Моя Маргарита (гет)

Нужно смеяться громче

и обниматься чаще.

Чтоб сыновьям и дочкам

не было ночью страшно.

Чтобы под одеялом,

крепко прижав собаку,

дети бы понимали,

что им не нужно плакать.

Чтоб не услышать фразу

детскими голосами:

«Я подрасту, и тоже

любить никого не стану»

Мальвина Матрасова

Повиснув на плечах Гаары, Гретта поняла, что настоящее падение не остановилось. Она продолжала лететь — сквозь ложь, сквозь отражения, сквозь всё, во что верила. А потом её вывернуло, как перчатку, — и в зеркальной пустоте оказалась уже не она, а бесплотная, чувствительная до боли душа. Щуплая, прикрытая каким-то тёмным тряпьём, дрожащая — то ли от холода, то ли от страха — она вглядывалась в густой туман, окутавший это странное место. Гретта обхватила себя руками, пытаясь хоть как-то себя обогреть, и никак не могла решиться сделать хотя бы шаг. «Моя дорогая Маргарита... — раздался вздох и едкий шёпот, ползущий одновременно рядом и где-то далеко. — Одна — вознеслась над кровавым балом, не дрогнув. Другая — шагнула в темницу навстречу смерти ради искупления. А ты замерла на краю, закутанная в страх. Так кто же ты, дитя отражений? — Гретта вздрогнула от того, как резко шёпот оказался у её ушей. — Новая трагедия? Или жалкое недоразумение, переодетое в великое имя? Мне нравится гадать. Особенно, когда ответ всё равно горький». Смотреть в туман было страшно. Девушке нестерпимо хотелось, чтобы кто-то потряс её за плечи, вытянул со дна, она даже хотела развернуться назад, но невидимая сила держала её на месте. «Ты даже не представляешь, как сладко ты пахнешь, когда боишься. И как красиво звучишь, когда молчишь. Шагни, Маргарита. Или я сделаю это за тебя». Не чуя под собой ног, как от чужого пинка, Гретта подкралась навстречу мглистой завесе. Где-то вдали, в глубине тумана, в хрустальном гробу сидела девушка. Когда Гретта решилась подойти чуть ближе, перед женской фигурой материализовалось зеркало — высокое, с поблёкшей рамой, покрытое сетью тонких трещин. В отражении выглядывало лицо с пустыми зелёными глазами, а на фоне рождались и гасли расплывчатые тени. Руки несчастной медленно поднимались, как если бы хотели коснуться стеклянной поверхности и пройти сквозь неё, но пальцы лишь скользили по воздуху. Гретте показалось, как бледные губы шепчут: «Как же холодно...»

— Сакура? — хриплым голосом позвала её Гретта, повторила ещё раз, помахала рукой перед лицом одноклассницы, но так и не удостоилась ни взгляда, ни ответа. — А почему ты здесь? Я же тебе не давала семена...

— Пожалуйста, Саске, не уходи, — Сакура плакала и звала пустоту, но ответом ей был лишь ускользающий призрак Саске — не он реальный, а бесплотная тень, которая, конечно же, не могла ничего ответить. Внезапно возле Сакуры возникли другие тени — более осязаемые, чем Саске, но все равно созданные ее воображением. Это были ее родители. Отец в спешке кидал в чемодан рубашки, брюки и другие вещи, а мать плакала и умоляла: «Пожалуйста, не уходи». Маленькая Сакура тогда спряталась в шкаф и рыдала от страха и от того, что не понимала, что происходит.

Увидев всполохи чужих воспоминаний в ожившем зеркале, Гретта застыла, ощущая, как её грудь сжалась от жалости, сожалений и понимания. Сколько боли, сколько безмолвного отчаяния было в том моменте. Она чуть вздрогнула, как если бы сама чувствовала это холодное одиночество, это горькое сожаление за утраченное и невозвратное. «Когда-то мой отец собирался вот так же уйти, угрожал, что сядет за руль и разобьётся, раз мы так его доводим, — протекли в голове ручейком собственные воспоминания. — Когда была ребёнком, всегда бежала утешать и говорить, как мы его любим. И бабушка любила угрожать своим уходом по тем же причинам. Только я больше не молю остаться, а Сакура до сих пор хватается, как за спасительную ветку. Не верит, что выживет без неё. Но держаться порой больнее, чем отпустить и занять наконец свою сторону. Кто хочет, тот всегда уйдёт, — Гретта исподлобья смотрела на зацикленные в отражении воспоминания одноклассницы. — Зачем цепляться за того, кто не боится отравить твою душу? Но теперь я догадываюсь, почему я её встретила». Понаблюдав некоторое время за Сакурой и убедившись, что ничем сейчас не в силах ей помочь, Гретта поплелась дальше.

— Зачем я здесь? — спросила она вслух, но так и осталась неуслышанной. — Ну да, конечно! Зачем отвечать мне? Я же пустое место! Ты как мои родители, строишь из себя... Гаара, наверное, волнуется. Мне нужно вернуться, понимаешь? Или мне надо на парселтанге объяснять тебе всё?

Но её слова подхватывало лишь эхо, разнося их по всему пространству. «Раз этот язык проглотил, может, нужно пройти дальше? Вдруг ещё кого-то встречу?» Страх постепенно смешивался с любопытством и злостью на демона. Это он её сюда притащил, не иначе, ведь она отвадила от него брата Хинаты, а теперь не успокоится, пока не поиздевается. Гретта набрала воздух в лёгкие и, насколько могла, прокричала: «ЕСТЬ ТУТ КТО?».

Есть тут кто... Есть тут кто... Есть...кто...

— Ясно. Понятно. Ой, что это там блестит?

Её шаги то становились увереннее, то переходили на бег, а то под конец и вовсе приостанавливались. Всё та же картина. Хрустальный гроб. Высокое зеркало, прячущее в себе истоки чужой боли, усыпанное ещё более толстыми трещинами. И Саске. С опущенной головой, на коленях покоятся руки с разбитыми костяшками.

— Эй, — окликнула его Гретта, но и он не услышал её. Она подобралась к зеркалу, пытаясь углядеть в нём хоть что-нибудь.

Саске тоже гнался за призраком, только это был призрак его брата. Итачи, очень похожий на самого Саске, только намного старше, возвышался над ним.

— За что ты убил наших родителей? Зачем сделал нас сиротами? — по лицу Саске, всегда такого наглого, катились слезы.

— Ты был мелким и ничего не помнишь и не понимаешь, — фыркнул призрак Итачи. — Я не оправдываю себя. Насилие — это не выход. Возможно, я помешался. Если бы ты не нашёл меня, я бы все равно сдох в психушке. Но сначала ты должен все узнать. Читал «Кэрри»? У нас все было точно так же.

Призрак Итачи махнул рукой, и перед Саске открылась картина. Маленький Итачи умоляюще смотрит на родителей:

— Можно я пойду погуляю с ребятами?

— Нечего, — лица родителей были каменными, а голоса звучали как пулеметная очередь, обещающая скорую смерть. — На улице один бандитизм и разврат. В школе тоже. Ты будешь учиться на семейном обучении. Ты должен быть хорошим мальчиком, не таким, как они все.

Картинки стали меняться. На каждой из них Итачи был чуть старше, но требований и запретов от родителей становилось все больше. Все телефонные разговоры тщательно прослушивались, весь круг общения контролировался. Образование Итачи считалось их образованием. Итачи нельзя было увлекаться тем, чем его ровесники, хоть как-то развлекаться. Все называлось грехом и сопровождалось словами: «Иди в чулан и молись». И вот предстала картина с уже взрослым Итачи — он лежал в обнимку с девушкой и шептал ей какие-то романтические слова о том, что хочет сделать ей предложение. Родители ворвались в комнату, сорвали с них одеяло и принялись осыпать их обоих ударами и оскорблениями.

— Но мама, папа, мы ведь уже совершеннолетние, я люблю ее и сделал ей предложение! — попытался Итачи заступиться за свою возлюбленную.

— Это неважно, — родители были неумолимы. — Ты женишься только на той, кого выбрали для тебя мы. И пусть ты будешь жить с ней как брат с сестрой, зато ради статуса.

И тогда в руке Итачи засверкал нож...

Наваждение рассеялось.

— Но неужели не было другого выхода? — Саске продолжал рыдать. — Неужели ты не мог сбежать? Зачем обязательно проливать кровь, ещё и родных людей?

— Я себя не оправдываю, — повторил Итачи. — В тот момент я сошёл с ума от горя и боли. Но ведь ты тоже пролил кровь родного человека. Не тебе меня судить. К тому же если бы я сбежал, то оставил бы тебя. Хотел бы ты пройти через этот ад? У нас было ужасное детство, ты просто ничего не помнишь. Но ты мог бы построить свою нормальную жизнь, а выбрал сводить счеты, копаться в прошлом.

— Прости, прости меня... — повторял Саске, вытирая слезы. — Прости меня, Итачи. Прости меня, Сакура...

Когда сцена рассеялась, и слёзы Саске растворились в темноте, Гретта долго сидела в тишине, переваривая чужую исповедь. Гретте казалось, что её сердце — это тот самый чулан, в который загоняли Итачи. Только вместо молитв в нём эхом отражались её собственные мысли, которым она последнее время совсем не внимала: «Ты должна быть хорошей. Не злись. Не плачь. Терпи».

— Вот только звучат они не совсем моим голосом... — И вдруг в груди разлились первые потоки чего-то обжигающего, но то была не жалость, а злость. Такая здоровая и естественная злость на тех, кто превращает любовь в клетку. На тех, кто ломает человека, а потом требует быть благодарным. Ну конечно, ведь если ребёнок «благодарен», значит, всё было не зря, значит, они — «хорошие родители», а не тираны. Такая удобная и извращённая защита. Гретта опёрлась руками о стенки гроба, глядя на расшитую шёлковую подушку. Та лежала ровно, без вмятин, как будто на ней и не спали вовсе. Неужели Саске так и сидел себе, не смыкая глаз? Интересно, Сакура тоже? «Впрочем, это и неудивительно, что они в таком напряжённом положении. Их души никогда и не расслаблялись, пытаясь добраться до конца туннеля своей боли. Мне жаль и Итачи, и Саске. Младший растёт озлобленным, а я ведь и сама последнее время только и делала, что срывалась. Не знаю, что давило больше — родители или то, что я практически и не ела, только эти несчастные яблоки. После них наступало временное чувство насыщения, но всё равно внутри чего-то будто не хватало. Всё раздражало, а я только и ждала, когда мне кто-нибудь под горячую руку попадётся». Гретта положила руку на плечо одноклассника, тот лишь слегка дрогнул, но не отозвался.

