Взаперти (гет)

Первое испытание закончилось. Грохот, крики, облегчение и горечь — все это осталось позади, запечатанное в стенах замка, как эхо забытой бури. Теперь, когда воздух очистился от запаха дыма и страха, время начало вести себя странно. Оно не текло, а скорее ползло, словно замерзающий ручей, скованный первыми морозами.

Дни стали короче, а ночи — длиннее и холоднее. Солнце, раньше щедро заливавшее двор замка золотом, теперь лишь робко выглядывало из-за серых, тяжелых облаков, бросая на каменные стены бледные, почти призрачные лучи. Холод проникал повсюду, заставляя студентов кутаться в теплые мантии и шарфы, а призраков — сжиматься от зябкости, словно они тоже почувствовали дыхание зимы.

Окрестности замка преобразились. Зеленые луга, еще недавно полные жизни, теперь были покрыты тонким, хрупким слоем инея, который по утрам сверкал, как россыпь бриллиантов. Деревья, лишившись своих летних одежд, стояли обнаженными, их ветви, словно черные пальцы, тянулись к небу. Черное озеро, обычно бурлящее жизнью, теперь покрывалось тонкой, но крепнущей коркой льда, отражая в себе свинцовое небо. Даже величественные горы, окружавшие замок, казались более суровыми и неприступными, окутанные туманами, предвещающими снег.

Внутри замка, несмотря на холод, царила особая атмосфера. Камины в гостиных горели ярче, отбрасывая на стены пляшущие тени и наполняя помещения теплом и ароматом горящих поленьев.

Слухи о предстоящем Святочном бале начали распространяться по замку, как лесной пожар. Сначала это были лишь шепотки в коридорах, затем — оживленные обсуждения в Большом зале, а потом — целые дебаты о платьях, партнерах и музыке. Украшения начали появляться повсюду: гирлянды из остролиста с алыми ягодами, сверкающие сосульки, свисающие с потолка, и огромные, ароматные ели, украшенные мерцающими огнями и серебряными шарами.

Замок, казалось, сам готовился к празднику. Каменные стены, обычно хранящие тайны веков, теперь отражали свет свечей и гирлянд, создавая ощущение волшебства. Даже суровые статуи, казалось, смотрели на происходящее с легкой улыбкой. Время, хоть и замедлилось, но не остановилось. Оно несло с собой не только холод и снег, но и предвкушение праздника, смеха и танцев, которые должны были растопить лед и вернуть тепло в сердца студентов, готовящихся к самому волшебному времени года.

* * *

Тихий, морозный вечер двадцать третьего декабря окутал Ароншир своим ледяным дыханием. В маленьком домике, словно в коконе, благоухало смолистыми сосновыми ветками, успокаивающей сушеной лавандой и приглушенным воском единственной свечи, робко освещавшей стол.

Посреди этой умиротворяющей, но какой-то болезненно пустой тишины стояла Кэтрин, собирая вещи. Не для себя. Ее руки, привыкшие к выверенной точности движений, методично укладывали в простой холщовый мешок грубый, но теплый свитер ручной вязки. Угольно-черная пряжа, слегка колючая на ощупь, хранила в себе тепло, и Кэтрин, проведя ладонью по ткани, представила, как он согреет широкие плечи, защитит исхудалое, изможденное тело от сырости пещер и пронизывающего ветра. Рядом устроились привычные флаконы: антисептик, обезболивающее, общеукрепляющее. Небольшая упаковка с припасами. И в самом низу, бережно завернутая в чистую льняную ткань, — коробочка имбирного печенья из Сладкого королевства. Маленькая, почти нелепая слабость. Напоминание о том, что жизнь — это не только борьба за выживание.

С потолочной балки за ней, огромными, мудрыми глазами, наблюдала Эйр. Сова тихо щелкнула клювом, словно задавая безмолвный вопрос, полный укора.

— Я знаю, — тихо проговорила Кэтрин, заправляя непослушный локон за ухо. Ее голос прозвучал неожиданно громко в этой уютной тишине. — Я знаю, что сказала бы Дора. Но поступить иначе я уже не могу.

Эйр нахохлилась, превратившись в большой пушистый шарик с глазами-блюдцами, но явных признаков протеста не проявила. Она давно привыкла к странным поручениям своей хозяйки. Кэтрин едва заметно улыбнулась, повернувшись к столу, где уже лежал другой подарок, аккуратно завернутый в простую, но элегантную бумагу.

— А тебе, моя красавица, предстоит дальний перелет. В Лондон. — Ее пальцы с нежностью коснулись теплого шерстяного шарфа цвета хвойного леса, связанного для Римуса. Рядом лежал новый, в кожаном переплете, ежедневник из плотной кремовой бумаги — практичный, солидный и без намека на сантименты. Именно то, что он больше всего ценил. — Отнесешь Римусу? Чтобы он не забывал, что у него есть друзья, которые о нем помнят.

Она аккуратно перевязала упаковку бечевкой, прикрепив небольшой пергамент с короткой надписью: «С Рождеством. Не забывай, что в мире есть не только работа. Кэт.»

