Зимняя сказка (гет)

В половине девятого поезд прибыл на станцию Дельфт. Уже давно стемнело, и служащие зажгли газовые фонари. Холодало. Я понял, что больше ничего не сумею рассмотреть даже в полусумерках и решил заказать кофе с шоколадными батончиками. Пора было возвращаться к делам. Но не успел я подумать об этом, как в моем купе появилась попутчица: молодая женщина в фиолетовом зимнем плаще, желтой шали и черных перчатках. На ней не было шляпки, и черные немного вьющиеся волосы слегка растрепались по плечам.

— Добрый вечер, — я, привстав, поприветствовал попутчицу. — Позволю себе представиться — сэр Энтони Айленд.

— Добрый вечер, мистер Айленд, — доброжелательно улыбнулась попутчица. — Я Вера Брагини. — Женщина, лихо сбросив перчатки, сделала мне изящный книксен.

— О, вы итальянка? — сразу спросил я. Теперь я лучше понимал ее необычный и даже фривольный по нашим меркам наряд. Ведь итальянки в быту куда свободнее наших женщин.

— Я подданная герцогства Тоскана, — мягко улыбнулась женщина. — А вы, как я понимаю, англичанин?

— Догадались по фамилии? — мягко улыбнулся я краями губ. За окном мелькнули два длинных канала Дельфта, огороженные серыми каменными башнями со шпилями. Свет газовых фонарей придавал им поистине сказочный облик.

— Даже если бы Вы не представились, было бы не сложно догадаться. Только англичанин может так долго находиться в одиночестве и не испытывать потребности в знакомстве, — улыбнулась дама.

Я внимательно осмотрел ее лицо. Пронзительные светло-зеленые глаза, острый длинный нос и лоб, немного испещренный морщинами, — все это делало мою спутницу красивой, если бы в ее лице не была какая-то неправильность. Я точно не мог сказать сказать какая: то ли одна половинка лица была меньше другой, то ли сама ее голова была немного треугольной… Но так или иначе ее глаза сверкали пронзительно и ярко, словно в них сфокусировалась вся жизнь.

— Не бегать же мне по купе, предлагая незнакомым людям свое общество, — пожал я плечами.

— Вот вы и проболталась, мистер Айленд, — весело фыркнула моя попутчица. — Итальянец бы уже перезнакомился с половиной вагона.

— Ходил бы и предлагал свое общество? — поднял я насмешливо брови.

— Это врожденный дар, которого англичане начисто лишены, — ответила женщина. — Поэтому вас так легко определять.

— Рад за ваши способности, синьора Брагини, — снова кивнул я. За окном стояла густая глубокая тьма.

— О, снова английская чопорность! — развела она руками. — Во-первых, не синьора, а синьорина. А во-вторых, зовите меня просто, синьорина Вера!

— Хорошо… — пожал я плечами, несколько опешив от такого напора.

— Мы, итальянски, неформальны, — кивнула моя спутница. — Вы должно быть подумали, где моя шляпка с вуалеткой, когда я вошла? Она лежит в чемодане. Знаю, что так положено, но мне в ней неудобно!

Поезд, между тем, начал тормозить. Рык паровоза словно напоминал, что мы пересекли залив и подъезжаем к большой станции. Стреми загрохотали, безжалостно раскачивая наш вагон. Синьорина Брагини, тем временем, с интересом смотрела на меня, точно желая сказать: «Знаю, знаю, едешь ты вовсе не за тем, о чем говоришь». Я тоже просматриваюсь к ней. Быть может, пора взять инициативу в свои руки.

— Вы до Люксембурга? — спросил я.

— Да, конечно, — охотно ответила попутчица. — Там пересяду на поезд до Женевы.

— Возвращаетесь из путешествия?

— Да, можно и так сказать. — Она посмотрела в окно. — Гостила у моей кузины: она вышла замуж за англичанина.

— Надеюсь, вам понравилось в Англии? — прищурился я.

— Кое-что понравились, кое-что нет, — честно ответила моя попутчица. — А вы, понимаю, хотели бы услышать, что понравилось все? — Она дерзко просмотрела мне в глаза.

Я спокойно, но без нахальства, выдерживаю ее взгляд.

— Скорее, было бы интересно узнать, что именно не понравилось, — ответил я.

— Зачем? — спросила девушка.

— Может, узнаю, что нам англичанам, следует поменять, — ответил я.