— Думаю, теперь я могу понять тебя... Он говорил, что ты ничего не помнишь. Но, может быть, ты просто слишком долго старался забыть? — неуверенно начала Гретта. — Я мало тебя знаю, судила о тебе лишь по кратким рассказам Гаары и друзей, никто из нас в подробности не вдавался. Видимо, тебя действительно могла понимать только Сакура. Не знаю, кто ещё, но она точно по тебе тосковала. Я всё ещё не пытаюсь видеть в её созависимости романтику и не оправдываю твои поступки, и всё же... Не знаю, слышишь ли ты, но, думаю, стоит сказать... Ты думал, что всё это было ради мести. Что брат разрушил твой мир, а ты должен разрушить его в ответ. Но вы оба были жертвами. Только он — в клетке, которую называл домом. А ты — в пустоте, которую он оставил.

Умолкнув, Гретта подняла голову и ноги сами повели её дальше. Может быть, гуляя от жертвы к жертве, она так и найдёт ответ, как ей отсюда выбраться? Если бы Гаара и друзья увидели, что тут происходит, они бы никогда её не простили. Только по её вине здесь оказались их одноклассники. Разумеется, они не безгрешные, вели не самую порядочную жизнь. Но разве жестокость не передаётся, как старый дневник, где на каждой странице — не жизнь, а выживание? Они выросли в тени страха, под ударами ремня, под тяжестью слов, от которых душа скукоживалась. Их научили — или ты бьёшь, или бьют тебя. Их смех был оружием, а злоба — бронёй. Теперь, оказавшись здесь, они впервые увидели себя настоящими — растерянными, напуганными, одинокими. А их родители, те, кто начал эту цепь, так и продолжают отрицать всё. Смотрят в глаза своим детям и говорят: «Ты всё выдумал. У нас была нормальная семья».

«Всем известно, что и они сами хорошо не жили, но истинное зло — утягивать другого туда, где ты страдал от боли. Тем более близкого, который от тебя пока ещё зависит», — размышляла Гретта, блуждая в тумане и выглядывая очередной силуэт. Она то и дело поправляла покрывало, когда чувствовала, что оно вот-вот сползёт с неё, как бы крепко она его не завязывала и не придерживала. Не то, чтобы девушка нуждалась в губозакаточной машинке, но тут явно не помешал бы какой-нибудь пояс. Как бы не заболеть ещё сильнее: об отоплении здесь никто не позаботился.

За рассуждениями, шагая в совсем не прекрасное далёко, Гретта не сразу расслышала, как кто-то мурлычет мелодию. Неизвестно, с какой стороны разливался звук — казалось, и сзади, и спереди. Лишь когда девушка заметила ряд зеркал, у каждого из которых покоился хрустальный гроб со спящими узниками, она по-настоящему прислушалась. Но внимание привлекло не только это. Мимо плавно проплывала женская фигура, словно следя за порядком. «Как будто спящие могут вот-вот проснуться и начать безобразничать», — хмыкнула про себя Гретта. Из мелодии наконец пролились слова:

— Среди зеркал

Тебя искал,

Боясь узнать

И потерять.

(Отто Дикс — Отражение)

Раньше Гретта закатывала глаза на описания вроде: «голос — как журчащий ручеёк, текущий из хрустального родника». Ей это казалось напыщенной выдумкой, написанной для красного словца. Она считала, что можно подобрать куда более уместные эпитеты. Но сейчас это сравнение подходило как никогда. Ни одна женщина не говорила так, как эта. И голос её был под стать не менее роскошной внешности этой дамы. Вышедшая из забытых сказаний, она была облачена в белоснежное платье с тончайшим золотым шитьём, узор которого тянулся вдоль рукавов и ложился ажурной вязью у выреза на груди. Ожерелье, старше самого времени, сплеталось из золотых нитей и символов, чьё значение давно забыто. Русые волосы заплетены в мягкие пряди, обрамляя лицо с высокими скулами и полными розоватыми губами. Глаза дамы даже не скрывали давно застывшую скорбь и знание, которого не должно быть у смертных. Почему-то Гретте казалось, что на голову незнакомки так и просилась тонкая и высокая резная корона из множества мелких деталей, которые напоминали бы замысловатые знаки и руны.

— Бесплотный дух,

Ты слеп и глух

К моим мольбам,

К моим слезам.

(Отто Дикс — Отражение)

«Кто она? — с недоумением глядя на неизвестную красавицу, думала Гретта. — Она не похожа на такую уж узницу, но и не верю, что она может быть тем самым демоном. Эта девушка кажется его полной противоположностью. Если он пугает одним своим присутствием, словно вытягивает всё живое, то от неё, наоборот, веет чем-то тихим и спокойным. Мне не хочется с ней бороться. Я хочу... Понять её?»

— Скажи, ты умеешь жалеть?

Ах, да! Ухмылка — ответ.

А душа твоя может болеть?

Ах, да! У тебя её нет!

Во мне живёшь,

Как в ране — нож,

Мучишь меня

День ото дня.

Я вечно твой,

Всегда с тобой,

Все для тебя!

Ты — это я.

Скажи, ты умеешь жалеть?

Ах, да! Ухмылка — ответ.

А душа твоя может болеть?

Ах, да! У тебя её нет!

(Отто Дикс — Отражение)

Гретта недоверчиво нахмурилась. Какая ещё душа, какая боль, какие, чёрт возьми, мольбы? Но в то же время в груди что-то едва заметно скрипнуло — словно закрытая дверь, тронутая ветром. «Ты — это я». Под рёбрами защемило, будто кто-то подошёл слишком близко. Это не просто песня. Это не к кому-то. «Почему мне кажется, что это — ко мне?» Страх поднялся изнутри — не из-за услышанного, а из-за того, что услышали её. Прежде, чем она решилась бы признать это сама. Мысль пронеслась резко, словно стрела: «Неправда. Я не такая. Не вечно холодная и давящая!» Пауза. «Нет-нет, она поёт о своём. Меня это не касается, правда? Мне просто кажется. Родители всегда говорили, что я слишком мнимая…» Гретта уже собиралась уйти, отвернуться, но сила чужой песни будто держала за плечо. Не пускала. Теперь казалось, будто эта песня идёт изнутри. «Может, я тоже слепа и глуха? Живу в чужих ранах, как нож… День ото дня мучаю всех, не зная, как иначе. Неужели я действительно не умею жалеть?..» Недаром её в семье считали эгоисткой. «А если они правы?». Словно только сейчас заметив свою зрительницу, необычная незнакомка посмотрела прямо на Гретту — спокойно, без вызова, но с таким… знанием, словно читала её с первой строки. Словно в Гретте не было ни одного секрета, о котором незнакомка бы не знала. Сама же Гретта изучала её, как настороженная лань, неуверенная, точно ли стоит подходить.

«Никогда в жизни не видела настолько пронизывающего взгляда...»

— Кто вы? — робко подала голос Гретта.

— Я — та, кто хотела снять корону и мантию и увидеть, что под ними.

«Корону и мантию?» — нахмурила брови Гретта.

— Разве тебе не рассказывали обо мне? — спросила дама, наблюдая за растерянностью Гретты. Какое-то время та молча смотрела на незнакомку, пока её брови на этот раз не поползли вверх.

— Царевна из той легенды, что я слышала от тёти...

— Древняя, как мир, — красавица легко кивнула.

— Как тебя зовут? — спросила Гретта.

— Здесь это не имеет значения, — вдруг смутившись, уклонилась от ответа жительница зазеркального мира.

— Ты забыла своё имя?

— Матушка нарекла меня Мореной, как велено помнить. Ежели... Ежели верить моему зеркалу памяти.

— А тот монах... — вспомнила Гретта.

— Мы виделись мало — лишь при батюшке с матушкой, под их зорким надзором. Он часто украдкой поглядывал на меня, но сердца моего не завоевал. Меня даже немного тяготило его внимание. Я поставила условие — то, что покажет мне меня — не из прихоти, а чтобы понять: захочет ли он вместе со мной увидеть меня настоящую, а не один лишь титул. Он выполнил его… но с той последней встречи его никто более не видел. Он выглядел таким крепко задумавшимся, смотрел во все углы, мне почудилось — он избегает смотреть мне в лицо.

«Вот вам и пикапер древних времён, — невесело хмыкнула Гретта. — Сначала — глаза, намёки, квесты. А как получил ответ — сдулся. И в зеркале, видимо, увидел не только чёрта, но и себя. С нечистым ему легко было договориться, лишь бы от живого контакта с настоящей женщиной сбежать и весь свой «богатый внутренний мир» не раскрыть».

— Зато подарок оставил, как доказательство своего «героизма», — вслух фыркнула Гретта. — Мужчины, они и тогда, и сейчас — умеют красиво начать и исчезнуть без объяснений. Сейчас таких именуют «пикаперы».

— Пи-ка...пе-ры? — непонимающе спросила Морена.

— Да. Мастера красивого начала и быстрого ухода. Но я рада, что он вовремя ушёл из твоей жизни. Вряд ли ты была бы счастлива с ним. Сейчас даже специальные курсы пикапа проводят, и какие только уловки не придумывают, — Гретта закатила глаза. — Они даже тоньше и хитрее стали, чем раньше. Петухи на понтах.

— Ты хочешь сказать... самцы кур, но надменные?

Гретта прыснула, прикрыв рот рукой.

— Можно и так сказать. Раздуваются от собственной важности, а как до дела — так в кусты.

Они некоторое время помолчали, пока Гретта не опомнилась:

— Погоди, если ты здесь так давно, значит, ты тоже заключила сделку?

— Истинно так, — отозвалась Морена.

— Тогда нам нужно выбираться отсюда вместе! — оживилась Гретта и протянула руку Морене. — Я не оставлю тебя.

— Ты очень мила, — губы царственной красавицы тронула тень улыбки, она покачала головой. — Но мне по душе это место.

