Тот, кто рядом (гет)

Слава техническому прогрессу. Если раньше мне бы пришлось долго и муторно изготавливать учебные пособия для детей, то сейчас нужно всего лишь запрограммировать компьютер.

Но вопрос в том, какой компьютер лучше всего справится с поставленной задачей.

«Франкенштейна» переориентировать не буду — он куплен для другого, и лично мой.

Купить еще «железа» — не проблема.

Как и перепрошить два свежекупленных планшета.

Работы много. За день или два — не справлюсь.

К Новому Году — закончу.

* * *

Из кухни доносится звон посуды.

-…картошку сварим, — голос Андрея.

— И котлет! — вторит ему Аня.

Захожу в кухню.

— Доброе утро, Марк Витальевич! — здороваются оба слуги.

— Привет, люди, — отзываюсь. — Обед готовите?

— Да, — кивает Андрей. — Картошку пюре сделаем, да котлет пожарим.

— Хорошее дело, — соглашаюсь.

Смотрю, как девочка берет кастрюлю, наполненную водой, и пристраивается чистить картошку.

— Где Витя? — интересуюсь.

— Телевизор смотрит.

Вздергиваю бровь.

— Андрей, позови.

— Ага… — откладывает нож.

— «Да, хозяин», — поправляю.

Застывает.

— Мне, по большому счету, плевать на этикет, ты это знаешь, — поясняю. — Но я среди вашего круга общения уже не единственный al’lil. Кто знает, может, вы встретите и еще кого. И этот кто-то может оказаться не так лояльным к нарушению этикета. Мне не хочется каждый раз пояснять, что слуги-то у меня хорошие, только вот этикету не обучены, так что трогать их не стоит, и тому подобное. А если я не успею объяснить встреченному собрату нюансы общения с вами, то вы можете схлопотать нехилых оплеух. Не смертельно, но очень обидно. И даже больно.

Молчат оба.

— Андрей, тебе ясно?

— Да, хозяин.

— Молодец, — благосклонно киваю. — Зови Витю.

— Да, хозяин, — отвечает с секундной задержкой.

 

— Марк Витальевич зовет, — голос в гостиной.

Фраза волшебная. Витя тут же несется в кухню, опережая моего слугу.

Смотрю на возникшего в дверном проеме мальчика.

— Добрый день, Виктор Васильевич, — здороваюсь.

Дети часто очень чутко чуют перемену в настроении у взрослых. Даже с учетом того, что я al’lil.

— Здравствуйте…

— Скажите мне, Виктор Васильевич, будьте так добры, почему в кухне обедом занимаются двое людей, а не трое?

Молчит. В дверях появляется Андрей. Не знает, то ли обойти Витю, то ли стоять позади, пока мы беседуем.

Не обращаю на него внимания.

— В общем, так, — говорю мальчику. — Если ты не хочешь помогать с обедом, то можешь не помогать. Иди дальше смотреть телевизор. Но тогда обеда ты не получишь. Совсем.

— Я понял… — хмуро бурчит. — Что делать?

— Аня, тебе задание. Научить своего брата чистить картошку.

— Да, хозяин.

— Молодец.

 

— А вы будете с нами обедать? — интересуется Витя, ковыряя картофелину.

Вопрос с подвохом.

Как кажется ребенку.

— Нет, — улыбаюсь. — У меня дела есть. Я поем потом и не здесь.

Вздыхает.

Уесть меня не получилось.

* * *

— Будем учиться привыкать к свету, — заявляю птенцу после заката. — Прямо с сегодняшнего вечера.

— И как? На улице ж темнота, — хмыкает, демонстративно смотрит на блеклый луч света на полу коридора.

— Легко, — пожимаю плечами. — Знаешь, а после ночи всегда наступает утро. А после утра — день.

— А восход?

— Раздевайся, — командую вместо объяснений.

Стягивает футболку.

— Все снимай.

— А ты?

— И я, — киваю. — Там, где мы будем, одежда — лишняя.

 

— Татарский пролив, — комментирует из-за плеча Апрель.

Под нами — водная гладь.

— Именно, — соглашаюсь. — И нам аккурат сюда.

