Белый, красный, черный (гет)

Главная тема «Белого, красного, черного»: «Hurts Like Hell» Флёри.

День 0.

Боль.

Белый. Белый снег. Его белая кожа.

Красный. Красная кровь, повсюду. Его кровь.

Черный. Чернота его маски, которая исчезает. Чернота пепла, который остается. Потеря сознания.

Боль!

Белый, белизна бинтов.

Красный, красный цвет грузовика, который увозит его.

Черный, чернота асфальта под моими носилками.

Головокружение. Небытие.

Боль. Страх!

Белый! Белизна стен.

Красный, краснота компрессов на полу. Столько, столько крови!

Черный. Чернота сна.

Сдаюсь.

Серый. Серость потолка.

Розовый. Розовая блузка.

Тусклый. Дневной свет за окном.

Головокружение. Тошнота. Боль снова. Всегда.

Радио. Экран. Слова, объявления.

Которые без конца повторяются.

«Спасатели не покладая рук продолжают прочесывать развалины Лувра…»

«Последствия этим вечером становятся всё тяжелее. Число пропавших без вести уже превышает…»

«Этим вечером по-прежнему никаких следов Изгнанника или Бражника…»

«Благодаря Чудесному Исцелению, запущенному сегодня к пяти утра, акуманизированные, которые использовали свои силы, чтобы защитить город, вне опасности. Во второй половине дня полиция должна была опросить большинство из них, но, похоже, их память, как всегда, была стерта Бражником…»

«Поиски продолжаются, несмотря на всё более густой снег. На данный момент у нас нет никаких новостей ни о Черном Коте…»

«…ни о Ледибаг».

Небытие.

День 0.

День + 365.

— Маринетт?

Я моргаю и тихонько шмыгаю, потерявшись в мыслях.

— Маринетт? Ты опять заснула?

Я прочищаю горло и глубже запахиваюсь в тепло анорака. Машинально поднимаю шарф до носа и засовываю ледяные руки в карманы.

— Ммм. Нет.

— Тем лучше. Для человеческого здоровья не слишком полезно засыпать не пойми где. Уверен, кошмары у тебя из-за этого.

Я кошусь на свой рюкзак, стоящий рядом на скамейке. В его приоткрытой глубине я различаю зеленые глаза Плагга, которые искрятся новой жизнью. Раздается шорох упаковки. Не желавший со вчерашнего дня есть ничего, кроме печенья — твоего печенья… — Плагг, наконец, принялся за камамбер, который я купила ему сегодня утром, пока бродила по Парижу. Я усмехаюсь в шарф.

— И что? — пожимаю я плечами. — В любом случае, хуже, чем мой недавний сон, быть уже не может.

— Вот как?

— Ммм… Мне снилась высшая форма. Конец. «Храм». Ключ…

— О.

— …И последний раз, когда я видела Черного Кота.

Повисает тишина. Потом снова шуршит бумага, и раздается звук жадного глотания. Наступила ночь, и падают крупные хлопья снега. Свет фонарей местами освещает сквер и прилегающие улицы. Задумавшись, я слегка улыбаюсь, немного грустно.

— Я никогда ему не говорила, но… на самом деле он был красив. По-своему.

Черный Кот. Подумать только, в другие эпохи мы могли бы быть друг для друга совершенными незнакомцами, или даже заклятыми врагами. У меня осталось совсем мало воспоминаний о других Носителях — последние следы моего единения с ними в высшей форме. Мне осталось несколько образов, звуков, голосов, чувств и впечатлений, которые не принадлежат мне. Словно давно закончившийся сон…

Мой Черный Кот. С самого начала он был моим напарником. Моим «side-kick», как он говорил.

Моим другом…

Я на мгновение закрываю глаза и подавляю обычный приступ слез, как каждый раз при упоминании о его отсутствии. Плагг горько усмехается:

— …А как же, красавец был мой Носитель. Весь в коже и с колокольчиком в качестве бонуса. До сих пор смеюсь.

В моей сумке короткая возня, после чего Плагг появляется закутанным в маленький шерстяной шарфик, который я ему связала на Рождество. Пусть он и ворчит по поводу «откровенно девчачьих» мотивов, думаю, он его обожает.

— Все-таки вы были чертовски диковинными супер героями. Остается лишь задаваться вопросом, в каком закоулке вашего подсознания Камень Чудес черпал вдохновение для ваших костюмов.

Я изумленно смотрю на него:

— Я думала, это вы, квами, в ответе за наш облик?

Его усмешка окрашена ностальгией:

— О, совсем мало. Мы лишь снабжали костюм свойствами и аксессуарами, соответствующими миссиям наших Носителей. Основную работу совершала ваша эпоха и ваш жизненный опыт. В любом случае, в том, что касается кошачьих ушей и облика взломщика, я ни при чем.

— А колокольчик?

— Признаю, это — мое. Чтобы проиллюстрировать его сторону «мальчик из хорошей семьи».

Он издает тихий удовлетворенный смешок и возвращается за новой порцией камамбера, которую с удовольствием пожирает. Я знала, что так будет, и купила две вместо одной. Для него последние недели тоже были тяжелыми, и то, что к нему вернулся аппетит к своим обычным пристрастиям, успокаивает.

— Иногда я еще спрашиваю себя, почему ты не сдалась той ночью, — бормочет он.