— Почему? Ты ведь здесь совсем одна. Если не считать этих, — Гретта кивнула в сторону спящих узников Зазеркалья.

— Каким бы петухом ни был монах, его дар мне дал то, о чём я долго грезила. Это место дало мне свободу, которой у меня никогда не было среди людей. Демон пожаловал мне возможность остаться здесь навсегда. Когда мне становится скучно и тоскливо, меня развлекают чужие воспоминания. Он позволил мне управлять ими, как я пожелаю. Могу переключать как на самые обычные, так и на самые мучительные. Иногда я ухаживаю за теми, кто показался мне не таким пропащим, каким его посчитали демон и заключивший с ним сделку. Таким образом, я могу узнавать, как изменился мир с той поры, когда я ушла от всех.

— Ты... видела тех, кого отправляла я? — поразилась Гретта.

— Да. Эти люди в надёжных руках, — отозвалась Морена.

Не находя, что сказать, Гретта прошлась мимо нескольких взрослых мужчин, пока её взгляд не остановился на знакомой худощавой блондинке.

— Ино... Ты чем-то кормишь их? — обратилась к Морене Гретта.

— Тем, что у них внутри, — мягко ответила Морена. — Нахожу их самые тёплые воспоминания. У одних — это пир, у других — жалкий сухарик. Всё зависит от того, что человек носит в себе.

Гретта нахмурилась, снова посмотрела на Ино. Та лежала спокойно, почти умиротворённо. Пальцы её были сцеплены, как будто она молилась.

— А если кто-то всё же... очнётся?

— Бывает, — кивнула Морена. — Но не по воле случая. Чтобы проснуться, узник должен быть вырван из сна.

— И ты отпускаешь? — спросила Гретта.

— Я не сторож. Я просто... здесь. Как фонарь, который освещает путь, но не ведёт за руку, — ответила Морена.

— Но как их вырвать? — Гретта нахмурилась. — Разбудить?

— Нужно разбить их зеркало. Для этого нужно заплатить. Кровью того, кто его любит. — Голос Морены стал тише, почти благоговейным. — Лишь так можно прервать цепь снов и иллюзий.

— Кровью?.. — прошептала Гретта.

— Это древний закон. Их сон нарушается не силой, а любовью. Зеркало трескается только тогда, когда кто-то приходит не ради себя, а ради другого… готовый принять чужую боль, как свою. Безвозвратно.

— А если человека, которому узник был дорог, уже нет в живых? — спросила Гретта.

— Тогда остаёшься только ты. Или никто.

Гретта вздохнула и повернула голову к зеркалу Ино.

Ино лежала неподвижно, и лишь ее губы шевелились, повторяя: «Я должна быть идеальной...»

В зеркале проступили воспоминания — взрослая женщина, очень похожая на саму Ино, такая же красивая, но холодная и надменная, отчитывает маленькую Ино:

— Почему четыре, а не пять? Ещё раз получишь четверку — я не пущу тебя в дом! Ну и что, что весь класс получил четыре — ты должна получить пять, и никак иначе! Яманака всегда должны быть лучше всех! А когда закончишь свои уроки, позвонишь одноклассникам и продиктуешь им задания!

— Но зачем? — робко попыталась возразить маленькая Ино. — Разве это не их дело? Пусть учатся сами.

— Ты должна показать, что ты лучше их всех, вместе взятых, — отрезала мать.

Сцена сменилась. Теперь Ино была чуть старше, она красилась и собиралась на дискотеку.

— Какое убожество эти твои друзья, — презрительно поджала губы мать. — Сакура — безотцовщина. Саске вообще из кошмарной семьи. Сай — он же инвалид! Ты разве такого достойна? Ты достойна принца! А ведь скажи, кто твой друг — я скажу, кто ты.

— Но Сай любит меня... — попыталась было заикнуться Ино.

— Ты знать не знаешь, что такое любовь. Эти люди — ошибки, а ошибки надо исправлять, — отозвалась мать. — Кстати, и краситься ты совсем не умеешь, и одеваться тоже. Ты же ведь красавица, только совершенно не умеешь ухаживать за собой. И похудеть не мешало бы. Тебе бы в школу моделей. Вот тогда все убедятся, что Яманака лучшие.

Ино поднялась в своей кровати, глядя перед собой остекленевшими глазами.

— Я должна быть идеальной... Сай не может меня любить. Я не знаю, что такое любовь. Неидеальные люди — ошибки, а ошибки надо исправлять, — она схватила нож и отрезала от себя кусок, но плоть тут же вернулась обратно, и Ино рухнула без сил, вновь провалившись в свою кому.

Стоило Гретте открыть рот, как к зеркалу поспешно подошла Морена и пальцами скользнула по холодной поверхности.

— Что ты делаешь? — спросила Гретта. Ей и самой хотелось прекратить этот бесконечный адский сон школьной красавицы, чьё исчезновение разбивало Сая каждый день. И в каждой оставленной ране этой пары будет навечно виновата она сама.

— Она совершенно изнеможена. Дух её, тёмен и возмущён, сам на себя гнев воздвиг, и суть свою истребити намыслив, — небеса, что виднелись в глазах Морены, застило глубинное понимание. — Изведала я бытие сие тяжкое: родители мои требовали, дабы превзойти всех, да в людях, да в любви не слыхать желаний. Лицо царское не знати должно своего сердца, но служити единственно на пользу государю-мужу своему да земле нашей. Единственное спасение моё — свет мой зеркальце да владыка его бесплотный. Твоя сотрапезница книжного учения такого дара не получала. Потому память благую взываю, чтоб не увяла душенька ея во тьме.

В зеркале Ино появился Сай — вот он смотрит на неё, не отрывая глаз, как на королеву, вот неловко протягивает ей заботливо приготовленный бенто, вот неуклюже бормочет: «Поздравляю с днём святого Валентина... Прости, что сразу не сказал, но ты красивая». Затем Сакура — она крепко обнимала Ино и плела для неё венок из ромашек. «Ино-свинина, ты моя лучшая подруга». Ино что-то пробормотала и обратно улеглась в свой гроб.

— Ей... Ей стало лучше? — с понурым видом спросила Гретта. С головы до ног её обжигал и душил стыд.

— Не ведаю, — тихо ответила Морена, — но в сердце её мелькнул свет, и в тьме томления возникла искра надежды. Пусть это лишь малое утешение, но разве не в малом начинается возрождение души? Вспоминать светлое — значит противостоять мраку, а там, где память жива, дух не погибнет.

Рождённая практически на заре времён и наблюдавшая за переменами живого мира в чужих отголосках прошлого, бывшая царевна то отвечала по старым выученным в юности манерам, то переходила на более современный говор. Гретте нравилось слушать её голос. Хотелось следовать за соседкой демона всюду, куда бы она ни пошла, лишь бы только не останавливалась говорить и петь. «А, собственно, зачем мне возвращаться? С ней так хорошо и спокойно, будто все тревоги улетели туда, где остались её царственные родственники, — прокрались на цыпочках мысли в голову девушки. — Заслуживаю ли я вообще возвращаться, пока в беспрерывном персональном аду варятся все, кого я сюда отправила?»

— Ты видела самого демона? — спросила она Морену, пока они продолжали путь мимо других гробов.

— В миру знала токмо лик показной его. А здесь — лишь голос слышен да поступь. Но я не нуждаюсь в его истинном образе, мы соблюдаем уговор: я не влезаю в дела его, он — не нарушает мою благодатную тишину. Думается мне всё-таки, что монах скрылся, не устрашившись моего открытого взора к нему, но лишившись рассудка ясного, ибо увидел нечисть воочию.

— Но тогда зачем он его выпустил? Только чтобы тебе угодить, а потом сбежать? Мог бы сразу уйти. Я же говорю, петух, — фыркнула Гретта.

— Быть может, помысел его не был ясен и ему самому, — предположила Морена. — Быть может, надеялся усмирити тьму силой воли, да промахнулся, возгордившись. А может, жаждал воззреть на зло, что веками заключено, чтоб обрести знание, коего не достаёт даже святым писаниям. Но отведав сего — содрогнулся, и дух его не стерпел. Не мне суд творити. Но ведомо мне одно: кто волю злу вручает, уже не владеет собою.

— Временами и мне хочется сбежать, видя себя в зеркале, — усмехнулась Гретта. — То ещё чучело.

— Разве ты не получила от демона, чего желала? — спросила Морена.

— Я не про внешность свою. Вернее... Не только про неё. То есть... Да, я стала красивее, но иногда внутри чувствую себя прежним недоразумением и посмешищем. Только вдобавок, когда я рядом с Гаарой, мне кажется, что я с головы до ног грязная и ненормальная. Он такой хороший, правильный, невозможно прекрасный, что с ним нельзя стоять такой, как я. Хах... Думала, что получу неземную красоту и угомонюсь, а на смену одним комплексам пришли другие, — вздохнула Гретта.

— Прости дерзновение моё, прервать речь твою должна. Разве та дева не с вашей школьной скамьи?

Гретта проследила за указывающим пальцем Морены и действительно увидела ещё одно знакомое лицо.

— Боюсь представить, что увижу у Таюи, но я должна, — нехотя подошла Гретта ближе к зеркалу одноклассницы. — К каким же следам былого я толкнула эту несчастную?

В зеркале Таюи появились видения. Грязная квартира, заставленная пустыми бутылками. На полу валяется белье и другие вещи, которые не пристало видеть ребёнку. За окном темно, а Таюя сидит под кроватью и зовет маму. Но мамы нет, та заявляется под утро, и далеко не трезвая, в самом непристойном виде. А иногда мама приходила с такими же пьяными ухажерами, и тогда Таюя пряталась под стол уже от них.

Видение сменилось. Повзрослевшая Таюя сидела за столом с матерью. Та продолжала пить. Мать была тоже похожа на саму Таюю — со следами былой красоты, очень ярко накрашена, но следы порока на лице тоже явно бросались в глаза.

— Запомни, Тай-Тай, — с пьяной уверенностью говорила мать, назидательно подняв указательный палец, — на этой земле любви нет, зато есть деньги. Секс — это цена, которую платит женщина за дружбу мужчины. Главное — устроиться повыгоднее.

Таюя поднялась в своём гробу, с такими же пустыми остекленевшими глазами, как у Ино, и развела руками, словно потерявшаяся, заблудившаяся девочка.

