Муня (гет)

После всенощной Дмитрий Печеркин постучал в келью отца Макария.

-Молитвами святых отец наших помилуй нас!

Батюшка открыл дверь. Дмитрий благословился, перекрестился на икону в красном углу и сел на лавку, напротив стола, за которым сидел иеромонах.

-Пошто пришел, чадушко?

-Помолись обо мне, честный отче. Два дня бежали, насилу оторвались. От тайной полиции скрыл ее, Агафью. Она хлыстовска богородица, да не своей волей. Не верит ни истинному Христу, ни идолу хлыстовскому. Заневолили ее. Общину ту, корабль идольский, камнем на шею повесили. А нынче не ко двору пришлись. Самому Петербургу перечить посыкнулась.

-Что за дело Петербургу до хлыстов? — спросил отец Макарий.

-Прямое дело. Весь высший свет у них идольской верой заражен. Поэты, писатели, аристократы всякие во дворцах да на квартирах радеют. Думаешь, отче, сами? Града, думаешь, взыскуют? А не так оно стало. Крепко Охранка тех корабельщиков держит, да через них до сицилистов, до люцинеров добраться хочет. Люция, поди, на квартирах по доходным домам прячется, когда кто из сицилистов захочет к высокопоставленным пробраться, тут и кормщик подоспеет. С люцией спознается, введет, куда надо, закрутит в рубаху радельную да завертит в христопляске. Те их через общие тайны да уловляют. Ну, и сдают Охранке по-тихому. Меня, отче, никак не оставят. Я ведь, почитай, против самого царя попер. Как придут на Октай за мной, ты меня выдавай, а Агафью, милую, говори, знать не знаешь и ведать не ведаешь.

-Ты, чадушко, полюбил ее, надоть быть?

-Полюбил, честный отче. А что еще знаешь? Что Господь открыл тебе?

-Не открыл, чадушко, недостойный я человек. Глаза твои открыли, сердце твое открыло, вот и все.

Дмитрий поднялся с места, подошел к духовнику и упал перед ним на колени.

-А не открыли глаза мои тебе, отче, что не любит она меня? Знашь, почему? Нет, нет, отче? Знашь ли, милай, что его она, его, Гришку окаянного, дружка моего бывшего любит? И ее отнял, падла...

-Не бранись, чадо, в доме Божьем. Ничего он у тебя не отнял. Говорил я давеча с Агафьей твоей.

По лицу Дмитрия пробежала тень, а сердце забилось так сильно, что он начал задыхаться.

-Что она говорила, отче, родненький?

-А пусть не я. Пусть сама она тебе скажет. Все скажет, что на сердце. Не след мне, иеромонаху грешному, чужие тайны выдавать. Иди, что ли, к Агафьюшке. Во дворе возле трапезной ждет она тебя.

-Да как же так, отченька... как же ты...

-А то не я. То промысел Божий. Пришла давеча ко мне Агафьюшка. И говорила, что видеть тебя желает. А более ничего. Ступай к ней, чадо.

-Спаси Господи, честный отче. — Дмитрий тотчас встал, поклонился и выбежал из кельи.

Агафья, после двух дней молчания, проведенных в трудницкой гостинице, сама захотела поговорить с духовником Димитрия. Испросила разрешения и пришла на беседу к отцу Макарию.

-Благословите, честный отче.

-Бог благословит, милая. Пошто пришла?

-Исповедоваться хочу. Но прежде дозволь жизнь свою рассказать. Два дня молилась, два дня просила вразумления. И сподобил Господь. Помысел пришел, что ежели жизни своей не поведаю, ежели не переменю ее — беда мне будет.

-Расскажи, чадце. Послушаю тебя. Авось и помогу чем.

-Зовут меня Агафья Томилина. Из деревни Палевицы. Деревня та прежде была зырянская, да сама я русская, и зырян у нас одна всего ведунья: Зарни-матушка. Она нас от недугов лечила. По крестьянству я. Замужем была, сына имела. А после мужа моего, невиновного, мужики убили. И сын захворал, Евсей. Бог послал в дом странника. Нынче того странника вся Рассея знает. Григория Распутина.

-Гришу-то? В такую даль, за Уральские горы?

-Знаете его?

-Ты говори, матушка. Гришу нынче все знают, а что с того? Он далече, мы с тобой здесь.

-Исцелил он молитвой сына моего, Евсея. Я и повела в баню-то. Гляжу на него, нагого, а сама знай-понимай: полюбила Григория-то, на веки вечные полюбила. Не принял он любви моей. Встал и ушел среди ночи. А в газетах пишут, блудник, развратник, со всеми бывал.

-Ты, матушка, Гришины грехи пошто исповедуешь? О себе говори, с него Господь без тебя спросит.

-Годы прошли, батюшка. Евсей мой на войне Японской без вести пропал. Даже похоронки не прислали. Уехала из Палевиц, приехала на Тобольскую губернию. Тамо меня и уловили. Ты, мол, в Бога не веруешь, быть тебе, Томилина, хлыстовской богородицей. Губернатор уловил. Дурной человек.

