Тот, кто рядом (гет)

— Не очень хорошая идея оставлять меня здесь одного, — бурчит Апрель, выходя из комнаты ожидания на старой квартире. — Сидел и гадал — войдет кто чужой или не войдет.

— В той квартире кладовка требует доработки, — пожимаю плечами. — А тут что, хорошо, темно, уютно.

— Тесно тут. Я уже устал читать и в видеоигры резаться.

— Займись фрилансом, — пожимаю плечами. — Программирование, рисование, переводы…

— …взлом банков, подделка документов… — продолжает птенец, иронически вздергивая бровь.

— Можно и этим, — соглашаюсь, не замечая иронии. — Но для этого у тебя знаний маловато. Специфических.

— А где достать?

— Выпить кого надо, — поясняю. — Но не факт, что ты удержишь в себе нужные сведения. Поэтому пока займись легальщиной. Переводами, например. Ты сколько языков знаешь?

Задумывается.

— Современных около сорока четырех. Из них девять на разговорном уровне — носители были неграмотными. Остальные явно не на уровне лингвиста.

— Годится, — киваю. — Вот, зарегистрируйся на каком-нибудь сайте фрилансеров, напиши про себя побольше красоты, нарисуй в Пейнте или Фотошопе себе диплом, выложи, а потом принимай заказы. Банковскую карту для переводов тебе дам. Заработаешь себе на носки.

— Какие носки?!

— Такие мешочки из ткани, что на ступни люди надевают, — киваю на его ноги, — у тебя вроде такие надеты под сапогами.

— Тьфу на тебя, — разочарованно отворачивается. — Все шутишь…

— Угу, — соглашаюсь. — Так. У нас впереди Лондон. Лететь придется быстро, я Андрею обещал его встретить.

— Угу, — повторяет.

Выхожу на балкон, притворяю створки.

Теперь квартиру осталось продать.

Или так оставить? Лет через пятнадцать вернуться...

 

Взмываю в небо. Апрель висит на спине.

* * *

На этот раз Андрей не так растерян в незнакомой стране. Видит нас практически сразу, когда мы выходим из такси. Идет, таща за собой капризничающего Рому. Рома упирается из вредности.

— Как долетел? — спрашиваю.

— Извелся весь, — коротко отвечает. — Да Рома ныл еще всю дорогу.

— Да, он может, — гляжу на надутого мальчика.

Капля силы.

С неба моросит противный дождь.

— Дуйте в машину, — командую. — Нам ехать по пробкам.

— А мы… туда же, где были в прошлый раз? — интересуется слуга, влезая в такси.

— Да, — киваю. — К миссис Ричардс.

* * *

— Мистер Майли! — миссис Ричардс ничуть не изменилась за прошедший год. — Вы снова на родине! Рада вас видеть! Как долетели? Вы снова с семьей! О, проходите, проходите! А где ваша милая киса? На этот раз вас больше! Добрый день, юный джентльмен…

Ответов она не ждет.

Под ее щебет шагаем к квартире сорок четыре.

 

— Квартирка у тебя ничего так, — Апрель оглядывает комнаты. — И старушка прикольная.

— Она тут следит, — говорю. — Домоправительницей служит.

— Хорошая, хорошая… да…

То ли о квартире, то ли о миссис Ричардс.

 

Андрей укладывает в другой комнате уснувшего Рому.

 

— Я последний раз был в Лондоне аккурат сто десять лет назад, — Апрель вглядывается в темное окно. — Тысяча девятисотый год. Городок изменился, что сказать.

Понимающе хмыкаю.

 

Щелкает выключатель.

Оборачиваемся.

Андрей вздрагивает, когда внезапно обнаруживает нас в комнате.

— А, это вы… я думал… ну, тут свет не горит, вот и подумал, что вы не здесь, — оправдывается.

— А мы здесь, — киваю. — Ты не устал?

— Есть немного. Рома весь полет ныл. Намучился с ним.

— Ну да, пять часов в воздухе, любой заноет, — соглашаюсь. — Так отдохни. Завтра у нас первое собеседование. Туда мы пойдем с Ромой вместе, а ты делай, что хочешь — можешь по городу погулять, можешь по магазинам пройтись… адрес напишу.

— Хорошо… А можно я Машу навещу? — вдруг спрашивает.

