Госпиталь Конохи (джен)

Есть множество вещей, за которые не захочет браться никто. Деньги решают такие проблемы. Если работа кажется гадкой — повысь оплату, и найдётся множество добровольцев. Правила рынка труда не менялись с момента появления нас как разумного вида. И совесть, и омерзение — предмет торга и зачастую стоят меньше, чем сам труд. Поэтому, когда я узнал, что патологоанатому необходима временная помощь фельдшера, а оплата будет вдвое выше, я согласился.

Конкуренции за эти лёгкие деньги не было. Шиноби предпочитали делать трупы, а не возиться с ними.

Оно и понятно: мёртвых не любят. Наш мозг эволюционно настроен избегать трупов — так меньше шансов подцепить болезнь и присоединиться к усопшему. Кучка гноя хоть и воняет, но, по факту, мало чем отличается от нашего тела: та же вода, органика, микроэлементы — в иной пропорции и в других химических соединениях, но по сути ничем.

Подобное самоуспокоение позволяло удержать содержимое желудка, когда патологоанатом с лёгкой улыбкой отрезал кусочки внутренних органов умершего старика.

Кагэтора-сан вызывал у всех неуютные мурашки по телу. Его любовь к своей редкой и востребованной профессии пугала как ирьенинов, так и обычных шиноби. Его спокойствие при оценке трупного запаха, способность распознать сотни оттенков ихора и при этом добродушный характер делали его непонятым гением для широкой публики, к которой относился и я. Возможность расслабиться рядом с ним была недостижима: я ощущал себя рядом с хищником в человеческом обличии. Но деньги мне были нужны.

Моя работа была несложной: готовить тела к выдаче родственникам. Кагэтора-сан был один на всю Коноху — сам проводил аутопсии и устанавливал причины смерти. Его два ученика-помощника были заняты и не могли ассистировать, и их бремя легло на мои плечи.

Патологоанатом быстро и филигранно взвесил органы старика, пока диагностические печати проверяли пробы на наличие ядов и других посторонних веществ. Уложив части тела на свои места, он подал мне знак и сам отвлёкся на перекус. Ловким движением выбросив перчатки в урну, одной рукой он записывал свои наблюдения в карточке умершего, а другой держал в руках онигири.

Я на секунду прикрыл глаза, пытаясь абстрагироваться, и приступил к зашиванию тела.

— Ну что ж, нашему пациенту повезло: никто его не травил, — добродушно проговорил Кагэтора-сан, проверив результаты диагностики. — Умеренная гипертрофия левого желудочка, выраженный отёк миокарда... Но в целом — такая чистая печень. Уэда-сан вёл здоровый образ жизни.

Я не обращал внимания на бормотания патологоанатома, отправив мёртвого в холодильную камеру. Стремился как можно быстрее покончить с работой. Ещё три тела и сегодняшняя смена будет окончена.

Достав новый пакет, я привёз его на место, всем видом намекая специалисту продолжить работу.

— Так-так, кто тут у нас? — жизнерадостно проговорил Кагэтора-сан, потянув за змейку чехла. — Хидео Оно, тринадцать лет, — сверился он с карточкой.

Лицо моего бывшего одноклассника застыло в бесконечном ужасе. Гримаса была почти карикатурной, и я мог его понять.

— Двадцать... нет, — начал патологоанатом, склонившись над телом. — Двадцать одно проникающее ранение в брюшную полость. Угол входа, хм... — два пальца легко вошли в одну из ран. — Глубина — семь с половиной сантиметров, разрез ровный, без зазубрин.

Слегка пошевелив пальцами, ирьенин радостно улыбнулся.

— О, осколок. Хорошо, — он аккуратно поддел находку пальцами и достал её пинцетом.

Металлический осколок с тихим скрежетом упал в стеклянную чашку.

Надрез скальпелем — и кожа разошлась, обнажив блеск жира.

— Слой подкожной клетчатки чистый, без следов воспаления. Ранения свежие, максимум восемь часов, — кивнул своим мыслям патологоанатом.

Следующий разрез — я подал ранорасширители. Живот раскрылся, позволяя оценить тёмно-красную глубину.

— Ну-с, печень... Разрублена, сегменты четыре и пять. Селезёнка... — он склонил голову и чуть сощурился, — сильно повреждена, капсула порвана. Желудок пробит дважды.

Он достал металлический ковшик и начал вычерпывать из брюшной полости сгустки, комментируя ровно, почти без интонации:

— Потеря крови в полости — примерно два с половиной литра. Недолго мучился, генин-кун, — хмыкнул он, обратившись к мертвецу.

В воздухе стоял густой, тяжёлый запах крови с едва заметной сладостью. Он был влажный, металлический, с лёгкой мясной нотой. Я старался лишний раз не думать, но патологоанатом слишком сильно любил свою работу.

