В лабиринте тьмы (гет)

От лица Мелиссы

Канада шептала мне своё имя каждое утро, мягко, как ветер, что гнал снег по крышам Летбриджа, и я повторяла его про себя — "Канада", как заклинание, что держало нас с Рэем на плаву. Этот звук был тёплым, живым, с запахом хвои и кофе, что витал в воздухе нашего нового дома, и всё ещё казался мне сном — хрупким, зыбким, как отражение в замёрзшем озере. Мы сделали это: пересекли границу, оставили позади тени Айдахо, запах смолы, скрип снега под ботинками, вой ветра в горах, что гнался за нами, как волк за добычей. Новые имена — "Миранда Кокс" и "Рэймонд Кокс" — лежали в кармане, пахли свежей бумагой и чернилами, и я повторяла их, глядя в зеркало, пока не начинала верить, что это я. Новая история. Новая жизнь. Но под этой свободой, под этим пьянящим чувством, что кружило голову, как первый глоток вина, пряталась тень — тонкая, холодная, как лёд под ногами, готовая треснуть в любой момент.

Первые дни в Летбридже были как вспышки света после долгой тьмы. Мы гуляли по улицам, взявшись за руки, и я чувствовала, как пальцы Рэя, тёплые, с мозолями, пахнущие лесом и бензином, сжимают мои, как якорь, что не давал мне потеряться в этом новом мире. Улицы звенели — машины сигналили, их выхлопы смешивались с запахом мокрого асфальта, голоса прохожих гудели, как рой пчёл, и лай собак эхом отражался от домов. После месяцев тишины в горах, где единственным звуком был треск дров в камине да шорох ветра в соснах, этот шум бил по мне, как волна, громкий, чужой, живой. Я останавливалась на тротуаре, замирая посреди потока людей, и прислушивалась: смех детей, что катались на санках в парке, музыка из открытых окон — резкая, с басами, что дрожали в груди, шорох шин по снегу, хрустящему, как сахар. Это была симфония жизни, такая обычная, такая мирная, и я вдыхала её, чувствуя, как груз страха, тяжёлый, с запахом крови и пороха, сползает с плеч, растворяясь в холодном воздухе.

Рэй шёл рядом, его куртка, пропахшая дымом и морозом , задевала мою руку, и я видела, как он ухмыляется, замечая, как я оглядываюсь, щурясь на яркие витрины магазинов.

— Что, оленёнок, оглохла от города? — поддевал он, и его голос — хриплый, с тёплой насмешкой, был как глоток кофе в морозное утро.

— Просто… непривычно, — отвечала я, и мой голос дрожал, смешиваясь с гулом улицы.

— Всё такое… громкое.

Он смеялся, низко, тепло, звук его смеха был похож на гудение огня в камине, и тянул меня дальше, к парку, где снег лежал толстым слоем, белый и чистый, как обещание. Мы стояли там, глядя, как дети лепят снеговиков, их варежки мелькали, красные и синие, а пар от дыхания поднимался вверх, растворяясь в небе — сером, с лёгкой дымкой, пахнущем зимой. Я смотрела на них, на семьи, что гуляли с собаками, на стариков, что сидели на скамейках с термосами, и чувствовала, как тепло разливается в груди — мягкое, живое, с привкусом надежды. Это было то, о чём я мечтала в те тёмные дни, когда запах крови от ударов Джастина и скрип пола в Мичигане были моим миром. Мир. Свобода. Рэй рядом.

Но под этим теплом пряталась тень — холодная, как лёд под снегом. Ночью она приходила ко мне, во снах, что пахли сыростью и страхом. Я видела Рэя — его руки в наручниках, его глаза, тёмные и пустые, пока его уводили в тень, а я оставалась одна, в темноте, где не было ни звука, ни света. Я звала его, голос срывался, хриплый и слабый, и бежала, спотыкаясь, в пустоте, что сжимала меня, как тиски. Слёзы жгли лицо, солёные и горячие, и я задыхалась, пока не просыпалась — резко, с криком, что застревал в горле. Постель была тёплой, пахла его кожей и нашим домом, и я видела его рядом — спящего, с лёгкой щетиной на щеках, что блестела в свете луны, пробивавшемся через шторы. Мое сердце колотилось, я тянулась к нему, боясь поверить, что это не сон, и трогала его руку, тёплую, живую. Он шевелился, открывая глаза — тёмные, с искрами тепла, — и хрипло шептал:

— Малышка, что случилось? Опять плохой сон?