— Навести, — пожимаю плечами. — Но не завтра — надо предупредить администрацию школы, что ты приедешь.

— А зачем?

— Английские школы-пансионы не предусматривают неоговоренных визитов родственников, — поясняю, — разве что в исключительных случаях. Твоя, прости, увеселительная прогулка под эту категорию не попадает. Так что дня два тебе все равно придется самому себя развлекать.

— Ясно, — чешет в затылке. — Спасибо. Ладно, я понял. Пойду спать.

— Иди, — соглашаюсь. — Спокойной ночи.

Свет после его ухода приходится выключать мне.

 

Смотрю на птенца.

Птенец с подозрением смотрит на меня.

— Что ты задумал? — не выдерживает.

— Сколько времени ты со мной? — задаю вопрос.

— Почти два года, — осторожно отвечает. — Могу точнее сосчитать. Ты это к чему?

— Да вот, думаю, что слишком я тебя разбаловал, — не отвожу взгляда.

— В смысле? — спрашивает еще осторожнее.

— В прямом, — усаживаюсь на диван. — Учить тебя надо, а я чего-то это дело забросил.

— Так я книги читаю, — настороженность не исчезает. — Математика, физика, химия… все, что ты давал, я выучил.

— Одно дело прочитать. Другое дело уметь применять. Ты должен уметь не только решать абстрактные задачи на вычисление абстрактных величин. Ты брался за астрономию?

— Да, — кивает.

— Хорошо. Как влияет высота подъема на время восхода в одной и той же точке местности?

— Э…

— Это раз. На какую минимальную глубину нужно погрузиться в океане, чтобы не попасть под солнечные лучи?

— Э…

— Это два. Дальше примеры приводить?

— Нет, я понял…

— Нифига ты не понял, — морщусь. — Ты — al’lil. Ты должен по звездам уметь определять место своего положения за пару секунд максимум. Ты должен уметь высчитывать текущее время и время предстоящего восхода без наручных часов практически мгновенно, глянув на небо. Ты должен посмотреть на пещеру и сказать: «Нет, эта пещера для схрона не годится, ибо через сто лет ее так завалит, что два собрата ее будут две недели откапывать и материться». Сечешь?

— Да, — виновато отвечает.

— Мало того. Ты должен уметь не только убивать, но и исцелять. Ты диагноз должен ставить по глотку крови. Родственные связи определять не только по крови, но и по запаху, покруче чем человеческие анализаторы ДНК и прочей гадости. При этом ты потерял семьдесят лет. Почти треть отведенного для обучения срока. Ты летаешь хуже, чем Аугусто в его сто пятьдесят, а вместо тренировок так и норовишь на моей спине прокатиться. И медитации забросил до такой степени, что едва не сорвался. Два года, по-моему, достаточный срок для отдыха.

— И что мне делать? — вздыхает.

— Учиться. И этим мы займемся очень и очень плотно.

— Да, Наставник.

* * *

Ненавижу латекс.

В агентстве по найму персонала для дома — штук десять камер, если не больше.

 

Первая семья мне не нравится сразу. Впрочем, я им тоже не нравлюсь — они рассчитывали на работу в Британии, и переезд обратно в Россию их не прельщает.

Вторая семья готова работать, согласна на Москву, но мои условия сопровождаются совершенно нежелательными эмоциями — они уже обдумывают, как можно работать без напряжения, где и какие инструкции игнорировать.

Третья семья честно признается, что на круглосуточную занятость они не рассчитывали, особенно на такую специфическую.

Я полагаю, что больше мне ничего не предложат, но работники агентства, видимо, рассматривали и такой вариант, что никто не подойдет. Они успели созвониться с другими агентствами, и у них есть еще несколько семей на выбор.

Договариваемся о встрече на понедельник.

 

По пути заезжаю в магазин художественных принадлежностей.

Кисти, холсты, мольберт, краски… листы для рисования, набор простых карандашей.

Роме достаются цветные мелки, альбом, карандаши и деревянный брусок.

Очень уж настойчиво просил брусок.

* * *

Мое появление с покупками вызывает у миссис Ричардс одобрение.

— О, вы художник, Джон! Это прекрасно! Я пришлю к вам Калеба, он поможет передвинуть мебель в гостиной.

