Дождливые дни (джен)

Примечания:

Эту главу я могу описать как лоскутное одеяло: четыре с половиной локации, совершенно разная обстановка и атмосфера всеобщей растерянности... и эта странная концовка, которая планировалась совсем в другой главе и при других обстоятельствах, но вписалась именно сюда — не скажу, что идеально, но вписалась.

Перчатка Зонтика быстро пропиталась кровью — он чувствовал, как она стала липкой и противно теплой, — но тело под его рукой продолжало подрагивать, а значит, надежда еще была. Он замер, почти не дыша, не смея отнять руку от раны, которую зажимал ладонью, или открыть глаза: он боялся увидеть, как бледнеет лицо пока еще живого человека и как жизнь уходит из его глаз, оставляя от него только оболочку... Он мог многое, но воскресить того, кто уже умирает, был не в силах, — и к тому же чувствовал, что не в силах будет забыть последний взгляд умирающего отчасти по его вине человека. Впрочем, о последнем он старался не думать. «Алебард говорит, что мои прикосновения могут исцелить, а он обычно бывает прав в таких вопросах... Едва ли моих сил хватит, чтобы исцелить этого человека, но пусть он хотя бы протянет достаточно, чтобы его смогли спасти!» — такую мысль он беспрестанно гонял в голове, стараясь убедить себя в том, что сможет спасти хотя бы одного из тех, кто пострадал только потому, что ему захотелось снова зайти в храм. Время будто бы опять застыло, и он вовсе не решился бы ответить, если бы его спросили, минута прошла или час. Все это продолжалось до тех пор, пока кто-то не тронул его за плечо, — только тогда он и смог заставить себя поднять голову и медленно открыть глаза.

— Молодой человек, вы свое уже сделали, — произнесла незнакомка в светло-голубом медицинском халате. — Он пока жив, дальше мы сделаем что сможем... Вы родственник или близкий друг?

— Я совсем его не знал... — признался Зонтик, встав и на всякий случай приподняв шарф. — Скажите, он будет жить?

— Раз еще жив, скорее всего, будет, — пожала плечами незнакомка. — Это сложно сказать, не видя раны, и он потерял немало крови, но если бы ему прострелили сердце, то он умер бы до нашего приезда.

Этот ответ не вполне удовлетворил юношу, и ему хотелось задать еще несколько вопросов, но этого делать он не стал — не хотел отвлекать врачей от работы. Ему оставалось только снова отойти вглубь зала, оставляя за собой кровавые следы и почти их не замечая. Он снова был так растерян, что в голову лезли только какие-то мелочи, которые сейчас, — и он отчетливо это понимал, — не имели никакого значения. Он снял и машинально запихнул в карман пропитанную кровью перчатку, поскольку в ней было еще холоднее, поправил шапку и убрал с лица прядь волос, и только после вспомнил, что рука его тоже должна быть измазана кровью... Впрочем, это недолго волновало его: вид у всех, кто остался в церкви, был такой потерянный, что едва ли кто-нибудь обратил бы внимание на кровавые разводы на его лице и одежде. Он обернулся, и будто сквозь плотную дымку увидел, как кто-то из прихожанок, — полная дама в старомодной темной шляпке, какие чаще надевали на похороны, чем на церковные службы, — засыпает одного из прибывших врачей вопросами, придя, наконец, в себя... Ему хотелось подойти и хотя бы расспросить ее, кто из пострадавших был ее родственником или другом, но он тут же подумал о том, что даже это сейчас выйдет неловко и неуместно. Он слышал, как плакали дети, но не знал, что им сказать и как успокоить. Алебард называл его обаятельным, и порой он даже верил в это, но сейчас он чувствовал, что ему лучше и вовсе не попадаться людям на глаза; он чувствовал себя лишним в этом непривычно холодном и темном храме, и потому ему показалось, что его хотят попросить уйти с дороги, когда кто-то тронул его за плечо. Он хотел пробормотать извинения и отойти, но, подняв глаза, увидел рядом Армета...

— Вы в порядке? — спросил тот, пристально вглядываясь в его лицо, словно пытаясь найти ответ там.

— Меня не задело, но все это... жутко, — тихо произнес Зонтик. — И... скажи, Армет, ты мог прицелиться, будучи слепым? Ты был хорошим стрелком?

— Признаться, я никогда даже не пробовал стрелять, — простодушно улыбнулся Армет. — Один раз мне дали в руки рогатку и предложили сбить яблоко с дерева, но они просто забыли, что я слепой...

— А бросать что-нибудь в цель ты умел? Может быть, ты играл когда-нибудь в снежки, например?

— О, в снежки я играл — только бросал их редко, чаще лепил снежки для Мантии... Мне нужно было услышать цель, чтобы понять, куда бросать, а там иногда стоял такой шум, что различить отдельные шаги было сложно. Правда, когда кто-нибудь кричал, то я мог найти его и попасть!

— Значит, это все же возможно... — пробормотал правитель, обращаясь как бы к самому себе. — Понимаешь, Армет, один из убийц, которые пробирались в замок, оказался слепым, но мы поняли это только после того, как его схватили. Он был вооружен пистолетом и даже выстрелил в меня, но не попал, потому что я убегал... Его товарищи говорили, что он отличный стрелок, если слышит цель, но я не был уверен в том, что это вообще может быть правдой.

Зонтик говорил так, будто в этом не было ничего необычного, будто собеседник и так обо всем знал в общих чертах, но не знал всех подробностей. После всех событий безумной ночи и суматошного дня его мир сжался до размеров его самого... Он словно забыл о том, что другие не видели всего, что видел он, — однако его приятель тут же вернул его в реальность.

— Убийцы? Они... те самые люди, что подбрасывали записки, верно? Они напали на вас? Вы ранены? — спрашивал он, судорожно хватаясь за руку молодого короля.

— Да... Очень сложно все это объяснить, но их оказалось несколько... скорее всего, даже много. Ночью их было шестеро, и всех их поймали, но некоторые из них сказали, что их было куда больше, — поспешно начал Зонтик. — Меня ранили, но не слишком тяжело, и я тоже ранил одного из них... пожалуй, едва ли не самого безобидного из них. После всего, что случилось ночью, я думал, что они не решатся напасть снова, но теперь... теперь этот безумец ворвался в церковь, — потому что здесь я, вероятно. Только, прошу, не волнуйся за меня: я не хочу навредить еще и тебе, пусть и косвенно через твою тревогу. Должно быть, ты и так много переживал в последнее время за Эрика и Мориона, и других своих друзей.