В этом году у Кэтрин был свой, особый ритуал, помогавший ей сохранять равновесие. Раз в неделю, обычно вечером в среду, Эйр приносила конверт с аккуратным идеально ровным почерком. Письма от Римуса.

Они не были похожи на обычную переписку. Это были целые трактаты, исписанные с обеих сторон плотной бумаги. На первый взгляд — бесконечно вежливые и подробные наблюдения за природой: о том, как первые заморозки сковали улицы по дороге в Архивы, о настойчивой вороне, что каждый день вышагивала по карнизу напротив его окна, о качестве чая в новой лавке на углу. Кэтрин отвечала тем же, о новом котле, новом виде пряжи смеси мохера и шелка, об интересных клинических случаях заботливо предоставляемых братишками Уизли.

Но между строк, в оговорках, в подобранных с невероятной точностью метафорах, велся совсем другой, гораздо более важный разговор. Он спрашивал: «Держишься ли ты?». Она отвечала: «Да, но это трудно». Он сообщал: «Одиночество давит сегодня сильнее обычного». Она поддерживала: «Я помню наши беседы, они со мной».

Они мастерски поддерживали иллюзию их прошлогодних долгих, вдумчивых прогулок по замковым коридорам, перенеся ее на бумагу. Это было интеллектуальной игрой, тонким и приятным отвлечением от давящей рутины Больничного крыла и постоянного, как гул набата, напряжения Турнира.

Кэтрин находила для них особое время. Когда вечерние обходы были завершены и палаты погружались в сон, она брала чашку чая, прислонялась к холодному стеклу большого окна в конце коридора Больничного крыла и погружалась в чтение.

Из окна открывался вид на озеро, черное и заиндевевшее, и на темный контур Запретного леса. Свет от ее свечи отражался в стекле, создавая призрачное двойное изображение: текст письма и ее собственное задумчивое отражение.

Мадам Помфри, проходя мимо с стопкой свежего белья, часто задерживала на ней взгляд. В ее умных, видавших виды глазах не было ни любопытства, ни осуждения — лишь глубокое, понимающее участие. Она видела, как плечи Кэтрин, обычно такие напряженные, на мгновение расслабляются, а в уголках губ появляется легкая, спокойная улыбка. Она понимала, что эти письма — не просто слова. Это была нить, связывающая ее юную такую печальную и серьезную помощницу с тем миром спокойствия и интеллектуальной близости, который остался в прошлом, и который был так необходим ей сейчас, чтобы не сломаться.

Она никогда не нарушала это уединение, не комментировала и не проявляла интерес к их переписке. Проходила мимо неслышно как она умела, оставляя Кэтрин наедине с ее тихим, бумажным убежищем — единственным местом, где она могла ненадолго сбросить тяжелый плащ бдительности и просто побыть собой.

Кэтрин выпустила Эйр в темное, подернутое морозной дымкой небо, выйдя вместе с совой на холодный воздух. Проводив взглядом темный силуэт, растворившийся в ночи по направлению к Лондону, она скептически окинула взглядом полупустую поленницу у стены дома. Хозяйство явно требовало внимания. «Весной, — мысленно пообещала она себе, — обязательно весной. Может, стоит посадить у порога кусты герани или пару яблонь… чтобы было не так пусто».

Постояв еще мгновение, подставив лицо колючим снежинкам, она опустилась на одно колено и аккуратно поставила неприметный холщовый мешок в самый угол у порога, в тень, где его не сразу можно было заметить. Не подписывая, не оставляя записки. Только теплая, грубая шерсть, зелья, печенье и тихая, невысказанная забота.

Выпрямившись, она на мгновение задержала взгляд на двери. Затем, приняв решение, которое Тонкс точно назвал бы безрассудным, она не стала поворачивать ключ в замке. Она просто вошла внутрь, оставив дверь приоткрытой. Слабая, почти безумная надежда, тонкая, как паутинка, но… вдруг это окажется полезным. Вдруг холодный ночной воздух сможет войти в ее дом, а с ним — и что-то еще.

Вернувшись в гостиную, она тщательно, с почти навязчивой скрупулезностью перепроверила охранные заклинания на окнах и границах участка, мысленно сверяя уровни допуска. Все было надежно. Все, кроме незапертой двери — единственного сознательно оставленного ею «слабого» места.

Сделав глубокий вдох, она шагнула в камин, взяла щепотку порошка из стоявшей на полке банки и четко, отрывисто бросила его в огонь, назвав адрес дома Тонксов.

И пока она уносилась прочь, в ее пустом доме оставались лишь тиканье часов, запах лаванды и неприметный сверток у порога — молчаливое приглашение и немой вопрос, обращенный в холодную декабрьскую ночь.

* * *

— Кэтрин, я все-таки настаиваю. Святочный бал, музыка, убранство зала… — Андромеда выкладывала ягоды черной смородины на пирог, ее движения были точными и выверенными, создавая замысловатый, почти магический узор. — Ты так молода, почему бы не найти для себя повод выйти в свет? Блеснуть не только умом, но и в роскошном платье. Хотя бы для собственного удовольствия.