— Не стоит, миссис Ричардс, — улыбаюсь домоправительнице. — Мы справимся, спасибо!

— Ну ладно, но если что, зовите меня, я пришлю Калеба! Это мой внук, старший…

— Хорошо, — киваю.

 

Распихиваю мебель и рояль по углам.

Выставляю мольберт и задумываюсь.

Каким изобразить Андрея?

 

Я видел его разным. И в его глазах я видел разное.

Безнадежность. Страх. Надежду. Радость. Отчаянье. Горе. Равнодушие.

Холст девственно чист.

Отворачиваюсь.

 

Кидаю взгляд на часы. Скоро закат. Ладно, порисую ночью.

В кухне переговариваются Андрей и Рома. Пахнет жареной картошкой.

* * *

— Рисовать думаешь? — Апрель оглядывает мольберт и расставленные краски. — А что?

— Андрей просил же, — пожимаю плечами.

— А, — деловито подходит к холсту, проводит пальцами. — Все-таки решил в масле?

— Ну да, я обещал.

— А чего не начал?

— Не знаю, каким его изобразить, — признаюсь. — Придумаю — начну.

Кивает, отходит.

 

Достаю чистый лист и карандаш.

На бумаге появляются первые штрихи.

 

— Это когда ты его на кладбище встретил? — интересуется Апрель.

Смаргиваю.

На листе — сгорбившаяся фигура у могилы.

— Да, — сминаю лист и точным броском отправляю в угол комнаты.

— Чего выкинул? Неплохо получилось, — птенец утягивает из папки бумагу и берет карандаш себе. — Тоже порисую, что ли…

— Я не это хотел изобразить, — хмурюсь, вытаскиваю очередной лист.

— Ну, изобрази что хотел, — птенец сосредоточенно черкает на листе.

 

Что я хотел?

 

…Светлые и мягкие волосы, словно пух. Ясная улыбка…

 

Провожу карандашом первую черту…

 

— Это не Андрей, — комментирует птенец.

С рисунка улыбается худенький парнишка. Солнечные лучи просвечивают сквозь светлые кудри, делая их похожими на нимб.

Сжимаю карандаш так, что он трескается в щепки.

— Это не Андрей, — соглашаюсь.

— Том, да? — Апрель вглядывается в мое лицо и хмыкает. — Том.

— Да, — подтверждаю спустя некоторое время, хотя Апрель уже ответил.

— Ясно, — поднимается со стула. — Я сейчас.

 

Надо бы выкинуть испорченный лист.

Пальцы разглаживают рисунок.

 

-…иди-иди, — голос птенца из-за двери.

— А…

Впихивает в комнату слугу.

— Так, сядь вон в то кресло.

Андрей несмело делает шаг вперед, выставив руки перед собой.

Щелкает выключатель.

Слуга морщится, отгораживается рукой от лампы.

— Вон в то кресло, — повторяет Апрель, указывая на предмет мебели.

— Ну и нахрена ты его приволок? — недовольно бурчу. — Разбудил среди ночи. Люди, в отличие от нас, ночью спят.

— Потерпит, — безапелляционно заявляет, становится рядом с Андреем. — А теперь… смотри сюда.

Смотрю на птенца.

— Да не на меня! На него смотри, — командует.

Перевожу взгляд на непонимающего слугу.

— А вот теперь — рисуй! — довольным голосом подводит итог всем своим действиям птенец, скрещивая на груди руки.

— Чего?!

— А то, — садится на соседнее кресло. — Ты хотел его нарисовать? Рисуй. А чтобы не отвлекался — вот тебе натура. Собственной персоной.

— Я помню, как он выглядит, — хмурюсь.

— Ага-ага, — кивает на диван и рисунок на нем. — Я в этом удостоверился.

Молчу. Перевожу взгляд на лежащую перед собой папку.

Испорченный лист надо выкинуть.

 

— Он же просил, — говорит Апрель.

«Он же просил…»

Да. Он просил.

 

Поднимаю голову.

Андрей послушно сидит на кресле, сложив перед собой руки.

Только я вижу его не сейчас.

Поднимаюсь на ноги.

— Иди спать, — говорю слуге.

Встает, кивает.

— Да, хозяин.

Я уже не слышу.

Я знаю, как изобразить его.

Для него.

