Право на жизнь (гет)

Холодная роса стелется по высокой траве. Над горами едва проступает свет — тусклый, серый, будто солнце сегодня не решается выйти.

Гарри уже на ногах.

На нём не аккуратная одежда для отдыха, не мягкий свитер, который связала Гермиона. Он снова в старом плаще аврора, слегка потёртом, но привычно тяжёлом. У двери стоит чемодан с минимумом вещей. Его палочка висит на запястье.

Гермиона выходит следом, босиком. Она не завязала халат. Под глазами тень.

— Ты собрался уходить? — спрашивает тихо, почти не веря. — Гарри, ты обещал.

Он не оборачивается сразу. Его плечи чуть вздрагивают. Только потом он поворачивается, сжимая губы.

— Там дела. Серьёзные. Тревис передал — Министерство ведёт наблюдение за нарушениями Закона о хранении волшебной памяти. Есть утечки. Это может быть снова то же, что с архивом Дамблдора. Я не могу просто…

— Мы договорились. — Голос Гермионы дрожит. — Ты сказал, что тебе нужен отдых. Что нам… всем нужен.

— Я знаю, — почти выкрикивает он. — Но я не могу отдыхать, когда чувствую, что всё сыплется. Министерство снова не говорит правду, Гермиона. А у нас двое детей на подходе.

Она отступает на шаг, ранимая не словом даже, а тоном. В груди — тяжесть, не от злости, а от усталости. Гарри смотрит на неё — и впервые за долгое время не узнаёт.

— Ты же не понимаешь, что происходит, да? — Он кивает в сторону горизонта. — Там кто-то водит нас за нос. Мы все стали такими мягкими, словно враги этого и добивались всё время. Чтобы.. неожиданно нанести удар...

— Гарри, ты стал жестче, — громко шепчет Гермиона, всё рассматривая его внешний вид.— Не к ним. К себе. Ко мне.

Молчание. Только хруст травы под его шагами. Гарри подходит ближе, но не обнимает. Внутри него — буря. Она это чувствует.

— Я вернусь, — говорит он глухо. — Может, через день-два. Может, позже.

— Или ты снова закопаешься на недели и даже не вспомнишь, как я выгляжу. — горько шепнула девушка, смаргивая одинокую слезу.

Он поднимает глаза. И на миг в них — паника. Усталость. Боль. Но он ничего не отвечает. Просто мимолётно касается её щеки и… уходит, растворяясь в утреннем холоде и тумане.

После ухода Гарри, Гермиона присела на мягкий диван, держа в руках кружку с горячим травяным чаем. Её пальцы едва сжимали посуду, а взгляд был устремлён в пустоту, словно в комнате не было ничего, кроме её тревог и воспоминаний. Гарри уехал утром — несколько дней назад, на задание в Министерство, и никто не знал, когда он вернётся. Эта неопределённость тяготила Гермиону больше всего.

Внутри было тяжело, как будто весь воздух сдавливал ей грудь, не позволяя дышать свободно. Она всхлипывала тихо, стараясь не разбудить остальных, и в глубине души пыталась удержать кусочки надежды — но каждый раз, когда она думала о Гарри, всплывал страх. Страх, который не позволял ей ни говорить, ни даже думать ясно.

В руках кружка медленно остывала, а глаза закрылись сами, будто усталость превзошла волю. Гермиона чуть наклонилась вперёд и, опираясь локтями на колени, уснула.

И тогда тишина, окутывавшая комнату, растворилась, уступая место далёким, но очень живым воспоминаниям.

1997 год. Королевский лес Дин.

Гермиона шла через лес, и каждый шаг отдавался в коленях тупой, вязкой болью. Холод проник под джемпер, в грудную клетку, под кожу. Он жил в ней, как паразит. И это был не просто декабрьский мороз — это был крестраж. Он снова был у неё.

Она носила его третий день. Гарри сдался без споров — слишком устал, слишком молчалив. Он и не смотрел ей в глаза, когда отдавал медальон. Просто протянул, как нож, который она должна была воткнуть себе сама.

Он был лёгким. Невероятно лёгким. И одновременно — невыносимо тяжёлым.

На третий вечер Гермиона не смогла уснуть. Даже с заклинаниями. Она просто лежала, глядя в потолок палатки, слушая дыхание Гарри через полог. Его сон был беспокойным. Она слышала, как он иногда что-то бормочет — не разобрать, но в этих звуках было что-то ломающееся.