— Это бесполезно. С англичанами, — сказала спокойно сказала Вера. — Все равно не признаете неправоты. Это и не понравилось.

— Непонятно. Но честно, — кивнул я.

Стрелки за окном начали со звоном сходятся, словно сообщая о приближении станции.

— Роттердам… Ужасно долгая стоянка… — вздохнула моя попутчица. — Вы не хотите прогуляться?

Ее напор и самоуверенность начинали меня утомлять. Терпеть не могу людей, которые уверены, будто они во всем знают больше других, да еще и нагло демонстрируют это. Однако деваться было некуда: не сидеть же мне в купе! Потому я киваю и смотрю в окно, где на путях уже ревели несколько паровозов.

— Пожалуй, да… — кивнул я.

— Не волнуйтесь, Вы меня ничуть не дискредитируете. Италия не Англия: у нас девушки намного более свободны, чем в Англии.

— Рад за них… — пожал я плечами, глядя на ползущие паровозы. Любопытно, до чего женщин волнуют вопросы дискредитации или чего-то подобного!

Вера пристально посмотрела на меня, а затем, смеясь, хлопнула в ладоши.

— Да… Вот это англичанин! Вы и о женщинах говорите холодно!

— А почему я должен говорить о них обязательно тепло? — пожал я плечами.

— Женщины же! — сверкнули зеленые глаза спутницы.

— С таким же успехом можно сказать «мужчины же!» — снова спокойно ответил я.

Паровоз за окном тянул громадный нагруженный углем состав. Наш поезд начал медленно тормозить, явно приближаясь к перрону. Судя по гнущимся деревьям, здесь было очень ветрено, хотя и не было дождя.

— Англичане при этом считают себя людьми высокой нравственности, презирая остальные народы, — сказала Вера.

— Наверное, да… Но, смотря что считать нравственностью.

Поезд тормозил. Я встал и накинул плащ, затем протянул попутчице перчатки. Итальянка, привстав, поблагодарила меня мгновенным книксеном.

— Как что? Неужели Вы хотите сказать, что нравственность бывает разной?

Я присмотрелся. Зеленые глаза с карим отливом внимательно изучали меня с ног до головы. Я задумался: мне показалось, что однажды я уже видел этот взгляд. Только вот где и когда?

— Знаете, у разных народов свои представления о нравственном и безнравственном, — ответил я. — Понятно, мы все, как цивилизованные люди, осудим античные зверства в виде убийства детей или жестоких пыток. Хотя рабство, как вы знаете, процветает сейчас и в Североамериканских Штатах, и в Бразилии, так что гордиться нам здесь особенно нечем.

— Вы христианин? — спросила меня резко спутница.

Я спустился из вагона и протянул ей руку. Женщина осторожно проследовала вниз, хотя я сразу уловил ее бойкий нрав: вон как решительно шагает… Перед нами под резным навесом уже стояли двое мужчин в высоких белых цилиндрах. Я подождал, когда дама спустится с трапа, и предложил ей руку.

— Не убежденный… — ответил я, глядя на паровозный дым. — Наверное, в учении нашей церкви есть немало истинного. Но я наблюдал за другими народами, которые поклонялись другим богам, и поверьте, им не жилось от этого хуже. Возможно, прав тот еврей из новеллы Бокаччо: отец раздал детям драгоценные камни, каждый думал, что драгоценный у него, а фальшивый у другого, но только он один знал, у кого на самом деле драгоценный, а у кого фальшивый камень…

— Вы допускаете, что фальшивый камень может быть и у нас? — бросила на меня взгляд дама.

— Не утверждаю. Все религии признают бытие Бога или Богов. Все веры говорят нам, что смерть не конец, а только пересечение некой черты. Все веры учат нас совершать добрые дела, но дальше уже начинаются разногласия относительно добрых дел. Дальше пошли споры: что считать добрыми делами! И здесь людская мораль уже вступает в силу…

— Людская мораль не может отличается от христианской, — посмотрела на меня пристально спутница.

— Тоже спорный вопрос… — Прислушался я к реву паровоза. — Ваша церковь утверждает, что человек не может спастись сам — ему нужна для этого сила церкви. Прусские лютеране считают строго наоборот. Вы считаете, что общаться с Богом можно только на латыни. Мы считаем иначе…

— Это мелочи… — поморщилась дама.

— А разве все на свете не складывается из мелочей? — прищурился я, слушая, как два джентльмена беседовали о продаже акций из-за войны.

