьте себе, что каждый живущий после телесной смерти своей окажется пред ликом Господа и будет держать ответ за все свои деяния и мысли, о которых Верховный Судия знает лучшего его самого.
— И в чем тогда будет заключаться наказание?
— Наказание в стыде и страхе, которые испытает каждый ответствующий грешник. Кто не устыдится грехов своих и не раскается в них, увидев перед собой светлый лик Божий, его строгие, справедливые, всезнающие очи? Но за всем за этим, за раскаянием, которое суть очищение души, последует прощение, великое и милостивое прощение! Прощение детей своих любящим Создателем их, ибо верно вы сказали о несоразмерности наказания смертных. Прощение! Ибо Бог есть, прежде всего, любовь, свет и добро.
— Вы даже не представляете себе, брат, как невероятно вы сейчас ободряете душу мою. Я всей душой желаю, чтобы вы оказались правы.
И уже Христофор искал руки Льва, а найдя, благодарно пожал ее. Слабая улыбка одновременно посетила лица узников, и каждый при этом не видел, но чувствовал улыбку своего собеседника, как свою собственную.
— Вам не кажется, брат Христофор, что мы с вами уже будто в ином мире? И этот мир лучше того, что мы покинули, пусть мы там короткое время возносились над всеми живущими. Зато здесь, — с этим словами Лев выпустил руку Христофора, — мы не видим друг друга, вот сейчас даже не чувствуем друг друга, но общаемся, словно бестелесные души, и разговор наш искренен и чист в своих помыслах. Ничто из оставленного нами мира не одолевает нас более, все наши страсти остались вне этих стен.
— Потому, брат Лев, что нам отныне больше нечего делить, нам не за что соперничать, мы лишены здесь своей собственной воли, а потому вся суета мира спала с нас, как осенние листья спадают с дерева за ненадобностью.
— Но ведь это прекрасно!
— Как знать, если судьба подарит мне возможность посидеть с вами еще сотню дней, я, быть может, приду к такому же выводу. Однако сейчас моя душа бунтует против ваших слов. Скажите, папа Лев, много ли пользы принесло вам ваше всепрощение и мягкость?
— Я отвечу вам, папа Христофор, но прежде, простите, задам вам встречный вопрос — много ли пользы принесла вам ваша твердость? По-моему, сейчас мы в равном положении.
Христофор невесело фыркнул.
— Согласен с вами, брат, не буду спорить. Хотя в памяти потомков я наверняка останусь узурпатором и, возможно, буду признан антипапой, про вас же, вероятно, найдется кому сказать пару грустных и слезливых слов.
— Отчего же? Господь Бог и бесконечное, рассудительное время расставят все по своим местам, и каждому достанется справедливая оценка после нас живущих.
— Как судит Господь Бог, неведомо никому в нашем грешном мире. Что до потомков, то они будут судить о нас по летописям наших современников, а стало быть, бенефициаров всех нынешних событий, а им нет нужды лишний раз выставлять нас в благостном свете. Мы есть зло или беда, которую они преодолели. Карфаген всегда будет злом по сравнению с Римом, Октавиан всегда будет лучше Антония, а Константин Максенция. А почему? А потому, что Рим и Константин победили, и события тех времен мы знаем исключительно по слогу их летописцев, рассказывающих нам о детских жертвоприношениях в Карфагене и о святости императора Константина.
— Тем не менее, мы знаем, что Константин приказал убить Мартиниана и Лициния , нарушив тем самым собственную клятву, а перед смертью впал в ересь арианства.
— Что не помешало, однако, Церкви признать его святым. Брат Лев, вы никогда не задумывались об этом? О том, что, признавая кого-то святым, Церковь вперед Господа судит души человеческие? Является ли это с ее стороны правомерным и справедливым?
— Церковь — здание Божьей веры, виноградная лоза и рыболовный невод Господа.
— Но не его представитель на суде, измеряющий душу человеческую, ибо это позволено только Создателю. Причем критерии этих измерений тоже весьма странны, ибо, чтобы признать кого-то святым, Церковь теперь запрашивает свидетельства совершаемых тем при жизни чудес. Не кажется ли вам, брат, что, требуя это, Церковь поступает точно так же, как… как...
— Как Ирод Антипа , когда требовал чудес от приведенного к нему Спасителя в доказательство того, что тот действительно Сын Божий.
— Именно! И после этого вы лично, брат Лев, уверены, что оценки Церкви всегда совпадают с оценкой души, выносимой Господом, когда та предстает пред ним на Высшем суде?
— Наверное… нет… не уверен.
— А отчего?
— В моей памяти сейчас пронеслись лица Стефана, Сергия и…
— И прочих, устроивших Трупный синод, включая меня. Договаривайте, брат Лев, нам здесь нечего стесняться. Да, Церковь — град Божий, но в нем селятся не только люди чистые, а стало быть, и действия ее не всегда идут в русле Веры христианской. С другой стороны, вы допускаете, что признавая и почитая святых, Церковь, вознося таких людей над прочими, порой не ведает о людях действительно чистых и с Господом в душе?