Кагэтора-сан достал ещё один осколок, чуть больший первого, и положил рядом.

— Разные размеры, — прокомментировал он. — Скорее всего, использовалось больше одного оружия. Ломкое, низкое качество металла... Интересно.

— Дети... — не смог я сдержать меланхолию.

— О, — неправильно оценил моё высказывание ирьенин. — Вероятно, угол входа характерный. — Патологоанатом отстранился от мертвеца и перелистнул карточку пациента, вчитываясь в рапорт командира отряда. — Острый взор, Хамано-кун. Действительно, Оно-кун в одиночку отправился в магазин в Стране Рек. Там-то его местные детишки и подловили.

Мой взгляд, направленный на Кагэтора-сана, выражал много эмоций, но вряд ли он понял их верно.

— Да, такое бывает, — кивнул ирьенин. — У многих родители умерли во время войны, и ненависть к шиноби у них остаётся высокой. Так что будь всегда осторожен, Хамано-кун.

От его улыбки меня слегка передёрнуло.

— Зашивать? — уточнил я у патологоанатома, переводя тему.

— Твой одноклассник? — понимающе хмыкнул Кагэтора-сан. — Не волнуйся, первые пару месяцев тяжело: новички совершают много ошибок, а потом их будет меньше.

— Новичков или ошибок? — не сумел я сдержать сарказм.

— Их самых, — оскалился ирьенин. — Зашивай.

Я не стал уточнять. В моей голове была единственная мысль о вкусном чае, который я так давно хотел купить. И теперь я мог себе его позволить.

* * *

Беседка у центрального корпуса госпиталя была знаковым местом. Будь я шпионом — только тут и околачивался бы. Цветение сакуры и постоянный табачный дымок так и настраивали медсестёр делиться сокровенными тайнами нашего медицинского царства. Так я ещё с самого детства знал, что ирьенин Икэда — тот ещё ходок, одаривший своей искренней любовью многих медсестёр, а главный врач уже лет десять как остепенился — «а жаль».

Меня принимали за своего — не зря я старался и ещё в академии научился ответственно мыть полы и разносить утки. Вход в общество «младших медицинских сотрудников» через санитаров был надёжным. За тобой закрепляется репутация честного трудяги, зарабатывающего руками и потом. Таких ценят, особенно неразговорчивых. Медсестры прекрасно знают, что и при ком можно говорить, и я в этом списке доверия числился среди «надёжных». Многоступенчатые этапы проверки показали им, хранительницам госпиталя, что я никому не стучу — разве что Сайто-сану мог рассказать. Но это не страшно, ведь сам сенсей тоже был «лапочкой».

Они, медсестры, в большинстве своём не имели достаточного резерва чакры и не поднимались по медицинской иерархии. Некоторые даже предпочли навсегда остаться на этой ступеньке, трезво оценив пользу хорошей медсестры. А она была куда выше ценности посредственного ирьенина. Для меня особенно, ведь именно медсестры подкармливали меня в детстве.

Из сложного было только одно: избегать вставать на чью-то сторону во внутренних конфликтах. Не дай Ками кому-то совершить такую ошибку — навсегда останешься крайним и неблагонадёжным. А так — слушай, когда надо, поддакивай, соглашайся, что и ирьенины, и пациенты бывают негодяями, и быстро заработаешь звание «душки».

Их щебетание было по-своему успокаивающим. Главное — не принимать близко к сердцу преувеличения проблем, ведь когда всё действительно плохо, они молчат. Никаких полдников в кабинетах, перекуров — только молчаливая, давящая профессиональная атмосфера.

Я привносил свою лепту, рассказывая смешные истории с тренировок моей команды, да и случаи с ночных дежурств. Делился я немногим, но и так про меня знали абсолютно всё — вплоть до знакомств, предпочтений и привычек. Поэтому, когда меня нашёл фельдъегерь и попросил расписаться за личное письмо, коллектив посмеивался, предполагая, от кого и что мне пришло. Я не стал разубеждать медсестёр: в их головах уже сложилась устойчивая картина произошедшего, а говорить, что письмо было от Шино, — опасно для репутации.

И всё же Абураме был очень сентиментальным человеком. Ведь именно он придумал этот поэтический способ сохранения той связи, что мы получили в академии. Уже спустя месяц у круга был свой почтовый адрес, где каждый из нас оставлял всё то, что не мог сказать вживую. Лично, для всей группы, мы обменивались переживаниями и колкостями, поддерживая друг друга.

Тогда же, в первом письме, Абураме коротко и по существу сообщил, что с его командой всё хорошо, а затем заполнил лист своими хокку.