И отпускаю гравитацию.

Тонем с громким всплеском.

Толща воды давит.

Выпускаю воздух из легких. Рядом так же булькает Апрель.

 

— Смотри, — на глубине в две тысячи метров говорю птенцу на языке жестов, — это стартовая глубина. После восхода поднимемся, насколько ты можешь выдержать…

Апрель смотрит на меня странным взглядом.

— Что-то непонятно?

Дергается вверх, но я его останавливаю, ухватив за ногу.

— В чем дело? — повторяю жесты.

Изображает страдальческий вздох и, кое-как повиснув вертикально, начинает махать руками… морской семафорной азбукой.

— «Я.Н.Е.З.Н.А.Ю.Я.З.Ы.К.Г.Л.У.Х.И.Х», — «вымахивает» спустя десять минут старательной борьбы с гравитацией, плотной водой и силой Архимеда.

Хлопаю глазами.

Ладно.

— Морзе знаешь? — в такой же манере интересуюсь. Махать руками в воде — занятие трудоемкое.

Кивает, протягивает руку, сжимая мою кисть.

— Только английскую, — переходит на английский язык.

— А английский язык жестов? Американский, французский? Хоть какой-нибудь.

— Не знаю. Мне не попадались глухие. Точнее, попадались еще до плена, но языком жестов они не владели — в то время вообще образованием глухих плохо занимались. Извини.

Упущение. Морзе общаться до ужаса долго — простое слово занимает раз в «дцать» больше времени, чем один короткий жест.

— Обязательно выучи, — передаю.

— Как натолкнусь на глухого, так сразу, — на лице ирония.

— Я помогу, — улыбаюсь. — Я знаю, где их найти.

— Хорошо, — кивает.

 

Объяснение, которое на жестах заняло бы минуту максимум, азбукой Морзе приходится передавать полчаса. Общение делается невыразимо медленным, но я сам идиот. Расслабился, привык, что собратья, как правило, знают все нужные языки… Ага.

Впрочем, до восхода у нас есть время.

 

— Почему два километра? — интересуется птенец, сжимая мою ладонь.

— Точное значение, где пропадает свет — километр семьсот, — отвечаю. — Но два — на всякий случай. Ты можешь определить глубину по давлению?

— Нет…

— Тогда запоминай пока так, субъективно. Здесь — два километра. Приблизительно. Это ощущение давления в двести атмосфер. Это стартовая глубина. Ни в одном море нет солнечного света на этой глубине. Поэтому пережидать тут тоже можно. Вообще солнечный свет останавливается метров триста повыше, но для полной уверенности берем два километра. Это что касается только воды, без учета закапывания в дно.

— Понял.

— Ну вот. Ждем восхода, а потом потихонечку выплываем.

— Понял.

 

Восход наступает через четыре часа.

Прихожу в себя.

Птенец где-то на двести метров ниже.

Спускаюсь, подаю руку.

Медленно поднимаемся.

— Я боюсь, — вдруг сигнализирует.

Останавливаюсь.

— Чего?

— Солнце… оно пугает.

— Не бойся, ты солнца еще долго не увидишь, — успокаиваю. — Мы немного повыше всплывем. Слушай себя. Не торопись. Пойми, что ты чувствуешь. Если станет совсем плохо, нырнем глубже.

На глубине в тысячу пятьсот двадцать метров птенец останавливается, прислушиваясь к своим ощущениям. Полагаю, что мы выше не пойдем, но Апрель продолжает подъем.

Наконец останавливается, поворачивается ко мне. На лице — мученическое выражение.

— Не могу больше, — слабо давит на руку.

Вместо ответа тяну его чуть ниже.

Тысяча четыреста сорок один.

Останавливаемся на девять метров ниже.

— Неплохо для начала, — ободряю. — Тысяча четыреста пятьдесят метров.

— А ты на какой глубине был первый раз?

— Я откуда знаю? — ухмыляюсь. — Я первые три тысячи лет на пальцах считал, помнишь? Я тогда о паскалях, атмосферных давлениях и вообще физике понятия не имел.

— Ну, а если прикинуть?