— Не начинай, Плагг. Вы были нашими квами, и я хотела вас защитить.

— Ты была молода и глупа прежде всего. Мы с Тикки смирились с необходимостью исчезнуть. Шансы победить даже в высшей форме были ничтожно малы.

Я не отвечаю — ответить в любом случае нечего. И я знаю, что он не серьезно. Не совсем.

Нечего ответить. Правда?

— Если ты правда хочешь всё знать, Плагг… Помнишь тот вечер у Мастера Фу? Ты меня предостерег.

Квами бросает на меня вопросительный взгляд, пробуя новую часть сыра.

— Ты сказал мне, что без Ледибаг и без тебя Черный Кот наверняка плохо закончил бы.

Я игнорирую душераздирающее ощущение в глубине сердца. Это больно, как всегда, но сегодня разговор об этом успокаивает меня.

— Когда мы решили отдать наши Камни Чудес… Когда мы вот-вот должны были забыть, Черный Кот сказал мне, что он, наконец, обрел мир, потому что знает всё о своих родителях. И что он хотел бы вырасти и состариться с этим.

При воспоминании о той ночи — о том, как мы шли по темному и как сейчас заснеженному городу — в горле встает ком.

— Я не хотела потерять напарника, это правда. И Тикки я тоже не хотела терять. Я думала, это эгоистично с моей стороны, и надо поставить на всем крест. Когда я увидела Адриана таким безмятежным, таким благодарным узнать правду… Когда я поняла ценность того, чем он собирался пожертвовать, забыв… Я передумала. Я не могла поступить иначе.

Я позволяю повиснуть молчанию, отчаянно ожидая ответа, знака поддержки. Но, невидимый под прикрытием сумки, Плагг не шевелится. Я покорно вздыхаю.

— Эгоистка до самого конца, а?

— Возможно. Не уверен.

Шорох бумаги, но жевания не слышно. Глаза Плагга появляются над молнией моей сумки, ясные.

— И это не значит, что это плохо.

Я издаю безрадостный смешок.

— Вот как? Бойня в Лувре, по-твоему, это не плохо?

Зеленые глаза испытующе прищуриваются.

— Ничто не гарантирует, что этого не случилось бы, если бы вы сдались, Маринетт.

Но…

Его вибриссы задумчиво дергаются.

— Но это лишь мое мнение, Носительница Тени.

Я нетерпеливо ворчу, как каждый раз, когда он меня так называет. Во что он играет?

— Я не твоя Носительница, Плагг. Твое Кольцо необратимо повреждено. Адриан навсегда останется твоим хозяином.

— Ты таскаешь с собой Кольцо и остаток квами, который к нему прилагается. Ты тоже являешься моей Носительницей, Маринетт, даже если это так и не было узаконено трансформацией. И даже если ты дико действуешь мне на нервы… Знай, тебе принадлежит мое уважение. И я люблю тебя. Иногда. В частности, когда ты выбираешь хороший камамбер.

Он исчезает в глубинах сумки.

— Ты должна была взять несколько камамберов. Я скоро закончу этот, и я по-прежнему голоден, — ворчит он.

Я улыбаюсь и качаю головой.

— Обжора.

— Неполноценная Носительница.

— Бездомный квами.

— Закоренелая брюзга.

— Сам такой.

— У-у-у-у, какой отпор! Смотри-ка, ты выиграла печенье.

С этими словами из моей сумки вылетает печенье, и я едва успеваю схватить его, пока оно не упало в снег. Я про себя молюсь, чтобы никто не увидел свободный полет печенья — но окрестности пустынны, и я сомневаюсь, чтобы в этот час кто-нибудь стоял у окна.

— Твой отец — потрясающий кондитер. Но это не стоит его сырной плетенки. О боги, сырная плетенка Тома… Почему только по субботам? Почему он не печет их каждый день?

У меня в желудке урчит, и Плагг хихикает. Я вдруг осознаю, что меня терзает голод. Однако печенье я откусываю без особой охоты. Шоколад и корица…

Твои любимые.

— Я скучаю по Тикки, Плагг.

Он покидает мою сумку и садится мне на колени. Свернувшийся в складках моего шарфа, он практически невидим для возможных прохожих. Он молча протягивает лапку, и я сразу понимаю. Я разламываю печенье, чтобы отдать ему половину.

— Знаю. Я тоже по ней скучаю, — бормочет он.

Сердце сжимается. Некоторое время назад я начинала думать, что худшее позади. Но приближение Дня Памяти, когда постоянно натыкаешься в СМИ и в разговорах на Ледибаг и Черного Кота, всё изменило. Не говоря уже о деталях, которые раньше я посчитала бы незначительными, вроде начинающегося снега или же города, понемногу заполняющегося красным и черным.

— Со всеми этими празднованиями я осознала, что с течением времени стала немного реже думать о ней. Это меня испугало.

Уже две недели каждую ночь я резко просыпаюсь, терзаемая ощущением пустоты, которое мне трудно объяснить словами. Каждый раз воспоминание возвращается, мерцающее, но знакомое.

И в итоге… успокаивающее.

— А что, если я забуду Тикки? И Черного Кота? Если однажды я всё забуду, как Эмили Агрест?