— Это вполне допускаю. Я думал об этом. Мне так хотелось найти таких людей, но ведь это почти невозможно. Разве что в сабинских лесах, где живут отшельники и аскеты?
— О, нет, их поведение суть обратная сторона гордыни. Хочешь найти святого — ищи человека безвестного и о себе голоса не подающего вовсе. И только Господу ведомо имя его.
— Аминь.
Снова пауза. На сей раз самая долгая, но самая незаметная для страдальцев, которые вновь молча взяли друг друга за руки.
— Вы слышите? — вдруг спросил Лев, и в голосе его появилась предательская нотка страха.
— Ничего не слышу.
— А у меня за долгое сидение здесь невероятно обострился слух, и я порой отчетливо слышу, как в глубине коридора пробегает крыса. Слышать жизнь, ведь это так приятно! А вот опять! Господи, помилуй нас, к нам… кажется… идут!
На этот раз и Христофор услышал, как где-то наверху открывается массивная дверь, противно лязгают цепи и решетки, напоминая узникам об их незавидном положении.
— Для обеда рановато. Я еще не проголодался даже, — так же опасливо пробормотал Христофор. Оба узника замерли, тревожно прислушиваясь и отчаянно пытаясь найти ошибки в неумолимой логике Христофора, озвученной перед этим. Хотя бы применительно к сегодняшнему дню.
Лязгнули еще одни засовы, уже ощутимо ближе, потом еще, уже совсем рядом, и, наконец, определенно начала отворяться дверь в коридор, ведущий к узникам. А вот и показались языки света от факелов, направляющихся к ним, и стала слышна тяжелая поступь, очевидно, физически крепких людей.
Двое мавров устрашающего вида внесли завернутое в полотно чье-то тело и небрежно кинули его на пол коридора. Полотно развернулось, и узники увидели труп молодого капеллана. Третий мавр, шедший за здоровенными пунийцами, бросил на труп связку ключей, затем установил в коридорные стены два факела и передал своим напарникам два кинжала. После этого все трое палачей на мгновение замерли и исподлобья с мрачным любопытством оглядели инстинктивно прижавшихся друг к другу узников.
Христофора покинули последние сомнения. Повернувшись ко Льву, он зашептал:
— Они пришли за нами, брат Лев! Это случится уже сегодня, прямо сейчас! Соберите же все свои силы, брат, но прежде я умоляю вас об одном!
Он опустился на колени перед Львом и обнял его. По лицу Христофора бежали слезы.
— Простите меня! Простите за все, что сделал с вами! О, как бы я хотел, чтобы нам была предоставлена возможность говорить с вами хотя бы еще один час, о, как я жалею, что в суете и злобе своей я не нашел времени для общения с вами! Как же глупо, преступно и недостойно все это время я вел себя по отношению к вам. Простите же меня! С вашим прощением мне легче будет принять смерть!
— Да… да… Я прошу у Господа милости для вас и для себя. И, верьте, в моей душе сейчас нет зла и хулы на вас, брат мой! Простите и вы мне дерзость, гордыню и высокомерие мое! Кирие элейсон! Да что же это? Господи, как страшно! Господи, придай мне силы!
— Кирие элейсон! Да свершится воля Твоя! Все, конец!
* * *
Пунийцы оказались и скорыми, и исполнительными. Неслыханное злодеяние было совершено около полудня 3 января 904 года. Папа Лев Пятый с распятием в руках коленопреклоненно встретил своих убийц, покорно склонив голову перед последним своим земным испытанием. С Христофором же преступникам пришлось повозиться. Сильный и не знающий страха человек долго сопротивлялся своим мучителям, подставляя руки под удары их кинжалов, забрызгав их своей кровью, и до последнего бросал в лицо убийцам чудовищные проклятия. После того как Христофор испустил дух, африканцы вложили ему в изрезанные руки один из своих мечей. Затем настала очередь самих пунийцев исполнить до конца свою роль — при выходе из подвала они были заколоты стражей Альбериха, распорядившегося ликвидировать подозрительных людей, которые, по его мнению, проникли в подземелье для оказания помощи при бегстве одному из сверженных понтификов. Последним актом разыгравшейся трагедии стала пафосная и печальная речь священника Сергия. Во время вечерней службы он, приняв самый сокрушенный вид и увлажнив глаза свои, объявил собравшейся толпе христиан, что узурпатор Христофор, поучаемый дьяволом, умертвил несчастного Льва, пытался с помощью сообщника-капеллана и африканских безбожников бежать, но сам пал с мечом в руке, сраженный одним из воинов сполетского войска, который после этого немедленно принял постриг и до конца своих дней отныне будет пребывать в монастырских стенах во искупление своего деяния, совершенного незлонамеренно. Имя этого воина решением папской курии не должно быть оглашено, дабы не стал этот несчастный объектом мести со стороны последователей узурпатора Христофора. Грехи же этого воина до конца его дней, помимо его самого, взялся отмаливать сам Сергий, бывший епископ славного города Чере. Никогда, ни до, ни после этого дня в истории католической Церкви не было подобного случая убийства сразу двух преемников Святого Петра. Надеемся, что и никогда не будет.