— Любви нет... Верности нет... Есть деньги... Секс — это цена, которую женщина платит за дружбу мужчины. Я вещь. Я должна продать себя подороже...

Стало трудно стоять и Гретта качнулась, едва ухватившись руками за стенку гроба. Внутри всё оборвалось — не резко, а будто кто-то сжал все органы в кулак. Сначала — лёгкая дурнота. Потом — глухой жар, от которого начало подташнивать. Она попыталась сделать вдох, но воздух стал густым, липким. Это не была паника. Не страх. Это было нечто плотное, набирающее вес внутри неё, как свинец, который не выдохнешь. Мысли сопротивлялись — они всё ещё искали логическое оправдание. Но тело уже не подчинялось. Пальцы дрожали. Затылок налился тяжестью. Она вспомнила, как легко ей тогда далось увести девушку в укромное место и толкнуть в пасть прожорливому демону. Ни жалости, ни сомнений. Тогда это казалось справедливо. Рационально. Сейчас — нет. Теперь она знала, какой была Таюя. Не чудовищем. Не монстром. Просто человеком. Из тех, кто мог бы выжить. Кто, возможно, уже начал меняться. Кто теперь — не начнёт.

— Прости меня, Таюя, — хриплым голосом нарушила тишину Гретта. — Если бы ты знала, какова безопасность, ты бы не падала в объятия, которые продолжали то, что начинали слова твоей матери. Да, она дала тебе кров и пищу, это факт. Не удивлюсь, если она требовала от тебя быть благодарной. Родители часто так говорят, мои тоже. Вот только все умалчивают, что если бы они этого не дали, за это их могли бы и родительских прав лишить. И пусть она наделила дочь этими самыми базовыми вещами, в любом случае этой алкоголичкой давно должны были заинтересоваться органы опеки. В её обязанность входила и защита твоей безопасности, но она совершила самый тяжкий из грехов. А я вдобавок лишила тебя шанса освободиться и строить свою жизнь самой. Из-за меня ты никогда не встретишь тех рук, которые показали бы, с какими теплом и любовью тебя можно касаться. Заслуживаю ли я вообще возвращаться?

Гретта смотрела на остекленевшие глаза юной узницы и хотела испариться. Стереть себя, раскрошить, как грязную бумажку, и бросить в печь. Какое она право имеет на дружбу от ребят, что с таким радушием приняли новенькую? Как она смеет вот так легко и беззаботно принимать любовь Гаары, когда отняла всё это у таких же подростков, которые только учатся жить?

— Ты всегда можешь остаться, — точно читая мысли Гретты, предложила Морена. — Здесь не так дурно, как могло бы почудиться. Никто не посмотрит на тебя с упрёком, ведь каждый занят своими ранами.

— Может быть, ты и права, — вздохнула Гретта, её плечи ссутулились, точно на них легла скала. «Как я буду смотреть в их глаза, если вернусь? В его глаза... Лучше уж никогда больше не проснуться, чем увидеть в них разочарование».

Заметив, что Гретта с трудом держится на ногах, Морена предложила ей руку как опору, и та не стала отвергать предложенную помощь. Тем более что, кажется, впереди её уже ждала ещё одна знакомая фигура, с которой всё началось. И с каждым шагом туманная мгла рассеивалась, уступая контурам школьного двора.

Вопреки самоуничижению Гретты, за нее переживали все, кто ее знал. Особенным вниманием ее, конечно, окружили Гаара, Темари и Шикамару — Гаара день и ночь сидел у постели Гретты, а Темари и Шикамару пользовались служебным положением, чтобы устроить ее лечение как можно лучше. Гретту пришли навестить все одноклассники — не только Наруто и Хината, которых она хорошо знала, но и Тен-Тен с Роком Ли, и даже Неджи. Даже Сай сидел в коридоре больницы поодаль от всех — он ничего не говорил, только молча рисовал что-то в планшете, но это была высшая мера его поддержки. Если бы Гретта это увидела, она мигом перестала бы думать, что никому не нужна. Не пришла только Сакура — и то только потому, что после исчезновения Саске она слегла с депрессией, отказывалась от еды и почти не поднималась с постели. Слишком уж много произошло несчастий с ребятами за последнее время. Гаара винил себя, что не обратил раньше должного внимания на состояние Гретты — что-то уж слишком долго она не приходила в себя для простого обморока, но ведь и раньше было понятно, что с ней происходит что-то странное. Гаара сидел и держал ее за руку, глаза цвета мокрого асфальта наполнились слезами — и плевать, что парни не должны плакать, когда прямо сейчас может уйти единственный смысл его жизни.

— Гретта, не уходи, пожалуйста, не уходи. Вернись ко мне. Ты моя жизнь. Ты мой икигай. Что бы с тобой ни случилось, что бы ты ни сделала, куда бы ни попала — расскажи мне, мы вместе найдём решение. Только не оставляй меня. Без тебя мне незачем будет жить.

Тем временем, когда больную отправили восстанавливаться, в приёмной Астор нервно шагал из угла в угол и поглядывал на часы.

— Скажите, пожалуйста, — сдерживая злость изо всех сил, бросил он медсестре. — Мы вообще собираемся получить информацию, или мне поднять свои связи?

Когда наконец разрешили войти в палату, он первым делом оглядел помещение: не слишком ли дёшево? почему не палата повышенной комфортности? и разве нельзя было нормально стены покрасить?

Гретта лежала без сознания. Отец сел рядом — с шумом, с тяжёлым выдохом, словно и ему самому нужна была капельница.

— Не бережёте вы с матерью меня, — сказал он полушёпотом, обращаясь не к ней, а скорее к воображаемой публике. — То голова у вас болит, то живот, то обмороки... Поседею с вами скоро. — Он вздохнул, покачал головой. — Ты же знаешь, я для тебя всё делал. Я работал, я содержал, я даже терпел... Но вот надо же было тебе подкинуть ещё проблем.

Если кто-то из друзей Гретты заходил в палату, он моментально менял тон — становился внешне спокойным, заботливым, даже мог бросить с притворной тоской:

— Да, я с ней с самой первой минуты здесь. Сердце отца, сами понимаете: хоть мало говорит, но очень за неё переживает.

Но стоило ему остаться одному, возвращались усталость, раздражение, обида:

— Я вообще заслужил это? Я всё делал правильно. Небось довёл кто-то в школе.

Иногда Астор мерил палату шагами, как разъярённый зверь в клетке, и докучал вопросами медперсонал о том, когда же очнётся его дочь. Наконец в палату зашла Хваён и, увидев в каком состоянии её супруг, усадила его рядом с собою на кушетке.

— Тише, не шуми ты так, — сказала она, пытаясь урезонить его. — Она может проснуться и напугаться.

— Да она без сознания! — вполголоса огрызнулся он. — Ей всё равно! Это мне, чёрт подери, тяжело!

Хваён глубоко вдохнула, будто проглатывая комок, который подступил к горлу. Словно только она и держит всё это хрупкое равновесие.

— Она твоя дочь. Ты любишь её. Я знаю, ты злишься, потому что боишься, но она же не нарочно в обморок упала.

Он отвернулся, зло выдохнул, отмахнувшись, как от назойливой мухи.

— Да всё у нас через одно место, как всегда. Вечно я должен быть сильным.

Она склонила голову к его плечу, почти ласково, прошептала:

— Потому что ты — опора. Мы же знаем, какой ты у нас сильный, как же мы без тебя? — Хваён уже было взялась за его руку, но Астор чуть не ударил по кушетке. — Сейчас главное — она. Потом можешь кричать. Только не злись на неё, котик. Пожалуйста.

Но он не выдержал.

— Чёрт побери, я не могу так больше! Когда это закончится, а?! Сначала отец пропал, потом мать умерла, один брат сел на вещества, второй умер, сестре я и в помине не сдался, потом твои родители! Сколько можно? Сколько можно?! — взревел он. — Я устал! Почему она так поступает со мной?

Хваён тоже не выдержала:

— А ты думаешь, мне легко?! Думаешь, я не боюсь за неё?! Думаешь, я не сидела у ее постели ночами, когда она болела в детстве?! — Он открыл рот, но она не дала вставить ни слова. — Я молчала, когда ты всё на неё валил. Я молчала, когда ты доводил её до истерик. Я защищала тебя перед ней! А теперь ты опять орёшь, будто это она виновата, что у тебя не жизнь, а кошмар?! — Она тряслась. Голос сорвался. В глазах — слёзы. — Всё, хватит! Надоело уже! Я не могу постоянно быть хорошей, когда мне тоже страшно! Мне тоже больно! — Она резко отодвинулась от него и встала, не зная, куда себя деть. — Идите вы оба к чёрту. Я не справляюсь, ясно? Меня никто не спасёт. Никто, как всегда. Почему я послушала мать и вышла за тебя, а не за свою первую любовь? — сквозь жгучие слёзы пробормотала она, чувствуя, как на неё накатывает до боли знакомое безумное чувство.

— Verpiss dich endlich! — воскликнул он. (С нем. «Да свали ты уже нахрен!»)

Фрау Винтер вышла из палаты, громко хлопнув дверью, не дождавшись, слушает ли её кто-то вообще. Потому что ей уже было всё равно. Она горела изнутри.

Муж прошёлся по палате, глядя в окно с сжатыми губами.

— Wenigstens eine von uns hat jetzt Ruhe, — выдохнул он, и в голосе его не было ни капли сожаления — только усталость и холодная досада. — Was für ein Fehler, sie zu heiraten. (С нем. «Хотя бы одна из нас теперь заткнулась. Какая же это была ошибка — жениться на ней»)

Хваён стояла перед двумя аккуратными могилами, закутавшись в пальто. Достала сигарету. Подожгла её медленно, будто этот ритуал был единственным способом не разлететься на атомы.

— Привет, — бесцветным голосом поздоровалась женщина, снова чувствуя себя беспомощной девочкой. — Я не знаю, с чего начать. Просто… я устала, — она опустилась на лавочку, коснулась пальцами холодного камня. — У меня всё снова разваливается. Гретта… с ней что-то не так. Она лежит в больнице, не приходит в себя уже так долго, хотя это был обычный обморок. И я не знаю, что делать.

Хваён неуверенно глянула на изображения двух пожилых людей.