Наш давний спор: стиль нашей поэзии кардинально различался. Шино дотошно следовал правилам, исхитряясь в строгую форму выразить и философию, и переживания. И вот который год он пытался доказать мне силу своего искусства.

«Осенний ветер —

Ночью в чистом поле —

Природны стихи»

— Издевается, — ухмыльнулся я.

— Вижу, у тебя всё хорошо, Сора-кун, — заметила Кьо-сан, старшая медсестра терапевтического отделения. Она посмотрела на меня с хитринкой, представляя нечто иное.

Я же кивнул в знак согласия и дописал внизу свой ответ, чтобы не забыть.

«Так кричит фазан,

Будто это он открыл

Первую звезду»

— Хорошо видеть твою улыбку, кохай, — я отвлёкся от письма, увидев блик знакомых линз. Кабуто, как и всегда, подошёл абсолютно бесшумно, в том числе и для медсестёр. Иначе бы они уже оповестили об этом и успели разойтись по постам ещё раньше. Они не любили Якуши, считая его излишне смазливым и скользким. Возможно, дело было в его статусе любимчика главного врача: ведь ни одна медсестра не захочет, чтобы её жалобы были услышаны этой устрашающей личностью. Их-то проблемы могут и пытаться исправлять — ко всеобщему ужасу.

— Семпай, — приветливо кивнул я, пряча письмо в карман. — Слышал, вы ассистировали Гота-сану.

— И правда, — окинул он взглядом медсестёр, расходящихся по своим делам. — Он отличный эксперт.

— Да, то, как Гота-сан управляется фуин, — настоящее искусство. Хотел бы я этому научиться, — не отказал себе в очередном намёке.

Я тоже засобирался, вскочив с лавки. Возможно, не очень культурно, но у меня было оправдание: хоть был вечер и госпиталь уже пережил утренний наплыв пациентов, через два часа мне предстояло принимать смену. Настроения на наши игры откровенно не было. Кабуто не умел разговаривать просто так: каждый его вопрос, похвала или улыбка несли скрытый смысл; его сознание было антиподом хаотичности.

— Как тебе вскрытия, Сора-кун? — поинтересовался ирьенин. — Слышал, там был твой одноклассник?

Я задержал взгляд на Кабуто. Его всегда искренне интересовала моя философия и мироощущение, что не особо вязалось с отыгрываемой им ролью. Для голубой крови важны опыт и навыки, а переживания «простых» людей — нисколько; дежурные успокоения — максимум.

— Работа есть работа, семпай, — спокойно сказал я.

— Чувствовать печаль нормально, кохай, — картонно вздохнул Якуши, всем видом изображая сожаление. — Неудачно получилось: все ученики Кагэтора-сана были заняты, и такой первый опыт.

— Смерть есть смерть, — пожал я плечами. — А гибель генина не такое уж редкое событие, чтобы ему удивляться.

Кабуто не смог сдержать на миллисекунду хитрую ухмылку. Всё, что было связано с окончанием жизни, вызывало в нём жгучий интерес — особенно моё отношение к этому, до пошлости неправильно понятое им.

— Вижу, Сора-кун, ты успел впитать частицу мировоззрения Кагэтора-сана.

— В ней есть нечто притягательное, — сказал я, делая шаг в сторону корпуса и намекая собеседнику на своё желание уйти. — Он видел столько чужих историй, страданий и горя. Человек с таким опытом не может быть абсолютно неправ.

— Ты хорошо адаптируешься, — делал вид, что не понимал мой намёк Кабуто. — Не каждый в твоём возрасте смог бы.

Я лениво зевнул, потянувшись — дополнительный и настойчивый сигнал о том, что «мне следует отдохнуть». Я ухмыльнулся, увидев, что Якуши сам начал бороться с непреодолимым желанием зевнуть.

— Смерть есть смерть, семпай, — коротко повторил я свои слова, дополнительно обрывая разговор. И пока Кабуто прикрывал рот, сдаваясь одному из древнейших рефлексов, я успел отойти на необходимое расстояние, чтобы дальнейший разговор стал неуместным. — Не забывайте заходить на чай, — дружелюбно махнул я ему рукой на прощание.

Якуши действительно запоминал каждый такой раз, видя в моей индифферентности интересующие его проявления. Он думал, что мне безразличны смерти всех, кроме меня. Он не мог знать, что сама эта концепция была мной прожита: мы с Костлявой были знакомы и дружны ещё до конца моей первой жизни, и я давно перестал её страшиться.

Для него же я был потенциальным исследователем, гонящимся за бессмертием. Я же научился смиренности перед неизбежным. Вопрос не в том, когда, а в том, каким человеком. И этого он так и не принял до последних мгновений нашего знакомства.