— Если прикинуть… — улыбаюсь. — С двух тысяч метров, Младший. Не знаю я. Когда научился считать метры и измерять глубину давлением, я был уже постарше тебя в этак тридцать восемь раз.

— И что теперь мне делать? — меняет тему разговора.

— Ничего, — отвечаю. — Сиди, наслаждайся теплой водичкой.

Фыркает. Вода, как и везде в океане на такой глубине — примерно четыре градуса по Цельсию.

Нам без разницы.

 

Пережидать закат приходится опускаться на стартовые две тысячи. Когда мир вокруг перестает вертеться, Апрель рвется наверх, но я его останавливаю.

— Еще пять минут.

— Зачем?

— При подъеме или спуске восход или закат случаются раньше или позже, нежели на твердой земле, — поясняю. — Две тысячи метров — примерно восемь минуты по времени. Хочешь встретить закат?

Тут же послушно оседает вниз.

— Не надо.

Киваю.

 

На поверхность поднимаемся спустя пять минут после заката, а на твердой земле оказываемся еще спустя час.

Отплевываемся от соленой воды.

— И как часто надо так нырять? — задает вопрос Апрель, когда вновь может наполнить легкие воздухом.

— Раз или два в неделю. Можно чаще. Можешь вообще в океане поселиться, но не рекомендую. Помимо солнца, надо еще полет тренировать. А в воде усилий по перенаправлению гравитации нужно намного меньше.

Страдальчески вздыхает.

— Я даже не спрашиваю, топили ли так тебя, — бурчит.

— И правильно, ибо топили, — соглашаюсь. — Причем без всяких объяснений. Вечером взяли за шкирку: «Будешь учиться солнцу». И уволокли в океан. Пока допер, что делать, куда плыть, что это за боль вокруг, и куда от нее деваться, успел от Наставника кучу лещей отхватить. Это тебе хорошо — язык жестов, семафорная азбука, азбука Морзе… А тогда под водой я только глазами хлопать мог Наставнику и рожи корчить.

— Я язык жестов не знаю, — кривится. — Ты начал руками что-то показывать, я себя полным дураком ощутил.

— Да ладно, — фыркаю. — Научишься. В городе есть общество глухих. Там подкараулим нужного тебе человечка.

— Только учти, что я сразу не постигну язык, — напоминает. — Мне неделю тренировок нужно.

— Учту, — соглашаюсь. — Дурное дело нехитрое.

Кивает.

* * *

Возвращаемся ближе к утру.

Андрей уже привык к моим ночным отлучкам, поэтому с верхнего этажа лишь слышен дружный храп трех человеческих существ. Четвертое, нечеловеческое, встречает нас громким мявом.

— Твои слуги не кормят твою мохнатину, — резюмирует Апрель, глядя на вьющуюся у ног кошку.

— Проверю, — натягиваю футболку со штанами.

 

Кошку все-таки кормят. Миска полна корма, рядом стоит чистая вода.

— Ей, скорее всего, корм не нравится, — говорю, глядя в желтые глаза с вертикальным зрачком.

— Да корми ты ее уже мясом, что ли, что ты с этим кормом, — птенец лезет в холодильник и достает кусок свинины. — Вот, можно дать…

— Можно попробовать, — соглашаюсь.

 

Свинина идет «на ура».

* * *

Как бы я ни не хотел, но Витю приходится отправлять в школу. Выбираю ту, что поближе к дому — седьмую гимназию. Можно дойти пешком.

Витя пойдет в третий класс.

Я мог бы поручить Апрелю обучение мальчика, но Апрель ограничен ночным временем. Да и его самого нужно учить.

А из Андрея учитель едва ли не хуже, чем балерина.

Хотя нет, балериной он был бы чуть успешнее.

* * *

На календаре — первое октября.

Люди чинно завтракают за столом. Хотя как чинно — манеры что у Вити, что у Андрея, что у Ани далеки от идеальных.

— В понедельник пойдешь в школу, — говорю мальчику. — В гимназию номер семь, она тут недалеко.

— Я хочу в свою прежнюю школу, — кривится.