Её собственные мысли были хуже. Тихие, но цепкие.

"Ты ничего не знаешь. Ты никогда не знала. Ты просто зубрила, и тебе повезло оказаться рядом с ним. Он бы справился и без тебя. Может, даже лучше."

Она пыталась спорить. Сначала мысленно, потом — вслух, едва слышно.

— Я.. я спасала его. Я сделала защиту для лагеря. Я нашла упоминание о крестражах. Я…

Но медальон не требовал логики. Он просто впивался в сердце и шептал.

Она поднялась и вышла из палатки. Луна была тусклой, скрывалась за рваными тучами. Всё вокруг было серым, выцветшим. Как будто сам цвет сдался раньше, чем снег.

Гермиона села на упавшее дерево. Пальцы дрожали, и не только от холода.

Она достала медальон, положила его перед собой. Он слегка вибрировал. Будто знал: сейчас, возможно, его шанс.

Она смотрела на него, как на врага. Но ещё — как на отражение себя.

— Ты хочешь, чтобы я сломалась, — прошептала она. — Хочешь, чтобы я поверила, что однажды я всё испорчу. Что Гарри отвернётся. Что Рон не вернётся.

И вот тут она замолчала.

Имя Рона — это было больнее, чем всё остальное. Потому что с Гарри всё было сложно, завуалированно, сдержанно. Но с Роном была привязанность, зависимость, что-то уязвимое.

И именно это медальон и выбрал.

"Он не ушёл из-за гнева. Он ушёл, потому что понял — ты пустая. Ненастоящая. Ты всегда всё контролируешь, потому что знаешь: без этого ты просто никто."

Слёзы хлынули, будто кто-то наконец разрешил. Она не плакала в голос, не сотрясалась, как в детстве. Просто сидела, и капли падали на перчатки, оставляя тёмные следы. Она даже не вытирала их.

— Хочешь знать правду? — прошептала она. — Я устала. Я не чувствую пальцев. Я забываю, как звучит нормальный смех. Я боюсь смотреть на Гарри, потому что в нём столько боли, что я начинаю тонуть.

Медальон молчал, но ей казалось — он улыбается.

Через несколько минут раздались шаги. Гарри. Он встал, хотя она была уверена, что он спит.

— Всё в порядке? — спросил он.

Тихо. Без нажима.

Она не обернулась.

— Да, — ответила она. Потом, спустя паузу: — Нет.

Он молчал. Просто сел рядом. Не рядом-рядом. На расстоянии, которое казалось правильным.

— Ты слышал… как он говорит с тобой? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Он говорит правду… но только ту, которую мы боимся услышать.

Гермиона сжала кулаки.

— Но ведь мы не обязаны верить. Правда?

Гарри кивнул.

— Не обязаны.

Тогда она открыла медальон, достала тонкий платок, обернула его в ткань и положила в сумку, глубоко. Почти со злобой.

— Твоя очередь, — сказала она. — Завтра.

И ушла в палатку, даже не обернувшись. И впервые за много дней — заснула без снов.

Они прятались в лесу у границы графства Девон. В тот день заклинания маскировки не сработали как следует — снег начал падать так густо, что даже заколдованные барьеры казались прозрачными. Магия уставала вместе с ними.

Вечером, когда Гермиона перечитывала страницу о возможных местах хранения крестражей, Гарри резко поднялся. Лицо у него стало другим — острым, собранным. Он замер у входа в палатку, будто услышал нечто такое, что её уши ещё не уловили.

— Что?.. — начала она, но он поднял палец. Тихо.

В следующую секунду она тоже услышала это: треск ветки. Потом — ещё один. Не шаги, нет. Слишком хаотично. Но кто-то двигался.

Они вышли наружу почти одновременно, и Гарри шепнул:

— Егеря. Два, может, трое. Близко. Прямо у внешнего барьера.

Она схватилась за палочку. И в ту же секунду Гарри наложил на них обоих Disillusionment Charm. Они исчезли из глаз друг друга, но остались рядом. Он схватил её за локоть — крепко, как якорь.

Они отошли за толстый ствол ели. Шаги становились всё ближе. Голоса — приглушённые, мужские, с акцентом.

— Они были здесь. Почувствовал колебание.

— Может, глюки. Лес забит магией.

— Заткнись. Просто смотри.