Я кивала, не в силах говорить, и он притягивал меня к себе, его руки — сильные, с запахом леса, обнимали меня, прогоняя холод.

— Я здесь, я рядом, всё хорошо, — шептал он, и его дыхание касалось моей щеки, тёплое, с лёгким привкусом кофе. Я зарывалась лицом в его грудь, чувствуя, как его сердце бьётся — ровно, сильно, и страх отступал, растворяясь в его тепле. Пока он рядом, всё будет хорошо. Я знала это.

Утро приходило тихо, с запахом снега и дров, что Рэй приносил для камина. Я вставала, глядя в окно на Летбридж — город, что гудел за стеклом, живой и чужой, но уже мой. И я думала: "Это только начало." Свобода была нашей, но она была хрупкой, как первый лёд, и я цеплялась за неё, за него, зная, что он — мой дом, мой свет в этой новой жизни.

Солнце пробивалось сквозь занавески, мягкое и золотое, с запахом снега и хвои, что цеплялся за стекло, и я стояла у окна, чувствуя, как тепло деревянного пола греет босые ноги. Наш дом в Летбридже был как убежище: двухэтажный, с покатыми крышами, что скрипели под ветром, и небольшим садиком, где снег лежал пушистым ковром, белым и чистым, как новая страница. Я вдохнула глубже — воздух пах смолой, кофе и чуть-чуть его курткой, что висела у двери, пропитанная лесом и дымом, — и подумала:

"Это наш дом." Не квартира, как я сначала хотела, а дом. Рэй настоял, его глаза загорелись, когда он сказал:

"Своя территория, малышка. И камин. Без него никуда."

И я сдалась, потому что в его голосе — хриплом, тёплом, как треск дров, — была сила, которой я не могла противиться.

Гостиная встретила меня светом — просторная, с большими окнами, через которые солнце лилось, как река, отражаясь на стенах, пахнущих свежей краской и деревом. Я замерла у порога, глядя на камин — старый, с потемневшим кирпичом, что гудел, когда Рэй разжигал огонь, и запах смолы поднимался вверх, смешиваясь с теплом. Это словно была наша гостинная в Айдахо в миниатюре: те же мягкие кресла, что скрипели под нами, тот же рассеянный свет, что падал на пол, рисуя тени, тот же уют, что обнимал нас в горах. Я провела рукой по спинке дивана , шершавой, пахнущей тканью и чуть-чуть пылью, — и почувствовала, как тепло разливается в груди, мягкое и живое, как дыхание этого дома. Мы не потеряли прошлое — мы привезли его сюда, в Канаду, как семя, что пустило корни в новой земле.

— Нравится? — спросил Рэй, спускаясь с лестницы, и его шаги ,тяжёлые, уверенные, эхом отозвались в тишине. Он нёс дрова, их запах, острый, смолистый, заполнил комнату, и я кивнула, улыбаясь.

— Как дома, — шепнула я, и мой голос дрогнул, полный воспоминаний о тех вечерах, когда мы сидели у огня, а ветер выл за окном, как волк. Он ухмыльнулся, бросив дрова у камина, и его руки — сильные, с мозолями, что я чувствовала в его объятиях, — отряхнули пыль.

— Лучше, оленёнок. Здесь нас никто не найдёт, — сказал он, и его глаза — тёмные, с искрами — поймали мои, обещая безопасность.

Я поднялась на второй этаж, ступени скрипели под ногами, пахнущие лаком и старым деревом, и заглянула в спальни — просторные, светлые, с большими окнами, где воздух был свежим, с лёгким привкусом снега. Одна была нашей — кровать с белым одеялом, что пахло его кожей и моим шампунем, и тумбочка, где лежала книга, которую я читала перед сном, её страницы шуршали, как листья на ветру. Две маленькие комнатки ждали своего часа — одна, тёплая, с запахом дерева, станет библиотекой, где я мечтала поставить полки с книгами, их корешки будут блестеть в свете лампы. Другая — гостевая, для родителей Рэя, которых я ещё не знала, но уже хотела встретить, представляя, как их голоса заполнят этот дом смехом и теплом.