— Астор, конечно, орёт. У него, как всегда, всё плохо. Он же герой, один всё тащит. Знаете, может, это я и правда всё порчу?

Послышался скрип колёс остановившейся неподалёку машины, из которой донёсся английский перепев русской песни, которую когда-то напевала соседка Хваён по послеродовой палате.

«Осталась память,

Память — у которой больше нет конца.

Остались слёзы, у которых

Я не помню, где начало...»

(Слава — Расскажи мне, мама)

Хваён недовольно проворчала:

— Что за невоспитанность? Как будто здесь не кладбище, а место для веселья.

До боли похожая на мужчину с чёрно-белой фотографии, она снова затянулась. Глаза блестели, но слёзы почти не лились — они застряли внутри.

— Я ведь старалась. Всегда. Как ты, мама, учила меня, — слабо улыбнулась она. — Не ныть. Держать лицо. Быть крепкой. Всё ради семьи, да? Ради ребёнка. Ради мужа. Ради того, чтобы никто не сказал, что ты не справилась. — Пауза. Дым таял в воздухе. — Да, было нелегко. Ну и что? У всех было нелегко. Вы были хорошими. Просто… времена были другие. Папа — он любил нас. Просто иногда не сдерживался. А ты, мама… ну, ты была вспыльчивая. Но вы ведь старались, я понимаю, — голос дрожал, но Хваён быстро проглатывала подступающий комок. — И я стараюсь, правда. А Гретта… она не понимает. Она такая неблагодарная иногда. Думает, всё просто. Думает, я — плохая мать. А я для неё… да я бы жизнь отдала. А в ответ — больница. Обмороки. Паника. Никаких «спасибо», никаких «мама, я тебя люблю». Только молчание или огрызания. Хотя со мной вам тоже было тяжело — то тройки или двойки приносила, то ужин не приготовила. Да и знаю, что вы мальчика хотели, поэтому ты, папа, всегда учил меня всё чинить, — Хваён дожала сигарету, но не встала. Голос стал тише: — Может, со мной и было тяжело, но и я ведь не просила многого. Просто чтобы кто-то тоже держал меня. Чтобы не всегда быть сильной. Чтобы хоть кто-то понимал меня, о чём я молчала, когда вы на кухне пили или дрались.

И выдохнула шёпотом:

— Хоть кто-то.

Хваён долго сидела, не решаясь встать. Положила выкуренную сигарету на могилу, оставив «докуривать» родителям.

«Я всё любовь искала, а она рядом шла.

Её в лицо не знала, как слепая была...»

(Слава — Расскажи мне, мама)

Дым от новой зажжённой сигареты резко вылетел изо рта, как остатки души. И вместе с песней пришло воспоминание.

Молодая Хваён. Танцы под летними фонариками. Смех. Он стоял у сцены — низкого роста, в тёмно-синем мундире, с блестящими пуговицами и строгим воротником, от которого доносился запах крахмала и свежей чистки. Фуражка с эмблемой академии слегка сдвинута набок, и тень от козырька скрывала глаза. Но она всё равно запомнила взгляд — открытый, чуть насмешливый.

— Ты как птичка, — смеялся он, — если не держать — улетишь.

— А если держать — заклюю, — ответила она, и он сказал, что будет держать осторожно. И держал.

Когда мама увидела его фото, отрезала сразу:

— Поиграется и бросит. Выбрось эту дурость из головы.

«Ах, если б всё начать сначала…» — звучало из чужого телефона.

Хваён приложила ладонь к надгробию.

— Мама, ну ты же помнишь, как он меня смотрел? У него были добрые руки. Он за меня бился на той дискотеке, ты помнишь? — рассмеялась она и тут же проглотила слёзы. — А ты сказала, что я «нагуляюсь и забуду». Однако я не забыла. — Ветер всколыхнул волосы, с которыми когда-то играл он, но с кем мама так и не отпустила, когда он собрался переезжать, и выдала замуж за парня, который давно смотрел на юную Хваён. — Только вот Астор… никогда не держал меня бережно. Только крепко. Чтобы не дёргалась.

Музыка продолжала играть:

«Расскажи мне, мама, что я сделала не так?

Расскажи мне, мама, почему я виновата?

Я любила, мама, а простить не знаю как.

Ну ответь, ведь ты же сама любила когда-то»

— Когда он изменял мне, ты всё твердила, чтобы я не делала глупостей, не лишала свою дочь отца. Говорила, что сама не вытяну. Но почему... Почему он вообще со мной так? И ведь всё равно виновата всегда я. Перед ним, перед... вами. Может быть, и перед дочерью. Но я честно пыталась быть хорошей, — на этот раз Хваён больше не могла сдерживать слёз, всё тело дрожало. — Мамочка... Папуля...Я правда... честно... старалась... Слышите?

"Осталась гордость — гордость,

От которой я схожу с ума.

Остались лишь обиды,

О которых так давно молчала.

В своих мечтах летала, как во сне я жила.

И вот пора настала и очнулась от сна,

Но не от сна, а от кошмара!»

Взрослая женщина, что когда-то маленькой девочкой, сжавшись в обнимку с игрушечным медведем, в темноте тоскливо смотрела на закрытую дверь кухни, за которой родители отмечали очередной праздник на пару с бутылками соджу и пивом, теперь глядела на фамилию на надгробии и впервые за долгое время прошептала:

— А может, я не виновата?.. Может, я просто тоже хотела, чтоб кто-то меня пожалел?

После стихшей музыки Хваён ещё какое-то время посидела с потухшей второй сигаретой, пока, вздохнув, не покинула кладбище. Ужасно хотелось спать. Перед тем, как пойти на остановку, женщина зашла в магазин за продуктами и увидела задумчиво стоящего у полок избранника сердца своей дочери. «Он чем-то похож на него, — подметила она, наблюдая за юношей. — Внешне кажутся абсолютно разными, но что-то в нём неуловимо напоминает мне о тех днях с моей первой любовью...»

— Помочь с выбором? — раздался женский голос над ухом рыжего парня.

— Да, пожалуйста, — Гаара обернулся и смущённо улыбнулся, увидев маму Гретты. Он испытал смешанные чувства. К родителям друзей он относился всегда с опаской и недоверием, а с родителями девушек прежде не общался — Гретта была его первой и единственной девушкой. Ещё из собственной семьи Гаара сделал вывод, что у него нет ни одной причины доверять взрослым. В норме отец — это тот, кто любит и защищает, но для Гаары отец был тем, кто всегда может предать и ударить в спину. А вместо матери у него была Темари, но сестре, которая старше всего на пару лет, не так страшно доверять, как другому поколению. Лучший друг Гаары — Наруто — был сиротой, а родители тех ребят, что относились к «хорошим» семьям — Неджи, Хинаты, Ино, Чоджи и прочих — вряд ли хотели бы видеть в компании своих детей такого странного парня, как Гаара. О нём ходили слухи, что он болен, а из-за того, что всегда был мрачным и замкнутым, все списывали на психические отклонения. Гаара знал, что, к примеру, господин Хиаши относится к нему свысока. Ино и вовсе родители слишком тщательно отбирали друзей — когда она была... Что? Жива? С ними? Гаара отогнал плохие мысли — он не хотел бы быть другом Ино, но и страшной была мысль о том, что, возможно, одноклассницы больше нет. Особенно на фоне того, что Гретта со своим истощением чудовищно напоминала Ино, изводившую себя анорексией. Это вернуло его в настоящее. Хваен не выглядела опасной, как Раса, Хиаши, господин Акимичи или госпожа Яманака. Она и сама была похожа на ребёнка, одинокую девочку, искавшую одобрения. Гаара не чувствовал от неё враждебности. Как знать, может, она действительно рада общению с ним? И ничего плохого не случится?

— Темари послала меня за покупками для карри и рамена, а я сам не особо часто хожу по магазинам, и сложные блюда ещё не готовил, не подскажете, что лучше выбрать и где? А ещё... Я хочу купить для Гретты что-то питательное, — смущённо признался Гаара. — Темари говорит, что она скоро должна прийти в себя. Но последнее время Гретта очень мало ела, а я и не заметил. Простите меня... — он виновато опустил голову. — Ещё одна наша одноклассница, Ино, так вот голодала, увлеклась модными диетами, а потом пропала... Я так боюсь за Гретту. Она — все, что у меня есть.

Хваён слушала его и чувствовала себя старым зонтом, которому вдруг захотелось расправиться и накрыть собою. Выжженому до уродливых дыр и посыпанному пеплом куполу вдруг стало невыносимо больно видеть одиночество в этом мальчике. Не дав ему договорить, она прижала его к себе и положила руку ему на макушку. Ей хотелось оттолкнуть от него этот дождь из тоски и страхов, укрыть в материнских объятиях так, словно бы от этого зависела его жизнь. Она бы не простила себе, если бы этот ребёнок, излучавший столько любви и света, сломался под гнётом одолеваемых его тревог. Хотелось вложить в него столько тепла, сколько она не дождалась от своей матери, лишь бы этого хватило ему на всю жизнь.

— Всё хорошо, солнышко, всё будет хорошо.

— Спасибо... — Гаару не так уж часто обнимали люди, от которых он этого не ждал, а если честно — то совсем никогда. Он научился ценить редкую, но неожиданную поддержку, и почувствовал, как непрошеные слёзы жгут глаза. — У Гретты ваша прекрасная душа. Простите, что не смог ей вовремя помочь. Что я могу сделать?

Он понадеялся, что Хваен не увидит его слёз — как-то неудобно плакать парню, ещё и взрослому. Но в глубине души Гаара все ещё оставался ребёнком, которого никогда не обнимала мать.

— Нет, ты ни в чём не виноват, мальчик, — выдохнула фрау Винтер, выпустив его из объятий и вдруг смутившись. — Прости, ты выглядел таким грустным, не удержалась. А за Греттой должна была доглядывать я.

— Спасибо за поддержку, фрау Винтер, — Гаара учтиво поклонился. — Я очень надеюсь, что Гретта скоро поправится.

Хваён коротко, но искренне улыбнулась. Сонливость и опустошение, заволокшие её душу на кладбище, растаяли и уступили место ощущению нужности, придали сил.

— Конечно, поправится. Она точно не захочет пропустить угощение, которое ты ей приготовишь, — Хваён оглядела полки. — Пойдём, я подскажу тебе...