— Мааааам… — Дора закатила глаза, раскачиваясь на задних ножках стула. — Еще скажи — «присмотреть себе какого-нибудь аристократа с приличной работой и перспективами» …

— Об этом речи не шло, — темные брови крестной сурово сошлись на переносице. — Нимфадора, перестань качаться, упадешь.

— Тетя Ро, скажи, — мягко перевела тему Кэтрин, вращая в пальцах маленький мандарин. Его цитрусовый аромат смешивался с запахом свежей выпечки. — Остались ли у вас какие-нибудь папины записи? Он присылал Тэдду что-то из своих экспедиций? Заметки о редких травах, медицинских заклинаниях, что-то в этом роде…

Андромеда на мгновение замерла, ложка с заварным кремом застыла в воздухе. Она задумчительно покрутила ею.

— Наверняка должны где-то быть… Но, думаю, тебе лучше дождаться Тэдда. Хотя… — Она кивнула в сторону коридора. — Можешь посмотреть в его кабинете, в нижних ящиках старого бюро. Не думаю, что он перетащил бы «Артефакты Генри» на чердак.

— Мам, Кэти просто сбегает от неудобного разговора, — лукаво ухмыльнулась Тонкс, подмигнув подруге. — Она забыла, когда в последний раз надевала каблуки. Боится, что разучилась.

— Именно! А ты их не носила с тех самых пор, как в четырнадцать стащила мои новые лаковые туфли и пыталась сделать из них ходули, — парировала Кэтрин, показывая Доре кончик языка. — Это же был подарок от Августа. Скандал был на весь квартал.

— Ох, знала бы я тогда, что эта отрыжка гринделоу…

— Нимфадора! — гнев Андромеды всегда звучал как заклинание.

— Все-все, мамуль, извини, — Тонкс скомкано помахала рукой, но глаза ее весело искрились. — Слушаюсь и повинуюсь.

— Я согласна, что мистер Ван — человек крайне сомнительных качеств, но давай обойдемся без крепких выражений на моей кухне. Хотя… — Андромеда снова покрутила ложкой, и на ее губах дрогнула едва заметная улыбка. — Что-то точное в этом сравнении, к сожалению, есть.

Кэтрин обняла высокую спинку стула, положив подбородок на теплое дерево. Уютная, пропахшая корицей и ванилью кухня всегда была для нее островком безмятежности. Особенно теми долгими зимними каникулами, когда она оставалась здесь совсем одна.

В девять лет она впервые осталась у крестных на всю зиму. А потом отец, бледный и постаревший за несколько недель, сказал ей на прощание у камина: «Мама и Карл теперь в безопасности. Все будет хорошо, Кэтрин». Она не помнила весну того года — только бесконечные дни в этом доме, где Андромеда учила ее вязать и вышивать заклинательные руны на салфетках, а Тэдд по вечерам читал вслух старые волшебные сказки про папу-медведя и медвежат. Отец тогда почти не бывал дома, пропадая в долгих и опасных командировках, а возвращаясь все время проводил на службе, и Кэтрин быстро научилась тихому одиночеству.

Именно тогда крестный подарил ей первый набор юного зельевара. Она могла часами сидеть в углу гостиной, склонившись над своим крошечным котелком, смешивая яркие, абсолютно безопасные субстанции и чувствуя, как тревога отступает перед магией точных пропорций и предсказуемых реакций.

В десять лет она осталась у Тонксов уже на целый год. Отца срочно отправили куда-то далеко на юг — то ли в Африку, то ли в Южную Америку, — и семья Тонксов стала ее настоящей, любящей семьей. Маленькая Дора, ходила за ней хвостиком, вовлекая в безумные проделки и болтая без умолку, пока Кэтрин пыталась разобраться в сложных анатомических атласах, оставленных отцом. Видя это, Тэдд достал с полки другие книги — с яркими, понятными ребенку иллюстрациями, и начал терпеливо объяснять ей, как устроен человеческий организм, проводя параллели с магией, которую она уже пыталась понимать.

Той осенью именно крестные проводили ее на вокзал Кингс-Кросс. Андромеда, пряча слезы, застегнула ей все пуговицы на новом пальто и поцеловала в обе щеки, прошептав: «Мы так тобой гордимся». Дора, тогда еще маленькая и большеглазая, повисла у нее на шее, умоляя писать каждый день и подробно описывать «всех-всех привидений и все-все замковые секреты», хотя сама едва умела читать. Тэдд крепко сжал ее плечо и сунул в руку сверток с домашним печеньем «на первое время».

Получая редкие, обрывистые письма от отца, Кэтрин почти не могла представить его рядом. Как она описала бы ему свой первый урок по зельеварению, где она единственная добилась идеально перламутрового отлива? Или свой первый полет на метле, с которой свалилась в первые же десять минут, получив насмешки и утешительную шоколадную лягушку от мадам Трюк? Как рассказала бы о первом увиденном гринделоу на уроке Защиты от темных сил или о захватывающем дух увиденном первом матче по квиддичу?