Но моё сердце принадлежало мансарде — узкой, с наклонными потолками, что пахли сосной и тишиной, и маленькими окошками, через которые звёзды горели в ночи, яркие и далёкие, как мечты. Я сидела там вечерами, завернувшись в плед, что пах шерстью и чуть-чуть кофе, и смотрела на небо — чёрное, с серебряными нитями, что дрожали в холодном воздухе. Тишина обнимала меня, мягкая и глубокая, и я шептала себе:

"Мы дома."

Это было моё место — где я могла дышать, где шум города растворялся, оставляя только нас с Рэем.

Днём мы гуляли — часами, пока ноги не начинали гудеть, а щёки не краснели от мороза. Парки Летбриджа были как картины — снег искрился под солнцем, дети катались с горок, их крики звенели в воздухе, и собаки носились, оставляя следы в сугробах, что пахли сыростью и зимой. Мы заходили в кафе — маленькие, с запахом свежесваренного кофе и корицы, — и сидели у окна, глядя, как снег падает, мягкий и тихий, как пух. Рэй брал мою руку, его пальцы — тёплые, с привкусом леса — переплетались с моими, и мы говорили о будущем: о работе, о путешествиях по Канаде, о том, как обустроим дом.

— Хочу отвезти тебя в Банф, — сказал он однажды, отпивая кофе, и его голос был как треск огня.

— Там горы, как в Айдахо, только круче. Тебе понравится.

— А дети? — спросила я тихо, и моё сердце стукнуло, когда я увидела, как его глаза смягчились.

— Будут, малышка, — ответил он, сжимая мою руку.

— С твоими глазами и моим характером. Бедный Летбридж.

Я рассмеялась, чувствуя, как тепло разливается внутри, и подумала: "Это реально."

Наша жизнь — прогулки, кофе, дом с камином — была как мелодия, что звучала всё громче, заглушая эхо прошлого. Но где-то внутри, под этим счастьем, пряталась тень — тонкая, холодная, как лёд под снегом. Я смотрела на Рэя, на его уверенную улыбку, и шептала себе:

"Только бы не потерять его." И знала: пока он рядом, я справлюсь с любой тишиной.

Ночь падала на Летбридж тяжёлым покрывалом, чёрным и густым, с запахом снега и сырости, что просачивался через щели в окнах мансарды. Я лежала в постели, чувствуя, как тепло одеяла — мягкого, с привкусом шерсти и его кожи — обнимает меня, и слушала дыхание Рэя, ровное, глубокое, как шорох сосен в горах. Луна пробивалась сквозь шторы, её свет — холодный, серебряный, рисовал тени на стенах, что дрожали, как призраки, и я закрывала глаза, цепляясь за его тепло рядом. Но сон пришёл, как вор, тихий, коварный, с запахом пороха и крови, что я помнила из прошлого.

Тьма обрушилась на меня, холодная и липкая, как туман в лесу Айдахо. Я стояла на дороге — узкой, засыпанной снегом, что скрипел под ногами, острый и колючий, — и ветер выл, гнал ледяные иглы мне в лицо. Запах бензина и металла бил в нос, и я слышала шаги — тяжёлые, быстрые, как стук сердца. Рэй был впереди, его силуэт — тёмный, сгорбленный — мелькал в свете фар, что резали ночь, красные и синие, как кровь и лёд. Полиция. Их голоса гремели, низкие и резкие, как выстрелы: "Стой, Бреннан!" Я бежала к нему, ноги вязли в снегу, что пах сыростью и страхом, и кричала — хрипло, надрывно, — но звук застревал в горле, как ком.