* * *

К утру заканчиваю лишь обрисовывать контуры. Проще было бы нарисовать карандашом или углем, без цвета, но зачем?

Рому с Андреем в комнату пускать не стоит. Рома может легко все перевернуть, а Андрей…

Пусть готовая картина будет для него сюрпризом.

 

После восхода собираюсь вернуться к работе, но в дверь стучат.

Андрей пытается общаться с миссис Ричардс, но у него не получается.

Приходится идти на помощь.

— О, Джон! — радуется домоправительница моему появлению. — Я принесла для вас оладий.

На тарелке — огромная гора оладий. В другой руке у миссис Ричардс — плошка с медом.

— Ваш дед любил мед, — говорит старушка, протягивая мне еду. — Позавтракайте, негоже сидеть голодными.

— Спасибо, миссис Ричардс, — благодарю.

Отдаю еду Андрею.

 

Не припомню, чтобы я вообще ел при миссис Ричардс, ранее миссис Доусон. В том числе и мед.

 

Окна приходится открыть. Мне запах красок и растворителей без разницы, но его потянет в комнаты, а там двое людей, которые иногда дышат.

Смешиваю выбранные цвета на палитре.

 

Обедом, похоже, моих людей накормит снова миссис Ричардс.

Возможно, даже ужином.

* * *

Работа над картиной занимает оставшееся время до понедельника. Иногда заходит Апрель, критически оглядывает мою мазню и, фыркнув, уходит.

И лишь перед восходом в понедельник я наконец делаю завершающие штрихи.

— Можешь показывать своей куколке, — отзывается откуда-то из-под потолка Апрель.

— Угу, — промываю кисти. — Только пусть еще подсохнет.

— Вот подсохнет, на стенку повесишь. А показать и сейчас можно.

Протираю руки льняным маслом.

 

В кухне — запах гречневой каши.

Даже не пригорела.

Рома послушно возит ложкой по тарелке. Рядом заправляет свою порцию молоком Андрей.

— Отвлекись, — говорю слуге. — Пойдем, покажу твой портрет.

— А, да, — отставляет в сторону пакет. — Пойдемте.

 

Картина на мольберте вводит слугу в легкий ступор.

На ней — Андрей и Маша. Только Машу я изобразил старше, лет пятнадцати. Портретный Андрей стоит, обняв ее за плечи.

Думаю, я смог передать то выражение, какое было у него на лице во второй день нашего знакомства. Тогда, в детской больнице, когда он убедился в ее полном выздоровлении.

— Она вырастет такой, да? — тянется рукой к портрету, но я его останавливаю.

— Не трогай, краска еще не высохла… Да, такой.

— А я таким же останусь?

— Ну, лет через десять не сильно изменишься, это точно, — соглашаюсь. — Ты теперь стареешь раза в три медленнее, чем другие. В шестьдесят будешь выглядеть лет на сорок. В сто — лет на шестьдесят максимум.

— Лет через двадцать мы будем выглядеть, получается, ровесниками? Ну, внешне.

— Возможно.

— Спасибо… — тихо говорит. — Мне еще никогда не дарили картины, особенно собственный портрет.

— Всегда пожалуйста, — отвечаю.

* * *

Собеседование проходит удачно. Олеся и Николай Макаровы будут следующий год опекать Рому. Мои требования они воспринимают адекватно, Рома вызывает у них симпатию. Мое упоминание, что мальчик пережил смерть матери и отказ отца прибавляет еще и сочувствие.

Но посмотрим, как все пройдет. Предусмотреть все нельзя.

Приедут в Москву через две недели. За это время мне нужно подготовить квартиру, оформить документы.

И заняться птенцом, наконец.

 

Билеты в Москву Роме с Андреем заказываю на среду.

 

А еще мне надо придумать, что делать с домом в Хабаровске. Учитывая поддельную мать Саши Морозова.

* * *

— Жаль, не получилось встретиться с Машей, — говорит Андрей перед входом в аэровокзал.

— Ну, она приедет на каникулы, еще недолго, — пожимаю плечами. — К тому же не стоит сбивать ей учебный процесс.

— Это да…

Прощаюсь у входа.

 

Я прибуду в Москву несколько позже. У меня Апрель.