Она писала обо всем этом в длинных, подробных письмах Тэдду и Андромеде. И ее крестная аккуратно складывала их в большую красную коробку. Этот дом, эта кухня, эти люди были ее настоящим тылом. Тихим, прочным и неизменным местом, в которое можно было вернуться, когда внешний мир становился слишком громким, слишком опасным и слишком одиноким.

Кэтрин, подперев подбородок, внимательнее всмотрелась в черты лица Андромеды. Она искала это — отголоски той самой породы, той крови, что текла и в жилах Сириуса. И они проступали сквозь теплоту и уют кухни, словно стальной контур сквозь мягкий карандашный набросок.

Вот это — высокие, резко очерченные скулы, которые так ясно видны, когда Андромеда наклонялась к пирогу. Не мягкие, округлые, а именно что резкие, создающие ту аристократическую строгость линий, которую не могли скрыть даже простые одежды и добрые морщинки у глаз. Такие же были у него, делающие его лицо одновременно прекрасным и неуловимо холодным, даже в самые мягкие моменты.

А брови — темные, идеально очерченные дуги, не нуждающиеся в карандаше. Они придавали ее взгляду глубину, пронзительность, даже когда она с нежностью смотрела на дочь или крестницу. У Сириуса они были такими же — выразительными, мгновенно сходящимися в суровой складке гнева или насмешки.

И самое главное — губы. Не тонкие, как у многих Блэков на портретах и фотографиях с их вечными гримасами презрения, но с четким, твердым контуром. Они складывались в ту же самую линию непреклонной воли, которую Кэтрин видела на лице Сириуса, когда он принимал какое-то свое, окончательное решение, против которого нельзя было спорить. У Андромеды эта воля была направлена на защиту своего дома, своей семьи, своего тихого счастья. У него… у него она была сломлена и перекована в оружие против всего мира, что его создал.

Но в глазах не было ничего общего. Глаза Андромеды были теплыми, как спелый мед, полными терпения и какой-то материнской силы. В его же — даже в те редкие моменты, когда в них появлялась ласка, страсть, — всегда бушевала буря: ярость, боль, отчаянная, лихорадочная надежда.

Кэтрин отвела взгляд, внезапно осознав, что засмотрелась. Она увидела общее — тот самый стальной каркас, ту кость, что не спутаешь. Но затем она увидела и пропасть. Один и тот же благородный металл, но в одном случае отполированный до мягкого, теплого блеска любовью и семьей, а в другом — погнутый, иссеченный царапинами, раскаленный докрасна ненавистью и горем и закаленный в ледяной воде одиночества.

Они были из одного дома, из одной крови. Но он был тенью того, чем она могла бы стать, оставшись там. А она — напоминанием о том, чем он мог бы быть, если бы его вовремя забрали из той проклятой клетки.

Кэт поднялась со стула, потягиваясь и поправляя рукава почти невесомого мохерового свитера.

— Тетя, я все-таки схожу посмотреть бумаги.

Андромеда кивнула, не отрываясь от нарезки яблок, а Нимфадора весело ей подмигнула, продолжив рассказывать матери о каком-то курьезном просчете департамента спорта.

Кабинет Тэдда всегда казался Кэтрин огромной библиотекой из сказки, куда герой находит тайный проход и обнаруживает сокровища, ждущие своего часа. На деле это была уютная, просторная комната с большим окном и шкафами темного дерева, до потолка заставленными книгами. Невольно вспомнив заставленную книгами на полу, подоконнике и грубо сколоченных полках мансарду Римуса, Кэт улыбнулась с теплотой внутри. В сознании всплыла услышанная где-то фраза: «девушка всегда ищет мужчину, похожего на своего отца». Ну, разумеется… В воображении возникло смущенное лицо Римуса в ответ на очередную бесцеремонность Тонкс, и Кэт тихо рассмеялась.

С силой потянув один из больших тугих ящиков бюро, она отмахнулась от облачка пыли. Здесь явно давно не заглядывали. Перебирая пальцами стопки пожелтевших конвертов, Кэтрин с ностальгической улыбкой живо представляла, как крестный со скрупулезностью педанта раскладывает корреспонденцию по своей таинственной логической системе, чтобы потом в нужный момент извлечь именно то, что требуется.

Один ящик, второй… В третьем по счету Кэт наткнулась на аккуратные ряды почти не тронутых временем конвертов. Перебрав несколько, девушка замерла. Идеально знакомым отрывистым почерком на них было выведено: «Мисс Кэтрин Кейм». Достав один бланк, она с каким-то внутренним трепетом развернула его.

Лист был почти пуст. За исключением одной-единственной фразы, красовавшейся внизу размашистым, твердым почерком: «Горжусь тобой. Папа».

Второй конверт. Тот же бланк. Та же подпись: «Дорогая Кэтрин. Горжусь тобой. Папа».