Они схватили его — руки в перчатках, пахнущие резиной и потом, сомкнулись на его запястьях, и наручники щёлкнули, холодные и блестящие, как лезвия. Его глаза — тёмные, пустые — нашли мои, и он шепнул:

"Беги, Мелли," — но голос был слабым, как эхо в пустоте. Я рванулась к нему, чувствуя, как слёзы жгут щёки, горячие и солёные, но чья-то рука, грубая, с запахом табака, схватила меня за плечо, оттаскивая назад. Рэй исчез — растворился в тени, в вое сирен, и я осталась одна, в темноте, что сжимала меня, как тиски. Я звала его, голос срывался, дрожащий и слабый, и бежала, спотыкаясь, в пустоте, где не было ни света, ни звука — только запах крови и одиночества, что душил меня.

— Рэй! — крик вырвался из груди, резкий и хриплый, и я подскочила в постели, простыня липла к коже, мокрая от пота. Сердце колотилось, как молот, и я задыхалась, хватая воздух, что пах смолой и его теплом. Тьма комнаты была мягкой, с лунным светом, что дрожал на полу, и я повернулась

Рэй лежал рядом, его грудь поднималась ровно, серебристый свет луны чуть падал на его красивое лицо. Моя рука, дрожащая, холодная, потянулась к нему, коснулась его плеча, тёплого и живого, и я замерла, боясь, что это тоже сон. Он шевельнулся, открывая глаза, тёмные, глубокие после сна, и хрипло шепнул:

— Малышка, что случилось? Опять плохой сон?

Я кивнула, слёзы жгли глаза, и он притянул меня к себе, резко, но нежно, его руки обняли меня, сильные, с запахом леса и дыма.

— Я здесь, я рядом, всё хорошо, — шептал он, и его дыхание тёплое, с привкусом кофе, касалось моей щеки. Я зарылась лицом в его грудь, чувствуя, как его сердце бьётся — сильно, ровно, и страх отступал, растворяясь в его тепле, как снег под солнцем. Но тень осталась — тонкая, холодная, шептала:

"А если это правда?"

Утро пришло с запахом кофе и дров, что Рэй сложил у камина, и я спустилась вниз, чувствуя, как деревянный пол скрипит под ногами, тёплый и живой. Он стоял у плиты, его рубашка — пахнущая мылом и чуть-чуть бензином, топорщилась на плечах, и я смотрела на него, цепляясь за эту реальность.

— Хочу сюрприз, — сказала я тихо, и мой голос был мягким, но с тенью тревоги.

— Научи меня чему-нибудь.

Он повернулся ко мне, ухмыляясь, дерзко, как там в горах, — и кивнул на стол, где лежал мой новый телефон, подарок от него.

— Норвежский, малышка. Наш секретный код. Садись, — сказал он, и его голос был как треск огня, тёплый и живой.

Мы сидели у камина, свет дрожал на стенах, пахнущих смолой, и он учил меня — терпеливо, с лёгкой насмешкой, пока я путалась в "åВ скандинавских языках буква имеет короткое и долгое произношение:Короткое произношение — [ɔ]. 1Долгое произношение в шведском и норвежском языках — [o ː], в датском языке — [ɔ ː]. 1В истрорумынском языке буква читается как [ɔ]. 1 В ряде финно-угорских языков буква имеет схожее произношение, в финском обозначает звук /oː/ и используется лишь при написании шведских имён собственных. 1Для изучения произношения слова «å» можно воспользоваться, например, сайтом ru.forvo.com. 2", "æЗвук [æ] не имеет прямого аналога в русском языке. Чтобы примерно его воспроизвести, можно попробовать произнести нечто среднее между [э] и [а], сохраняя при этом рот в положении более открытом, чем для [э]." и "øЗвук [ø] в русском языке обычно не имеет прямого аналога. Для его произнесения нужно округлить губы, как для произнесения звука [о], но язык при этом должен быть чуть выше, ближе к твёрдому нёбу, как при произнесении [э]. Однако точное произношение может зависеть от языка, в котором используется этот звук. В некоторых случаях для носителей русского языка может быть удобнее ориентироваться на примеры из других языков, например, в датском или норвежском.", что звучали как шифр.

— "Det er ulver i skogen," — произнёс он, и его голос стал ниже, как шепот ветра в лесу.

— Повтори.