Вместо ответа Армет молча обнял его и прижал к себе так крепко, как только мог. Подобрать слова, чтобы ответить на подобный рассказ ему было сложно, но как же хотелось помочь Зонтику хоть чем-нибудь! Но большего сделать он не мог. Оставалось лишь дать ему столько своего тепла, сколько получится и сколько тот сможет принять... Юноша в ответ погладил друга по голове и обнял его левой рукой, а после закрыл глаза и всецело отдался моменту. Впервые с начала метели ему удалось успокоиться и ощутить, как на место разрастающейся пустоты в груди возвращаются привычные тепло и свет. Он боялся раскрыться полностью и принять все, что был готов дать ему юный гончар с самыми светлыми глазами, какие только можно было представить, но что-то неминуемо перетекало в него... Прежде ему нечасто приходилось испытывать подобное: он гораздо чаще сам делился своим теплом, чем позволял кому-то делиться с ним; прежде его внутренний источник тепла никогда не иссякал полностью, но в течение тех пятнадцати минут, когда он держал на руках человека, чья жизнь по его вине держалась на волоске, что-то будто умерло в нем. Теперь же оно оживало и распрямлялось... Он судорожно обнимал своего друга, будто боясь того, что он вдруг упадет, лишившись сил, и шептал ему что-то бессвязное и ласковое. Лишь через несколько минут они смогли, наконец, отстраниться и взглянуть друг на друга, — и обернуться, чтобы увидеть, как тот самый прихожанин, жизнь которого Зонтик всеми силами пытался продлить еще на несколько минут, пытается приподняться на носилках.

— Видите? Он жив, — улыбнулся Армет. — Вы творите настоящие чудеса, я всегда это знал!

— Ты веришь в меня куда больше, чем я сам, — также улыбнулся Зонтик. — Я понятия не имел, получится у меня или нет... Знаешь, я в тот момент почти молился, только не кому-то, а как бы всему миру. Теперь я понимаю, почему иногда молятся даже неверующие...

— Те атеисты, что изредка приходят в храм, говорят, что иногда очень нужно попросить о помощи кого-то могущественного, даже если в его существовании нет никакой уверенности, — вмешался Морион, поднимаясь, наконец, со скамьи.

— А бывает так, что помочь просто некому, кроме этого могущественного, — вставил Эрик со вздохом. — Я всегда знал, что вы защищаете меня, и ночами молился о том, чтобы вы не бросали меня, несмотря на все мои грехи, потому что знал, что без вашей помощи едва ли протяну и неделю... Кажется, и теперь вы спасли всех нас... или почти всех. Те трое, которых подстрелили, сидели на последней скамейке, вы заметили?

— Просто убийца оказался плохим стрелком, а скамьи — достаточно крепкими, чтобы пули в них застревали, — сказал правитель, подняв глаза на своих друзей. — Нам повезло, что мы сидели в центре и впереди... но, честно говоря, вы можете помочь предотвратить подобное в будущем. Вы ведь знаете шрифт Брайля, верно? Не могли бы вы кое-что прочесть? У Алебарда были листы с заметками для того самого слепого убийцы… Мне не хотелось бы впутывать вас в это дело, но я не знаю, кто еще может помочь нам.

— О, мы сделаем все, что сможем! — тут же заверил Армет. — Там много?

— Кажется, довольно много, но это может быть оттого, что шрифтом Брайля можно заполнить лишь одну страницу на листе... Признаться, я не очень хорошо разбираюсь в этом, но могу сказать, что там может быть много такого, чего все вы... не хотели бы знать. Пока все, что связано с этими злосчастными убийцами, звучит просто ужасно!

— Раз вы это выдержали, наш долг — разделить это и также выдержать, — заметил священник, делая несколько тяжелых шагов к Старшему Брату, который что-то объяснял полицейским. Ноги его после обморока все еще были будто ватными, а голова казалась тяжелой, но разум был ясен; он уже принял решение и собирался помочь молодому королю и своему лучшему другу...

* * *

Кабинет Мориона освещали лишь камин и единственная настольная лампа. Этого света едва хватало, чтобы разглядеть лица собравшихся, но зажечь верхний свет никто не решался. Всего несколько минут назад часы пробили восемь, — из-за происшествия в храме служба сегодня закончилась раньше, чем должна была, — но за окнами было так темно, будто была уже глубокая ночь. Лишь изредка тонкий серп растущей луны показывался из-за облаков, но и его холодные лучи лишь выхватывали из темноты тонкие полосы паркета и стола, иногда для разнообразия касаясь книжных шкафов. Кабинет располагался в приземистой квадратной башенке, и окон не было лишь на одной из его стен, — она была сплошь заставлена высокими шкафами с множеством книг. Зонтик рассеянно скользил взглядом то по этим шкафам, то по большим окнам, хотя не мог ни прочесть названий на корешках, ни разглядеть за окнами что-нибудь кроме облачного неба. Армет негромко читал пространное письмо, адресованное злосчастному слепому убийце, и король внимательно его слушал, но, как и всегда в такие моменты, не знал, куда следует смотреть: в наблюдении за говорящим не было никакого смысла, ведь он сидел почти неподвижно с закрытыми глазами, и только его гибкие пальцы бегали по листам, а губы шевелились... Иногда бросая взгляд на него, юноша ловил себя на мысли о том, как странно видеть его таким — прямым, напряженным и монотонным. Неужели большую часть своей жизни, будучи слепым, он был именно таким? Ответа на этот вопрос у него не было; вероятно, не было и у самого Армета: в отличие от многих, он никогда не пытался смотреть на себя со стороны. Самому Зонтику приходилось приложить немало усилий, чтобы перестать думать о том, как он выглядит для окружающих — Армет же обычно даже не задумывался о подобном. Он закрывал глаза вместо того, чтобы отвести взгляд, писал своим странным почерком, почти не глядя на страницу, почти все время блаженно улыбался и постоянно что-нибудь брал в руки и машинально ощупывал, а иногда и нюхал, и ничуть не стеснялся этого... Порой Зонтик ему завидовал: все эти странности, казалось, только придавали ему обаяния — может быть, именно потому, что для него они были совершенно естественны, и он не думал о том, что другие ведут себя иначе?

— Подумай сам, если Великий Зонтик и впрямь существует, как он допустил появление изъянов, дефектов вроде тебя? Тот, кого Лабрис хочет выдать за Зонтика — всего лишь его ставленник, не более того. Ты должен уничтожить его, а лучше и Лабриса, — монотонно читал Армет. — Лишь мы говорим тебе правду, Предвестное Перо, и лишь благодаря нам ты выжил. Не забывай об этом. Пришло время вернуть свой долг... — тут юноша открыл глаза и выдохнул: — Честно говоря, все это звучит странно... Я почти ничего не понял. Кто такой Лабрис? И о чем они говорят, называя его дефектом?