Гарри резко притянул Гермиону ближе, почти прижал к себе. Она почувствовала, как его грудь касается её спины — медленно поднимается и опускается. И — запах. Его дыхание, почти горячее, коснулось её шеи, и мурашки прошли по позвоночнику.

Он не сказал ни слова. Только крепче обхватил плечо. Она не шевелилась — и не могла. Потому что в эту секунду страх и что-то ещё, что она боялась называть, слились в единое острое чувство. Всё, что она слышала — это шаги, и как Гарри почти не дышит за её спиной. И как его пальцы дрожат у неё на запястье.

Один из егерей подошёл ближе. Совсем рядом. Он остановился у дерева — у того самого, за которым они скрывались. Если бы не заклинание… если бы оно дало сбой…

Гермиона зажмурилась.

— Здесь чисто, — сказал один из них. — Дальше пойдём.

— Проверь ещё…

— Я сказал — пошли.

Только когда шаги растворились в лесу, Гарри отступил на полшага. Но не сразу. Он будто ждал, проверяя воздух.

— Всё, — прошептал он.

Гермиона резко развернулась, чтобы встретиться взглядом, но увидела только его очертания, слегка переливающиеся — заклинание ещё действовало. Она чуть вздрогнула от острого осознания, как близко он был. И как не хотелось отступать.

Он размагичил себя. Секунду смотрел на неё — серьёзно, с напряжением в челюсти.

— Прости. Я... не подумал. Просто надо было, — быстро пробормотал он.

Она покачала головой.

— Всё правильно. Это было… правильно.

Они не обсуждали этого больше. Никогда.

Позже, в палатке, она снова читала книгу, но слова сливались. На шее всё ещё ощущался след его дыхания — как будто оно осталось под кожей, и теперь билось где-то внутри. Напоминание. Что она жива. Что он рядом. Что она боится не только смерти.

Она провела пальцами по шее. Механически. И впервые за всю войну подумала, что если они выживут — если всё это закончится — она захочет не просто дожить.

Она захочет жить.

С ним. Или хотя бы — не без него.

Ночь. Ткань палатки тихо шуршала от ветра. Где-то вдалеке — хруст ветки. Но он не был опасным. Не сейчас. Не сразу. Сквозь палатку всё равно проникал свет, чуть мерцающий, тусклый и холодный. Снаружи метался снег, тяжело ложась на землю, а в палатке было тепло, не слишком, но достаточно, чтобы чувствовать, что ещё не всё потеряно. Гермиона сидела, прислонившись к стойке, обняв колени, и глядела в сторону. Не на Гарри. Хотя чувствовала его — рядом. Почти дышал в унисон с ней.

Только что они избежали поимки. Вновь. И всё, что было между — страх, бег, злость. Он схватил её за руку, как будто не палочка, а именно она могла защитить его от гибели. Они спрятались, и его рука была на её груди — случайно. Или нет. Его дыхание был у её уха, его пальцы тонули в её локоне, когда он пытался удержать тишину, не выдать ни звуком, ни движением. Её сердце билось так громко, что она думала — его услышат.

Теперь тишина. Липкая. Застывшая. Опаснее, чем шаги преследователей.

Гарри сидел на полу, прислонившись к другой стенке палатки, сжав челюсть. У него в руках лежал раскрытый свиток с картой. Он был напряжён, злой на себя. И она это чувствовала, даже не глядя на него. Он хотел бы сражаться. Отомстить за все печали и горести. Она — спрятать его. Удержать.

Он не смотрел на неё, но она знала — он слушал каждое её движение. Гермиона чувствовала, как тянет её взгляд, как будто он невидимой силой притягивает её к себе.

Когда она вновь взглянула на него, она заметила, что он теребит у себя в руках какой-то предмет — скорее всего, очередной крестраж, который они нашли накануне. Его пальцы быстро бегали по поверхности, но взгляд был каким-то отстранённым, всё-таки не полным вниманием.

— Прости, — выпалила Гермиона с сожалением.

Он оторвался от своих мыслей и бросил на неё взгляд, который был тёмным, почти пугающим, но с какой-то мимолётной искрой. Сдержанным.

Он не ответил сразу. Только через несколько секунд.

— За что?

— За то, что не дала тебе выйти на них.

Он посмотрел. Прямо.

— А ты прости, что хотел. Это было глупо.

Она кивнула, но сердце заныло сильнее. Не от его слов — от того, насколько он был близко к безумию. К грани. Она не знала, как долго сможет его удерживать.