Третий. «Дорогая моя Кэтрин, обнимаю тебя. Папа». И — большое, зияющее пустое пространство выше, будто ждущее долгого, подробного письма, которое так и не было написано.

В руках зародилась и потекла вверх, к предплечьям, мелкая, предательская дрожь. Она перебирала эти лаконичные послания, одно за другим, и с каждым новым «горжусь тобой» в груди что-то сжималось все больнее.

— Котенок, ты тут? Ох…

Голос Тэдда, прозвучавший с порога, мгновенно оборвался, стоило ей повернуться к нему. Он сразу увидел, что именно она держит в дрожащих пальцах. Его доброе, умное лицо помрачнело, в глазах мелькнула боль и что-то похожее на вину.

— Крестный… — голос Кэтрин прозвучал тише обычного, сбивчиво. — Что это? Почему они… почему они все такие?

Тэдд тяжело вздохнул, словно сбрасывая с плеч груз, который нес много лет. Он медленно подошел и присел на край массивного стола, его взгляд скользнул по злополучным листкам в ее руках.

— Он… твой отец… — Тэдд начал медленно, подбирая слова. — Он не умел этого, Кэти. Писать письма. Выдавливать из себя слова. Для него это было… мучительно. Особенно когда рядом не с ним нес тало Рейчел. Он так сильно любил твою мать, что ее уход из вашей жизни стоил ему остатка чувств. Он злился на себя, ты должна это понимать. Он приходил сюда, иногда… после особенно тяжелых заданий. Сидел вот на этом стуле, пил мой виски и молчал. А потом брал чистый лист и… ничего не мог написать. Просто не мог. Говорил, что все, что он хотел бы сказать, звучало бы глупо и неискренне на бумаге.

Тэдд помолчал, глядя в окно на падающий снег, собираясь с мыслями, чтобы выговорить самую тяжелую часть правды.

— А потом однажды… я предложил. Сказал: «Генри, давай я хоть что-то напишу от твоего имени. Просто чтобы она знала, что ты о ней помнишь». Он долго отнекивался, брюзжал… а потом согласился. — Крестный посмотрел на нее, и в его глазах читалась бездонная нежность и печаль. — Он собственноручно подписал пару десятков чистых бланков. Только это. «Горжусь тобой». И свою подпись. Это было единственное, что он был готов доверить бумаге. Единственное, что считал не ложью. Потому что это была правда. Он всегда, до самого конца, гордился тобой, котенок. Каждую секунду. Этими… — он кивнул на конверты, — он пытался передать все остальное. Все, что не мог выразить.

Тэдд сделал паузу, его голос дрогнул.

— А я... я не мог оставить маленькую девочку без весточек от отца. Без его поддержки. Генри Кейм был моим самым близким другом. Это именно он вместе с кузеном Ро, Сириусом, помогал нам бежать от ее семьи. Спрятаться, создать что-то свое. Я не мог оставить его ребенка в одиночестве. Часть Генри, часть самого близкого мне человека. Поэтому я писал тебе письма. Все эти длинные, подробные письма о твоих успехах, о Хогвартсе, о зельях... Всегда я. От его имени. Ты с самого детства так на него похожа. Я был очень горд, что могу растить его дочку.

Он умолк, дав ей время. Осознание накатило тяжелой, холодной волной. Все эти годы папой — тем папой, который интересовался ее уроками, гордился ее успехами, давал советы, чей голос она слышала в голове, читая его строки, — был Тэдди. Ее отец... ее настоящий отец подарил ей лишь несколько скупых, хоть и искренних слов. А все остальное — всю ту любовь, заботу и участие, которых ей так не хватало, — дарил ей этот человек.

Кэтрин медленно поднялась. В глазах у нее стояли слезы, но лицо было спокойным. Она сделала шаг вперед и прижалась к широкой груди крестного, как в далеком детстве, когда бежала к нему с разбитой коленкой или сломанным штативом из набора юного целителя.

Тэдди словно ударили под дых. Он хрипло, сдавленно вдохнул — и крепко обнял ее большими, сильными руками, прижимая к себе, будя в памяти образ той маленькой, хрупкой девочки, которую он когда-то взял под свою защиту.

На пороге кабинета застыла Андромеда, прижав руку к губам. Она не решалась войти, не решалась нарушить тишину этого щемящего, горького и в то же время светлого момента.

И Кэтрин плакала. Впервые за долгое время — месяцы, а может, и годы. Горько, по-детски, навзрыд, чувствуя, как каменная скорлупа, сжимавшая ее сердце, трескается и рушится под теплом этой безусловной любви. Она плакала о том отце, которого потеряла, и о том, который все это время был рядом. И в этих объятиях, в безопасности его больших рук, она наконец-то позволяла себе быть просто той самой маленькой девочкой, которой так нужен был папа.

Тэдд не успокаивал ее, не говорил ничего, молча осторожно был рядом, давал ей опору, как всю ее жизнь до этого. Осознание накрывало волнами и отступало как волны прилива, собирая пазлы ощущений и логических выводов.