* * *

Из Щелково съезжаем опять в Москву. Выбираю квартиру на последнем этаже двадцатидвухэтажного здания. Она даже обходится дешевле — крайние этажи всегда несколько ниже по цене.

Дом относительно новый — ему нет и пяти лет.

Квартира большая — четыре комнаты, коридор оканчивается большой кладовкой. Риэлтор подсказывает сделать в ней гардеробную. Уверяю, что так и поступлю.

Оформляю покупку с документами на имя Дмитрия Павловича Орешкина.

Слишком уж приметен Марк Витальевич стал последнее время.

 

Чем хороша Москва — людей много, и никто никого толком не знает. И знать не желает. В подъезде постоянно кого-нибудь встречаю, когда привожу мебель и вещи из магазинов, но со мной никто не здоровается. Как и с Андреем и детьми. И это хорошо.

 

Собираю шкаф в одной из спален. Предлагали еще к доставке сборку дополнительно, но рабочие доверия не вызвали — не факт, что они мне саморезы молотком забивать не будут.

— Звонили из школ, где учатся Аня, Витя и Рома, — говорит Андрей, подавая отвертку. — Спрашивали, почему они не приходят на занятия. Сказал, что мы по делам в Москве, они приедут чуть позже.

— Хорошо, — киваю, вкручивая саморез, — только они не придут. Когда вернемся в Хабаровск, пойдешь и заберешь их документы, объясняя, что переводишь их в другую школу. Спросят куда — скажешь, что поближе к дому. В восьмую гимназию, например. Или в седьмую, они там рядышком стоят.

— А… а проверять не придут?

— Я разберусь, — всовываю полку. — Как придут, так и уйдут.

— А… они вообще учиться не будут, да?

— С чего ты взял? — беру следующий саморез. — Аню буду учить сам. Возможно, и Витю — но надо разобраться, что он вообще хочет и что вообще может. После четвертого класса пойдет в кадетскую школу.

— Интернат?

— Да, — киваю. — Тут, в Москве.

Молчит.

Кошка трогает лапой пачку саморезов.

 

Спустя сорок минут шкаф собран. Не идеально, но максимально лучшим способом — сам шкаф не очень качественный. Но дверцы перекашиваться не будут долго.

— А… можно спросить? — вдруг интересуется Андрей.

— Можешь не спрашивать, можно ли спросить, — вздыхаю. — Я же тебе уже говорил. Спрашивай, что хочешь. Отвечу.

— А зачем вам… все эти вещи, предметы? Вам ведь это не нужно, по сути.

— Не нужно, — соглашаюсь. — Но у меня есть люди, которые нуждаются в вещах. Это раз. Два в том…

Поднимаю взгляд на Андрея.

Смотрит внимательно, ожидая продолжения ответа.

— Два в том, — медленно говорю, — что если мы живем среди людей, то мы стараемся быть на них максимально похожими. В пределах разумного, конечно.

— Ясно, — чешет в затылке.

Ясно, что ничего не ясно.

 

Отбираю у кошки бумагу, в которой были завернуты саморезы. Сами саморезы приходится собирать по всей комнате.

 

Обустройство обеих квартир занимает неделю. Но с квартирой для Ромы помогает Апрель — я бы не успел один установить все скрытые камеры, которые хотел.

* * *

Хабаровск встречает промозглым дождем, хотя и середина сентября. Впрочем, дело ближе к октябрю — оно и логично.

Стряхиваем с одежды наледь.

— Как мороженые селедки, — комментирует птенец. — В глазури.

— Чем выше поднимаешься, тем холоднее, — пожимаю плечами. — Одежда остыла. И ты остыл. Потом ты пошел вниз через влажный воздух с моросью, и оно намерзло.

— Да знаю, — встряхивает плащ, с которого летят ледяные крошки.

— Тогда пойдем в дом, — киваю на окна.

Андрей с детьми прибыл домой еще днем.

* * *

Я могу много. Но только по очереди.

Все и сразу — не получается.

Дети. Апрель. Точнее, сперва Апрель, а затем дети. Птенец — первоочередное.

Ему надо приучаться к свету.

 

Это во всяких таких фильмах и книжках — укусил вампир, и дальше такое чудище вылезает — и сила есть, и все может.

В жизни так не получается. У только что пробудившегося птенца преимуществ совершенно нет. Свет смертелен. Физической силы нет. Летать не умеет. Ускоряться, оставлять себе знания выпитых — тоже учится не сразу.