— Ты как?

Гермиона молчала, но её глаза выдали её. Она не могла врать. Но она не хотела тоже показывать свою слабость. Всё слишком хрупко, чтобы это разрушить.

— Усталость, — коротко сказала она, но через секунду добавила, вглядываясь в его лицо: — Не думай, что я не вижу, как ты борешься.

Он подошёл. Тихо, как всегда. И сел напротив. Между ними — ничего. Ни вещей, ни слов. Только напряжение. Только тьма.

Его глаза не отпускали её.

— Ты… ты не говоришь о том, что тебе больно, да? Я знаю, Гермиона. Ты всегда скрываешь это. — Он приблизился чуть ближе. — Ты же знаешь, что я могу почувствовать это.

Гермиона покачала головой. Но не потому, что она не верила ему. Скорее наоборот — она боялась, что если она откроет все свои чувства, то они оба просто не выдержат.

— Мы оба устали. И это нормально, Гарри.

Он не ответил, и в этот момент тишина стала плотной, тяжёлой, как мешок с песком. Тот самый момент, когда их дыхание стало единой вязкой массой в воздухе, и не было ни слов, ни взглядов, которые могли бы избавиться от той нагрузки.

— Ты боишься за меня? — спросил он, и голос его был низким, уставшим, будто сорванным.

Гермиона сжала пальцы в кулак.

— Я боюсь тебя потерять. Это не одно и то же.

Он закрыл глаза на мгновение, будто от этих слов стало только хуже. Потом тихо произнёс:

— Я тоже.

Молчание. Хуже, чем заклинание. Она увидела: он не спал несколько ночей. Тёмные круги под глазами, плечи подняты, как у того, кто готов к удару в любую секунду. Гарри опустил голову и снова взял в руки медальон, уже не зная, что с ним делать. А Гермиона, чувствуя напряжение, сама не заметила, как встала и подошла к нему.

— Ты должен отдохнуть, — сказала она, и её голос был мягким, почти нежным.

Она остановилась перед ним, и, когда он поднял взгляд, их глаза встретились. Это было не просто — это было чем-то почти болезненным, как будто тот короткий момент взглядов обжигал. Гермиона, не в силах контролировать, что творится в её груди, протянула руку к его волосам, почти интуитивно. Она заметила, что они выглядели немного растрёпанными, словно он не мог просто остановиться и сосредоточиться, всё время думая о чём-то другом.

Её пальцы скользнули по его чёлке, неосторожно, но с какой-то непонятной мягкостью. Почувствовав её прикосновение, Гарри замер, а её сердце чуть ускорилось. Она не могла оторваться — её пальцы, будто сами по себе, начали расчесывать его волосы, поправлять их, поглаживая его кожу.

Молча. И всё же — слишком много слов было в этом молчании. Слишком много значений в жесте, который был простым, но от этого становился ещё более важным.

Гарри не двигался, и его дыхание стало слышнее. Он даже не пытался скрывать напряжение, которое как цепь обвивало его тело.

— Ты не один, — прошептала она.

И её слова, казалось, были магией не меньше, чем любой заклинание. Она чувствовала, как его плечи немного расслабляются, а его глаза становятся немного мягче, будто он на мгновение верил в это. В них было что-то уязвимое и открытое, и хотя он оставался сдержанным, она знала, что эти слова — они значат что-то намного большее, чем просто "мы вместе".

— Ты дрожишь, — сказала она.

Он не ответил. Только сидел, не двигаясь, позволяя ей гладить его волосы, как когда-то — мать ребёнка. Или друг в последнюю ночь.

— Ты всегда так делаешь, когда боишься? — спросил он чуть позже.

— Что?

— Теребишь мои волосы.

Она улыбнулась краем губ.

— Ты только что чуть не погиб, Гарри. Дай мне хотя бы это.

Он чуть подался вперёд, и на миг их лбы почти соприкоснулись. И это почти висело между ними, как запрещённое заклинание. Она чувствовала его дыхание, но не двинулась. Она знала — если подастся ближе, он не отступит.

А потом всё исчезло.

Он отстранился. Резко. Словно обжёгся её кожей.

— Спать надо, — сказал он, глядя в сторону.

— Надо, — повторила она, но не двинулась.