— Четыре — не сумма двух двоек, а самостоятельное число! — в ее голосе послышалась нотка раздражения.

— Верно. Но четыре и не сумма двух троек или трех девяток, — невозмутимо ответил я.

Раздался свист: от нас отцепили паровоз, который помчался в депо.

— Ну, а я все же хочу вам доказать, что мораль неизменна! — глаза моей спутницы снова сверкнули зеленью. — Все описали древние: как ни крути, доблесть и честь всегда будут доблестью, а предателей и трусов презирали во все века! — посмотрела она на резной навес над перроном. — И человеческую подлость вряд ли кто-то сможет оправдать.

Она говорила с легким вызовом, словно желала, чтобы я ей возразил. Я не возражаю. Признаюсь, такое ребячество во взрослой жизни меня всегда ужасно забавляло.

— Я ведь знаю, что вы думаете иначе, — подначила меня дама.

— Наверное, да… Вся эта мораль рыцарства была возможной в Средневековье, когда рыцари и графы жили сами по себе, — сказал я, глядя на белый пар паровозов. — Однако с тех пор, как мы стали жить в мире национальных государств, все стало условностью.

— Например? — быстро спросила моя спутница, глядя на белый пар, важно выпускаемый паровозом.

— «У нас разведчик, у них шпион» — этой фразой сказано все, — улыбнулся я. — Побывайте в Париже. Для нас маршалы Бонапарта — враги и едва ли не мировые злодеи. В Париже они герои, в честь которых названы улицы. У нас в Лондоне — Трафальгар-сквер и мост Ватерлоо. А у них в Париже — улица Риволи и Аустерлицкий вокзал. Для нас маршал Ришелье, племянник кардинала, демон, уничтоживший нашу армию при Фонтенуа. Для французов он — великий воин, отомстивший с лихвой за победы над ними герцога Мальборо, нашего героя. Вот вам наглядный пример, мисс, относительности нашей морали.

— Ну, хорошо… — моя спутница была немного обескуражена, но, судя по блеску глаз, готова к бою. — Допустим с точки зрения национальных интересов вы где-то правы. Но как быть с человеческими поступками и порядочностью? Вспомните, какое поведение мы зовём рыцарским…

— Над рыцарями не было национальных государств… — уточнил я.

— Но дурной поступок всегда будет дурным поступком, и государства его не изменили… — бодро ответила итальянка. Паровоз прорычал, напоминая, что соседний состав готов к отправлению.

— Разве? — поднял я брови. — А, например, выкрасть у врага план крепости или план кампании? Для нас такой человек будет героем. Для неприятеля — мерзавцем. Смотря с чьей стороны мы напишем историю.

— Вы невозможны… На войне всегда останутся доблесть и взаимовыручка! И мы, — сказала итальянка, — можем признать ее даже у врага!

— К сожалению, это очередная сказка… Вся мораль доблести, рыцарства существовала только благодаря одному уравнению: мы тратили на перезаряжание орудий больше времени, чем на прицеливание.

— Не поняла… поясните… — повеселела итальянка. Ей, похоже, доставлял удовольствие спор со мной.

— Раньше место командующего было в бою: вести армию вперёд. Служба в штабе считалась уделом адъютантов… Но теперь мы экспериментируем со штуцерами, создаём магазинные винтовки, — загнул я палец. — Потери в армиях будут огромными. Значит, воевать будем большиии толпами.

— Все-таки не понимаю, как это мешает героизму и доблести, — недоуменно посморела на меня сеньорина Брагини.

— Терпение. Прежде рыцари, командиры, капитаны должны были лично вести войска в бой. Кто отсиживался в тылу, был презираем. Но теперь место командира будет не на линии огня, а в тылу! Генерал больше не лихой рубака, а ученый, склонившийся над картой. Он чертит линии и решает математические примеры, а не ведет в бой. Его задача — бежать поскорее при виде угрозы, ибо гибель штаба будет равна гибели армии.

— Дамы бы не смогли полюбить такую умную, но трусливую голову, — скривилась итальянка.

— Это личное дело дам, — ответил я. — К победе или поражению в войне это, поверьте, не будет иметь отношения.

— Но кто мешает воинам быть героями? Доблесть и взаимовыручка останутся у них, пусть и не у трусливых генералов!