Поднимаю голову.

Желтая ветка колышется за окном.

Один плюс — мы «живем» бесконечно долго. Времени может хватить на все.

 

К свету приучают долго и методично, хотя прием до безобразия простой — океан, глубина… а потом потихоньку в дневное время подъем до максимально терпимого уровня.

Меня этому учить стали в тридцать лет. Раз или два в неделю.

Поднялся я на поверхность первый раз спустя восемьдесят лет. И тут же нырнул обратно — уж больно солнышко жглось.

Искусственный ультрафиолет, кстати, нам безвреден. Как и радиация. Правда, до какого уровня, не знаю — не проверял. Да и не горю желанием проверять. Хотя один раз подобрался к саркофагу Чернобыльской АЭС. Вреда это не принесло, хотя я сильно глубоко и не проникал.

После того, как остался один — тренировки продолжал. И спустя две сотни лет после пробуждения первый раз сумел пробыть на открытом пространстве с восхода до заката.

На день зимнего солнцестояния.

* * *

Без людей было бы проще — я мог бы оставаться с Апрелем где-нибудь на побережье или острове столько, сколько нужно. Даже с одним Андреем. Кошка не в счет — кошка привычная. Рыбкой бы отъелась.

Но у меня еще Аня и Витя.

И их надо учить.

 

Пальцы бегают по клавиатуре. На экране — длинный листинг программы.

Рядом со столом горизонтально в воздухе висит Апрель. Перед ним тоже раскрытый ноутбук.

Жмет клавишу, и противодействующая сила немедленно отталкивает его прочь.

Падает на пол.

Вздыхает, возвращается в прежнее положение.

 

— Слушай, может, я сяду за стол как белый человек, а? — интересуется через пять минут.

— Не-а.

— Ну, а антигравитацию потом потренирую…

— Не-а.

— Ну, Шеш, не будь злым! — канючит.

— Я злой? — прищуриваюсь. — Тебе сколько лет, Младший? Ты летаешь, как г…но в проруби плавает.

— Я в плену семьдесят лет отсидел!

— Вот именно! Тебе наверстывать надо, а не плакаться, какой ты бедный несчастный al’lil, которого злой Наставник заставляет учиться.

— И куда мне торопиться?!

— Куда? — медленно поднимаюсь со стула и закрываю крышку ноутбука, не сдвинувшись в воздухе ни на миллиметр. — Хочешь до трехсот лет птенцом быть?

— Медленно, но верно!

— Да? — прищуриваюсь. — А если у тебя твоя охота начнется завтра?

— В смысле? — вскидывает голову, теряет концентрацию и опять падает на пол. — Ты чего, Старший? Ты чего, прогоняешь?

— Нет, — встаю ногами на потолок. — Я просто не знаю дату своего ухода в Тень.

— И…

— Что, если она будет завтра?! Что, если завтра ты останешься один? Ты подумал? Тебя ж изловят через пару месяцев максимум. Или одичаешь еще быстрее.

Сидит на полу.

— Я…

— Время, Младший. В одну прекрасную ночь я не вернусь к тебе. И дай Тьма, чтобы в эту ночь и другие последующие ты вспоминал меня не с проклятиями, убегая от очередной несостоявшейся жертвы или же от какой-нибудь ловушки, а с благодарностями, понимая, что я успел тебе дать минимум. Необходимый минимум, Апрель. Что ты, хоть и летаешь, как пингвин, но летаешь. И можешь, пусть и с трудом волоча свою тушку, но свалить от людей внизу в недосягаемое место. Что хоть тебя и жжет солнце, но ты можешь выйти на открытое пространство и днем, и твое пребывание в схроне ограничивается пятью минутами восхода или заката, а не двенадцатью часами. Понимаешь? Пять минут — это намного меньше, чем половина суток. Их можно перетерпеть, даже завернувшись просто в плащ. А убегать по воздуху гораздо проще, нежели по земле, участвуя в «забеге с препятствиями». Хотя бы это, Младший.

Отрываюсь от потолка и, перевернувшись в воздухе, встаю на пол обеими ногами.