— Твоя прежняя школа находится в часе езды, — возражаю. — Я не собираюсь тебя туда возить.

— А дядя Андрей? — возражает.

— Он — тем более. Если ты останешься в той школе, то он будет тратить на дорогу туда и обратно два раза в день четыре часа. В новой школе — всего час. Так что выгоднее тебя отправить туда.

— У меня там друзья…

— Новые появятся.

Дуется.

— Андрей, будешь провожать его в школу и встречать, — отдаю приказ слуге. — Далее. Отправишь его в продленку. Пусть там делает уроки и общается.

— Понял.

— Этикет, — напоминаю.

— Да, хозяин, — вымучивает.

Киваю.

— А почему дядя Андрей называет вас хозяином? — интересуется Витя с полным ртом.

— Во-первых, прожуй. Во-вторых, объясняю. Я его начальник. Поэтому и называет.

— А… А Анька? — поспешно глотает недожеванное.

— И Аня, — киваю. — Она сейчас не будет ходить в школу, потому что будет работать у меня.

— А…

Во время последних реплик Аня едва дышит.

Люди.

* * *

После завтрака останавливаю Аню.

— Да, хозяин?

— У тебя был день рождения две недели назад, — смущенно говорю. — Но было много суеты. Мы были заняты. Но я помню про него. И поэтому сегодня, во-первых, хочу извиниться за то, что мы его пропустили… А, во-вторых, хочу подарить тебе подарок.

Широко раскрывает глаза.

— А… а какой?

— Ну, так как я понятия не имею, что тебе бы хотелось, поэтому предлагаю так. Сейчас мы пойдем в магазин… в любой, в какой скажешь. И купим тебе все, что ты захочешь.

— Все? — смотрит недоверчиво.

— Да, — киваю. — Абсолютно. Вот скажи, что бы ты хотела в подарок? Про цену не думай. Можно даже очень дорогое. Обещаю. Куплю. Хоть самолет.

— Я… — внезапно краснеет. — Я… лошадь хочу.

Al’lil сложно удивить. Но у Ани, кажется, это получилось.

— Лошадь? — переспрашиваю.

— Ну… можно не лошадь.

— Живую лошадь? — уточняю.

— Ну, можно что-нибудь другое. Книжку…

— Так, погоди, — собираюсь с мыслями. — Я же сказал, что обещаю. Какую лошадь ты хочешь? Живую?

— Да… — едва шепчет.

— Значит, куплю тебе лошадь, — киваю. — Хоть сегодня. И книжку куплю. И что-нибудь другое тоже. Я же сказал — все, что угодно. Только давай определимся немного с тем, где ее селить и чем кормить. Она же живая, ей кушать надо.

— Купите? — недоверчиво вскидывает голову.

— Куплю, — еще раз подтверждаю. — Но ведь нельзя взять так просто лошадь и привести ее домой. Надо придумать, где она будет жить и что есть. Кто за ней будет ухаживать, следить и лечить, если заболеет.

Хмурится.

— Нет, это не значит, что лошадь нельзя, — еще раз поясняю. — Можно. Так что поехали, куплю тебе лошадь. Заодно придумаем, куда ее пристроить. Явно не в твою спальню, там ты спишь. И не в гараж — там бензином воняет.

А конюшни у нас нет.

* * *

Поход за лошадью несколько откладывается. Я просматриваю сайт местной газеты объявлений в поисках конюшни и, собственно, самой лошади.

Лошадь — это хорошо.

 

…— А я там видел коня, ух, это конь! — в глазах Тома восторг. Машет эмоционально руками.

— Хочешь такого? — интересуюсь.

— Ага! Он такой большой, краси-и-ивый!

— А ты на нем усидишь?

— Да!

— Пойдем, проверим.

Бежит впереди меня…

 

…— Может, сперва на лошадке попроще поучишься? — присаживаюсь около лужи. В луже — Том.

Обиженно поджимает губы, в глазах едва ли не стоят слезы.

Конь усмехается рядом, переступает копытами.

— А потом у тебя будет точно такой же, обещаю, — протягиваю руку слуге, помогаю подняться.