— Спасибо папа-медведь — уткнувшись в мокрую от ее слез рубашку прошептала Кэтрин и Тэдд звонко поцеловал ее в макушку. — Нам нужно идти. Вечером мне надо будет вернуться в Хогвартс…на бал.

* * *

Большой зал Хогвартса преобразился до неузнаваемости. Ледяное, царственное великолепие сменило привычное тепло и уют. С высоких потолков, вместо привычного неба, свисали гигантские, сверкающие бриллиантовой искристостью глыбы сияющего льда и серебряные гроздья омелы. Мириады крошечных, как булавочные головки, снежинок медленно кружились в воздухе, никуда не опускаясь и переливаясь под светом сотен призрачных, бледно-голубых фонариков.

Стены были затянуты тяжелым серебряным шелком, на котором мерцали ледяные узоры, словно морозные картины на стекле. Двенадцать рождественских елок, по одной у каждой из колонн, сияли словно королевы бала: их ветви были украшены не просто шарами, а хрустальными сферами, в которых танцевали миниатюрные феи, осыпавшие все вокруг сияющей пыльцой, и живыми, поющими птичками из чистого света.

Воздух был густым, волшебным коктейлем из ароматов: хвои и мандаринов, сладкой глазури и пряного глинтвейна, дорогих духов и воска от бесчисленных свечей. Сами столы отодвинуты к стенам, уступая место огромной ледяной площадке, отполированной до зеркального блеска, где пары скользили и кружились под музыку, которую извлекали из своих скрипок и арф невидимые музыканты-призраки. Их мелодия была томной, завораживающей, словно само дыхание зимы, превращенное в звук.

Повсюду мелькали роскошные наряды — не просто мантии, а настоящие туалеты из парчи, атласа и бархата всех оттенов зимней ночи: инеисто-голубые, звездно-серебряные, глубокие изумрудные, как хвоя, и кроваво-гранатовые. Блеск шелков и драгоценностей соперничал с сиянием льда, создавая ослепительную, почти сюрреалистичную картину.

Даже преподаватели казались другими, облаченными в свои лучшие мантии. Дамблдор в звездном одеянии, сверкавшем, как зимнее небо, любезно беседовал с мадам Максим, чье платье из паутины-шелка казалось соткано из лунного света. Даже Снейп, в своем строгом, но безупречно чистом черном камзоле, выглядел менее зловеще и самую чуточку приятнее, хотя и не утратил привычной мрачности.

Повсюду царил сдержанный, благородный гул голосов, смех, приглушенный магией зала, и легкий, почти неслышный шорох платьев и шагов по идеальному льду. Это было зрелище ослепительной, холодной, абсолютно волшебной красоты — настоящая сказка, воплощенная силой магии, где даже время, казалось, замерло, чтобы насладиться этим мгновением совершенства.

Кэтрин стояла в тени одной из ледяных колонн, ее гранатовое платье казалось темным рубином в ослепительном сиянии зала. Она нашла себе идеальный наблюдательный пост — достаточно близко, чтобы видеть все, но достаточно в стороне, чтобы оставаться невидимой для общего веселья.

Рядом, в глубокой нише, словно готическое воплощение духа Рождества, восседал Аластор Грюм. Его магический глаз бешено вращался, сканируя толпу с хищной интенсивностью, в то время как обычный был прищурен и устремлен на паркет. Он ворчал что-то себе под нос, время от времени прихлебывая из походной фляги. Он напоминал стражника на празднике, который не может и не хочет расслабиться.

Их молчаливое соседство было странным, но комфортным — два островка тихой бдительности в море беззаботного веселья.

Вот зазвучали торжественные аккорды, возвещая начало церемонии. Все взоры обратились к главному входу.

Первым появился Седрик Диггори с Чжоу Чанг. Они выглядели как иллюстрация из сказки: он — статный и улыбающийся в своих лучших мантиях, она — неземно красивая в платье из бледно-розового шелка, что меняло цвет при каждом движении. Их танец был грациозным, уверенным, и толпа вздохнула с восхищением.

Затем — Флер Делакур с Роджером Дэвисом. Ее появление вызвало легкий шок. В своем сверкающем, словно сотканном из лунного света и инея, платье она затмевала все вокруг. Дэвис выглядел ошеломленным, почти гипнотизированным ее красотой, и его движения были немного заторможенными, будто он танцевал во сне.

Виктор Крам и Гермиона Грейнджер вызвали самый настоящий переполох. Никто не ожидал, что грозный болгарский чемпион предстанет сказочным принцем в отлично сидящем бордовом мундире, а вечная «зубрила» Грейнджер окажется той самой таинственной красавицей в элегантном платье. Они танцевали сосредоточенно, словно выверенно по строчкам книги, но именно их пара приковывала к себе самое пристальное, полное удивления внимание. Кэтрин с отмечала блеск восхищения в вечно мрачном и отстраненном выражении лица болгарина.

И, наконец… Гарри Поттер и Парвати Патил.