— Все твои умения, что ты выпьешь — ничто. Люди не летают. Люди не ведают проблемы солнца. Никто и никогда из людей не передаст тебе точные знания, как правильно перенаправить гравитацию. Даже если это и представимо теоретически — только я могу показать это на практике. Указать на ошибки, методы применения. Векторный щит — это наше изобретение. Одно из немногих, сделанных нашим видом. Твой яд — уникальная жидкость, способная не только убивать, но и лечить. Иногда даже возвращать к жизни. Ты можешь не подозревать, но иногда это вполне может понадобится. Например, усыпить еду и сохранить про запас. Поддерживать в ней жизнь ровно столько, сколько требуется. Ты знаешь, сколько я извел людей, прежде чем сумел мало-мальски верно изменить состав яда? Несколько тысяч. При чем это сейчас людей — как песка в пустыне. Раньше их было в миллионы раз меньше. И иногда приходилось заводить, как Аугусто, отдельные деревни. И каждый человек был на счету. А люди имеют свойство дохнуть со временем, просто так — в силу возраста. И ты должен уметь поддерживать в них жизнь пусть не идеально — но хоть как-то. Рисование, приготовление пищи, программирование и переводы — все это чушь, по большому счету. Это развлечение. Ты — не человек, Апрель. И будь добр, постигай науку для не-людей. Потому что люди тебе никогда не станут друзьями. Равными друзьями. Низшими — пожалуйста. Но никогда не равняй их с собой. Никогда.

Что-то я последнее время стал часто проникновенные речи произносить.

Апрель чешет в затылке, поднимается с пола.

— Понял.

Усаживаюсь обратно за ноутбук.

 

— А ты мог бы убить своего слугу? Я имею ввиду этого, который Андрей, — интересуется на кастильском диалекте спустя минуту.

— Конечно, — пожимаю плечами. — Что за вопросы?

— И что он должен для этого натворить?

— Он должен быть опасен для меня живым, — отвечаю.

— Хм… а пример можно?

— Пример… Несу я Андрея на приемлемой для него высоте, а за нами вдруг увязывается самонаводящаяся ракета. Или же с визуальным наведением — неважно. Если догонит и взорвется — будет хана нам обоим. Если я брошу Андрея и свалю в максимальном темпе — хана будет только Андрею. Сам понимаешь, из двух зол я выберу меньшее.

— Не, я не про это, — отодвигает ноутбук. — Я про другое. Я имею ввиду намеренно лишить жизни. Не выбор погибнуть вам обоим или только ему одному. А какой-нибудь… ну…

— Когда он может жить хорошо и счастливо, но при этом буду страдать я? — договариваю за птенца.

— Да, точно. Именно это!

Задумываюсь.

— Если он попадет в руки спецслужб, скорее всего.

— Но ведь ты можешь всегда выждать время. Лет сто. Через сто лет его уже не будет в живых однозначно, — возражает.

— Но информация, полученная от него, останется. Через сто лет люди будут намного интенсивнее обмениваться данными, чем сейчас. Раньше это было неопасно. Те же сто лет назад — какие были у людей носители? Бумажные в основном. Бумага портилась, терялась. Пересылка занимала время. Сейчас же пара секунд — и любые сведения могут оказаться в любой точке Земли. Я раньше мог, накосячив во Франции, перелететь в Японию и поселиться там без особых хлопот. Теперь же, будь уверен, об инциденте в Москве знают и в США, и в Европе… где угодно, разве что в каком-нибудь Занзибаре не ведают. А через сто лет и в Занзибаре будут узнавать мгновенно.

— И… что делать?

— Вариантов два. Первый — ничего не делать. Сидеть на попе ровно, с людьми общаться только в рамках питания. Второй — саботировать развитие цивилизации, чтобы техническое развитие замедлилось в приемлемых для нас рамках.

— Звучит пессимистично.

— Да, особенно второй вариант, — соглашаюсь. — Ибо нас очень мало, а Аугустовских птенцов еще надо учить. Двести лет — долгий срок, если не четыреста. Я могу заломать любого человека, но они легко задавят меня количеством. И даже если я смогу силой или ядом подчинить себе президента и верхушку страны — стран-то в мире не одна и не две. Договариваться? С людьми договариваться никогда нельзя, птенец. Люди всегда будут искать вариант, чтобы обмануть. Всегда.

— А обмануть их?