— Похоже, дефектами они считают всех, кто родился с каким-нибудь... отличием от других, физическим изъяном. Во всяком случае, это на них похоже, насколько я знаю их идеи... — задумчиво проговорил Морион.

— А Лабрис — это, вероятно, мое прозвище для прикрытия в случае обнаружения этих записей кем-нибудь посторонним... Примитивно, но, должен признать, человек, плохо разбирающийся в оружии, может и не догадаться, — прибавил Алебард. — Хотелось бы мне знать, что они ему внушили, кроме того, что он жив только потому, что они пришли к нему на помощь... Да и его историю знать неплохо бы, — хотя он наверняка тоже вырос и провел всю жизнь среди этих сумасшедших, если всецело им верит.

— И он, должно быть, либо сирота, либо ребенок истовых фанатиков, которые сами верят каждому слову старейшин и проповедников и ценят свою веру больше, чем собственных детей, — вздохнул Первый Священник. Он понятия не имел, каков тот, о ком они говорили, но уже жалел его... Он снова задумался о том, что произошло бы, приюти Армета совсем другие люди, и представлять себе его одним из членов Общины ему совсем не хотелось.

— Они жуткие... От одних их слов веет холодом, а сама бумага... — на этом слове Армет поднес листы к лицу, чтобы разобрать их запах. — Она какая-то жесткая и хрупкая, и пахнет очень странно, как будто ее чем-то натерли... От этого кружится голова.

— Дурманящие травы? — тут же встревожился Зонтик. — Может быть, зря мы трогали это без перчаток... Армет, как ты себя чувствуешь? Может быть, видишь или слышишь что-нибудь... необычное?

— Вроде бы нет, но от всего этого мурашки по коже, и еще мне сейчас совсем не хочется двигаться и говорить, как будто я не спал несколько дней... Наверное, просто устал, но я еще и слышу свое сердцебиение.

Голос юноши становился все слабее, словно он и впрямь засыпал, и слова он будто бы растягивал... Эта своеобразная интонация казалась Зонтику и Алебарду до странного знакомой, будто они уже слышали это — от другого человека и в других обстоятельствах, но тот человек говорил точно так же слабо, растягивая слова. После пары секунд раздумий Первый Министр вдруг вскочил со своего места и выхватил из рук молодого человека листы, а после сам понюхал их… Слабый запах также показался ему знакомым, и в следующий миг он выкрикнул, — и его голос среди гнетущей тишины показался всем громом:

— Антонин!

Армет болезненно скривился и схватился за голову, а Зонтик едва не подскочил от неожиданности. О самих словах ни один из них и не думал: у одного болела голова и быстро колотилось сердце, а другой был слишком озадачен. Однако оба они понимали, что теперь в деле есть еще одна зацепка, — но настолько странная, что ее нужно было еще постараться понять.

— Мой повелитель, вы тоже узнаете этот запах, верно? — спросил Старший Брат, протянув ему эти листы. Зонтик с опаской принюхался и понял, что в тот день, когда один из людей в белом напал на министра здоровья, в его кабинете пахло именно так…

— Он... отравил его этим? И пытался отравить нас? — спросил он, растерянно оглядываясь по сторонам. — Как ему удалось?

— Понятия не имею, — был короткий ответ. — Но это вещество, чем бы оно ни было, явно действует быстро при вдыхании или прикосновении... Армет, как ты сейчас?

— Пожалуй, мне уже чуть лучше... — выдохнул мальчик.

— Я все же вызову помощь — на всякий случай, — сказал Морион, тоже поспешно вставая с места. — Мы не знаем, что может сделать с человеком этот яд, так что рисковать не стоит.

Через считанные минуты гнетущая тишина и полумрак в доме сменились негромким говором и светом, что успел стать непривычным. Разорванные ветром провода в этой части города успели заменить, но люди все еще были взвинчены недавними происшествиями; если прежде о людях в белом знали только обитатели замка, то теперь, после стрельбы в центральном храме, о них говорили все, все были взволнованы, и слухи расползались как никогда стремительно... Кареты скорой помощи, которые и обычно приезжали быстро, сегодня появлялись на местах происшествий еще быстрее: все знали о том, что в городе могут орудовать безумные преступники, и никто не знал, на что они способны. Разумеется, к отравленному неизвестным ядом врачи прибыли почти мгновенно, и Армета едва успели отнести вниз к тому моменту, когда они появились на пороге. То, что началось далее, могло напомнить суету, но лишь человеку ненаблюдательному: на деле все работали слаженно и точно, как мог бы работать хорошо налаженный механизм. Может быть, для Армета сейчас время шло не совсем так, как для всех, но ему казалось, что осмотрели его очень быстро, — многого он не успел заметить, ведь тело его все еще было будто ватным, а перед глазами все плыло, и потому он закрыл их и не открывал. Он слышал, как Морион что-то объясняет одному из врачей, даже понимал слова, но весь его разум был охвачен странной тревогой... Он никогда не испытывал ничего подобного; прежде, если он и боялся чего-то, то всегда понимал, чего именно, сейчас же — не понимал, что его напугало и была ли вообще у этого страха причина. Это только пугало еще сильнее, и лишь эта тревога заставила его спросить:

— Что со мной? Я умираю?

— Сейчас вашей жизни ничего не угрожает, хоть и сложно предсказать, что будет дальше... Мы сейчас поедем в больницу, чтобы выяснить, чем вас отравили и дать противоядие, а потом вам лучше будет провести там пару дней — на тот случай, если со временем вам станет хуже, — ответил ему врач. Армет заметил, что голос у него мягкий и хрипловатый, — и не вполне поверил ему... Он беспомощно обернулся к Мориону, который держал его за руку, будто задавая тот же вопрос ему.

— Да, все именно так... Все будет хорошо, — мягко отозвался священник. — Да и сам подумай: разве был бы я так спокоен, если бы ты действительно мог умереть?

— Рука... не дрожит, — тихо усмехнулся юноша, сжимая его руку чуть крепче. — Я вам верю...

— Вам теперь спокойнее? — спросил тот же врач, пока Армета перекладывали на носилки. Юноша кивнул и слабо улыбнулся, приоткрыв глаза.