-Про губернатора слыхал. Ты не суди, милая, чую, не по своей он воле. Такие люди за ним стоят, каких нам с тобой и близко не надобно.

-Так и хлыстовствовала. Радела с братьями и сестрами, сама рубахи радельные шила. В свальный грех православные души ввергала. Были у меня два сподвижника, каторжники-разбойники Кузьма и Тимофей. Они бедную барыню снасильничали. Ту самую, что здесь видала. С девушками приехала. Я как узнала, кинулась в Палевице к Зарни-матушке. Она мне зелья смертного дала, я их, окаянных, и отравила. Грех на душу взяла незамолимый. В каторгу пойду.

-Обожди в каторгу, милая. Прежде людям и Богу послужи, а коли сподобит Господь, так и примешь достойное по делам твоим. Только помни: первым в Рай разбойник вошел. Потому, что себя не оправдывал. Сокрушил сердце и покаялся на кресте. А что любовь твоя? Неужто позабыла?

-Не позабыла, честный отче. Всем сердцем Григория посейчас люблю. Только вот нет больше мочи любить. Не нужна она мне больше, та любовь. Освободиться хочу.

-Раньше нужна была?

-Не знаю, честный отче. Без любви пусто было...

-Без Бога тебе пусто было, милая. А любовь твоя — не любовь вовсе. Ты, милая, Бога истинного оставила, а хлыстовский бог — ложь и блажь. Душа твоя полноты искала, света, истины, вот и заполнила ты ее. Любовью ли? А много ли ты Гришу знала? Вот блудником назвала, а где видела, чтобы он блудил?

-Выходит, святой он? Или как?

-Человек он, милая. И я человек. А ты, хорошая, иных людей округ себя не видишь?

Агафья закрыла глаза. И вспомнила, как бежала по лесу, сквозь бурелом, ветки, коряги, пни... но ведь не одна бежала! Со спасителем своим, странным человеком Дмитрием Печеркиным, то ли апостолом, то ли Иудой...

-Дмитрий, отче. Он спаситель мой.

-Вот и поговори с ним. Душа у него живая, Божья. А еще с барыней поговори. Она с Гришиными дочками в трудницкой гостинице напротив тебя живет. Прикоснись, милая, к теплу человеческому, не хоронись от людей. А теперь ступай. За вечерней исповедую тебя.

Агафья вышла. И направилась во двор монастырской гостиницы. Села возле трапезной и стала ждать. Чего именно ждать — сама не знала. Но Агафью не покидало чувство: скоро в ее жизни все разрешится. Все будет правильно и душеполезно, все образуется. Господь управит. Издалека бывшая хлыстовская богородица увидела барыню Ольгу, приехавшую с дочерьми Григория. И обрадовалась, когда та подошла к ней и поклонилась.

-Я вас помню, — сказала женщина. И Агафья увидела слезы на ее глазах.

-Матушка барыня, — начала Агафья, — Простите меня, грешную. Моя в том вина. И губернатора окаянного. Но знайте и это: ваши обидчики мертвы. Я сама их на тот свет отправила, к сатанаилу в пасть.

Ольга вздрогнула. А потом разрыдалась.

-Я теперь за вас, матушка, кого угодно порешу. В каторгу пойду, света белого не взвижу, а все одно: порешу. Боле, барынюшка, никто вас не обидит. Отвезу вас в Палевицы, к матушке Зарни. Она вас вылечит. Она Григорию Распутину зырянская родня: из одного они колена.

Ольга продолжала рыдать.

-Матушка Зарни вас выходит. Она все может, все умеет. Хотите, расскажу? Только не плачьте, милая барынюшка, родная моя.

Ольга перестала всхлипывать и с интересом пристально посмотрела на Агафью. А потом, как часто бывает с людьми, пережившими удар, начала озираться по сторонам и сыпать вопросами:

-Палевицы? Что это? Где это? Зарни-матушка — кто это? Зачем?

Наконец будто пришла в себя и снова взглянула на собеседницу:

-А Распутин разве не русский?

Агафья удивилась, но тут же поняла: душа Ольги мечется, пытается уйти от боли. Потому задает странные на первый взгляд вопросы.

-Верой русский, кровью из палевицких зырян. Мне матушка Зарни говорила, жил у нас прежде знахарь, колдун великий, Пера-тун по-ихнему. От него ветви пошли. С одной ветви Зарни-матушка, с другой Григорий. Они там в Покровке все, почитай, зыряне, а кто русский, тот с зырянами родня давно.

-А Матрена с Варварою... тоже зырянки?

-Зырянки, милая барыня. Да и пусть их, что зырянки. Мы с вами русские. А матушка Зарни вас вылечит, это обязательно.

Ольга улыбнулась.

-Вот вы уже улыбаетесь, милая! Обнимемся, что ли...

И заключила растроганную Лохтину в обьятья.