Бродя меж витрин, Хваён изо всех сил оттягивала момент возвращения домой. Ей не хотелось сейчас видеть мужа, но она не могла отделаться от чувства вины. «И чего это я разошлась? Он ведь и правда устал, а я так сорвалась на него. Нужно будет приготовить ужин. Надеюсь, он не слишком злится...»

Разобравшись с покупками, Хваён вышла из магазина вместе с Гаарой.

— Завтра у вас учёба? — спросила она, пока они шли к остановке.

Гаара внимательно слушал советы Хваен по хозяйству, и покупал все, что она советовала, приободренный ее словами. Он вроде бы понравился маме своей любимой девушки! Такой, как он, может нравиться и быть дорог людям! Это было бесценно и внушало надежду.

— Да, выпускной класс, проверочные работы, нельзя пропускать. Не представляю, как на этом сосредоточусь, но Темари говорит, пропускать не надо, зато сразу же после уроков — к Гретте. Буду сидеть рядом с ней, пока она не проснётся.

— Темари правильно говорит, школу нельзя забрасывать, — кивнула Хваён. — И не волнуйся, Гретта никуда не убежит, её так сразу не выпишут. Я завтра, возможно, только утром приеду, потом весь день буду дома генеральную уборку наводить. Если проснётся, а меня не будет, позвоните мне, — она продиктовала Гааре свой номер.

— Спасибо, фрау Винтер! — горячо поблагодарил Гаара и записал ее номер. — Если получится так, что Гретта проснется при вас без меня, тоже позвоните мне, пожалуйста.

— Конечно, разумеется, — хмыкнула Хваён. — Спасибо и вам всем, что навещаете мою дочку. Я рада, что она не одинока в новой для нас стране.

— Как такая прекрасная девушка, как Гретта, может быть одинока? Она действительно жемчужина, как и говорит ее имя. Я до сих пор в шоке, что такая девушка обратила на меня внимание, — смутился Гаара.

Хваён коротко рассмеялась.

— Ну чего же ты так скромничаешь? Такой красивый парень, а так о себе думаешь. У моей дочери очень хороший вкус. Даже лучше, чем у меня.

— Спасибо, фрау Винтер, — ещё больше смутился Гаара. Уточнять, почему она считает, что у неё самой плохой вкус, он посчитал неучтивым. Да и знал, что у Гретты сложные отношения с отцом.

— Когда жили в Германии, у неё была одна подруга. А сюда прилетели, сразу столькими друзьями обзавелась. Наверное, ей нужно было родиться сразу в Японии, но что поделать, я встретила немца. Ты был когда-нибудь в Германии? — спросила Хваен.

— Нет, — слабо улыбнулся Гаара, — не приходилось. Я нигде не был, кроме родной Японии. Так сложились обстоятельства.

— Надо будет в следующий раз, когда снова полетим, взять тебя с собой. Не беспокойся, мы всё оплатим. Тебе понравятся наши немецкие улочки и парки, — заверила Хваен.

— Спасибо, вы очень добры, — слабо улыбнулся Гаара. А вот и та самая красная линия, когда взрослым не стоит доверять. Как бы мягко они ни стелили, спать будет жёстко. Пусть Хваен приняла его как парня дочери, но знать о побеге не стоит никому из родителей, иначе может дойти до отца Гретты, а что ещё хуже — до отца Гаары. Поэтому о планах на будущее лучше не распространяться.

— Ох, а вот и остановка, — немного грустно сказала Хваён, глядя вдаль. — Не твой ли там автобус?

— Действительно, мой. До свидания, фрау Винтер! Спасибо за поддержку! — несмотря на спешку, Гаара поблагодарил искренне. Он запрыгнул в свой автобус и помахал ей рукой.

Когда автобус скрылся за поворотом, Хваён ещё немного постояла на остановке, ожидая свой. Возвращаться туда, где ждал неуютный, натянутый быт, не хотелось, но и желанием мёрзнуть дальше она не горела. Ветер тронул подол её пальто, и она вздрогнула — то ли от холода, то ли от мыслей.

«Такой странный мальчик… Удивительно добрый. И как же ей повезло. И наоборот. Да, как же хрупко бывает счастье... Одно хорошо — от Астора в нём ничего нет, тот изначально проявлял себя нагло, даже когда просто дружили».

Каждый шаг — словно через вязкую усталость, но уже без всепоглощающих пустоты и отчаяния. Хваён на секунду задержалась у калитки, вынимая ключи.

«Астор, наверное, всё ещё не остыл. Ну и ладно. Кто-то же должен уступить, не вечно же нам дуться».

В кухне пахло сыростью и вчерашней посудой. Хваён сняла пальто, закатала рукава и включила плиту. На автомате поставила воду, проверила, есть ли мясо.

«Я приготовлю то, что он любит. С рисом, с приправами — пусть почувствует, что дома его ждут.»

Но перед глазами всё ещё стоял образ мальчика с серыми глазами, который говорил о её дочери так, как когда-то никто не говорил о ней. И когда мясо начало шкворчать на сковороде, Хваён на мгновение замерла, глядя в никуда.

«Какое у него сердце. Мама, ты бы его одобрила? Или сказала бы, что этот тоже слишком мягкий, и потом будет больно? Но я бы хотела, чтобы рядом с Греттой был именно он».

Её губы дрогнули в улыбке.

«Может, у неё и не всё потеряно».

Гаара принес все покупки домой. Темари была приятно удивлена.

— Вау, ты настоящим хозяином заделался!

— Да так... Встретил в магазине фрау Винтер, — смущённо признался Гаара. — Она помогла. Вроде как она милая... И не против наших отношений с Греттой. Попытались друг друга поддержать.

— Вау! — протянула Темари совсем другим тоном и внимательно на него посмотрела. — Я рада, что ее семья тебя поддерживает, хотя бы в лице мамы. Это важно. А ты переживал, что никому не сумеешь понравиться.

— Я до сих пор в шоке, что нравлюсь Гретте, — вздохнул Гаара.

— Ну и зря, — покачала головой Темари.

— Сейчас это неважно. Важно, чтобы Гретта как можно скорее пришла в себя, — заметил Гаара.

Пока Расы не было дома, Гаара и Темари попытались максимально хорошо провести время — готовили карри и рамен, Темари пыталась отвлечь брата шутками, несла какую-то смешную околесицу, заставляла поесть хоть немного. К вечеру Гаара даже немного повеселел, но тревога ни на мгновение не уходила из серых глаз. Как только пришёл Раса, брат и сестра скрылись в комнате и погрузились в просмотр очередного фильма.

Наутро Гаара отправился в школу, все ещё снедаемый беспокойством. Но он утешал себя тем, что Хваен обещала позвонить. Вроде ей можно доверять? Но Гааре всегда было неуютно, когда требовалось отпустить контроль над ситуацией и довериться кому-то другому, особенно тому, кто ещё не доказал делом, что ему можно доверять. Наспех написал тест — впрочем, Гаара был уверен, что там все правильно, и Наруто даже пытался у него списать — а потом скорее припустил в больницу.

Когда перед Греттой и Мореной выросли стены школы за ровными рядами пышных рябин и елей, до их ушей донёсся зовущий оклик высокой девушки, смотрящей куда-то сквозь них. Гретта обернулась и увидела, как с крыльца спускается она, на три года младше и гораздо крупнее себя нынешней. Волосы, собранные в длинный низкий хвост, пухлые щёки и руки, держащиеся за лямки рюкзака.

— Я уже иду! — дыша с одышкой, будто она неслась с самого высокого этажа, она вприпрыжку соскочила со ступеней и скорым шагом догнала одноклассницу.

— Ты уже на всё ответила? — спросила Эрика, откидывая длинные волосы назад.

— Да, хотя в некоторых моментах сомневаюсь. Вряд ли будет высокая оценка, — с досадой на себя цокнула Гретта из прошлого. — Сейчас бы завалиться с книгой или сериалом. А ты что будешь делать?

Одноклассницы медленно двигались в сторону ворот, и Гретта нынешняя вместе с Мореной следовали за ними мимо детского садика и маленьких магазинчиков, по дворам, заполненным играющими детьми и надзирающими за ними взрослыми.

— А я буду кушать готовить, — ответила Эрика, глядя в экран телефона. — Да и вообще куча дел.

— Что интересного разглядываешь? — Гретту из прошлого кусало желание заглянуть в телефон подруги.

— Смотрю страницу Артура. В последний раз в сети он был час назад.

— И что? — Гретта знала, что этот тихий и закрытый мальчик нравился Эрике, но они вроде как никогда не общались лично.

— Час назад у нас вообще-то урок был. Контрольную сдавали, — напомнила Эрика. — А его не было сегодня.

Через минуту неразборчивого шушуканья девушки вдруг одновременно включили на своих мобильниках какой-то старый реп и принялись на всю улицу подпевать и смеяться. И теперешняя Гретта неосознанно, даже немного позабыв о Морене, начала подпевать за ними, поняв, что они всё равно её не услышат.

- Я люблю твои глаза

И то, что вижу в них,

Мне нравится часами

Их касаться губами

Под волшебными парами дыма и вина,

Ты лучшее, что было в жизни у меня.

Но я до сих пор

Не научился жить сегодняшним днём,

Хоть знаю точно,

У нас всё очень прочно,

Но я копаюсь в почте, скрывая твои сны,

И снова всё по кругу, так до следующей весны...

(Ден Петров — Беспощадная)

Счастливые от того, что уроки закончились сегодня столь рано, они не спешили по домам. Им было до лампочки на озирающихся на них прохожих, они пытались попадать в слова исполнителя и наслаждались тем, как музыка синхронно играла с обоих телефонов, делая звук громче. Впереди же их ожидали выходные. Так они не заметили, как дошли до дома Эрики.

— Блин, ну ладно, давай тогда, — она обняла Гретту и так и они простояли какое-то время.

— Она никогда не приглашала к себе в гости, — вспомнила вслух нынешняя Гретта. — Один раз я попробовала слегка намекнуть, она отмахнулась, сказав, что у неё не прибрано. Навязываться не хотелось, но мне казалось, что настоящие подруги всегда ходят друг к другу в гости, тем более что она у нас уже была, моя мама даже угостила её чем-то вкусным... Уже не помню чем.