— Вот и хорошо, от лишнего волнения вам будет только хуже. Вы будете в порядке, могу вам пообещать, — по одному голосу доктора можно было понять, что он тоже сдержанно улыбнулся. Это несколько успокоило больного: он давно заметил, что люди очень редко улыбаются, когда у них есть серьезный повод для беспокойства. Теперь он, наконец, смог по-настоящему поверить в лучшее, — впрочем, как и все остальные. Кроме того, Морион поехал вместе с ним, а присутствие опекуна всегда успокаивало его. Это не самое приятное приключение должно было закончиться благополучно.

* * *

Зонтик и Алебард вернулись в замок лишь к десяти часам вечера, когда некоторые из жителей Зонтопии уже ложились спать. Вероятно, они оба сами с радостью последовали бы их примеру, будь у них такая возможность, однако дел было слишком много — и все они казались неотложными. Во всяком случае, Первый Министр ждать утра не намеревался... Ему нужны были ответы, причем немедленно. Он собирался выяснить все, что только сможет, при первой же возможности, и потому даже не зашел в свою спальню, прежде чем направиться в подземелье к арестованным.

Длинный прямой коридор с одинаковыми окованными железом дверьми по обе стороны, тускло освещенный свечами в простых железных подсвечниках... Все здесь было точно так же, как и обычно, как было утром. Изменилось лишь одно: теперь освещены были не шесть камер, а семь. Именно к последней, седьмой, Старший Брат и направился первым делом. Поговорить по душам с Предвестным Пером, который, очевидно, пытался отравить его, смазав письмо ядом, он мог и позже — сейчас важнее было выяснить, кто приказал тому безумцу напасть на прихожан в храме и приказывал ли кто-нибудь вообще... Кроме того, хотелось просто взглянуть ему в глаза, увидеть взгляд человека, готового застрелить нескольких ни в чем не повинных людей, чтобы получить шанс ранить свою цель, которой среди них могло и не оказаться. Раз или два он видел настоящих безумцев, и сильнее всего его удивлял и пугал одержимый взгляд, — впрочем, никто из них не был преступником, в отличие от этого человека.

Заглянув в камеру, он увидел, что арестант в на удивление чистом белом плаще сидит прямо на полу, раскачиваясь и что-то бормоча. Лица его не было видно: оно было скрыто глубоким капюшоном и белым шарфом... Этот шарф показался Алебарду смутно знакомым. Он мог точно сказать, что видел такой же на ком-то из своих знакомых, — только не мог вспомнить на ком именно. Однако это могло оказаться и совпадением. Единственным способом выяснить, тот ли это знакомый, было войти в камеру и сорвать с него капюшон, — и Первый Министр собирался сделать именно это, несмотря на нехорошее предчувствие на его счет. Он почти подкрался к заключенному и одним резким движением отбросил его капюшон назад — и на несколько мгновений потерял дар речи. Лицо арестованного было не просто отдаленно знакомым — его невозможно было не узнать. Довольно короткие белые волосы, белая кожа, тонкие черты и бледные почти до белизны голубые глаза...

— Антонин, черт возьми, что все это значит?! — выкрикнул Алебард, как только смог, наконец, заговорить.

— Август... Августин, меня зовут Августин, — испуганно пробормотал пленник, все еще глядя ему прямо в глаза. Это многое объясняло.

— Брат Антонина... Не знал, что вы близнецы, — выдохнул Старший Брат. — Вы оба состоите в Общине, не так ли? Учтите, правду я уже знаю — или узнаю в скором времени, если вы решите солгать или утаить что-нибудь. Двоих людей с вашими приметами описывали как своих сообщников другие задержанные. Более того, они говорили, что авторами этого плана были вы... Как вы это объясните?

— Мы... мы не думали, что дойдет до этого! Я хотел отомстить вам еще давно, вскоре после того, как вы получили свою должность, но не мог сделать это своими силами... Я обратился за помощью к Общине только потому, что у них даже после их разгрома было достаточно людей и сил. Клянусь, я хотел только напугать вас как следует! Но они искренне желали вам смерти.

— Мне и Великому Зонтику, а заодно и всем верующим, верно? Или вы были готовы пожертвовать кем угодно и чем угодно ради своей мести?

— Это была идея Общины... Я только хотел проникнуть в замок и лишить вас чувства безопасности, но по своей воле я бы вас и пальцем не тронул и не позволил бы своим людям! Но они нарочно растили убийц из всех членов Общины, кто родился там, учили их абсолютной преданности и ненависти к верующим, а некоторых и учили убивать с самого детства. Они научили слепого стрелять! Вы можете представить себе такое? Это страшные люди, и горе тому, кто перейдет им дорогу! Я просто боялся пойти против них, боялся за свою жизнь, ведь мы ничего не могли им противопоставить... Даже полиция и гвардия мало что могут сделать в этом случае, они не смогли полностью задавить эту угрозу с первого раза, вы же знаете.

— Знаю, — холодно согласился Алебард. — Но все же вы вполне могли обратиться за помощью к властям: обеспечить безопасность отдельной семьи гвардия точно в силах. Кроме того, возможно, этим вы помогли бы нам быстрее избавиться от остатков Общины, — однако вы этого не сделали.

— Вы не знаете их могущества! У них везде свои люди, возможно, даже в тайной полиции или дворцовой страже... Их старейшины могут найти любого человека, как бы его ни защищали, поверьте мне! Я сам видел расправу над тем, кого они назвали предателем, и... лучше этого даже не описывать, это ужасное зрелище! Если бы мы попытались просить о защите, они бы тут же об этом узнали и расправились и с нами, понимаете? Мне оставалось только подчиниться им и, как это называют, сидеть тихо...

— "Сидеть тихо"? Ворваться в храм и несколько раз выстрелить из пистолета в прихожан — это вы называете "сидеть тихо"?! — теперь Первый Министр не выдержал. Он с самого начала не вполне верил Августину, поскольку для человека в его положении было бы естественно пытаться себя обелить, но этот последний оборот попросту взбесил его. Теперь он был уверен в том, что тот, помимо прочих своих изъянов, еще и склонен лгать и пытаться запутать собеседника своим многословием, — но на этот раз он запутал сам себя... И все же Алебард теперь был почти в ярости. Лишь память об утренней несдержанности, о которой он все еще сожалел, заставляла его удержаться от того, чтобы ударить злосчастного стрелка. Тот же, почти физически ощущая, как искрится воздух вокруг вершителя судеб от его гнева, испуганно затих: он уже понял, что зря произнес последние слова, но как теперь спасаться, он не знал.

— Даже если это был их приказ, и вы слишком боялись за свою жизнь, чтобы ослушаться, то вы могли бы несколько раз выстрелить в воздух, — продолжал чиновник, испытующе глядя ему в глаза. — Вы не кажетесь хорошим стрелком, так что едва ли они что-нибудь заподозрили бы, если бы из всех выстрелов ни один не задел прихожан... Так почему же вы сделали это? Я жду ответов!