Я откладываю свою половину печенья, охваченная тошнотой. Плагг смакует свою с необычной неторопливостью.

— Во-первых, ты никогда не отрекалась — ни вслух, ни мысленно. Поверь, слова и желание очень важны в такой ситуации. А значит, официально ты по-прежнему Носительница Звезды. И хранительница второй, — добавляет он будто между прочим.

Я поднимаю глаза к небу. Нет, нет и нет. Существует только один Носитель Тени. И неважно, что Черного Кота здесь больше нет: я никогда не буду Носителем Тени.

— Во-вторых, Маринетт: среди квами есть один запрет — никогда не появляться перед ребенком, таким образом рискуя выбрать его Носителем. В крайнем случае подросток, поскольку его личность уже сложилась. Но Эмили Агрест, видимо, встретила Дуусу в раннем детстве. Она выросла с ним, он был неотъемлемой частью ее жизни и того, что сформировало ее, как человека. Их объединяла уже не связь между Носителем и квами, но, возможно, братская связь, которая могла даже превратиться в материнскую любовь. Забвение было ожидаемо в случае отказа, но последствия должны были стать разрушительными. Так должно было произойти. И предполагаю, чтобы защитить Адриана от аллергии, она должна была усыпить своего квами и больше не иметь с ним никаких контактов. Это тоже многое изменило. Для тебя, Носительница, всё по-другому, я по-прежнему здесь.

Плагг долго жует кусок печенья. Я начинаю достаточно хорошо его узнавать, чтобы понять: под немного хвастливым высокомерием он скрывает искреннюю печаль.

— В-третьих: Тикки не умерла, — ворчит он, наконец. — Я уверен в этом. Она здесь, где-то в тебе. Пока ты живешь, она тоже будет жить, а значит, ты будешь помнить.

Я колеблюсь перед тем, как ответить ему сокрушенной улыбкой. Он не впервые заявляет мне подобное. Хотела бы я иметь ту же уверенность, верить в это кажется таким… утешительным.

— Спасибо, Плагг, — искренне выдыхаю я. — Но тогда… Почему я меньше думаю о ней?

— Это называется попрощаться, девчуля. Ты привыкнешь. Мы привыкнем.

— Но… Что, если я не хочу привыкать?

Его лоб озадаченно морщится. Я прерывисто дышу, горло сдавило.

— Когда я осознала, что меньше думаю о ней, мне было так стыдно… Она… Она была бы согласна? Я хочу быть нормальной, хочу вернуться к нормальной жизни, строить планы на будущее, как Алья, как Нино. Но со всем, что произошло, имею ли я вообще право быть… счастливой, хотя бы временами? И насколько?

Плагг откладывает печенье. После чего зависает на уровне моих глаз, отбросив всякую осторожность. Я поспешно проверяю окрестности, но парк пуст.

— Имеешь ли ты право быть счастливой? Ты смеешь еще сомневаться?

— Я…

— Значит, ты думаешь, будто она обиделась бы, если бы ты переключилась на что-то другое? Это значит плохо ее знать, ты так не думаешь? Я злюсь на тебя, но это потому что я сварливый и никуда не годный квами. Но Тикки, наша Тикки? Обижаться на тебя, потому что ты счастлива? Нет, ну ты иногда такая дура!

Он подлетает ближе и мстительно смотрит мне в глаза.

— Хочешь голую правду, мою правду? Быть счастливой — это не право, а самый настоящий долг в твоем случае. В конце концов, она пожертвовала собой ради тебя! Так что сделай глубокий вдох и встряхнись, Носительница Света, поскольку жизнь продолжается. Она всегда продолжается, эта сволочь. Мы с тобой знаем это как никто. Да?

Я живо киваю, и он, ворча, возвращается на мои колени, возмущенно топорща вибриссы. Во внезапном вдохновении я щекочу пальцем один из них, и он тут же застывает, распахнув глаза. Он невольно мурлычет.

— О. Это удар ниже пояса. Она не должна была никогда так делать при вас.

Тот последний откровенный разговор с нашими квами, в той незнакомой квартире…

Я горько усмехаюсь и снова ласкаю его вибрисс, а потом чешу его голову прямо между ушами. Забыв последнюю сдержанность, он опять пищит от удовольствия.

— Не такая уж и дура, правда? — растроганно шепчу я.

Он сворачивается в клубок на моих коленях и, когда я останавливаюсь, вытягивает шею, напрашиваясь на ласку.

— Забираю назад «дуру». «Ограниченная» кажется мне более уместным. Не останавливайся, Носительница.

Я подчиняюсь, позабавленная. Пока Плагг на седьмом небе самозабвенно мурлычет, я снова думаю о словах, которые Тикки произнесла, чтобы утешить меня, в тот вечер, когда думала, что Черный Кот ушел навсегда.

«Эта боль не исчезнет никогда. Но она ослабнет со временем. Обещаю».

Я вздыхаю, сдавшись, с тяжелым сердцем. Кому как не квами знать, что чувствуешь, когда переживаешь того, кто тебе дорог. Тикки со всей очевидностью знала, о чем говорила. Боль по-прежнему здесь, даже год спустя, острая, но немного менее яркая. Кто знает? Возможно, однажды я смогу сделать ее своей силой…

Лежащий на скамейке мобильник вибрирует. Я прерываю ласки, чтобы взять его.