— "Det er ulver i skogen," — выдохнула я, и слова были странными, острыми, как лезвие.

— Молодец, Sol, — хмыкнул он, назвав меня "солнцем" на норвежском, и его глаза сверкнули.

— Это значит "в лесу волки". Если скажу это — беги.

Я рассмеялась — слабо, но тепло, — и подумала:

"Наш язык." Мы придумали имена — он "Ravn", ворон, я "Sol", солнце, — и фразы, что стали нашим кодом.

"Fjellet er høytГора очень высокая" — гора высокая, это значит: уходим. Это была игра, но в ней была сила — как будто мы могли спрятаться от мира, от теней, что гнались за нами во снах. Я смотрела на него, на его улыбку, что резала тьму, и шептала себе: "Он здесь." Но кошмар всё ещё звенел в ушах, запах пороха, вой сирен, и я знала: эта ночь не отпустит меня так легко.

День клонился к вечеру, солнце садилось за крыши Летбриджа, заливая небо багрянцем и золотом, что дрожали на снегу, как расплавленный металл. Я стояла у окна гостиной, чувствуя, как тепло камина — мягкое, с запахом смолы и дыма — обнимает меня, и смотрела, как хлопья снега падают, лёгкие и тихие, как шёпот. Рэй возился на кухне — звякали кружки, пахло свежесваренным кофе, и его шаги — тяжёлые, уверенные — эхом отдавались в доме, что стал нашим. Мой новый телефон лежал на столе, подарок от него — блестящий, с камерой, что ловила мир яркими мазками, и я улыбалась, вспоминая, как он вручил его мне в первый день в Канаде. "Чтоб всегда была на связи, малышка," — сказал он тогда, и его ухмылка — дерзкая, тёплая — была как луч в той новой жизни.

Я взяла телефон в руки, его холодный металл грел кожу, и первым делом записала его номера — их было три, как и ожидала.

"Рэй 1", "Рэй 2", "Рэй 3" — я назвала их так, смеясь над его привычкой всё усложнять, и он фыркнул, когда увидел:

"Шпионская конспирация, оленёнок." Его голос — хриплый, с насмешкой — звенел в ушах, пока я добавляла их, чувствуя, как тепло разливается в груди. Он был рядом, всегда рядом, и этот телефон — с его большим экраном, где я могла читать, смотреть фильмы, фотографировать снег за окном, — стал ниточкой, что связывала нас ещё крепче. Но потом я замерла, пальцы зависли над экраном, и сердце стукнуло — тихо, но резко.

"Мама". "Отец". Я добавила их имена почти не думая, как рефлекс из прошлого, что вырвался наружу, и тут же спрятала телефон, словно боялась, что он выдаст мою тайну.

Вечер пришёл с запахом кофе и корицы, что Рэй принёс из кафе на углу, и мы сидели у камина, свет дрожал на стенах, пахнущих деревом, а огонь гудел, бросая тени на его лицо — резкое, с лёгкой щетиной, что блестела в полумраке. Я свернулась в кресле, плед — шерстяной, с привкусом дома — грел колени, и смотрела на него, чувствуя, как любовь, тёплая, глубокая, как озеро, заполняет меня. Но тут он потянулся к столу, где лежал мой телефон — небрежно, как будто хотел проверить время, — и я замерла, дыхание застряло в горле, когда экран загорелся под его пальцами. Он щёлкнул по контактам — случайно, я знала, — и его брови дрогнули, глаза — тёмные, острые — сузились, глядя на список. "Рэй 1", "Рэй 2", "Рэй 3". А потом

— "Мама". "Отец". Его рука замерла, кофе в кружке, что он держал, задрожал, и я почувствовала, как холод пробежал по спине, липкий и острый, как запах сырости в воздухе.

— Мелли, — начал он, и его голос — низкий, с тенью вопроса — резанул тишину, как нож. Он повернулся ко мне, свет камина играл в его глазах, и я увидела в них что-то новое — не гнев, не обиду, а тень сомнения, что кольнула меня в грудь.

— Мама? Отец?

Ты же говорила про дальних родственников, а не про… это.