— Я... я был растерян всеми этими событиями... Они были очень злы, когда узнали, что наш план провалился, были злы и на меня, и на Тони, — сознался пленник, пытаясь опустить глаза. От холодного взгляда Старшего Брата уйти было невозможно: он словно прожигал насквозь, и Августину казалось, что тот способен прочесть все его мысли до единой.

— Значит, Антонин тоже связан с ними, верно?

— Он... не совсем. Мы не одно целое, знаете ли, хотя в глазах этих фанатиков наверняка так и есть... Это я пришел к ним и уговорил прийти его. Он мелочный и трусливый человек, иногда слишком стремится получить внимание, но в целом — человек безобидный, и к тому же очень больной.

— Вероятно, вы преданный брат — надо отдать вам должное. И все же человек, которому я склонен доверять несколько больше, чем вам, утверждает, что среди лидеров их плана были близнецы — двое, которые действовали как одно целое и вместе отбирали людей для своих действий. Чем вы объясните это? Кроме того, я знаю, каким может быть Антонин, и я бы не назвал его безобидным, — последнее было ложью, но Алебард был готов пойти на этот маленький обман. В глубине души ему до последнего не хотелось верить в то, что Аякс — или Тевкр — и есть Антонин... Он недолюбливал министра здоровья, не особенно ему доверял, даже подумывал о том, чтобы отправить его в отставку по состоянию здоровья, но ему не хотелось думать о том, что этот ничтожный, неприятный и не самый достойный, но в общем-то безобидный, хотя и только из-за своей трусости, человек может оказаться не тем, кем кажется: это означало бы, что опасен может быть любой, кроме разве что Зонтика. Он не знал детской наивности, но в нем все же была капля — будто застывшая капля янтарной смолы — желания верить в лучшее. Доверял он немногим, но ему и подумать было страшно о том, чтобы начать подозревать всех и вся, — а ему казалось, что он не сдержит свое природное желание все контролировать, если узнает что-нибудь подобное о том, от кого не предполагал ни малейшей опасности... Его холодный взгляд, пока Августин думал об ответе, стал почти просящим, но тот, разумеется, не мог этого заметить: он был погружен в раздумья о том, как спасти себя и брата, если только спасти еще было возможно.

— Они... они понятия не имеют, о чем говорят. Как и Антонин. Как и я. Поверьте мне, даже я мало знаю о членах Общины Чистых и о самой Общине, нам не было дозволено участвовать в ритуалах и нас называли Пришедшими извне, — это у них оскорбление, ведь пришедший извне никогда не станет для них в полной мере своим... Нас поставили над этим планом, Тони боялся этого, но вынужден был согласиться, однако мы были там чужими, нам не доверяли, за нами следили... Вам сказали об Азаре, верно? Я не знаю ни его настоящего имени, ни его прошлого, но могу вас заверить: сам он ничего не смыслил в планах, все держалось на нас двоих, а его попросту приставили к нам, чтобы следить! Разве узнают это когда-нибудь пешки? Подумайте, стоит ли верить им... Признаться, Тони всегда был умнее меня, и куда удачливее, если бы он пошел на это дело... ему бы удалось как-нибудь сбежать, а если бы я не мешал ему в его планах, о... что бы мы вместе сделали! Если бы я только слушал его... — Августин начал довольно собранно и почти спокойно, однако под конец голос его стал тихим и невнятным, а слова стали откровенно бессвязны. На миг Первому Министру даже показалось, что он сошел с ума, но, прислушавшись к бормотанию, он понял, что пленник продолжает рассказывать что-то, — но будто помимо своей воли. Он не имел обыкновения слушать пьяных и безумных, но сейчас в который раз за день изменил своим привычкам: убийца сейчас выглядел так, будто был не в силах лгать, а значит, из его бессвязных речей можно было выхватить более правдивые сведения, чем те, что он сообщил, будучи спокойным... Из этого его рассказа выходило, что Антонин и впрямь всегда был умнее и нередко спасал его от последствий его собственных ошибок — начиная с каких-то мелочей в детстве и заканчивая тем случаем, что стоил им обоим карьеры врачей. Августин, впрочем, тогда мог лишиться еще и свободы, — однако брат взял на себя его вину, зная, что это не первый его промах. Алебард и подумать не мог, что этот помешанный на внимании пьяница был способен на подобную смелость, но некогда Тони сам упомянул о каком-то случае, когда спас брата от тюрьмы — тогда он был очень пьян, и Старший Брат слушал его вполуха, но все же понял хотя бы приблизительно, о чем шла речь. Сейчас же он получил подтверждение той истории.

— ...А теперь пришло время мне отдать долг! — неожиданно торжественно воскликнул Август, внезапно бросаясь перед министром на колени. — Молю тебя, молю Господина Стальное Сердце, пусть ты и не знаешь жалости, ты можешь откликнуться на истинную любовь! Я сделаю все, чтобы спасти моего брата, возьми мою душу вместо его души, а ему дай жить!

Услышав эту странную истеричную молитву, он поморщился. Он понятия не имел, кому поклонялись в Общине и кому могли поклоняться в этой семье, но наблюдать за этой истерикой ему откровенно надоело — к тому же он терпеть не мог тех, кто падал перед ним на колени и пытался молиться ему... Не создавай кумиров, — это правило написал он сам, и быть кумиром ему не хотелось. Он услышал достаточно, чтобы получить свою зацепку, — далее он собирался передать этого арестанта следователям из тайной полиции, сообщив им все, что ему удалось узнать от него. Пора было заканчивать это безумное представление. Он грубо поднял заключенного — и едва сдержался, чтобы не отшатнуться: от него заметно тянуло спиртным. Что ж, по крайней мере его странное поведение теперь можно было объяснить...

— Я поступлю так, как того требует от меня закон, и никак иначе, — холодно бросил он. — Лучше помолитесь Великому Зонтику за спасение души, — если, конечно, оно для вас еще возможно. Я полагаю, времени на молитвы и размышления о собственных ошибках у вас будет немало... Я не собираюсь говорить с вами, пока вы пьяны.