— Сказка, — вздохнул я. — Очередная сказка. Представьте, если на два наших корабля напала вражеская эксадра. Они топят один корабль, второй поднимает паруса и убегает. По-человечески его капитан, наверное, подлец. Но он сберег своей корабль, боевую единицу, и вернул ее в порт, усилив нашу эскадру! Так он погиб бы ни за что, а так он сохранил боевую единицу для решающего боя. Он предатель или герой?

Итальянка с интересом посмотрела на меня. Возможно, то была игра фонарей, но мне показалось, будто в ее взгляде скрыто некое лукавство.

— Мне кажется, это настолько очевидно, что мне трудно понять тех, кто делает вид, будто не замечает сего.

— Люди, занимающие такую позицию, мыслят не глобально и не фактами, а, наоборот, эмоциями… — прищурилась она.

— Как можно мыслить эмоциями? — удивился я.

— Ну вот так. Плохо бросить друга в бою — и точка. И никаких оправданий нет.

— Какая чушь! — посмотрел я на мелькавшие колеса прибывшего поезда. — Ваши отряды прикрывают позицию. Командир одного из них получает приказ оставить позицию. Что ему делать? Проигнорировать приказ? А если его отход необходим для спасения армии, а второй отряд оставлен в качестве заслона? Или лучше оголить фланги армии, а отряду прикрывать чью-то спину, ценой гибели армии и страны?

Снова раздался свисток. Нам, видимо, как раз прицепляли паровоз.

— А если есть люди, которые скажут: «Да, ценой гибели армии. Плохо и точка» — фыркнула итальянка.

— Вот поэтому таких людей близко нельзя допускать к управлению войсками, — спокойно сказал я. — Сидите дома и думайте, что хотите. Главное, чтобы их чувствительность не мешала делу!

— А если помешает? — снова спросила дама.

— Значит, этих чувствительных дам изнасилуют вражеские солдаты, — пожал я плечами. — И пустят по кругу.

— Вы так спокойно говорите об этом… — дрогнул голос дамы.

— Должны же люди отдавать себе отчёт, до чего доводит вселенская глупость, — ответил я.

— А кто-то скажет: «Неужели мораль может быть глу…»

Я посмотрел на спутницу и снова вспомнил этот внимательный, пронзающий взгляд. Рафаэлла Хорнби, только не кареглазая, а зеленоглазая. Похоже… Взгляд именно такой. Он самый. Рафаэлла. Точнее псевдо Рафаэлла. Снова под обороткой? Или это ее и есть настоящий облик. Не факт. Сходство взгляда еще не доказательство.

— С относительностью всех этих сказок столкнулись еще древние индусы, — посмотрел я на нее. — Знаете, в «Махабхарате», — пристально посмотрел я на нее, — Пандавы поняли, что победят Кауравов только забыв всю сентиментальную чушь.

Рафаэлла была знатоком индийских мифов. Вернее, так называемая Рафаэлла. Так… Отвела взгляд в сторону. Возможно, поняла, что я понял ее. Или не поняла? Не факт. Пока не факт.

— В «Махабхарате» роды пришли с далекой северной страны… Где много озер, лесов и часто холодно… — сказала дама.

«Знает!» — подумал я. Неужели прокололась? И всё же не факт… Буду качать дальше. На косвенных.

— Как вы думаете, где находится эта страна? — мы развернулись и пошли назад по перрону. — Картографы прошлого века рисовали там странную страну Великую Тартарию. А ныне там часть русской Сибири… Куда же делась загадочная Тартария? — спросила Вера.

— Да никуда она не делась, — невозмутимо ответил я. — Живет и процветает. Только столица у нее теперь в Санкт-Петербурге.

— Неужели русские проникали в Индию? — посмотрела на меня дама.

— Почему бы и нет? — ответил я. — Великие моголы по преданию одна из ветвей Чингиз-хана. — Вполне могли завоевать Индию…

— Отчего же тогда Индия не стала великой державой и не нападает на соседей? — усмехнулась дама.

— Наверное, моголов было мало. Славянки все пошли в наложницы русским, а моголы в Индии окопались и выродились без боев, — ответил я. — В Индии они жили мирно…

— Пристроили даже Кутб-минар и Тадж-махал, — сказала дама.

Знает! Безусловно знает Индию не хуже, чем псевдо Рафаэлла. И все-таки не факт… Теоретически может быть и совпадением…

 — А вот вы не верите в исчезнувших Тартаров с Великим ханом? — донесся до меня голос спутницы.