— Буду учиться на лошади попроще, — вздыхает, вытирает лицо рукавом, от чего лицо покрывается еще большим слоем грязи.

Домой возвращаемся пешком…

 

Конюшня находится. Даже две. Одна рядом с новой школой Вити, вторая — чуть ближе к центру города. И в той, что около школы, согласны принять нашу будущую лошадку на постой. А так же учить Аню управляться с лошадью. Они даже продать могут нам жеребенка.

— Нашел тебе конюшню, — говорю девочке. — Точнее, для твоего будущего подарка. Там тебя могут научить за ним ухаживать, ездить, кормить и так далее. Готова туда сходить?

— Да!

— Тогда пойдем, — улыбаюсь.

Убегает, просияв.

 

Конюшня так себе. Чуть получше, чем плохая, но на первое время сгодится. И лошади в ней самые обычные, ничуть не породистые. Грива, четыре копыта, хвост метелкой.

Но Аня смотрит на каждую из них с восторгом.

— А… а можно погладить? — робко интересуется.

— Так… погладить… разве что Конфету, — хозяйка конюшни берет за уздечку серую лошадку. Конфета косится недовольно, но позволяет потрогать себя за щеки.

— А… можно ее купить? — оглядывается на меня.

— Ее… — хозяйка конюшни качает головой. — Она жеребая, не продам. Может, жеребенка возьмете? Будешь учиться ухаживать, вырастишь… — обращается к девочке.

— Не стоит, — опережаю ответ Ани. — Пусть сразу катается.

— Так она не сразу кататься будет, — женщина пожимает плечами. — Пока научится…

— Все же это будет быстрее, чем ждать, пока жеребенок вырастет, — отвечаю. — Но если у вас нет подходящей лошадки, мы свою приведем.

— Да, так, наверное, будет лучше… Но вы сможете выбрать подходящую? Девочка все же маленькая, а бывают очень вредные такие… Своих-то я знаю, могу сказать, что вот Турель — очень упрямая, с ней старшие ребята работают. А Китаец вообще… у, морда!

Конь по имени Китаец косит круглым глазом, скалится.

Улыбаюсь.

— Я смогу. Спасибо.

— Хорошо, так когда вас ждать?

— Ориентировочно — сегодня или завтра. Если что — я позвоню.

— Договорились!

* * *

Аня готова купить первую попавшуюся лошадь, но я сдерживаю порывы девочки.

— Тебе с этой лошадью общаться, — поясняю. — Если вы не сойдетесь характерами, будет очень обидно. Даже бывает, что с котами люди не могут договориться, но кот маленький, еще куда ни шло. А лошадь вон какая. Представь, если она тебя обижать будет? Копытом как даст, улетишь.

— Это да, — соглашается.

Некоторые из лошадей, которых нам пытаются подсунуть, больны. Я бы их выходил, но лошадь будет принадлежать Ане. Она может не справиться.

И лишь на следующее утро, причем опять же недалеко от дома, мы находим красивую молодую кобылу гнедой масти. Кобыла благосклонно принимает от Ани кусочек хлеба под моим чутким надзором, одарив насмешливым взглядом, мол, не беспокойся, не обижу я твоего жеребенка.

Кобылу зовут Слива.

 

Спустя пять минут Аня не хочет отходить от Сливы. Слива улыбается по-лошадиному, соглашаясь принять человеческого детеныша под свою опеку.

К Сливе докупаю сбрую — добираться будем своим ходом, ибо недалеко — за полчаса доцокаем.

 

Усаживаю Аню перед собой, показываю, как держаться за луку седла. В принципе, не рекомендуется ездить в одном седле вдвоем, но мое телосложение на данный момент можно назвать худощавым, да и одиннадцатилетняя девочка места занимает немного.

А вес можно не сбавлять гравитацией, поскольку лошадь способна увезти половину собственного веса.

Мы с Аней весим явно меньше двухсот пятидесяти килограммов.

 

Слива гордо вышагивает по обочине. Один раз задирает хвост, укладывая на дорогу конские яблоки.

Аня этого не видит — все ее внимание поглощает дорога и восторг от осознания наличия собственной лошади.

Лошади пофиг.