— Я не... не пьян, — выдавил пленник, неуклюже взгромоздившись на скамью. Было поздно: его собеседник уже вышел, раздраженно захлопнув за собой дверь. Он остановился на своем пути из подземелья лишь раз — чтобы спросить одного из стражников, почему они не отобрали у арестованного бутылку или флягу, но тот не смог ответить, а тратить на это время не хотелось. В конце концов, кому теперь могло навредить то, что он смог напиться в камере? Отчасти это даже было на руку: от пьяного заключенного Алебард услышал чуть больше, чем мог бы вытянуть из трезвого. Оставалось только приказать гвардейцам быть впредь более бдительными, по крайней мере с этим арестантом... Впрочем, последнее им было ясно и без приказа.

* * *

Возвращаясь наверх, к обитаемым помещениям, Старший Брат и хотел, и боялся выдохнуть, наконец, с облегчением: было ясно, что запутанное дело, за которое он взялся еще в тот злополучный день, когда кто-то ворвался в кабинет Зонтика, по большому счету теперь лишь начиналось, но все же он сделал все, что было в его силах... Чувствовать, что его можно упрекнуть в том, что он не доводит дел до конца, он не любил, а заглушить эту мысль какими-нибудь оправданиями, не позволяла совесть. Если он и брался за что-то превышающее его обязанности, то делал все, что мог, и ничуть не меньше, — а порой пытался и больше, поскольку бездействие и беспомощность выводили его из себя; он был готов покорно склониться лишь перед волей своего создателя и господина, но никак не перед судьбой или обстоятельствами. Может быть, верующим и предписывалось быть смиренными перед ударами судьбы, но он словно был выше них, — и в этом видел свою гордыню... Делай что должно, и будь что будет, — он старался следовать этому правилу, но вся его природа словно противилась этому. Он жаждал действовать даже в те моменты, когда почти ничего не мог изменить... И все же теперь, в этот самый момент, как бы ни подталкивала своевольная природа, он был слишком утомлен, чтобы пытаться сделать еще что-нибудь. Впервые в жизни ему хотелось лечь спать в то же время, что и большинство жителей страны, и проспать положенные восемь часов. Такая возможность сейчас была: бумаги, по крайней мере срочные, он успел разобрать, допрашивать заключенных по нескольку раз на дню — не видел смысла...

Он понял, что отдохнуть ему не суждено, когда из-за очередного угла появились двое странно спешащих, в которых он не сразу узнал своих подчиненных... Оба они тут же начали что-то рассказывать ему, захлебываясь от волнения и постоянно перебивая друг друга, и ему хватило духа вставить хоть слово лишь через две или три минуты этого торопливого монолога. Он понятия не имел, о чем они говорили, но в голове у него вертелась лишь одна мысль: "Только этого не хватало!"; ясно было, что произошло что-то, чему он точно не будет рад, когда поймет, в чем же дело.

— А теперь повторите это втрое медленнее! И говорите по очереди, если можете, — выдавил он в конце концов, когда они остановились, чтобы перевести дыхание, одновременно.

— Антонин... — медленно и напряженно проговорил один из них, едва не задерживая дыхание.

— Он сошел с ума, только что вам звонил кто-то из больницы — он буйный, там даже боятся к нему подойти! — перевозбужденно объяснил второй. — Мы искали его часы, которые ночью куда-то завались в суматохе, и услышали, что у вас звонит телефон и решили взять трубку — наверное, не следовало, но все же... и кто-то сказал, что Антонина только что привезли к ним, и они не понимают, что с ним...

— Исчерпывающее объяснение, как раз в вашем духе, — устало выдохнул Алебард. Теперь он мог в деталях разглядеть взволнованные лица Кринета и Пасгарда — они догадались сделать шаг назад, чтобы не стоять к нему вплотную.

— Октавия... Ее зовут Октавия. Он сказала, что... что если мы скажем вам это, то... вы поймете, — снова взял слово первый. Он уже не заикался, но поминутно прерывался, чтобы вдохнуть, и словно боялся поднять глаза и увидеть осуждение... Оба они сейчас напоминали школьников, которых вызвали в кабинет директора — Пасгард пытался объяснить как можно больше, как бы оправдываясь, а Кринет просто старался не молчать, чтобы его не отчитали за молчание, но и не говорить слишком много, чтобы не назвали болтливым. Оба были слишком взволнованы, чтобы сейчас объяснить больше... Может быть, большего они и не знали.

— Октавия... раз она позвонила так поздно, значит, дела и впрямь плохи. Она сказала что-нибудь еще?

— Она только сказала, что он выкрикивает проклятия в адрес всего мира и никого к себе не подпускает, и попросила передать вам это... Видимо, она ждет от вас какого-то решения, но нам она не сказала больше ни слова, и я не понял, чего она ждет. Вы... понимаете, что именно нужно делать?

— Понимаю, Кринет: по меньшей мере я должен теперь сам позвонить ей. Вы оба можете быть свободны, но не задерживайтесь здесь дольше, необходимого, — невозмутимо сказал Алебард, быстрым шагом направляясь к своему кабинету. Все эти странные события уже не особенно пугали его — скорее начинали надоедать, — но он старался держать лицо хотя бы перед подчиненными, и потому не мог позволить себе выругался вполголоса в адрес этой злополучной секты и сумасшедшей семейки Антонина... Останься он сейчас один, вероятно, сказал бы о них много такого, о чем не пристало говорить вслух. Однако дела не ждали, и возможности высказать в пустоту все свои мысли не было.

* * *

— Пришли, наконец? — спросили на другом конце провода. Привычно хрипловатый женский голос звучал недовольно и заспанно, и Старший Брат догадался, что ее внезапно вызвали из дома на работу — иначе она была бы куда бодрее...

— Да, это я. Об Антонине я уже слышал... Вы знаете, как он любит выпить?

— Знаю, куда вы клоните... Сама сначала подумала, что до белой горячки допился, но нет, не похоже, не так оно начинается. Скорее дебют чего-то похуже, хотя вино ему, разумеется, тоже мозги попортило изрядно. Санитар сказал, он сидел в палате в первой городской, слушал радио, и его внезапно переклинило... Сами наверняка представляете, как это бывает.

— Не могу сказать, что представляю себе это отчетливо, но догадываюсь, как это выглядело. Как вы думаете, это временное помутнение рассудка, он только что сошел с ума, или он и был безумен какое-то время, но сегодня это просто стало явным? — задумчиво спросил министр, глядя пустым взглядом на темное небо за окном. Вопросы только множились, и теперь дело осложнялось внезапным безумием только что появившегося нового подозреваемого... Безумие длится долго, на то, чтобы хоть временно вернуть сумасшедшему рассудок, может уйти немало времени и усилий, а после любая мелочь может нарушить это хрупкое равновесие, — это он узнал еще давно от самой Октавии. Это означало, что он снова будет не в силах помочь и вынужден будет ждать и наблюдать.