— Расскажите об «исчезнувших тартарах» нашей Легкой бригаде, выкошенным полкам Роял-Мэлоуз и Коулдстрим-Гардз… — вздохнул я. — Они вам, бедные, сразу объяснят, куда исчезли трартары с Великим ханом! Перерезали Воронцовское шоссе и нарушили наше сообщение с Евпаторией.

— А индийцы зовут север страной «Вед»… — поддразнила меня итальянка.

— Ага… С картечью и шашкой наголо… — добавил я грустно.

С шаш… Она знает, как индийцы трактуют «Веды». Она… Она… Откуда итальянке так хорошо знать индийскую культуру? Откуда ей помнить про Кутб-минар? Выходит она… Все-таки она. Безусловно, она не случайно подсела в мое купе…

— Хотите покурить? — улыбнулась итальянка.

Стоп! Я ведь не говорил ей, что курю! Выходит, она в курсе моей биографии? Скорее всего, так и есть. Дамочку познакомили заранее с моим портретом. Что же, тем лучше. Если она знает много обо мне, значит, не избежит ловушки. Выходит… Их махараджа тоже промахнулся в своем ходе? Или?

— Вы догадались по моим желтым пальцам? — спросил я.

— Разве вы не упомянули, что будете курить на станции? — удивилась дама.

Вот оно… Я ведь прекрасно помню, что не говорил синьорине Брагини об этом. Она определенно знает меня. Такое возможно только между знакомыми: когда ты настолько знаешь человека, что старые фразы кажутся уже не имеющими времени. Мы были с ней знакомы? Только вот где и когда? Я снова посмотрел на белый пар паровоза, растворяющийся в ночном воздухе. «Каждое мгновение настоящего тотчас становится прошлым», — учил великий Лао Цзы. Что же, мне и в самом деле пришла пора поразмышлять.

* * *

Уходить из Страны Восходящего Солнца мне пришлось быстро — быстрее, чем я ожидал. В сущности, я уже понимал, что мое нахождение в этой стране бессмысленно: японцы сначала поиспользуют меня для «дезы», а затем просто уничтожат. Потому самураи и спокойны: они знают, что никакая собранная мной информация не покинет Империю Ямато. Значит, надо уходить быстрее. Уходить, несмотря на то, что моя миссия еще не завершена. Можно, конечно, рискнуть головой, но это бессмысленно: японцы будут подсовывать мне заведомо ложную информацию.

Мысль о бегстве возникла у меня сразу после разговора с О-Тэбэ-саном. Глядя на прозрачную воду пруда, я уже мысленно начал прикидывать ходы. Самый простой: аппарировать через горы в Нагасаки и принять там вид китайца. Лучше всего сделать это даже в голландской Дедзиме. Но здесь сразу возникало затруднение: я Империи Ямато с ее политикой сакоку вполне могли стоять ловушки. Попав в одну из них, я сгорю по полной.

Я подошел к глади пруда: над ней нависли квадратные кусты, названия которых у меня никак не получается запомнить. Что же остается? Правильно, остается Сайго Такамори. Он должен быть круглый идиот, если уничтожит меня. В конце концов я, иностранный агент, немало пожил в их закрытой стране. Перед смертью он должен хотя бы вытряхнуть из меня, что я разнюхал за это время. Что же, сейчас мне это только на руку.

Другой вопрос, который неизбежно встает передо мной: а почему Такамори не сделал этого до сих пор? Зачем японцам подбрасывать мне «дезу», если они намерены меня ликвидировать? Такое может быть только в одном случае: если Такамори действует не в собственных интересах, а в интересах некоего третьего лица. Не исключаю, что это лицо — русские, имеющие полулегальное представительство в Иносе. Это косвенно еще раз подтверждает мой вывод о связи Такамори с русскими, хотя прямых доказательств у меня пока и нет.

Я вспомнил подарок Сейдзи-сана: салфетку с надписью: «Если на войне самураю случится проиграть бой и он должен будет сложить голову, ему следует гордо назвать своё имя и умереть с улыбкой без унизительной поспешности». Как я был слеп! Ведь я думал, что это означает признание моих заслуг в бою, но это был всего лишь намек: нам известно, что ты вражеский самурай, и перед смертью назвать свое имя всё равно придется. Именно после того боя с Сейдзи-саном они взяли меня на крюк. Возможно, что обещания О-Тэбэ-сана поделиться сведениями об экспедиции Резанова — это всего лишь путь в хитроумно поставленную ловушку. Что же, остается идти китайским «путем лиса»: если противник хочет заманить тебя в ловушку, покорно следуй за ним и придумай, как сделать ее ловушкой для него самого. Другого варианта у меня, увы, нет.