Ольга обняла Агафью в ответ, а потом вдруг отстранилась. Она сделалась серьезной, но больше не плакала. И обратилась к Агафье :

-Скажите мне, любезная сестрица, почему? Почему они сделали то, что сделали? Ведь я не собиралась идти в полицию. Не собиралась раскрывать вас перед Тобольской консисторией...

-Им, смертоубивцам, тьфу на консисторию. И полицию к рукам прибрали. А вот ежели до Петербурга бы дошло, и тамо община разорилась, то того никак допустить было нельзя. С самого верха за нами присматривают. Слыхала, что через то заговор против государя чинить собрались, да не нашего с вами, барыня, ума дело. Одно знайте: вот вы в Питере хлыстовствовать наладились опосля как губернатор с вами дурное сотворил? Сотворил ведь?

У Ольги затряслись губы.

-Обманули вас, матушка. Губернатор и обманул. Опоил зелием, да и голу посреди горницы положил. А быть-то ничего и не было.

-Не было? — ахнула Ольга.

-Как Бог свят. Обман был, а боле ничего и не было. Живите, барыня, боле вас никто и не обидит. Пойдемте, что ли, на всеночную.

Женщины взялись под руки и направились к воротам храма.

После всенощной Агафья снова вышла во двор возле трапезной. Ей хотелось дышать, вдыхать прохладный таежный воздух поздней осени, думать о далеких Палевицах, о родном доме, о матушке Зарни-тун. Женщина даже не заметила, как к ней подошел Дмитрий.

-Вечер добрый, Агафьюшка.

-Вечер добрый, Митя. Поговорим, что ли...

-Поговорим, любонька. Ты к отцу Макарию ходила, говорила, слышал я. Да уж не таись. Все приму от тебя. Потому люблю, родную, милую.

-Нечего мне таиться, Митя. Да ты спрашивай, что ли. А опосля и скажу, о чем думки думаю, все поведаю.

-Ты, Агафьюшка, скажи, да не утай. Любишь Гришку?

-Люблю, Митя.

-А меня любишь?

-И тебя люблю, Митя.

-Потому, как я Гришкин земляк?

-Нет, потому, как люблю.

-Нешто обоих любишь?

-Как есть люблю.

-А пойдешь за меня?

-Не пойду, Митя. На каторгу с тобой пойду.

Дмитрий вздрогнул и схватил Агафью за плечи.

-На каторгу с тобой, Митя, пойду. Ты царю изменник, укрыватель, хлыстовку прячешь, а я сектантка и убийца. Барыниных насильников отравила. Хлыстовским кораблем правила. Пойдем сперва в тюрьму, после на поселение. Там и обвенчаемся.

-Обвенчаемся? А ты Гришку любить будешь? Или его тож с нами? Говорят, развратник он, насильник. Царскую няню снасильничал, любострастник...

-Примирись с ним, Митя. Знаю, любишь его. Вот и я люблю. Как память люблю. Не тревожь памяти моей, Митя, не трави душу. Деток тебе рожу. Всей душою, всей нежностью своей обыму. А память наша памятью и останется.

Дмитрий еще крепче обхватил плечи Агафьи. А потом с силой прижал ее к себе и принялся целовать:

-Любонька... милая... Значит, память он для тебя?

-Память, Митенька.

-Только память — боле ничего?

-Боле ничего.

-Кабы мне да через лес тебя на руках нести, горлинку... милую... Что же делать, Агафьюшка?

-Нам с тобой, Митенька, надо душу одну крещеную спасти. Барынюшку. Поедешь со мной в Палевицы, к Зарни-матушке. Она ее исцелит. А опосля в Питер.

-В Питер?

-Дадим телеграмму Григорию. Вы примиритесь. Да и я у него прощения испрошу. Пущай благословит нас.

-До Гришки-то путь неблизкий. А в Петербург нам не дорога. В каторгу пойдем.

-Все приемлю, Митенька. Как велит Господь. Я нынче исповедалась.

-От хлыстовства отреклась?

-Отреклась навеки. Истинному Богу раба смиренная, православной Церкви дочь.

Дмитрий поднял Агафью над землей и принялся кружить:

-Родненькая... да у нас с тобой такая свадьба будет... да я тебя, родимая, каждый день в меду таежном купать буду и сладкой ягодой с рук кормить... всю цветами уберу, всю поцелуями покрою, будешь ступать по перу лебяжьему, плыть по молочной реченьке...

-Ух, и не след бы нам с тобой, Митенька, честную братию монастырскую во искушение вводить... Пойдем, что ли спать.

-Никуда не пойдешь, любая! Над землей понесу! Невестушку мою!

Дмитрий взял любимую женщину на руки и понес в монастырскую гостиницу. У самых дверей поставил на землю:

-На женскую половину мне ходу нет. Поцелуй, что ли, ягодка моя красная.

Агафья поцеловала жениха в губы, а затем вдруг засмеялась и убежала за дверь. Дмитрий долго стоял возле гостиницы, а затем пожал плечами, повернулся, и пошел в келью.