— Ну, конечно, — тут же ворчит Плагг, — это было слишком прекрасно, чтобы долго продолжаться. Люди не могли оставить тебя в по…

Я затыкаю ему рот, пощекотав вибрисс другой рукой. Взгляд на экран телефона тут же возвращает меня на землю.

«Ты где?»

Упс. Вечеринка у Альи! Я совершенно забыла! Должно быть, все меня ищут…

Я испуганно печатаю ответ со всей возможной скоростью:

«В парке. Я опоздала, да?»

«Как обычно. Но ты придешь, не так ли?»

Долгое мгновение я колеблюсь. Я обещала там быть. Более того, будут все мои бывшие одноклассники, включая тех, кто в этом году уехал из Парижа. Мне наверняка будет приятно снова их увидеть…

Я встряхиваю головой и пишу, сдаваясь:

«Да, большое спасибо».

«Отлично. Тогда вставай. Наш шофер ждет».

Э? Как это, наш шофер?

«Ты идешь? Ты заболеешь, сидя на этой скамейке».

Я рефлекторно поднимаю взгляд. Стоящая под фонарем у входа в сквер фигура машет мне.

Адриан.

День + 365.

День 0. Час + 6.

Лихорадка. Боль. Нехватка воздуха.

Хорошо знакомый, но мерзкий запах. Дезинфицированных простыней и полов.

Голос — мягкий, далекий. Заглушенный рыданиями.

Мама…

«О, мой мальчик. Мой маленький, мой малыш…»

Поцелуй в лоб. Влажная теплая щека, прижавшаяся к моей.

«Я люблю тебя… И всегда буду любить».

Грусть. Одиночество. Я погружаюсь, тону.

Улочка, продуваемая ветрами, засыпанная снегом.

Пожар. Особняк в огне.

«Прости меня, Адриан. Мне не удалось ее вернуть».

«Наверняка слишком поздно тебе это говорить, но… я горжусь тобой, сын мой».

Улыбка. Горе. Слишком поздно. Слишком поздно!

Одиночество. Невыносимая боль. Я погружаюсь еще.

Оглушительный грохот. Взрывающийся бетон, обваливающаяся скала. Лувр в руинах.

Беспомощное тело в моих руках, бессильное. Запах и тепло, знакомые и успокаивающие.

Ее голос, мрачный, бесплотный.

«Нет. Недостаточно. Щит… или ничего».

Я еще погружаюсь. Всё исчезает.

Я исчезаю.

Бесконечная ночь. Супермаркет, погруженный в полумрак. Тот же запах, то же тепло. То же тело, сотрясаемое рыданиями, которое отчаянно цепляется за меня.

«Сейчас мне нужен ты. Ты, Черный Кот. Мне тебя не хватало!»

Заря. Шепот. Ее бледная улыбка, блуждающий, словно ослепленный взгляд.

«Мой друг и… мой лучший друг».

Ее мольба.

«Когда ключ окажется на его шее… Не думай. Уходи. Далеко. Не оборачиваясь. Пожалуйста!»

Последний взрыв.

Потом тишина. Она больше не двигается. Она больше не дышит. Совсем.

Я совсем один. Я сдаюсь.

Я позволяю себе уйти…

А потом — кашель.

Хриплое дыхание. Спасительное.

Тонкий голос. Ее тонкий голос. Она…

«Кот?»

Она жива. Жива!

Я перестаю погружаться.

«А… Адриан!»

Она испугана. Умоляет. На последнем издыхании я поднимаюсь обратно. Поднимаюсь…

…ради нее.

Всё перемешивается. Ничто больше не имеет смысла.

Ночь, которая заканчивается. Затишье перед бурей. Город, погруженный в темноту.

Лувр, еще не тронутый, под мантией снега.

«Подожди, Черный Кот… Ты доверяешь мне?»

Стоя на крыше Лувра, я слышу, как горячо отвечаю:

«Всегда, моя Леди».

Поцелуй в щеку. Шепот на ухо.

«Что бы ни случилось…»

Ее решительный голос тянет меня наверх, к свету. Голос моей Леди. Торопливый, полный надежды.

«…пожалуйста, не забывай меня».

Ее руки берут меня за плечи. Ее нога подсекает мои ноги. Я падаю назад. В тот момент, когда я касаюсь крыши, которая держит нас, черепица оседает, и пустота раскрывается подо мной.

Я падаю, не в состоянии бороться, не в состоянии позвать на помощь. Темнота поглощает меня.

Я слышу, как она кричит, всё более далекая.

«АДРИАН!»

Другой момент, другое место. Эхо борьбы на паркете незнакомой квартиры.

«Я его прикончу!»

Боль, физическая. Ожесточенность, гнев.

«Мы дуэт, Черный Кот! ДУЭТ! КОМАНДА!»

Новая вспышка.

Безлюдная опустошенная улочка.

Давление на моем горле. Нехватка воздуха, ужасная.

И ее голос, кричащий, перепуганный.

«ЧЕРНЫЙ КОТ, ДЫШИ!»

Я вдыхаю. Или, скорее, пытаюсь. Резко. Несколько раз. Напрасно, на моей груди — словно бесконечно тяжелый груз. Я не могу дышать, не так. Я паникую. Я хочу отбиться, но руки тоже тяжелые.