Похоже, я не ошибся. Покуда ваш покорный слуга рассматривал в пруду рыбок и обнаружил, что здесь водятся не только карпы, но и окуни, ко мне со стороны чайного домика бодро подходил О-Тэбэ-сан. Лицо самурая оставалось бесстрастным: можешь, сколько угодно всматриваться в это лицо, всё равно никогда не угадаешь, о чем оно думает. И всё же за минувшие месяцы я отчасти научился читать даже малейшие движения их глаз и ртов. Похоже (а с японцами всегда остается неопределенность), он чем-то доволен и хочет предложить мне некое решение.

— Гомэн кудасай! — поклонился он мне снова. — Мне кажется, почтенный Ли Кван Юн, я смогу удовлетворить ваше любопытство.

Клюнуло! Я едва подавляю вздох облегчения. Теперь мне нужны подробности.

— Я весь — внимание, почтенный О-Тэбэ-сан, — также поклонился я.

— Я знаю, что Вы интересуетесь подробностями об истории Резан-сана, — снова вежливо улыбнулся японец. — И мне кажется, я смогу его удовлетворить. Здесь в горах проживает почтенный сэнсэй Осо-сан. Он хорошо помнит те времена…

— А захочет ли почтенный Осо-сан меня видеть? — спросил я.

— Об этом вам лучше всего скажет мой слуга Янбай! — тонкие линии бровей самурая дернулись вверх. — Если только, конечно, вы не откажете ему в общении.

В переводе на наш язык это означает позолотить ему руку. Япония — удивительная страна неподкупных и доблестных самураев и невероятно продажных их слуг. Что самое интересное, те и другие прекрасно знают об этом и воспринимают это как должное. У японцев нет наших понятий «лучше» или «хуже»: они недоуменно пожимают плечами, услыхав про них. За летом идет осень, за осенью зима — кого это волнует? Как на знаменитых портретах Кацукавы Сюнсэ — черные линии лишь оттеняют лица на белом фоне.

Я, разумеется не отказался и заплатил Янбаю хорошим мешочком с золотом. Через пару дней мы начали с ним восхождение на гору, обмыв предварительно ноги у подножья: ведь горы для японцев почти живые, имея своих духов. Мы поднимались вверх молча: восхождение на гору — время молчания, а не болтовни. По тропинкам из-под камней мелькали юркие ящерицы, почему заставлявшие насторожиться. Я покорно шел вперед по крутой тропе, и все время спрашивал себя, не было ли это частью плана Такамори — отправить меня с человеком, которому я не смогу по дороге сказать почти ничего.

Было далеко за полдень, когда мы достигли сосновой рощи на одном из средних плато. Посередине аккуратного треугольника из низких сосен и туй стоял маленький домик, напоминавший павильоны для чайных церемоний, только без украшений. Маленький синий фонарик казался совсем одинокими на фоне воды. Горная вода стекала из поросших мхом камней в аккуратно выложенный бассейн. Газон кое-где разбавился камнями и плитами, из которых можно было прочитать иероглифы. Из трещин камней бурно пробивалась зелень. В тихой прозрачной воде плавали золотые рыбки.

Едва мы подошли к воде, как в нашу сторону повернулся худощавый человек в белом кимоно. Он поднялся от клумбы с синими ирисами, возле которой сидел на корточках. Затем пошел к нам с неуклюжей робостью, свойственной замкнутым людям, пошел к нам и вопросительно посмотрел на моего спутника.

— Наш китайский гость осмеливается засвидетельствовать свое почтение Осо-сану, — поклонился Янбай.

Я в свою очередь сделал «котао» — низкий китайский поклон благодарности.

— Благовоспитанный гость — в радость, — сказал Осо-сан. — Я всегда готов угостить почтенного Ли Кван Юна и приятно побеседовать с ним. Могу предоставить ему и ночлег, если ему будет угодно.

Итак, Осо-сан знал мое имя: встреча не была случайной! Он был предупрежден. Разумеется, сейчас я услышу легенду об экспедиции Рязанова в Японию. Или под видом рассказов о легенде мне будет устроен допрос с пристрастием. Или… Я еще раз посмотрел на Осо-сана, отправившегося в свой павильон. Стоп! У него типичная походка офицера-кавалериста. Скорее всего, этот человек не был японцем.

