Сказки Синего леса (джен)

Старше город — занятней истории и баллады: было время, чтоб их отточить, зазубрить до точек. Я не буду напрасно жечь свечи, шалфей и ладан, ты без этого слушать останешься, это точно. Что б такое тебе рассказать-то… Про духа улиц? Про старинные чаши, налиты в которых души? Про фонтан серебра, где полгорода потонули? Или дерево?.. Точно, про дерево. Значит, слушай.

Жил здесь плотник. Давно жил, работал, как все другие: продавал людям мебель, строгал на заказ игрушки. Только был молчалив, никому не сказал ни слова, нелюдим, будто волк, если б заперли волка в клетке — но вот клетка служила и якорем, и основой. Почему? В этом, в общем, и нет никаких секретов.

У него было всё: дом, работа, семья… да что там — ни в одной из окраин не выискать жизни лучше. Если есть огонёк, отгоняющий тьму от окон, что, казалось, осмелится подло его нарушить? Но нашлось и такое, что лезвием взвилось тонким, оборвав все надежды не встретить удары рока. Как-то раз у бедняги убили в лесу ребёнка — а потом притащили останки к нему под окна. Нет, не звери, но люди страшнее любого зверя; мой рассказ не об этом, но лучше б тебе запомнить.

Он с женой разошёлся — непросто друг другу верить, продал скот и хозяйство, и домик построил скромный. Он остался один. Был не молод уже, но крепок. С горя начал не пить, а работать без остановки — будто жизнь свою заново вылепить мог из щепок, будто боль мог прогнать, если сделал кому обновку. Так с тех пор и пошло — лучший мастер, и пришлый знает: не промолвит ни слова, но примет, раз постучался, и из дерева выйдет, коль просишь, хоть твердь земная…

Только в ночь полнолунья он будто бы отключался; просыпался под утро в опилках, схватив рубанок так, что ныли ладони, болели ещё неделю — но вокруг у деревьев ни крохотной свежей раны, в мастерской заготовки в порядке, других не делал; вроде чёрт с ним, себе-то не смог бы ответить внятно, но не скрыть интерес — и ответ ещё неизвестен…

Вот такая загадка. И главное, непонятно: с чем работал, когда в мастерской было всё на месте?

Так прошла пара лет. Город вытянул к небу крыши, жизнь текла и текла, и ничто здесь ей не грозило…

А однажды тот парень из дома с утра не вышел: не звенели над домом рубанки, не пели пилы, не открылись навстречу рассвету резные ставни, не галдели в дверях его гости из стран заморских — будто солнце зашло, а наутро его не стало. Мы искали везде: каждый угол его каморки, каждый куст во дворе, каждый дом и в родной деревне… Но нигде ни следа, ни намёка, куда пропал он.

А под вечер завыли, запели вокруг деревья, яркий абрис луны в небо выкатился устало — загорелась у дома холодным огнём дорога и легла напрямик, через улицу, в лес дремучий. Ту дорогу увидел я: нет, не приврал немного, просто был он не только соседом, а другом лучшим. Знак яснее всего — как не следовать было знаку?

Тёмный лес расступился, поляну открыв глухую; для меня всех деревьев на вид профиль одинаков, но одно отличалось, тут я даже не сплохую: вязь ствола шире неба и выше небесной тверди, узловатые ветви, похожие лишь на руки… Вспыхнул свет от луны — и, вы можете мне не верить, отразился в глазах, покрывающих… Что за трюки? Было древо резным, да искусно, как мог лишь друг мой, значит, может так статься, что где-то тут он таится: на стволе друг за другом сплетались словами буквы, на стволе друг за другом смеялись чужие лица.

Я позвал его громко, но ветер мне был ответом — выл и пел себе в этой огромной далёкой кроне. Так пришлось прочитать, что за буквы на древе этом:

«Напитал это дерево силой своей и кровью; столько вплёл в него магии, света, огонь и ярость, чтоб спокойней жилось в этих землях и нам, и детям, чтобы жажда их крови без прИсмотра не осталась».

Если полночь застанет в лесах да под лунным светом, мне не страшно за сына — ведь друг мой, почти что брат, проследит и за тем, чтоб вернулся мой сын назад.