 

Слива хозяйке конюшни нравится.

— Хорошая лошадка, спокойная, — сразу понимает она. — А вы как ее довезли?

— Никак. Верхом доехали, — отвечаю. — Тут недалеко было.

— А, вы, видимо, у Филатовых брали. У них да, у них хорошие кони.

Соглашаюсь.

 

Уходить из конюшни Аня не хочет.

— Завтра придешь, — обещаю. — Но после обеда.

Вздыхает, провожает Сливу тоскливым взглядом.

* * *

Выловить припозднившегося прохожего, возвращающегося после очередного собрания в ВОГ, дело пяти минут.

 

Сидим на крыше какой-то пятиэтажки.

Апреля трясет.

Укладывает полученные знания в голове.

Держу его крепко.

 

Спустя полчаса Апрель моргает, согласно кивает.

— Все, теперь общение только на жестах, — показываю. — Никакой устной речи в течение двух недель. В том числе и с моими людьми. Забудь на это время устную речь.

Кивает еще раз.

Все же жестами удобнее общаться на глубине, нежели азбукой Морзе или того жестче — семафорной азбукой.

* * *

Все-таки из Андрея плохая нянька. Он старается мне угодить, но Витя — не его сын.

Он смог бы его полюбить так же, как и Машу, но…

Рядом с Аленой.

И забота о Вите Андрею — в тягость.

Он готовит ему еду, отводит в школу, но Витя несколько непослушный мальчик, и Андрей нередко едва сдерживается, чтобы не накричать на него или не отшлепать.

Хотя в некоторых ситуациях я бы отшлепал.

 

Дети — очень хитрые существа. Подсознательно они каждый раз берут взрослого «на слабо». Если им что-то не хочется делать, они будут всеми силами этого избегать. Причем самодисциплина у маленьких детей — явление катастрофически редкое, вдобавок всегда являет собой последствие воспитания.

А делать детям не хочется почти ничего, что для взрослого — нормальный ход вещей.

Мыться, например. Чистить зубы. Готовить пищу. Убирать в жилище. Ходить на работу или в учебное заведение.

Научить ребенка чистить зубы — дело даже не недели, а пары дней. А вот привить любовь к пребыванию в состоянии с чищеными зубами, нежели с нечищеными — дело нескольких лет, если не десятка.

Когда происходит конфликт интереса ребенка и интереса взрослого, то ребенок, в силу своего подчиненного положения, вынужден либо подчиниться (и делать то, что ему не хочется), либо найти способ убедить взрослого отказаться от приказа.

Уговорами, нытьем, воплями, плачем.

Изо дня в день.

А терпение у людей — не бесконечное.

 

Смотрю, как Витя в очередной раз ковыряет ложкой завтрак.

— Ешь быстрее, опаздываем, — говорит Андрей, глядя на часы.

Большие часы, висящие на стене.

Я привык к маленьким наручным. Они удобные, всегда с собой.

— Угу, — угрюмо говорит Витя тарелке, ничуть не прибавляя в скорости.

Из дома выскакивают за пятнадцать минут до начала занятий.

 

Андрей возвращается спустя сорок минут.

— Фух, едва не опоздали, — заявляет, вваливаясь в кухню. — Кстати, у него в воскресенье в двенадцать дня родительское собрание.

— В воскресенье? — приподнимаю бровь. — Обычно же делают вечером.

— Ну да, но я не знаю, почему… — пытается оправдаться.

— Возможно, потому что сейчас родители стали оканчивать работу позже, — говорю, размышляя и отвечая сам себе. — Раньше в Советском Союзе возвращались домой после шести, практически никогда не задерживаясь. Сейчас же явиться домой в восемь считается нормой. А воскресенье — удобный день для всех.

— Ну да, — открывает холодильник, достает пакет холодного молока, делает глоток. — Логично.

— На собрание я схожу, — заявляю.

— Вы?! — изумление. — А… а как?

— Ногами, — фыркаю.

— А…

Замирает, моргает раз, другой.

— Не ожидал? — прищуриваюсь, отрывая взгляд от ноутбука. — Полагал, что я спихнул на тебя воспитание ребенка, а сам отстранился?