Когда он лёг, она осталась сидеть. Слушала, как выравнивается его дыхание, как оно становится медленнее. Или только кажется. Она не могла повернуться к нему спиной. Как будто — если отвернётся, всё исчезнет. Он исчезнет.

И только когда она легла, тихо, почти беззвучно, она позволила себе на секунду — одну — повернуться к нему лицом. Его глаза были открыты.

Они не сказали ни слова.

Но это было ближе, чем всё, что между ними было раньше.

Уже неделю Гермиона говорила, что Гарри нужно постричься. Он кивал, отмахивался, говорил "потом". Но с каждым днём его волосы всё больше торчали из-под шапки, выбивались из маскирующих чар и цеплялись за воротник. Это было глупо, опасно — и раздражающе мило. Хотелось злиться, но получалось только смотреть.

Он сидел на походном стуле, сгорбившись. Гермиона стояла сзади, вооружившись заколдованными ножницами и сосредоточенностью хирурга. Или волшебника на грани истерики.

— Не двигайся.

— А если я моргну — ты мне ухо отрежешь?

— Очень смешно, Поттер. Только попробуй.

Она подняла прядь и подстригла её быстро, точно. Волосы падали ему на плечи, и он вздрагивал каждый раз, будто это были не волосы, а капли ледяной воды.

— Ты странно дрожишь, — заметила она.

— Просто приятно, когда кто-то прикасается без цели меня убить.

Гермиона остановилась. Не потому, что обиделась. Просто — это было слишком близко к правде. Слишком оголённо.

— Прости, — добавил он после паузы. — Это была дурацкая шутка.

— Нет. Просто честная, — ответила она тихо.

Она продолжала стричь. Тепло от его тела поднималось вверх, пахло дымом, ветром и чем-то ещё — тем, что она никогда не называла вслух. Это было где-то на грани сознания. Не любовь, не дружба, не влюблённость. Просто — привязанность, выжженная до кости.

— Почему ты никогда не даёшь себя тронуть? — вдруг спросил он, не оборачиваясь.

— Что?

— Ты всегда сжата. Как будто боишься, что если кто-то прикоснётся — ты рассыплешься.

Она замерла. Ножницы в руке чуть дрогнули.

— Может, так и есть.

— Я бы не дал тебе рассыпаться, Гермиона.

Молчание. Потом — щелчок ножниц.

— Не обещай, — сказала она. — Мы оба знаем, что не можем этого обещать.

Он не ответил. Только наклонился чуть сильнее. Подставил голову. Словно доверял. Или сдавался.

Гермиона провела пальцами по его затылку, проверяя длину. Её кожа коснулась его шеи — случайно. Он вздрогнул.

И не отодвинулся.

Она чувствовала, как его дыхание стало тише. Он ничего не сказал, но он ждал. Что-то ждал.

Гермиона провела рукой вдоль его чёлки. Осталась последняя прядь. Она не торопилась. В её движениях было что-то ритуальное. Осторожное. Почти священное.

— Всё, — прошептала она. — Готово.

Он поднял голову, обернулся. И посмотрел на неё. Так, как не смотрел никогда. Будто впервые увидел.

И тогда она сделала то, чего боялась всю эту зиму — дотронулась до его щеки, пальцем, мягко.

Он закрыл глаза. На секунду. Молча.

Потом просто сказал:

— Спасибо.

И вышел на улицу. Под снег. Оставив за собой запах тревоги, несказанного и чего-то невыносимо важного.

А Гермиона осталась в палатке. С ножницами в руках и дрожью в груди. Потому что теперь всё стало только хуже. Или — ближе.

Утро было серым, бесцветным. Мир казался застывшим в серой вате — ни снега, ни солнца, только сырой воздух, пропитанный тревогой.

Гермиона проснулась первой. Гарри всё ещё спал, свернувшись в спальнике на своём углу палатки, лбом почти уткнувшись в локоть. Его волосы лежали теперь ровно, аккуратно, и это странно трогало её — как будто она на миг изменила саму ткань его хаоса.

Она не тронула его. Просто смотрела. Словно крадёт этот момент.

Когда он проснулся, то ничего не сказал. Только хрипло кивнул и поднялся. Смотрел на неё чуть дольше, чем нужно, но не произнёс ни слова. Их молчание было не неловким — наоборот, насыщенным. Каждый знал, что вчера было что-то важное. Но не для того, чтобы это обсуждать. А чтобы носить это в себе.