— Она всегда сохраняла расстояние между вами? — поинтересовалась из вежливости Морена, уже привыкшая не вмешиваться.

— Иной раз она открывалась, что-то личное рассказывала, — пожала плечами Гретта, глядя как её младшая версия тает в воздухе. — Мне казалось, что она действительно мне доверяет и между нами нет секретов. Но стоило ей скрыться в дверях дома, как она становилась недоступна, даже сообщения могла временами игнорировать.

— Словно её дом запечатывал ей язык... Как будто каждое слово, оброненное за его порогом, могло пролить свет на то, что пряталось в этих стенах? — подсказала Морена.

— Да, — удивилась проницательности бывшей царевны Гретта. — Может, она боялась что-то нарушить? Хотя однажды...

И стоило девушке заикнуться, как воспоминания материализовались из её головы, оживляя перед ней две фигуры — свою и мамину. Они шли по тому же двору. Небо было затянуто тучами, они переживали, что попадут под дождь, когда будут добираться до дома. Пальцы Гретты нажали на звонок домофона.

— Эрика, мы пришли.

Раздался громкий писк и дом на этот раз поглотил четырёх. Они поднялись на нужный этаж и Гретта на пару лет младше позвонила уже в квартиру, в которую впервые ей позволила войти одноклассница.

— Только должна попросить быть тише, — неловко промямлила Эрика. — У меня там... отец спит.

Ничего не подозревая, Гретта и Хваён, выглядевшая тогда гораздо моложе, кивнули и стали ждать в прихожей. В одной из комнат кто-то пищал и возился. На полу хаотично лежало несколько пар обуви, а на стене висело зеркало. Стараясь не смотреть в него, Гретта постарше выжидающе вглядывалась в щель между стеной и дверью, пока из него не вышла Эрика, держа в руках маленького белого котёнка с серыми пятнышками.

— Ой, смотри, у него серое сердечко на боку, — умилилась Гретта помладше, показывая его маме. — Видишь?

— Вижу. У него шерсть такая колючая, как иголки, — заметила Хваён. — Ну прямо ёжик нам достался.

Поблагодарив Эрику и распрощавшись с ней, все четверо (ах нет, уже пятеро) вышли из подъезда. На облегчение первой, они не расслышали мужское сонливое бормотание и стук чего-то стеклянного о пол.

— Мы тогда так и назвали его Ёжиком, — нарушила долгое молчание Гретта постарше, когда девочка-подросток и прятавшая котёнка в куртке женщина пропали из виду. — И я была немного озадачена, что даже тогда она не позволила мне пройти дальше, но говорить об этом было неудобно. Знаю, это лишь её дело.

Морена молчала, посчитав какие-либо слова лишними. Они всё ещё стояли в том дворе, который одноклассницы миллион раз пересекали, чтобы встретиться уже на занятиях, а потом — чтобы вместе вернуться с них и разойтись по домам. И эти дни сейчас повторялись на глазах старшей Гретты, она уже сбилась со счёта, сколько раз девчонки проплыли мимо, что-то обсуждая, напевая или просто молча.

— Падают с веток листья ясеня —

Нихрена себе, нихрена себе.

Поднял голову — и действительно -

Охренительно, охренительно, — донеслось пару раз на русском от Эрики, имеющей средь родственников русские корни. Девчонки снова засмеялись, улыбнув невидимую для них зрительницу.

— Откуда ты вообще этот странный стих взяла? — спросила младшая Гретта.

— Да на сайте где-то увидела, — махнула рукой Эрика. — Пацан какой-то настрочил.

Так и наблюдали Гретта постарше и Морена за подругами, как те то испарялись после дружеских объятий, то снова обретали кровь и плоть в одном и том же месте и пересекали всё ту же дорогу, пока от всплывшего в голове вопроса «Чего я здесь жду?» не отвлекла одиноко идущая младшая Гретта. «Хм, я ведь раньше иногда и правда одна здесь ходила, Эрика же могла пропускать занятия, — подумала та, что постарше. — Почему же мне не по себе?» Младшая версия шагала в наушниках и не особо была внимательна к окружающему её пространству, пока не замерла и не взглянула прямо девушке в глаза. «Что за?..» Девочка вдруг перевела взгляд на подъезд Эрики и умчалась куда-то прочь за дом. Гретта вскочила со скамьи и, не понимая, что происходит, точно по какому-то внутреннему зову, потянулась навстречу к тем самым дверям. Почему она так посмотрела? Нужно кого-то спасти? Сердце чуяло недоброе и угрожающе тарабанило в грудную клетку. Ей навстречу из двери подъезда вывалился какой-то грязный мужчина, от которого воняло так, как если бы он не мылся месяц. Держась за поручни, он икал и пытался выговорить какие-то слова, иногда кого-то звал.

— Эр...ка... Эри... Кха-кха, да твою же мать... Ты где? — Мужчина снова зашаркал ногами, захрипел, что-то пробормотал — и Гретту будто током ударило.

Этот запах. Эта гнусавая речь. Она уже знала, что такое бывает.

Перед глазами всплыл обрывок давнего вечера — резкий, липкий, как плесень на окнах. Тринадцатилетняя Гретта, вся в напряжении, с трудом держит равновесие, ведя за собой дедушку. Тот спотыкается, дышит перегаром, приговаривает что-то бессмысленное и тяжёлое, давит своим весом на плечо маленькой внучки.

Он то послушно шёл, то останавливался и хотел уйти обратно, и ей — девочке с острым стыдом и подкашивающимися ногами — приходилось волочить его до двери, потому что мамы не было дома, а бабушка попросила её пойти проверить, где он шляется. Тогда Гретта не плакала — она просто спряталась в зале, как только деда уложили на кровать в спальне.

Этот запах был именно такой. Противный, въедливый, как позор, который никуда не делся, просто хорошо спрятался.

Её вырвало бы, если бы тело не застыло, как лотова жена. Она просто стояла и смотрела, как пьяный мужик зовёт Эрику, не зная, что не он один из прошлого прорвался в этот двор.

Тут, помимо её собственного воспоминания, к пьянчуге подбежала одноклассница, заметно трясясь. Он попытался сделать шаг и пошатнулся, хватаясь за перила, словно хотел войти обратно в дом — или пойти куда-то. И тут же его взгляд зацепился за Эрику. Сначала мутно, как будто сквозь стекло, пока не узнал свою дочь. Его рука потянулась вперёд, как лапа в кошмаре.

— Ты где... Ик!.. там пропадала?

Взгляд Эрики беспомощно пробежался по окнам домов.

Сдерживаемый долгими-долгими годами гнев у незримой наблюдательницы поднялся и заклокотал у горла, руки сжались в кулаки. Заметив это, Морена схватила её за плечи, впервые показывая эмоции:

— Постой! Нам нельзя вмешиваться!

— Мне плевать! — раздражённо огрызнулась Гретта и, скинув руки Морены, резво оказалась между мужчиной и Эрикой, не отводя глаз. Он всё ещё пытался дотянуться до дочери — нелепо, шатко, с мутной обидой во взгляде.

— А ну назад! — выкрикнула она так громко, что её голос будто сотряс двор.

Он замер. Удивился.

— Ты чего, мелочь…

«Они что, оба меня всё-таки увидели?» — мысленно удивилась Гретта, но ей уже было не до этого.

— Я тебе покажу, кто мелочь! —выкрикнула она и обернулась к окнам ближайших подъездов. — Вы все! Слышите?!

Голова запрокинулась. Лёгкие набрались воздуха.

— Посмотрите, как тут отцы к дочерям лезут вонючими руками! Смотрите, как им всё сходит с рук! Посмотрите ВСЕ на эту свинью!

И снова к нему:

— Думаешь, никто не видел? Что она молчала — и значит, всё можно? Всё нормально?! Да ненормально, ублюдок ты пьяный!

Где-то щёлкнуло окно. Кто-то выглянул. Потом ещё. Тени начали двигаться в стеклянных рамках. Один сосед вышел на балкон, явно пытаясь разглядеть, в чём дело. Мужчина что-то пробормотал — и попятился, вытирая рот. Он уже не знал, как держаться. Его тело скукожилось, как если бы он сам почувствовал, насколько он ничтожен в этом моменте. Впервые — не только в глазах семьи, а при всех.

Эрика стояла как вкопанная и скованная внутри.

— Мама… если она увидит… если узнает, что я…

— Что ты что? — Гретта резко повернулась к ней. — Что ты спасалась? Что ты пряталась от того места, где тебя не берегли?

Эрика опустила голову.

— Она ведь тоже столько вынесла…

— И теперь ты тоже должна выносить дальше? — мягко, но твёрдо спросила Гретта. — Разве так любящие родители поступают?

Она обняла её за плечи.

— Ты ей нужна. Живая. Твоя жизнь не должна быть наказанием за чужие слабости.

Эрика всхлипнула.

— Но все на нас смотрят…

— Пусть смотрят. Видят. Замолкают.

И через мгновение добавила:

— Когда стыд пытается приклеиться, напомни себе: ты ничего не сделала плохого. Ты — просто ребёнок, который хотел быть в безопасности. Всё остальное — не твоя вина. Не твоё бремя. Не твой крест.

Эрика чуть сжала её руку. Она всё ещё дрожала. Но в глазах что-то впервые промелькнуло. Вдруг образ её отца замер. Открыл рот, будто хотел что-то сказать, но слов не находилось. Замутнённые глаза налились горечью глубинной вины, которая уже не была нужна никому.

Свет, зажёгшийся уже во всех окнах квартир и осветивший людские взгляды, постепенно растворил его силуэт, вытянув с души Эрики липкую и будто пронизывавшую всё тело плесень, поедавшую её годами. Гретте показалось, что её довольно высокая подруга стала даже какой-то маленькой. Та стояла, обнимая себя, боясь распасться на куски. Ещё никогда она не чувствовала себя такой обнажённой и опустошённой. Гретта изо всех сил обхватила её руками и тихо сказала:

— Послушай меня, Эрика. Ты ни в чём не виновата. Ты не отвечаешь за то, как он себя вёл. Ты не должна теперь нести на себе и его стыд, и свой страх.

Эрика дрогнула.