Я сжала плед, пальцы впились в ткань, пахнущую шерстью и страхом, и сердце заколотилось, как птица в клетке. Он помнил — каждое слово, что я бросала вскользь, о Мичигане, о том, что я никому не рассказывала, где я, даже родным, которых оставила позади, чтобы Джастин не нашёл меня. Я шептала ему о тёте в Детройте, о кузенах, которых едва знала, но про родителей… Я молчала. Их имена — "Мама", "Отец" — были как призраки, что я прятала в тени, боясь, что они потянут меня назад, в тот мир, где запах крови и крики были реальностью. И теперь он их увидел, и я чувствовала, как воздух между нами сгущается, тяжёлый и холодный, как лёд под снегом.

— Рэй, я… — начала я, и мой голос дрогнул, слабо и неуверенно.

Его взгляд — тёмный, глубокий — поймал мой, и я видела, как он борется с собой, с вопросом, что висел в воздухе, острый и горячий, как угли в камине. Спросить или нет? Я знала его — он не любил тайн, не любил, когда что-то ускользало из-под контроля, и я чувствовала, как его молчание давит на меня, как тень, что росла в углу комнаты.

— Это старые номера, — выдохнула я наконец, и слова вырвались, как птицы из клетки, быстрые и дрожащие.

— Я не звоню им. Они… они не знают, где я. Никто не знает.

Он кивнул — медленно, с лёгким хмыканьем, — и положил телефон обратно, но его пальцы — тёплые, с мозолями — задержались на столе, как будто он всё ещё держал эту тайну.

— Ладно, малышка, — сказал он, и его голос смягчился, но в нём была тень — тонкая, как дым над огнём.

— Просто… говори мне всё, а?

Я кивнула, чувствуя, как слёзы жгут глаза, но сдерживала их, глядя на него — на его лицо, что резало тьму, на его руки, что были моим якорем. Он отвернулся к камину, подбросил дров — запах смолы вспыхнул в воздухе, резкий и живой, — и я знала: он не спросит больше.

Пока. Но эта тень осталась — между нами, в его взгляде, в моём сердце, что сжалось от страха, что он увидит во мне не только "Sol", но и ту, кем я была раньше. Я смотрела на огонь, чувствуя, как тепло обнимает меня, и шептала себе: "Он мой дом." Но тайна лежала в кармане, холодная и острая, как лезвие.

Ночь укутала Летбридж мягким покрывалом, тёмным и глубоким, с запахом снега и хвои, что стучался в окна, как старый друг. Я сидела у камина, свет дрожал на стенах, пахнущих смолой и теплом, и огонь гудел, бросая золотые искры, что танцевали в воздухе, как звёзды. Рэй сидел напротив, его ноги — в потёртых ботинках, пахнущих лесом и бензином — вытянулись к огню, и кружка кофе в его руках дымилась, наполняя комнату ароматом, горьким и живым. Тень от телефона лежала между нами — тонкая, холодная, как лёд под снегом, — но его взгляд был тёплым, с искрами, что резали тьму, и я знала: он отпустил мои тайны. Пока. Мы молчали, слушая треск дров и шорох ветра за окном, и я чувствовала, как любовь — глубокая, как озеро в горах, — сжимает мне грудь, тёплая и живая.

— Слушай, малышка, — начал он вдруг, и его голос — хриплый, с лёгкой насмешкой — прорвал тишину, как луч солнца.

— У меня для тебя сюрприз на Новый год.

Я повернулась к нему, плед соскользнул с плеч, пахнущий шерстью и чуть-чуть кофе, и мои глаза — блестящие, полные любопытства — поймали его.

— Какой? — спросила я, и мой голос был мягким, но с тенью нетерпения, как ветер в соснах.

— Едем в Калгари, — выдал он, ухмыляясь, и его лицо озарилось, как будто он уже видел нас там.

— Не Нью-Йорк, конечно, принцесса, но небоскрёбы есть, прикинь! Город классный, тебе понравится.

Я рассмеялась — светло, как ручей в оттепель, — и представила: улицы, залитые огнями, что дрожали в ночи, запах горячего шоколада из кафе, его рука в моей, пока мы идём под снегопадом, мягким и тихим, как пух.