Краснеет.

— Это временно, — тон выходит оправдывающимся. — Я закончу обучающую программу, и тогда тоже включусь в процесс.

Кивает.

— Я могу многое, но не все сразу, — поясняю. Тон почему-то остается тем же самым. — Рук у меня всего две, голова тоже одна. Я не могу делать все дела одновременно, как бы мне это ни хотелось. И вряд ли когда-нибудь смогу.

— Я… я понимаю, — соглашается.

— Спасибо, — искренне благодарю.

От изумления роняет молоко.

Делаю вид, что не замечаю, как он вытирает лужу.

 

Моя вина. Я перестал уделять ему внимание.

* * *

Проглядываю видеозапись пребывания Ромы в Москве.

Передо мной большой монитор, на котором в ускоренном режиме крутятся четыре изображения.

В квартире — тринадцать камер. В подъезде есть еще три — у входа и в лифтах, но они общие, я просто подключился к их работе.

Моя скорость восприятия намного выше человеческой, что имеет определенные неудобства — современная техника это не учитывает. Камеры рассчитаны на обычного человека, которому достаточно 16 кадров в секунду, если не меньше. Плюс у камер не очень хорошая чувствительность к свету. Я мог бы достать камеры лучше, но для меня играет роль не только видеоизображение, но и звук.

Звук передавать намного легче.

Передатчиков звука в квартире — шесть.

Видео крутится в десять раз быстрее обычного. Звук — тоже.

Мне не обязательно просматривать все камеры. Когда Олеся или Николай выходят в другую комнату, я переключаюсь с одних на другие.

Два с половиной часа — сутки.

Макаровы в курсе, что в квартире камеры. Но сколько их и где расположены — знаю только я. Ну, и Апрель, конечно.

Разумеется, я сказал, что все в рамках приличия и разумности. Что они имеют право на отношения, и меня это не интересует.

Не соврал.

Потому что мне на самом деле нет дела до их постели и дел в ней.

Ровно в той мере, насколько это не касается Ромы.

 

Первая неделя проходит тяжело. Рома капризничает, требует маму, папу, Аню, Витю, меня и Апреля до кучи.

В день у Ромы — четыре занятия с репетиторами или в кружках. Два до обеда, два после. По выходным — прогулки в парке, экскурсии, музеи. Один раз ходили в цирк.

Не проходит мимо мальчика и обычная жизнь. Олеся берет Рому с собой в магазины, позволяет нести часть покупок, хваля за старания. Вместе готовят, убирают в квартире. Николай не отстает.

Спустя месяц Рома прилично считает до ста, выполняет арифметические действия в пределах той же сотни, причем в уме. Его речь делается намного более информативной, словарный запас увеличивается раз в пять. И, похоже, мальчик неплохо рисует.

Станет художником?

 

Отключаю видео. Пожалуй, можно даже премировать такую хорошую работу.

Главное, чтобы не расслаблялись.

* * *

Долго размышляю, стоит ли воспользоваться латексом или же просто сжечь камеры у школы и в школе.

Решаю все-таки остановиться на латексе.

Камер может быть больше, чем две или три, и все их отключить я не смогу просто потому, что не буду знать о них. Вдобавок такое большое число поломок тоже может быть подозрительным.

Ненавижу латекс.

 

Смотрюсь в зеркало.

Благодаря портрету Апреля я могу более точно подобрать оттенок парика, совпадающий с настоящим цветом, как и контактные линзы.

Лет десять назад маскировка при походе в школу не понадобилась бы.

 

Андрей объяснил, как найти класс Вити.

Второй этаж, правое крыло.

Проект школы — типовой.

Я слегка опоздал.

 

— Здравствуйте, Виктория Алексеевна, — здороваюсь с учительницей средних лет, подозрительно меня оглядывающей. — Меня зовут Марк Витальевич, я сегодня поприсутствую на собрании в качестве родителя Вити Калинина.

— Да, вот его место, — женщина недовольна, что ее выступление перебили. Указывает мне на вторую парту в среднем ряду.

Прохожу, сажусь.