Я распахиваю глаза. Белые стены. Белый потолок. Лежу в кровати. Повсюду провода. Шипение у моих щек. Что-то сжимает лицо, наложено на рот — я тут же это срываю.

Я задыхаюсь. Я умру. Умру.

«…Мой малыш, мой Адриан…»

Умру, как в прошлый раз!

— Адриан.

Поле зрения заполняет тень. Лицо, незнакомое. Мужчина.

— Адриан, успокойтесь. Всё хорошо. Вы в больнице.

Две руки берут меня за плечи и прижимают к матрасу. Мне страшно. Я отбиваюсь сильнее. Оставьте меня, пустите, пожалуйста!

— Не могу… ды… шать!

Глаза мужчины испытующе смотрят в мои.

— Вы можете дышать, Адриан. Вы можете дышать. Ничто вам не мешает. Попробуйте, Адриан. Осторожно, у вас сломано несколько ребер. Давайте.

Я невольно подчиняюсь. Наконец, чувствую, как воздух проникает в легкие, раздвигает ребра. Это ужасающе больно. Но ни за что на свете я бы не остановился. Я еще вдыхаю и выдыхаю. У меня наворачиваются слезы на глаза.

— Вот. Вдыхайте, выдыхайте. Успокойтесь, Адриан. Всё хорошо… Всё хорошо. Меня зовут Фабрис, я дежурный санитар. Вы в больнице. Теперь всё хорошо. Вами занимаются.

У него монотонный, но успокаивающий голос. Некоторое время он повторяет свои простые указания, и я слушаю его. У меня кружится голова, тошнит. Сердце бешено колотится, но понемногу замедляется. Пронзительный сигнал тревоги где-то слева, наконец, замолкает.

— Вот. Всё закончилось. Отдыхайте. Можете назвать ваши имя и фамилию?

— Адриан… Адриан Агрест.

Санитар кивает.

— У меня… кружится голова.

Свет на потолке ослепителен. Я на короткое мгновение прикрываю веки, но головокружение ухудшается. Санитар подбирает что-то на моей кровати и показывает мне — прозрачная маска.

— Это кислородная маска. Надо надеть ее обратно, и станет лучше. Вы согласны попробовать?

Поскольку я колеблюсь, еще сомневаясь, он кладет маску мне в руку и мягко приглашает меня самому накрыть ею нос и рот. Шипение возвращается, я осторожно вдыхаю: от этого становится безумно хорошо, хотя бока по-прежнему причиняют боль. Я, наконец, расслабляюсь.

— Я схожу за врачом, хорошо? Мы вам всё объясним.

Я слабо киваю. Он доброжелательно улыбается.

— Я вернусь через минуту. Можете теперь отпустить меня.

Через некоторое мгновение я осознаю, что сжимаю в кулаке кусок его голубого халата. Я удрученно разжимаю хватку и поднимаю перевязанную руку на уровень глаз. Кольцо. Кольцо исчезло.

— Оставайтесь с ним, пожалуйста, — шепчет санитар кому-то с другой стороны кровати.

Я в тревоге кручу и поворачиваю правую руку. Кольцо! Куда оно делось?!

Я роняю голову на подушку, снова охваченный тошнотой. Помутненным зрением пытаюсь рассмотреть, что находится вокруг.

Плагг. Плагг, где ты?

Массивный темный силуэт приближается, наклоняется. Его лицо понемногу становится знакомым — нахмуренные брови и угрюмый взгляд.

— М… Месье Г.?

Наш телохранитель молча кивает. Спустя какое-то время ко мне возвращаются воспоминания. Словно сквозь разорванную вуаль вдруг проникают образы и звуки.

Я вспоминаю особняк в огне. Акуму. Голос Бражника.

«Прости меня, Адриан… Прости за всё, сын мой».

Я вспоминаю тишину в голове — внезапную и давящую. Отсутствие. Уверенность, что я потерял что-то… Или кого-то. Кого-то незаменимого. Снова.

Вопиющая пустота. Приводящая в отчаяние. Это едва не свело меня с ума.

«ВСЁ ЭТО — ВАША ВИНА!»

Дрожа, я снимаю кислородную маску. Шепчу с комом в горле:

— …мой отец?

Месье Г. едва заметно отступает, его глаза прищуриваются. Он слегка мотает головой слева направо. Моя уверенность становится правдой. Это больно, невыносимо, неописуемо.

— А… А Натали? — бормочу я.

Снова отрицательное качание головой. Его плечи поникают, он опускает взгляд. Я закрываю глаза, сжав зубы.

Натали не выжила. Мой отец был Бражником. И он мертв!

Воспоминания снова поглощают меня, словно вспышки цветов и звуков.

Небо, расчерченное разноцветными падающими звездами. Мастер Фу в центре бури.

Мой квами, рычащий от гнева. Моя Леди, лежащая на снегу в крови.

Я дергаюсь и оглядываюсь. Больница переполнена. Но я никого не узнаю.

А Плагг? А Маринетт? Где они? Они живы? Ранены? Или… хуже?

Звук шагов. Санитар вернулся.

— Адриан?

Всё смутно, всё расплывчато. Я опускаю веки и подношу ладонь к лицу в надежде прогнать слезы. Отсутствие Кольца на пальце снова и снова жестоко поражает меня. Кожа на его месте под бинтами словно онемела.