— Черт его знает... У нас он впервые, это все, что я пока могу сказать. Хотите на вменяемость проверить, верно? Подозреваете его в чем-то?

— Вы, как и всегда, угадали. Мне нужно узнать, был ли он в своем уме в последние несколько месяцев... Это возможно?

— Не зря же двадцать лет с сумасшедшими! С ними все время приходится что-то расшифровывать и угадывать, — отрывисто усмехнулась женщина. — Думаю, что возможно... и еще думаю, что он может оказаться симулянтом — надо бы и это проверить. Такие вот подозреваемые, которые подозревают, что их подозревают, нередко совершенно внезапно сходят с ума, чтобы избежать наказания, — особенно когда подозрения небезосновательны.

— Разумеется: какой смысл изображать безумие невиновному? Впрочем, тайное должно стать явным, и такой лжец всегда должен быть наказан по заслугам...

— Невиновные иногда сходят с ума по-настоящему, боясь быть наказанными несправедливо. Но настоящее безумие отличается от притворного, иногда совершенно очевидно... Правда, не в этом случае. Сейчас я понятия не имею, что это — настоящая болезнь или симуляция, но как только он будет готов к разговору, я займусь им, можете быть уверены.

— Я никогда в вас не сомневался: в прошлый раз ваша работа была идеальна. Я полагаю, никто не сделал бы этого лучше вас.

— А если я ошиблась, то этого никто никогда не узнает, — теперь Октавия уже рассмеялась, все так же хрипло и отрывисто. — Кто же поверит сумасшедшему, который утверждает, что он в здравом уме? А если кто-то из тех, кто у меня на пожизненном принудительном после того дела, признается в том, что тогда симулировал, то это только докажет их безумие: многих из них казнили бы, если бы не признали невменяемыми... Впрочем, не думайте об этом слишком долго: это всего лишь шутка. Пока я успешно раскрывала таких...

— Уж поверьте, шутки я понимаю, — усмехнулся Алебард.

— Вот и хорошо: юмор снижает уровень тревоги, — а многие именно из-за нее и оказываются в итоге у нас... Знаете, вы нравитесь мне как человек и друг, но я не хотела бы встретить вас в качестве пациента, так что я советую вам спать подольше и отдыхать от работы хоть иногда.

— А с чего вы взяли, что я все так же мало сплю и много работаю? Все ведь могло измениться... — теперь он хитро улыбался, так, что это можно было понять, даже не видя его. Почему-то сейчас он хотел немного подразнить старого приятеля, как поступал бы обычно, если бы они говорили по совсем другому поводу... Это был его кусочек спокойной жизни, за который он отчаянно цеплялся, когда события сменяли друг друга так быстро, что он не успевал ни влиять на них так, как считал необходимым, ни даже следить за ними со своим привычным вниманием.

— Может быть, потому что сейчас половина первого ночи, а вы не только не спите, но даже не понимаете, сколько времени? Знаю, у вас полно дел, но лучше ложитесь спать как можно быстрее — вы ведь и без моих лекций наверняка все понимаете. Я позвоню вам снова, когда он придет в себя и будет готов к разговору... Вы же и в остальном не изменяете своим привычкам и любите участвовать лично, верно? Как только я сама оценю вменяемость вашего подозреваемого, у вас такая возможность будет, можете не волноваться.

— Что ж, одним поводом для волнения меньше... Я надеюсь, что у него в итоге хватит рассудка, чтобы рассказать пару важных деталей о своих сообщниках — если, конечно, его брат не солгал мне.

— Я тоже предпочитаю тех, кто сохранил хоть каплю здравого ума, знаете ли, только имейте в виду, что сумасшедшие все еще умеют врать. Не стоит верить каждому его слову, если сможете что-нибудь из него вытянуть... Ну а теперь лучше идите спать. О жизни, да и о делах, мы сможем поговорить позже.

...И Октавия повесила трубку — не прощаясь, по своему обыкновению. Алебард благословлял или напутствовал на прощание всех, кто готов был принять его слова, она же не то была не из их числа, не то просто пыталась создать для себя впечатление бесконечного разговора. Они не виделись и не говорили два года, хотя не ссорились, но даже в этот раз она не приветствовала и не прощалась... Старший Брат чувствовал себя с ней странно: они были знакомы всего десять лет, однако порой ощущал, будто знал ее всю свою жизнь, а в другие времена чувствовал себя так, словно они только что встретились. Он удивлялся тому, как легко она говорила с ним, как непринужденно иногда настаивала на своем, как спорила с ним на равных и вполне серьезно... Порой он задавался вопросом: а не обладает ли она характером еще более сильным, чем его собственный? Если бы им пришлось бороться за власть, не одержала бы она верх? Однако к однозначным ответам он никогда не приходил. Точно знал он одно: у нее нет ни малейшего желания бороться с ним, ведь она довольна своей должностью главного врача и странной одновременно размеренной и непредсказуемой жизнью. Ему было сложно понять ее, но она словно любила своих безумцев — сумасшедший дом был ее царством, которым она управляла не менее прилежно и мудро, чем он своим... Если она и была властна, то вся властность ее оставалась в стенах этого заведения. Он думал об этом, возвращаясь в свою спальню, и даже забыл о том, что Зонтик снова вынужден был проводить свое время там, а не в своих покоях.

Он не был слишком шумным, однако и тихим его было не назвать; он знал, что массивные каменные стены замка пропускают лишь малую часть звука, и потому не стремился двигаться бесшумно по ночам... Распахнутая дверь его спальни ударилась о стену, и только после этого он вспомнил о Зонтике: тот спал всего в нескольких шагах от двери комнаты. Шум заставил его вздрогнуть, но глаз он так и не открыл, — видимо, в местах, не особенно предназначенных для сна, он спал куда крепче, чем в постели. Он снова уснул, сидя на подоконнике с потрепанной записной книжкой на коленях... На нем были лишь ночная сорочка, шерстяные чулки, домашние туфли и плед, наброшенный на плечи, он словно готовился ко сну, но хотел дождаться своего друга. Несколько мгновений Алебард колебался: с одной стороны, его создатель и повелитель мог ждать его для какого-то разговора, но с другой — было уже поздно, а юноша явно нуждался в сне... В итоге он лишь аккуратно перенес его на кровать, а через несколько минут сам лег рядом, стараясь не разбудить его; ему это удалось, и в тот момент, когда он задул единственную свечу, комната погрузилась в темноту и тишину.