Кэтрин почувствовала, как ее сердце сжалось от чего-то среднего между жалостью и нежностью. Гарри выглядел абсолютно несчастным, зажатым в слишком тесных мантиях. Его поза кричала о желании провалиться сквозь землю. Парвати, красивая и смущенная, старалась изо всех сил, но ее усилия разбивались о каменную неподвижность его плеча. Их танец был не столько танцем, сколько серией осторожных, неуклюжих шажков и почти полным отсутствием зрительного контакта.

Тень колонны была прохладным убежищем, но внезапно Кэтрин почувствовала, как по ее спине пробежали мурашки. Это было не от холода камня. Это было чувство пристального, неотрывного внимания, тяжелого и колючего, как грубая шерсть.

Она медленно, стараясь не выдать внезапной напряженности, повернула голову. И встретилась взглядом с Аластором Грюмом. Вернее, не с ним — с его магическим глазом. Обычный был неподвижен и мутен, устремлен куда-то в толпу. Но синий, обычно бешено вращающийся зрачок был прикован к ней с гипнотической, пугающей интенсивностью.

Он не просто смотрел. Он сканировал ее. В его взгляде не было ни любопытства, ни обычной для него паранойи, обращенной на всех сразу. Была холодная, аналитическая оценка. Так смотрят на потенциальную угрозу, на слабое место в обороне.

Кэтрин почувствовала себя под микроскопом. Ей стало физически не по себе. Она инстинктивно выпрямилась, желая казаться выше, прочнее.

И тогда его голос, грубый, как скрежет камня, прозвучал совсем рядом, заставив ее вздрогнуть.

— Прекрасный вечер, не правда ли, мисс Кейм? — он произнес это с какой-то неестественной, почти зловещей любезностью. — Для некоторых.

Она заставила себя ответить, надеясь, что голос не выдаст внезапной сухости во рту.

— Вечер соответствует мероприятию, профессор.

— О, соответствует, — он хрипло усмехнулся, и его магический глаз на секунду оторвался от нее, чтобы метнуться через весь зал, а затем снова впиться в нее с новой силой. — Особенно для наших… почетных гостей. Каркаров, я заметил, сегодня в ударе.

Сердце Кэтрин неприятно екнуло. Почему он говорит это именно мне?

— Весь вечер не сводит с кого-то глаз, — продолжал он, и его голос приобрел ядовитый, интимный оттенок. — Смотрит так… смакует. Словно старый кот у мышиной норы. Как будто высматривает слабинку. Или вспоминает старые обиды.

Он наклонился чуть ближе, и от него пахло пылью, старым кожаном и чем-то еще — горьким, лекарственным.

— Странно, но его взгляд постоянно возвращается к нашему медицинскому персоналу. — Магический глаз Грюма сверлил ее, не мигая. — Как будто ищет в чьих-то чертах… другого человека. Ваш отец, Генри Кейм, ведь был у него на особом счету, да? Один из тех, кто слишком активно мешал Пожирателям кружить свой хоровод. Каркаров любит отдавать старые долги. Особенно тем, кто не может ответить.

Лед сковал ее изнутри. Он не просто болтал. Он целился точно в незажившую рану, в самую больную точку ее памяти.

— Такие люди, как он, никогда не забывают лиц, мисс Кейм, — проскрипел Грюм почти шепотом. — И не прощают. А их месть имеет свойство… переходить по наследству. И падать на тех, кто даже не подозревает, за что его ненавидят.

Ее собственный взгляд, против ее воли, рванулся к группе болгар. И правда — ледяной, тяжелый взгляд Каркарова был направлен именно на нее. В его глазах читалось не просто любопытство — там было нечто старое, ядовитое, личное. Словно он видел не ее, а призрак за ее плечом. Призрак ее отца.

— Вам виднее, профессор, — ее собственный голос прозвучал чужим, приглушенным. Она больше не могла здесь стоять. Каждая секунда под его пронизывающим взглядом, отравленная его словами, была пыткой.

Не дожидаясь ответа, она резко развернулась и зашагала прочь, не глядя на него. Спиной она чувствовала его тяжелый, довольный взгляд и ледяной укол ненависти директора Дурмстранга. Ей нужно было в тишину. В одиночество. Домой.

* * *

Кэтрин бежала. Не в панике, а с той стремительной, отрешенной грацией, с какой дикое животное уходит умирать в одиночестве. Замок остался позади — ослепительный, шумный, чужой. Ледяной воздух ударил в лицо, заставив вздрогнуть.

Заботливо уложенные Андромедой волосы растрепались, и тяжелые, как бархат, пряди кофейного оттенка упали на обнаженные плечи, цепляясь за влажную от побега кожу. Каждая прядь была как след прикосновения, теперь разрушенного. Кэт рванула завязки на шее, теплый меховой плащ упал на снег рядом с ней, сливаясь со снежной массой.

Ее платье цвета спелого граната — единственная вспышка жизни, кровавый рубин на безупречном белом атласе снега. Лунный свет, холодный и безжалостный, лился с неба, превращая каждый кристаллик снега в алмазную пыль, а озеро — в черное, зеркальное полотно, в котором тонули звезды.