Плагга здесь нет, и я знаю, что я не отказывался: значит, я потерял Кольцо, или кто-то его у меня забрал. Меня в любое мгновение могут заменить. И тогда я всё забуду. Нет, нет, я не могу! Я не хочу! Не раньше, чем найду ее! Не раньше, чем смогу с ней поговорить…

— Адриан? Вы можете открыть глаза?

Нет. Слишком. Это слишком. Слишком рано. Слишком тяжело.

Мой отец. И Натали.

И, возможно, Плагг.

И, возможно, моя Леди тоже…

Я рыдаю.

«Спасатели не покладая рук продолжают прочесывать развалины Лувра…»

«Последствия этим вечером становятся всё тяжелее. Число пропавших без вести уже превышает…»

«Этим вечером по-прежнему никаких следов Изгнанника или Бражника…»

«Благодаря Чудесному Исцелению, запущенному сегодня к пяти утра, акуманизированные, которые использовали свои силы, чтобы защитить город, вне опасности. Во второй половине дня полиция должна была опросить большинство из них, но, похоже, их память, как всегда, была стерта Бражником…»

День + 1.

В новостях по-прежнему один и тот же припев. Утомительный. Бесконечный.

«Поиски продолжаются, несмотря на всё более густой снегопад. На данный момент у нас нет никаких новостей ни о Черном Коте, ни о Ледибаг».

Я по-прежнему помню, значит, меня еще не заменили. Но Ледибаг тоже не появилась. И это беспокоит.

Месье Г. принес мне зарядку. Я могу, наконец, включить телефон — экран разбит, но он еще работает.

Я лихорадочно пролистываю список контактов. Нажимаю вызов.

— Добрый день! Это Маринетт. Меня нет, но оставьте сообщение!

Писк. Тишина. Я нажимаю отбой, не в состоянии произнести ни слова.

Я жду.

— Добрый день! Это Маринетт. Меня нет, но оставьте сообщение!

— Привет! Вы на автоответчике Альи Сезер. Вы знаете, что делать!

— Йо, это Нино. Оставьте сообщение, я вам перезвоню. Или нет.

Все санитары милые, но врачебная тайна обязывает, никто не может ничего мне сказать о других раненых — я боюсь худшего. Мне предлагают позвонить им или связаться с их семьями, но домашние телефоны, которые мне удается найти в справочнике, не отвечают.

Я с нетерпением жду возвращения месье Г. Я попросил его навести справки о Маринетт и всех моих одноклассниках. Но телевизионные новости, которые безостановочно крутятся в моей палате, уже приносят множество ответов, один тревожнее другого.

«Большинство акуманизированных, помещенных в изоляцию — подростки от тринадцати до пятнадцати лет. В соцсетях запущена петиция, чтобы как можно скорее освободить тех, кого теперь называют «Новыми Героями»…»

«Согласно некоторым источникам, близким к делу, расследование продвинулось. Мэр Парижа объявил, что некоторые бывшие акуманизированные через сорок восемь часов вернутся к своим семьям. Кроме того, он официально пригласил Ледибаг и Черного Кота на церемонию воздания почестей жертвам, назначенную на…»

«…Когда появился первый акуманизированный — опасный Каменное Сердце — Черный Кот и Ледибаг возникли уже в течение следующего часа, хотя прежде никто о них не слышал. Можем ли мы быть уверены, что это было тогда лишь совпадением?»

«Вы намекаете, что Бражник с самого начала был в сговоре с двумя супергероями?»

«Я просто озвучиваю факты, я…»

«Какой позор! Клевета!»

С ощущением тошноты я переключаюсь на другой канал. СМИ уже начинают менять припев, искать виноватого. Но в соцсетях позицией большинства остается поддержка парижских героев — Ледибаг, Черного Кота и всех акумманизированных, сражавшихся с Изгнанником.

«Среди зданий, наиболее сильно затронутых атаками, оплакивают почти полное разрушение особняка Агрестов, который был уничтожен взрывом посреди ночи, и пожар в котором был потушен лишь к утру. Его обитатели были…»

Я против воли почти засыпаю, когда на экране появляются изображения моего дома.

«…смерть месье Габриэля Агреста и его ассистентки мадам Натали Санкёр…»

Пожар. Пожираемый пламенем вестибюль. Бабочки, пытающиеся удалить меня от опасности, несмотря на мои крики.

«Отпусти меня! ПУСТИ МЕНЯ ИХ СПАСТИ!»

Новый приступ паники.

Мне запрещают телевизор и конфискуют телефон. Врачи дают распоряжение, чтобы у меня не было никаких контактов с внешним миром без их специального разрешения.

Плагг так и не появился.

День + 2.

Одурманенный успокоительными, я немного дремал в прошлую ночь. Мои раны хорошо заживают, нога и ребра тоже. Врачи довольны.

Я по-прежнему чувствую себя измотанным, на грани нервного срыва. Я изо всех сил стараюсь хорошо выглядеть, чтобы мне вернули пульт от телевизора. И это становится гораздо проще, когда месье Г., которому доверили мои личные вещи, с невинным видом потихоньку возвращает мне мобильник. Одним только этим поступком он заслужил мою вечную признательность.