* * *

Их спокойный сон продлился недолго: вскоре — может быть, через десять минут, а может, через час или два, — Старшего Брата разбудило странное прикосновение, будто кто-то тяжело ударил его в грудь, потом провел по лицу чем-то колким... После же нечто увесистое и жесткое стремительно скрылось под одеялом, прежде чем он успел открыть глаза и взглянуть на это. Рядом с ним не было никого, кроме спящего Зонтика, и почему-то ему представилось, что очередной человек в белом спрятался под кроватью. Еще секунду он колебался, но потом резко поднялся, заставляя кровать жалобно скрипнуть, и громко окликнул:

— Кто здесь?! Я в любом случае найду тебя, где бы ты ни прятался, так что лучше бы тебе показаться сразу! — однако ответа не последовало. Только обернувшись, он увидел, что Зонтик лежит с широко открытыми глазами и словно готовится в любой момент вскочить и броситься бежать...

— Что вы видели? — спросил юноша одними губами, словно боясь обнаружить свое присутствие для невидимого гостя в темноте.

— Ничего, но... — договорить Алебард не смог: что-то будто пробежалось по их ногам, и в следующий миг они оба соскочили с кровати. Министр схватился за револьвер, который теперь хранил даже не в ящике прикроватной тумбочки, а под подушкой, Верховный Правитель — нашарил дрожащей рукой зажигалку... Пламя выхватило из темноты маленький островок света, но его едва хватало, чтобы разглядеть скомканное одеяло на кровати, — однако тихий шорох был отчетливо слышен в тишине, прерываемой лишь их дыханием. Они оба стояли неподвижно на холодном деревянном полу, а это могло означать только одно: в комнате и впрямь был кто-то третий. Когда же Зонтик опасливо опустил зажигалку, чтобы получше разглядеть кровать, ему показалось, что одеяло живет своей жизнью; шевеление этой бесформенной бледной массы навеивало воспоминания о фильме ужасов, который он смотрел когда-то давно, будто еще в прошлой жизни... Здравый смысл подсказывал, что в Зонтопии не может быть ничего, кроме того, что создавал он лично, ведь весь Карточный Мир достался ему и его братьям чистым листом без единого обитателя, и все же ему пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не броситься бежать. Бросить друга наедине с тем, что вселилось в одеяло, казалось ему чистейшей подлостью. В нем боролись два страха: он боялся увидеть это существо при более ярком свете, но неизвестность также пугала его... Несколько минут они стояли, будто окаменев, но потом второй страх пересилил, и Зонтик одним резким движением сбросил одеяло на пол. Оно упало с тихим шлепком и жалобным мяуканьем... Только в этот момент они и поняли, чего испугались, и приоткрытая форточка прямо над кроватью только подтвердила догадку.

— И сколько времени этот шерстяной диверсант тут сидел? — бормотал Алебард сквозь тихий нервный смех. — Ведь будто нарочно выждал до того момента, когда мы уснем достаточно крепко, чтобы напугать... Все же права была Октавия: нервы у меня не в порядке. Везде эти головорезы мерещатся, даже когда все дело в кошках.

— Октавия? Это... та самая Октавия, о которой я думаю? — спросил Зонтик, тут же оторвав взгляд от тощего потрепанного жизнью кота, который уже преспокойно сидел у него на коленях.

— Да, это она. Сегодня мы говорили по телефону об одном деле, связанном с Общиной... И здесь они, да. Хоть сейчас не они оказались виновниками происшествия! Хотя я не удивлюсь, если кот окажется с ними заодно, — он снова усмехнулся, прикрыв рот рукой. — И, насколько я понял, вы уже настроены сделать его своим питомцем. Я прав?

— Да... Мы же можем оставить его, правда? — совершенно по-детски спросил юноша, с мольбой заглядывая в глаза своему верному другу.

— Это решать только вам, мой господин, я не имею права указывать вам. Если же вас интересует мое мнение на этот счет, то я ничего не имею против кота, если только он не имеет обыкновения прыгать на грудь спящим, бесноваться по ночам и воровать еду со стола... Кроме того, он может напугать преступника, если кто-нибудь осмелится снова вторгнуться в ваши покои, не так ли?

— Надеюсь, его способность пугать больше не пригодится... А к его невоспитанности нужно быть снисходительнее: он ведь явно бездомный и, скорее всего, другой жизни не видел. Я научу его вести себя правильно, если будет нужно, вот увидите! Кажется, сам по себе он умный и ласковый — он дался в руки, хотя наверняка встречал немало грубых людей...

— Что ж, о кошках вы уж точно знаете больше моего: нужно быть настоящим чтецом душ, чтобы понимать этих непредсказуемых созданий... Я не удивлюсь, если они даже не понимают, когда их зовут по именам!

— Зато они умеют любить! А имена я почти не умею придумывать, так что, возможно, неумение на них отзываться для него будет даже к лучшему... Сейчас мне не приходит в голову ничего подходящего.

— Я тоже не особенно изобретателен, когда речь заходит об именах и кличках, но его почему-то хочется назвать Шпионом. Пусть им и остается хотя бы до утра, пока мы не придумаем кличку получше... И пусть спит под кроватью с Альбедо: у меня сейчас нет ни малейшего желания делить с ним постель, — произнес Алебард, устало протирая глаза. Еще минуту назад он был встревожен появлением нежданного гостя, но теперь, когда волнение отступило, на него снова навалилась такая усталость, что он вынужден был тяжело опереться на изголовье кровати... Примерно то же испытывал и Зонтик: рана, о которой он почти забыл, снова начала отзываться тупой болью на каждое неосторожное движение, а когда он попытался встать, то еле удержался на ногах, поскольку у него закружилась голова. И все же ему удалось поднять одеяло с пола...

— Они не подерутся? Все же кошки и собаки обычно не особенно ладят... — сонно пробормотал он, когда они снова оказались в постели. — И... я не мешаю вам спать? Я иногда разговариваю и дергаюсь во сне...

— Вы лежали смирно, пока мы оба засыпали, а после меня не так просто разбудить... А если бы они жаждали войны, то давно уже начали бы ее: Альбедо не мог не проснуться от моего крика и нашей возни, да и не заметить присутствия друг друга они не могли. Спите спокойно, не волнуйтесь ни о чем: они не потревожат вас своей ссорой, и ваше присутствие ничуть не мешает мне, — мягко проговорил Старший Брат, укрывая его одеялом. Впрочем, последних слов юноша уже не услышал: он сам не заметил, как провалился в сон с блаженной улыбкой на лице.

Примечания:

Честно говоря, концовка кажется мне несколько абсурдной и смешной, хотя и по-своему милой... А как она вам? Не выглядит неуместно? Надеюсь, я не разочаровал вас ею...