Косые взгляды родителей, но мимолетные. Им больше интересна успеваемость их Тань, Свет и Алеш.

Слушаю, что в текущем месяце на ремонт школы надо сдать две с половиной тысячи, которые не сдали в прошлом году, поэтому не куплены пособия…

 

Впрочем, об успеваемости тоже говорится.

Витя — в отстающих. Не потому, что не понимает, а потому, что делает все абы как.

Некоторым родителям раздают тетради.

Разглядываю тетрадь по русскому языку Калинина Виктора.

Подписана не до конца, две помарки на обложке, ошибка в слове «русскому».

В тетради по математике битва между строчками, выполненными Витиной рукой, и типографскими клеточками.

У клеточек нет шансов.

— Считает хорошо, — комментирует учительница, — но черновиком пользоваться не умеет. И… смотрите.

Переворачивает тетрадь, демонстрируя последнюю страницу.

 

Нет, у Ромы талант к рисованию побольше будет.

 

В конце собрания меня останавливает учительница.

— Вообще я бы хотела поговорить с Андреем Викторовичем, как с опекуном мальчика, — на лице Виктории Алексеевны по-прежнему недовольство. — Вы вообще ему кто?

Из класса выходят последние родители.

— Я друг Андрея Крапивца, — отвечаю.

Секундная пауза. Оглядывает мое лицо и грим на нем.

И делает логичный вывод.

Секундная гримаса отвращения.

Люди…

Но надо осадить, иначе будет изображать из себя Великого Поборника Нравственности.

— Я — бизнесмен. Андрей Крапивец — мой секретарь-помощник, — жестко говорю. — Да, мы живем в одном доме. И нет, мы не любовники. Представьте себе, в наше время такое еще возможно. А грим на моем лице скрывает витилиго. Если вы не в курсе — это отсутствие пигментации на коже, причем пятнами. Врожденное, совершенно незаразное, но привлекающее к себе внимание. Еще вопросы?

 

Люди очень эмоциональны.

Моя отповедь вызывает волну гнева. Внимательно слежу за реакцией.

Женщина бледнеет, краснеет, в итоге покрывается пятнами.

Забавная.

 

— Не беспокойтесь, — миролюбиво говорю, — не вы первая, кто так думает. Но я полагаю, что лучше объяснить все сразу, нежели позволить человеку пребывать в заблуждении собственных домыслов. А вы как считаете?

Мой вопрос сбивает с толку.

— Михаил Витальевич… — отрывисто произносит учительница.

— Марк, — перебиваю ее. И добавляю, глядя в лицо, когда женщина теряется, не понимая, то ли это жест-отказ от отчеств, то ли поправляю неправильно названное имя. — Марк Витальевич.

— Марк Витальевич! — возмущение в голосе берет верх. — Я… вы… Что вы себе позволяете!

— Я? — изображаю удивление. — Совершенно ничего. Просто мне порядком надоели косые взгляды и сплетни за спиной, поэтому я считаю нужным сразу довести до человека информацию. Несколько жестко, зато действенно.

— Но зачем же так?..

— Как? — прищуриваюсь. — Мы взрослые люди, Виктория Алексеевна. У вас возникло непонимание, я его развеял.

— Никакого непонимания не было, — женщина пытается взять себя в руки. — Вам показалось.

Улыбаюсь краем губ.

— Полагаете, что за свою жизнь я не научился понимать, когда люди принимают грим за косметику? Виктория Алексеевна, не надо. Я не люблю играть в лицемерие. Да и вам не советую — на вас дети смотрят каждый день. Особенно маленькие.

 

Все, я нажил себе врага.

 

Но иногда людей надо осаживать. Особенно учителей, которые полагают себя Оплотом Нравственности и едва ли не Самыми Важными Персонами, которые закладывают Фундамент Жизненных Принципов в сознании детишек.

Только эта женщина — мимолетный этап в судьбе Вити, который никак на ней не скажется.

Через года три он не вспомнит ее имени.

Улыбаюсь еще раз максимально дружелюбно, отвешиваю неглубокий поклон из традиций девятнадцатого века.

У меня он всегда удавался.

И выхожу из класса.