Теперь у меня есть новости на телефоне, но я избегаю теленовостей, которые решительно слишком часто выискивают эффектные и порой ложные слухи. Я держусь официальных объявлений полиции и мэрии.

Никаких новостей о Ледибаг. Несколько бывших акуманизированных отпущены: Анимен, он же Отис Сезер, отец Альи, Аудиматрица, она же Надья Шамак, журналистка, и Черный Рыцарь, он же Арман д’Аржанкур, мой преподаватель фехтования. Общественное мнение превозносит их, вероятно, потому что их деятельность для помощи населению этой ночью произвела впечатление на умы.

У меня по-прежнему нет ответа ни от Нино, ни от Альи.

Маринетт тоже не берет трубку.

Плагга нигде не видно.

К полудню я с изумлением получаю сообщение от месье Г. Несколько слов, потом фотография. Снимок немного нечеткий, сделанный украдкой в отделении реанимации. Но вдалеке можно различить бледную фигурку с черными волосами.

Маринетт. Это Маринетт!

Я плачу от облегчения. Месье Г. пишет мне, что она под болеутоляющими после операции, которая длилась около десяти часов. Ее рана на спине была настолько серьезной? Были ли у нее другие?

По крайней мере, ее родители с ней. И Тикки наверняка заботится.

Обожжённую руку дергает, незначительная, но такая особенная среди других боль. Потеря Кольца и воспоминания преследуют меня.

Проходят часы. Никаких следов Плагга. И месье Г. не может получить больше сведений о Маринетт: его заметила команда реанимации, когда он фотографировал, и его чуть не арестовала охрана больницы.

— Добрый день! Это Маринетт. Меня нет, но оставьте сообщение!

Я пытаюсь позвонить родителям моей Леди, но в интернете я нашел только стационарный телефон пекарни, на который никто не отвечает.

У меня больше не было приступов паники, но мое самочувствие становится всё хуже. Стоит лишь закрыть глаза, как я снова вижу Ледибаг, окровавленную и без сознания — и фотография, на которой Маринетт мирно спит в кровати интенсивной терапии, ничего не меняет. В течение двух дней я почти не спал — в основном, потому что я боюсь.

Боюсь кошмаров. Боюсь снова увидеть пожар, бабочек или хуже: телевизионные съемки особняка, превратившегося в пепел. Боюсь услышать искаженный голос отца, который вместо того, чтобы сказать, что гордится, во сне упрекает меня в том, что всё это — моя вина. Что мамина жертва была напрасной. Что он умер из-за меня.

Это неправда, я знаю. И однако…

Я боюсь засыпать, потому что боюсь проснуться, всё забыв. Я боюсь, что она перезвонит мне слишком поздно, когда я уже не смогу ее узнать. Боюсь, что, очнувшись, она окажется совсем одна и испытает всё то, что сейчас переживаю я.

Наступает вечер. Этой ночью я тоже не буду спать. Не может быть и речи.

— Добрый день! Это Маринетт. Меня нет, но…

Я роняю телефон на одеяло. Заглушаю рыдания подушкой.

Отец. Плагг.

Моя Леди!..

День + 3.

Урчит лифт. Я против воли сонно покачиваю головой. Я истощен, мне сложно сосредоточиться, и морфин, который по-прежнему вводят мне через капельницу, нисколько не помогает.

Спящая Маринетт. Далекая, недоступная. Бледная. Слишком бледная.

Ледибаг. Неподвижная Ледибаг. Покрытая пеплом и кровью.

Лифт останавливается, металлические створки с позвякиванием открываются, и я дергаюсь, расширив глаза — нет, не засыпай!

Месье Г. катит мое кресло-каталку по белому коридору. Я вижу проплывающие мимо двери палат до тех пор, пока не останавливаюсь перед определенным номером. Телохранитель обходит меня и приближается к белой двери. Он бросает на меня вопросительный взгляд из-под кустистых нахмуренных бровей, молчаливый как всегда. Несмотря на ком, поднимающийся в горле, мне удается прошептать:

— Всё нормально, месье Г. Пожалуйста.

Он серьезно кивает в ответ и медленно и тихо стучит в дверь три раза. Несколько секунд спустя раздается приглушенное «Войдите». Сердце подпрыгивает у меня в груди, и на короткое мгновение я покрываюсь холодным потом. Я прячу дрожащие руки под плед, который покрывает мои колени. Я вдруг думаю, что отдал бы всё, чтобы отсрочить момент. Но чего ради отступать? Я уже три дня предаюсь в больничной палате мрачным мыслям. Три дня топчусь на месте, не в состоянии сосредоточиться, не в состоянии заснуть, чтобы не видеть один кошмар за другим.

Мне надо знать. Надо!

Мой телохранитель открывает дверь палаты, молчаливо приветствует тех, кто там находится, и проворно отступает. В кресле рядом с кроватью сидит мужчина. Он ошеломленно выпрямляется.

— Адриан?

Он встает и закрывает от нас — инстинктивно? — того, кто лежит в кровати. Я улыбаюсь и делаю приветственный жест.

— Добрый день, месье Дюпен. Как вы?

Том Дюпен спохватывается и улыбается одновременно ошеломленно и приветливо. Он приветствует меня и моего телохранителя, который вернулся на свое место позади меня.