После завтрака, едва они вышли из защитного купола, всё произошло быстро.

Гарри вышел на разведку — всего на десять минут. Гермиона осталась, как всегда — охранять периметр. Но когда он вернулся, в глазах у него была паника. Он жестом велел ей замолчать, и секунду спустя они уже лежали в снегу, спрятанные за кустарником, под мантией-невидимкой.

Они лежали в холоде. Под мантией, среди заснеженного кустарника, дышали так, будто каждое движение воздуха внутри их тел могло стать роковой ошибкой. У Гермионы текли слёзы — не от боли, не от страха даже. От напряжения, от невозможности ничего сделать. От того, что мир вокруг рухнул в какой-то серый, смерзшийся ком, и в этом коме остались только они двое.

— Они рядом, — прошептал он в ухо.

— Сколько?

— Двое. Пожиратели. С собаками.

Гарри прижимался сзади, весь в испарине, хоть и было холодно. Его тело было напряжено, как струна, но он дышал ровно. Это и спасало её. Она чувствовала его дыхание на своей шее. Тёплое, почти слишком близкое. Иногда его губы задевали её кожу, когда он шептал.

— Дыши.

Он сказал это не как друг. И не как герой. А как кто-то, кто сам на грани, но ещё держит её. Кто не даст ей утонуть, пока сам не сорвётся.

Она впилась пальцами в землю, чувствуя, как пальцы горят от холода, и это только усиливало дрожь. Собаки... они были в двух шагах. Может быть, в одном. В любой момент — гавкнут, бросатся, схватят.

Сердце билось, как загнанная птица.

Но под мантией было другое сердце. Её собственное — и то, которое било рядом.

Гарри.

Её сердце застучало в горле. Гарри прижал ладонь к её плечу, и они оба затаили дыхание.

Собаки залаяли. Совсем близко.

Она не могла пошевелиться. Лежала в снегу, чувствуя, как Гарри чуть сильнее прижимается к ней, прикрывая. Её затылок почти касался его подбородка. Его пальцы легли ей на руку — не крепко, но точно. Словно якорь: "Я здесь. Не двигайся. Я с тобой".

Он не говорил лишнего. Просто держал её, чуть касаясь пальцами — достаточно, чтобы она знала: он рядом. Его ладонь скользнула к её запястью. Осторожно. Ладонь чуть сжалась, словно просил: ещё чуть-чуть. Выдержи. Ты сильная. Но Гермиона не чувствовала себя сильной. Она чувствовала, как трещит внутри. Она хотела плакать, кричать, спрятаться куда-то глубже, исчезнуть — и в то же время прижаться к нему до самой кости.

Одна из собак пронюхала рядом, но не зарычала. Волшебная маскировка всё ещё держалась. Но дыхание Гермионы стало судорожным, неровным. Она знала, что если закричит — умрёт. И всё равно — всё внутри неё тряслось.

Она чувствовала его запах — не шампунь, не мята, не что-то "приятное". Гарри пах пеплом, ветром, и чем-то живым. Смерть шла за ними, но он — он был жив. Он грел её.

И это было ужасно.

Потому что Гермиона не имела права хотеть, чтобы он был ближе. Не сейчас. Не так.

И всё же, лежа в снегу, сжавшись, прижавшись к нему, она чувствовала, как дрожь уходит — не потому что стало безопасно, а потому что он держал её. Лицо его было так близко, что её волосы слегка чесали его щёку. И он не отодвигался.

— Дыши, — вновь прошептал Гарри, и его губы коснулись её уха.

Она сглотнула. И послушалась.

Собаки ушли. Потом шаги. Потом — только ветер. Мантия сползла. Гарри медленно поднялся на локтях. Его лицо было белым, как снег. Она не видела его таким давно. Он смотрел на неё, и в его глазах было что-то новое. Не страх. Бешеная привязанность. Такая, что может выжечь всё.

— Я думала, мы… — она не закончила, всё ещё тряслась, словно судорогах.

— Я бы не позволил.

И вот тут Гермиона не выдержала. Подняла руку, и, пока ещё можно, пока они не снова рассыпались в сторону, провела пальцами по его щеке. Просто, молча. Он закрыл глаза. И положил свою ладонь на её.

Никаких слов. Ни признаний. Только: "Мы живы. Ты — моя. Я — твой. Пока не убьют."