Я присел на краю водоема и залюбовался золотыми рыбками. В зелено-голубом, если не чернильном мраке, трепыхались их тела. У меня остается один вариант: уходить сейчас, немедленно. Но уходить не в моем собственном облике, а кем-то еще. В варианте Янбая. Оборотка при мне: добавить волос оглушенного Янбая не стоит ничего. Уходить через Нагасаки опасно: там может быть засада. Остается Дедзима. Будет ли свободен проход? Я могу только аппарировать. Играть с Осо-саном бессмысленно и опасно. Меня интересует, где может быть промежуточный проход, ибо в один тур до Дедзимы мне не попасть.

Я помню урок Лай Фэна. Наша «душа» — это джива, вечное нематериальное «я». Оно освоило жизненную энергию Ши. Нельзя говорить, например, «у меня есть душа» или «моя душа», потому что душа — это я сам, и у меня (души) есть тело — грубое и тонкое. Мне достаточно перецелить часть энергии Ши на соединеие с другой энергией, чтобы можно было на время погрузить в сон его дживу. Главное, стать сильнее Янбая.

Я продолжал смотреть на плывущих рыбок, любуясь их золотой и хрустальной игрой, словно погружаясь в царство грез. Пусть мир кажется упругим и эластичным, Я вижу себя ребенком, идущим у рождественской ели с шишкой. Я вижу движущуюся картинку из детской сказки про волшебный горшок. Золотой и покой рыбок ослепляют меня. Передо мной встает недоуменное лицо Янбая: он, кажется, так и не понял, чего я хочу. Но прежде, чем он понял, я, как и учил Лай Фэн, наношу ментальный удар. Быстрый, от которого опешивший Янбай падает без чувств. Спать ему не меньше пары суток.

Первый этап прошел отлично. Я подбегаю к телу и отталкиваю его в рощу. Такамори, наверное, предупредил Осо-сана, что я постараюсь бежать. Или не предупредил? Теперь я еще раз убеждаюсь, что Осо-сан не японец: подданный Страны Восходящего Солнца точно почувствовал бы чужую энергию. Скоро он вернется. Я смотрю на гладь пруда и вспоминаю, как мы с Такамори шли по саду Сюккейн тоже мимо пруда. Там был насыпной остров с гравием… Здесь его нет…

«В поисках ответа Ито-сан пошел в монастырь Энряку-дзи на горе Хиэй, — продолжал Такамори, посмотрев на цветущие в пруду белые лилии. — Пожилой сохэй внимательно выслушал его и сказал: «Видишь этот солнечный луч? Твое дело мне яснее, чем он. Ты никак не хочешь выучить урок Неба, что именно «хорошая», а не «плохая», предаст тебя!» — вспомнил я слова Такамори, сказанные им у этого островка.

«Боже, как это просто!» — подумал я.

Той ночью я писал отчет Слагхорну в маленькой хижине на голландском острове Дедзима. Я до сих пор не знаю, был ли мой уход частью дьявольской игры Такамори, или произошёл тот случай, о котором знает каждый разведчик. И который бывает раз в жизни.

* * *

Я осторожно поворачиваю ключ и захожу в купе. Моя спутница легла спать сразу за проверкой паспортов в Дордрехте. Антверпен я проехал уже один. Впрочем, все это мелкие детали. Применив секрет И-цзин, я сразу нащупал сияющий шар — магическую защиту. Дама, ехавшая со мной, была несомненно волшебницей.

Я не знаю, она ли приходила ко мне под видом Хорнби. Я не знаю, зовут ли ее Вера Брагини или она пришла ко мне под обороткой. Но я знаю точно, что она сопровождает меня не просто так. Они пасут меня с Амстердама. Если не Лондона.

Я смотрю на часы. Полночь. Мехелен мы пройдём без остановок. Допрашивать ее нет смысла: волшебница не слабая, может поднять шум. В вагоне могут быть ее сообщники. Что если это входит в ее задание? Я быстро беру портфель и на ходу, как настоящий магл, прыгаю на ходу из поезда, и качусь по мокрой зимней траве.

Мне некогда слушать рёв паровоза: мне надо аппарировать в Брюссель, а потом в Арденны. Там я смогу, наконец, оторваться от них.