— Люди могут смотреть, — продолжила Гретта. — Пусть смотрят. Но пусть увидят не позор, а силу. Ты здесь. Ты стоишь. Ты больше не молчишь. Ты выбралась — и это важнее всего. А если кто-то вспомнит — пускай. Пускай вспоминают не то, что случилось, а как ты справилась. Ты не какая-то дочь слабого и утонувшего в бутылках человека. Ты — Эрика. Просто Эрика. И ты гораздо, гораздо больше, чем всё, что он успел разрушить.

Эрика немного разжала пальцы. Она всё ещё дрожала — но в глазах не было больше пустоты. Что-то внутри затрепыхалось мотыльком, понявшим, что его сейчас выпустят из клетки.

— Почему ты вообще пришла? — выдохнула она, даже не поднимая головы. — Зачем тебе это?

Гретта выпустила из объятий подругу, но взяла её за руки.

— Потому что я не забыла, как ты однажды помогла мне вернуть мой телефон, который отобрала учительница. Я помню, как ты распечатала мне арты, которые я просила и про которые успела забыть. Мне нравилось, как ты заплетала мне косички, как заступалась за меня. Помню наше место, куда мы ходили после занятий или пока все проходили медосмотр и у нас выдалось свободное время.

Щёлк. Скрип.

Подруг в то же мгновение усадило на качели, стоящие между деревьями, а из окна дома напротив на всю улицу снова зазвучал знакомый женский старческий визг:

— Здоровые кобылы! Нашли где сидеть! Лучше бы делом занялись, а детям место уступили!

Девчонки расхохотались.

— Ой, что это по мне ползает? — вздрогнула Эрика и подняла руку. По её указательному пальцу ползала пушистая гусеница. — Откуда она? С веток упала, что ли?

— Ты, наверное, не помнишь, но однажды, когда мы сидели на лавочке, ты увидела ползущую по её ножке гусеницу и решила забрать её с собой. Ты держала её в футляре из-под циркуля и брала с собой в школу, она потом ползала у нас по парте.

— Да?.. — удивилась Эрика и прикрыла глаза.— Я чувствую, как будто... во мне что-то меняется.

В подтверждение её слов за её спиной на расстоянии возникло зеркало. Гладкое, холодное — но на его поверхности побежала первая трещина.

Морена подошла, не вторгаясь. Лишь наблюдала.

— Оно чувствует, — Она кивнула на зеркало. Гретта приблизилась к нему и бережно коснулась его края — зеркало треснуло второй раз.

Эрика последовала за ней к своему отражению. Посмотрела на него — и впервые увидела себя. Ту самую, которой никто не позволял просто быть. Живую, прекрасную, настоящую, уцелевшую, хоть и уставшую.

— Что теперь? — взволнованно спросила Гретта.

— Зеркало не выпустит твою подругу из гроба, покуда не испьёт крови от той боли, что ты согласилась разделить с ней, — объяснила Морана. — Приложи руку к трещине.

Гретта коснулась покоцанной поверхности ладонью — и в этот миг стекло будто отозвалось, хрустнув под кожей. Резь была быстрой и тонкой, пустив разряд по венам, пока с руки не потекла горячая тёмная жидкость.

— Возьми, если тебе надо, — произнесла Гретта, не отрывая взгляда от зеркала. В следующее мгновение по зеркалу побежала ещё одна трещина — тонкая, будто прядь волос на стекле. Потом вторая. Они расходились, как паутина, и каждая из них отдавалась в груди Гретты, как эхо, как чей-то сдерживаемый плач, отпущенный на волю. Зеркало засияло и рассыпалось таким ярким светом, что девчонкам пришлось зажмуриться.

— Что происходит? — не открывая глаз, спросила Гретта.

— Твоей подруге пришло время просыпаться, — ответил голос Морены. — Её дом по ней тоскует и ждёт, чтобы принять под своей крышей.

— Она будет помнить обо всём, что произошло? — спросила Гретта.

— Кто знает... — не сразу отозвалась Морена.

— Гретта, — позвала Эрика, её голос доносился уже откуда-то издалека. — Спасибо тебе...

Когда Гретта открыла глаза, её уже не было. Не было и их двора с любимыми качелями. Только туманная мгла — серая и холодная.

— Морена?.. — позвала девушка, но ответа не последовало.

Одна. Совсем. Настороженно бродя по вязкой тьме, в которой еле слышно отдавался звук собственных шагов, она надеялась, что бывшая царевна всё же появится. Оставаться жить в этом мире в одиночестве, как та, Гретта не желала. Хотя как знать, может, именно этого наказания она и заслуживает?

— Что за глупости? — раздался за спиной детский голосок. Гретта вздрогнула, обернулась и обомлела — перед ней стояла пухленькая девочка с розовыми щёчками, с наслаждением поглощая булочку, которая сразу же возвращала свою форму после каждого укуса. Она сама, собственной персоной, лет двенадцати.

— Чего ты так смотришь? — недоумённо спросила она. — Говорю, глупости. Ты только что спасла свою подругу. О каких ещё наказаниях ты говоришь? Кстати, хочешь булочку? Бабушка купила её мне, когда мы ходили на рынок.

— Нет, спасибо... — растерянно отказалась Гретта.

— Ну и зря. Она ещё теплая. Может, всё-таки укусишь хотя бы для приличия? Бабушка же специально купила для тебя.

— Нет, спасибо, я не могу. У меня... диета. Особенная.

— Какая такая диета? — удивилась маленькая Гретта. — Зачем тебе?

— Я слишком...кхм, упитанная для этого.

— Что-о?.. — расстроенно протянула девочка. — Я упитанная? Что ты имеешь в виду?..

— Нет, не ты. А я. Я чудовище. И нет никого уродливее меня. Во всех смыслах, — угрюмо добавила Гретта.

— Что? — глаза девочки заполнились слезами, а голос задрожал. — Но ты — это ведь я. Я... Я такая уродка?

— Нет же, пойми, я похищала...

— Почему все считают меня страшной? — девочка горько расплакалась. — Что плохого в том, что я люблю есть много вкусной еды? Еда хотя бы не разбивает мне сердце!

— Вот видишь, что толку, что я спасла подругу? — вставила наконец слово взрослая Гретта. — Да если бы не я, она бы сюда не попала и не страдала. И никто бы не страдал! И, возможно, ты бы здесь не застряла. Вот, вот почему я заслуживаю только вечную изоляцию! Понятно тебе?

— Я не застревала здесь, — строго возразила девочка. — Я постоянно с тобой и всё слышу. И я думала, что хотя бы здесь ты со мной поговоришь. Но я больше с тобой не разговариваю! — на этих словах она гордо развернулась и исчезла. Гретта замерла, ощущая, как туман вокруг сгустился и сделался влажным. Откуда-то сверху, почти неощутимо, капля упала на плечо, Гретта стряхнула её.

— Но я же имела в виду другое... — пробормотала она, даже не надеясь, что эхо, повторившее её слова, донесёт до обиженного ребёнка. В груди ощутимо щёлкнуло — дверца, которую она не закрыла, захлопнулась сама. Остался горький осадок — как от недосказанности, как от ссоры с тем, кто важен, но тебя уже не слушает. Эта девочка ушла не просто обиженной — она ушла разочарованной. А ведь когда-то, когда-то она верила в себя — в эту взрослую, сильную, красивую «Гретту будущего». А теперь... теперь она знает, во что та превратилась.

«Как же меня уже тошнит от самой себя...» — Гретта не знала, куда от себя деваться. Доверяясь интуиции, обкусанные холодом ступни понесли её дальше. Глаза не озирались по сторонам: выглядывать других своих жертв уже не было сил, а предыдущих было вполне достаточно, чтобы понять масштаб катастрофы. Однако совсем скоро перед ней выросло новое зеркало, правда, оно не охраняло ничей гроб и отличалось от остальных. Оно было больше и старше, как сама река Смородина, разделявшая миры Яви и Нави. Из его серебристой глубины выглядывала сама Гретта, истощённая и изуродованная странными синяками. Но пугало даже не это. В её груди зияла огромная кровавая дыра, а в руках покоилось вырванное отчаянно бьющееся сердце.

Настоящая Гретта в ужасе прикоснулась к тому месту, где у нее должна была быть реальная дыра, но всё оставалось целым. Голос запел, принуждая её повторять за ним:

— Свет мой зеркальце, скажи —

Я желаю сердце — в камень.

Чем мне нужно заплатить,

Чтоб сгубить внутри сей пламень?..

Тяжко мне идти одной,

Изводя всех тех, кто ближе,

Тяжко быть стальной струной,

Тяжко быть всегда бесстыжей...

И голос в голове, которого она так боялась и всё равно жаждала вновь услышать, откликнулся:

«Что за плач?

Посадила — пожинай плоды,

Я не твой палач,

Ведь казнила — только ты.

Пока платишь — я служу —

Пока льётся дождь кровавый...

Скоро долг твой заберу...

В Навь из Яви, в Навь из Яви...»

(«Волей моею»)

Гретта всё ещё стояла, не в силах пошевелиться. В груди зудело, будто отголосок той зияющей дыры из зеркала перекочевал внутрь настоящей. Она не знала, что страшнее — потерять себя окончательно или жить, зная, сколько всего уже потеряно. «Я чувствую, ты хочешь сбежать, — не отставал от неё голос. — Думаешь, спасла одну — и теперь свободна? А те, что остались? Их страхи. Их зеркала. Их сны, которыми я кормлюсь, пока ты сладко спишь».

— Ребята... — простонала Гретта, опустившись на колени.

«Да-а, твои ребята, — передразнил её демон. — Я их не отпущу, пока ты не приведёшь мне троих. Да не простых грешников, которых ты раньше ко мне таскала, а тех, чьи грехи тяжелее мешка с кирпичами на груди».

Гретта стояла, тупо глядя в вязкий серый мрак. Она ничего не хотела. Внутри было только липкое, съедающее ощущение тупика. В голове пульсировала одна мысль: «Я должна их спасти, а дальше будь что будет».

«А теперь ступай обратно в Явь и не расстраивай меня, моя Маргарита», — ледяным тоном пригрозил демон и кто-то щёлкнул пальцами, заставив её глаза наконец-то раскрыться.

* — Ни в коем случае не призываем к жестокости, призываем лишь погрустить о людском позоре и посочувствовать тем, кто в этом нуждается. Все герои, у которых есть интим, достигли совершеннолетия.