— А потом? — шепнула я, и моё сердце стукнуло, когда я увидела, как его глаза смягчились, тёмные и глубокие, как небо над Банфом.

— Потом Банф, — сказал он, отпивая кофе, и его голос стал ниже, как треск огня.

— Горы, озёра, леса. Как в Айдахо, только лучше. А там, может, и дальше — Ванкувер, Торонто. Будем кататься по Канаде, как шпионы на задании.

Я улыбнулась, чувствуя, как тепло разливается в груди, и протянула руку — холодную, дрожащую — к его. Его пальцы — тёплые, с мозолями, что я знала на ощупь, — переплелись с моими, и я сказала:

— А работа? Дом? Дети? — Мой голос дрогнул, полный надежды, и я видела, как его ухмылка стала шире, дерзкой и нежной одновременно.

— Работу найдём, малышка, — ответил он, сжимая мою руку.

— Я могу чинить машины, ты — писать книги в той библиотеке, что мы сделаем. Дом обустроим — полки, цветы, всё, что захочешь. А дети… — Он замолчал, глядя на огонь, и добавил тише: — С твоими глазами и моим характером. Летбридж не выдержит.

Я фыркнула, слёзы жгли глаза — горячие, счастливые, — и представила: маленькие шаги по деревянному полу, запах молока и смех, что звенит в саду, где снег тает под весенним солнцем. Это была мечта — яркая, живая, с запахом хвои и его кожи, — и я цеплялась за неё, чувствуя, как тень прошлого растворяется в его тепле.

— А если что-то пойдёт не так? — спросила я тихо, и мой голос был как шорох снега, слабый и дрожащий. Он повернулся ко мне, свет камина играл на его лице, и сказал:

— Тогда у нас есть код, Sol. — Его голос стал ниже, как шепот ветра в лесу, и он наклонился ближе, его дыхание — тёплое, с привкусом кофе — коснулось моей щеки.

— "Det er ulver i skogen." Помнишь?

— "В лесу волки," — повторила я, и слова были острыми, как лезвие, но тёплыми, как наш секрет.

— Опасность.

— Точно, — кивнул он, и его глаза сверкнули, как у "Ravn", ворона, что кружил над солнцем.

— А если скажу "Fjellet er høyt" — гора высокая — значит, уходим. Мы шпионы, малышка. Никто нас не поймает.

Я рассмеялась — громче, чем хотела, — и тепло его слов обняло меня, как плед. Это была наша игра, наш язык, что родился из смеха и ночей у камина, когда я путалась в "å" и "ø", а он терпеливо учил меня, его голос — низкий, живой — звучал как мелодия.

"Ravn" и "Sol" — ворон и солнце, — мы придумали это, чтобы спрятаться от мира, от теней, что гнались за нами во снах. Я смотрела на него, на его улыбку, что резала тьму, и чувствовала, как страх — холодный, с запахом пороха — отступает, растворяясь в его взгляде.

— А если я скажу "Solen skinner"? — шепнула я, и мой норвежский был ломаным, но тёплым.

— "Солнце светит."

Он прищурился, ухмыльнулся — дерзко, как в горах, — и ответил:

— Значит, всё хорошо, малышка. Мы дома.

Я кивнула, слёзы скатились по щекам — горячие, солёные, — и прижалась к нему, чувствуя, как его руки — сильные, с запахом леса и дыма — обнимают меня, прогоняя холод. За окном снег падал, мягкий и тихий, как обещание, и я знала: это наша жизнь — планы, что дрожали в воздухе, как искры над огнём, и код, что связывал нас крепче любых слов.

"Det er ulver i skogen" было нашим щитом, но "Solen skinner" — нашим светом. Я зарылась лицом в его грудь, слыша, как его сердце бьётся — ровно, сильно, — и шепнула:

— Я люблю тебя, Ravn.

Он сжал меня крепче, его дыхание коснулось моих волос, и ответил:

— И я тебя, Sol. Всегда.

Огонь гудел, запах смолы и кофе заполнял дом, и я знала: мы свободны. Пока мы вместе, никакие волки нас не найдут.