Она остановилась, грудь высоко вздымалась, выдыхая в ночь облака пара, похожие на призрачные признания. Обняла себя за голые плечи, но это не спасало от холода, что шел изнутри — от страха, посеянного словами Грюма, и от старой, как мир, печали.

И тогда нахлынули они — воспоминания. Не картинки, а ощущения. Жар. Сицилийская ночь, воздух, густой от запаха цитрусов и моря. Его сила. Жилистые крепкие руки, обвившие ее талию, шершавые от жизни, невыносимо нежные для нее одной. Его кожа. Загорелая, с черными и серыми отметинами татуировок, соленая, под ее губами. Его губы. Грубые, требовательные, умеющие быть и яростными, и бесконечно мягкими.

Она закинула голову, подставив лицо луне, и закрыла глаза. Щеки ее пылали под ледяным поцелуем ночи. Она пыталась обмануть реальность: вдохнуть глубже — и представить, что это не мороз, а теплый бриз; услышать скрип снега — и убедить себя, что это шепот волн о сицилийский берег. Она так старалась почувствовать себя там. Той — любимой, желанной, цельной, нужной.

Тишину нарушала лишь далекая, пронзительная мелодия, что, казалось, лилась из самого сердца ночи. Она звучала не в ушах, а в крови — щемящая, полная тоски и невыразимой нежности. Как та самая мелодия — о ласковом звере, которого приручили, но который ушел обратно в лес, оставив после лишь эхо своей дикой, прекрасной сущности.

Кэтрин шла по пустынному берегу Черного озера, подняв воротник плаща. В кармане ее пальцами сжимался гладкий, холодный камень — кусок морского кварца со шрамом-царапиной.

Она пыталась не думать о пустоте в груди, о том, как оглушительно тихо было в ее жизни без яростного рычания, без взгляда, в котором бушевали бури. Она пыталась просто дышать, слушая, как под тонким намерзшим краем льда поет и шепчет вода, не желающая засыпать насовсем.

И вдруг тишина изменилась.

Не сломалась, не разорвалась — именно изменилась. Наполнилась новым звуком, вернее, его полной противоположностью — абсолютно беззвучным присутствием. Воздух позади Кэтрин сгустился, наполнившись вибрацией чистой, нечеловеческой магии.

Кэтрин замерла. Сердце на мгновение остановилось, а потом забилось с такой силой, что стало больно.

Медленно, очень медленно она обернулась.

Оно стояло там, в двух метрах от нее, на замшелом валуне. Существо из лунного света и застывшего серебра. Огромное, величественное, полупрозрачное. Оно не излучало тепло, но и холод исходил от него не зимний, а какой-то иной — космический, чистый, пронизывающий до костей, но не несущий угрозы.

Патронус.

И не просто патронус. Это был огромный пес. Благородный волкодав с мощной грудью и высоко поднятой головой. Его уши были насторожены, а невидимый ветер шевелил призрачную шерсть на его загривке. Он смотрел на нее не глазами — двумя бездонными озерами чистого, концентрированного света.

Она узнала его. Узнала размах мощных плеч, гордый постав головы, саму суть этой формы. Это была та самая душа, что скрывалась за обликом Бродяги. Не дикий зверь, а верный страж. Воплощение не ярости, а силы. Не боли, а защиты.

Он спрыгнул с камня беззвучно, не оставляя следов на инее. Сделал шаг к ней. Затем еще один. Свет, исходивший от него, отбрасывал на снег длинные, призрачные тени, освещая ей путь. Это был он. Его самая сокровенная тайна. Его самая сильная и чистая эмоция. И он послал ее к ней.

Слезы, которых она не чувствовала на холодном ветру, выступили на глазах и тут же замерзли на ресницах. Не от горя. От чего-то большего. От узнавания. От того, что даже в разлуке, даже в кромешной тьме, он нашел способ сказать ей то, на что у него не хватало слов.

Я здесь. Ты не одна. Ты — мое самое светлое воспоминание.

Кэтрин сделала шаг вперед. Призрачный пес развернулся и медленно, величаво пошел вдоль берега, оставляя за собой мерцающую дорожку на снегу. Она пошла за ним, как когда-то шла за большой черной собакой по тропинке домой.

Он вел ее. Мимо спящих деревьев, мимо темной громады замка, далеко по тропинке к огням ее дома в Ароншире. Он не приближался, не пытался прикоснуться. Он просто был. Страж. Проводник. Обещание.

У самого порога он остановился и обернулся. Его светящийся взгляд встретился с ее заплаканным лицом. Он простоял так несколько мгновений, беззвучный и прекрасный, живое заклинание против одиночества.

А потом медленно растаял. Рассыпался на миллиарды серебристых частиц, которые подхватил ветер и унес в звездное небо, оставив после себя лишь тишину, пахнущую морем, и теплую, огненную уверенность в груди у нее.

Кэтрин прислонилась к косяку двери, дрожащей рукой прижимая к губам морской камень.

Он помнил.