Они по-прежнему лежали в снегу, спрятавшись под мантией-невидимкой. Но тишина вокруг больше не успокаивала. Она давила. Как будто сама зима слушала их дыхание.

Собак не слышно. Шагов — тоже. Но Гермиона не верила, что они ушли. Не могла поверить. Слишком быстро. Слишком просто.

Гарри пошевелился, совсем немного, и её сердце снова вздрогнуло, словно нож провели по воздуху рядом с кожей.

— Не сейчас, — прошептала она. — Не двигайся… ещё чуть-чуть…

Он замер.

Снег холодом поднимался в одежду, в позвоночник, во внутренности. У неё сводило пальцы на ногах, тело ныло от лежания, но больше всего болела грудь. Будто кто-то внутри стучал в неё изнутри кулаками: Убегай. Прячься. Спаси его. Спаси себя.

Она не могла больше.

Она схватилась за ткань мантии, сжала её так сильно, что костяшки побелели. Её дыхание начало сбиваться, губы задрожали. Это не был страх обычный — это было что-то другое. Паника. Плотная, сырая, как туман в лёгких.

Гарри заметил.

— Гермиона… — прошептал он. — Смотри на меня.

Она не смогла. Только сжалась сильнее, как будто хотела стать меньше, незаметнее. Внутри всё кричало. Это моя вина. Если нас найдут — это из-за меня. Если он умрёт — я это не переживу.

Он подтянулся ближе, неуклюже, через лёд и мёртвые ветви. Его рука легла на её щёку. Она вздрогнула. Она не хотела, чтобы он чувствовал, как она дрожит.

— Смотри на меня, — повторил он.

Она открыла глаза. Его лицо было рядом — очень. Глаза чёрные от тени. Но живые.

— Они ушли, — сказал он. — Я слышал, как они аппарировали. Я бы не соврал тебе об этом.

— Гарри… — выдохнула она. Голос срывался. — Я… я не могу больше…

Он коснулся её лба своим. Осторожно, как будто боялся, что она разобьётся.

— Я знаю. Я знаю, — шептал он. — Я тоже. Я на грани. Всё время.

Она всхлипнула. Не плакала — просто дыхание сорвалось, как у ребёнка, которого слишком долго держали в темноте.

Гарри тихо скользнул ладонью вниз по её предплечью, отряхивая с её рукава снег. Его прикосновение было почти машинальным — но Гермиона ощущала каждый миллиметр, как будто его пальцы проходили по обнажённой коже. Слишком близко. Слишком нужно.

Она вдруг подумала: А если нас увидели? А если они стоят в двух шагах, просто смотрят, как мы лежим, не зная, что здесь люди под мантией?

Паника подступила снова — глухая, душащая. Она не выдержала.

— Гарри… Гарри... я не могу дышать.

Он резко повернул лицо ближе, чуть сдвинувшись — настолько, что его губы коснулись её виска.

— Смотри на меня, — сказал он. — Только на меня.

Она не хотела. Потому что знала: в его глазах не будет страха. Будет другое. То, что заставит её сорваться.

Но она посмотрела.

Сквозь тень, через серебристые отблески света под тканью мантии, его глаза были почти чёрными. Влажные ресницы. Серьёзный, почти угрожающий взгляд.

— Я здесь, — сказал он. — Пока ты рядом — я здесь. Поняла?

Она кивнула. И, не отдавая себе отчёта, дотронулась до его щёки. Её рука была холодной, почти ледяной, но Гарри не отстранился. Он закрыл глаза на мгновение, словно в её ладони была не только рука, но и щит.

Так нельзя, — мелькнуло в ней. — Но, Мерлин, как же я хочу просто остаться в этом сне. Без крестражей. Без войны.

Она вздрогнула, и Гарри тут же обхватил её рукой за спину. Осторожно. Но твёрдо. Она уткнулась в его грудь, позволила себе вжаться в него всем телом, как будто он был единственным островом в этом снежном, беззвучном аду.

Не умирай, — хотела сказать она. Но язык не шевелился. Поэтому она просто лежала.

И слушала его сердце.

Мантия защищала от глаз, но не от страха. Он был в них. Между ними. В каждом касании. И всё же — он отступал. Потому что рядом был кто-то, кто держал. Гермиона зажмурилась. Сделала вдох. И отпустила часть боли. Потом они лежали молча. И только снег, чуть позже, начал сыпаться снова. Медленно.

Как напоминание, что жизнь — всё ещё идёт.