— Какая разница, птенец? Неважно, на чем будет основан наш договор, и сколько в нем будет лжи с моей стороны — меня будут хотеть обмануть. И, что самое противное, они будут пытаться, и не раз. И верить мне не будут все равно — буду ли я говорить правду или врать. Это раз. Два в том, что этот договор будет исходить от меня, хотя они будут думать, что сами хотят этого. Если al’lil не хочет, его невозможно заставить, ты помнишь. И я уже буду в заведомо ущербном положении. Мне придется делать вид, что я верю их лжи и иногда поддаваться… и не факт, что однажды я не поддамся настолько, что действительно окажусь побежденным.

— Это да, — вздыхает, кладет руки на стол. — Люди — твари еще те. Размножаются, как тараканы. Признавайся, твоя работа?

Непонимающе гляжу на птенца.

— Ну, ты из нас самый старый тут. Вся нынешняя цивилизация, считай, у тебя перед глазами прошла. Сам говорил, иногда людей приходилось разводить, как кроликов. Это ты им прокачал жизнеспособность и плодовитость?

— Я? — фыркаю. — Нет, они сами. Причем только последние лет сто. До этого смертность была мама не горюй, и даже без учета моих жалких усилий. Потом появилась медицина, и количество факторов, переставших быть смертельными, резко увеличилось.

Барабанит пальцами по столу.

— А если как-нибудь… подсократить их количество? Например, эпидемию какую начать.

— Можно, — киваю. — Только вирус вывести надо. Лаборатория нужна, эксперименты. Это работа не на десять лет. И не на четыре руки — с учетом твоих.

— Аугусто подключить?

— И даже не на шесть.

— Украсть готовый? У людей хранится множество штаммов, потенциально смертельных… если вдруг вырвутся.

— Размышляешь, как уничтожить человечество? — усмехаюсь.

— А почему нет?

…— Если твой птенец спросит тебя, как уничтожить всех людей разом, значит, пришло такое время, — Наставник лежит на гладкой каменной площадке и смотрит в небо. — Хотя лет сто-сто пятьдесят у тебя в запасе, может быть, и будет.

— Всех людей? — хмурюсь. — Зачем? А чем питаться?

Ничего не отвечает.

— Да и что их уничтожать, — пытаюсь развеять тишину. — Тут месяц работы максимум… Город можно разнести за пару дней… Потом…

— Идиот, — перебивает Наставник. — Лучше на Луну смотри.

— Но…

— Еще раз, — тон обманчиво-спокоен. — Заткнись. Ложись рядом и смотри на Луну.

Затыкаюсь. Растягиваюсь на жестком камне и послушно уставляюсь на круглый белый блин.

Спорить с Наставником — себе дороже…

— Шеш? — голос птенца выводит из воспоминаний.

— Мой Наставник говорил, — медленно произношу, — что если птенец спросит про то, как уничтожить человечество — значит, это время пришло. Тогда я не понимал, что он имеет ввиду. Теперь… теперь понимаю.

— И… что?

— Сто-сто пятьдесят лет в запасе у меня, может быть, и есть, — повторяю слова своего Старшего.

— А он… ему пришлось, да? Потому и Атлантида затонула?

— Возможно, — соглашаюсь. — Но он мне не говорил. Он вообще мало что рассказывал о себе и о времени до того, как обратил меня.

— Ты тоже мало рассказываешь, — пожимает плечами.

Усмехаюсь.

— Апрель, он мне действительно рассказывал мало. Я ничего не знаю о людях, среди которых он жил. Не знаю, сколько лет ему было до обращения, кто был его Старшим. Он никогда не говорил о нем. Я не знаю, были ли у него птенцы или у его Старшего. Он редко что объяснял — все его учение сводилось к приказам и правилам, которые должны были неукоснительно исполняться. Любые мои ошибки и промахи жестко наказывались. Иногда жестоко. Иногда очень жестоко. Я что-то стал понимать лишь спустя пару сотен лет после его исчезновения. И это, поверь, несколько… неприятно. Но я ему благодарен. Каждую ночь и день. За его науку.

Закусывает губы.

— Нелегко тебе пришлось.

— Возможно. Но я выжил. И это его заслуга. В первую очередь.

— Пусть Тьма будет к нему милостива.

— Пусть, — киваю.