— Хорошо, но вопрос скорее следует задать тебе, малыш! Как… Как ты себя чувствуешь?

Его взгляд невольно скользит по бинтам, покрывающим мои руки, по левой ноге, зажатой в шину, которая торчит из-под покрывала.

— Неплохо, на самом деле. Учитывая, что я по-прежнему под успокоительными, — шучу я, указывая большим пальцем на нависающую надо мной капельницу, прикрепленную к кронштейну моего кресла.

Том Дюпен кивает, слабо улыбнувшись. Его усы вздрагивают, и я чувствую, что он подбирает слова. Имя моего отца повисает между нами. Горе снова пронзает меня, но я не обращаю внимания — не время срываться.

— Мы можем войти, месье Дюпен? Всего на несколько минут?

— О, да, конечно…

Он отступает в сторону и, рискуя задеть соседние мониторы и капельницы своей мощной фигурой, быстро решает снова сесть, вжав голову в плечи. Та, что занимает кровать, неподвижна под белыми простынями, лежит на правом боку. В сознании.

— Привет, Маринетт.

Месье Г. останавливает кресло на почтительном расстоянии. Маринетт моргает с лихорадочным и сонным видом — она явно тоже под морфином. Наконец, раздается ее голос — очень слабый, нерешительный.

— Привет, Адриан.

Воцаряется тишина, пока она рассматривает меня. Я тоже не решаюсь ничего сказать, погрузившись в дрожащий взгляд ее синих глаз. Я пытаюсь не задерживаться на ее перевязках, на ее положении под покрывалом — словно малейшее движение рискует спровоцировать резкую боль.

Ледибаг, лежащая на животе, спина в крови, глаза приоткрыты, но неподвижны, пусты.

Эта картина преследовала меня день и ночь. Я отворачиваюсь. Стоп. Больше не думать об этом… Она здесь, она жива. Только это важно.

— Папа… Можешь оставить нас на несколько минут, пожалуйста? Тебе тоже стоит сходить поесть.

Том наклоняется к ней. Его крупная рука нежно гладит дочь по волосам.

— Уверена, крошка? Переезд сегодня утром сильно тебя утомил. И у тебя еще недавно был жар…

— Всё будет хорошо. Обещаю, я буду внимательна.

Она посылает ему обезоруживающую улыбку, которая явно проникает прямо в сердце отца, не говоря уже о том, что переворачивает мое. Он покорно кивает и целует дочь в висок.

— Отлично… Тогда я присоединюсь к твоей матери. Мы вернемся через десять минут, хорошо?

— Да.

— До скорого, крошка.

Том встает с кресла и мотает головой, выдохнув с неуверенной улыбкой:

— Я доверяю ее тебе, Адриан.

Я благодарно киваю:

— Спасибо, месье Дюпен. До скорого. Приятного аппетита.

После этого он приглашает моего телохранителя последовать за ним.

— Месье, могу я предложить вам кофе? Сандвич?

Тот напрягается, потом спрашивает меня своим обычным подозрительным взглядом, нахмурив лоб. Я строю ему самую невинную мину — искреннюю в кои-то веки.

— Всё хорошо, месье Г. Я никуда не двинусь отсюда.

Мой телохранитель еще несколько секунд размышляет, а потом невозмутимо кивает. Он коротко указывает большим пальцем на коридор — обычный знак, чтобы показать, что он будет ждать прямо за дверью. А потом следует за Томом Дюпеном.

Выходя из комнаты, он посылает мне последний обеспокоенный взгляд. С тех пор, как он нашел меня в больнице, когда после моего появления там не прошло и часа, он не отходит от меня больше чем на дюжину метров. За исключением того случая, когда я умолял его пойти поискать информацию про Маринетт. Думаю, он страшно винит себя. Но, к счастью для него, в ту ночь он прочесывал город в поисках меня. Он не был в особняке. Как Натали. Как…

…Отец.

Дверь тихо хлопает, и в палату возвращается тишина, едва нарушаемая мечтательным гулом насосов, качающих морфин. Чувствуя себя неловко, я по старой привычке хочу покрутить Кольцо. Испытываю тревожный приступ тошноты, как каждый раз, когда замечаю его отсутствие на пальце. Обожжённая кожа на его месте по-прежнему в волдырях и болит.

Плагг. Где ты, старик? Твой новый Носитель хотя бы заботится о тебе?

Молчание давит. Мы одни, однако Тикки не появляется из своего потайного места. Маринетт больше не осмеливается смотреть мне в лицо, съежившись под покрывалом. Она делает неопределённое движение, словно желая коснуться перевязанной щеки, и в итоге заправляет за ухо прядь волос. Мое сердце останавливается.

Ее мочки слегка обожжены. И Серьги исчезли.

Надежда и тревога перехватывают горло — так сильно, что мне больно.

А что, если…

Я с усилием подкатываю кресло, чтобы расположиться прямо рядом с кроватью. Молча протягиваю руку и беру ее хрупкую ладонь. Она сначала вздрагивает, а потом робко пожимает мою руку в ответ, опустив глаза — как всегдашняя Маринетт, которая избегала моего взгляда в классе.

…а что, если она уже не помнит?

И я шепчу — хрипло и едва слышно:

— Моя Леди?

Ее синие глаза расширяются, впиваются в мои. Потом они вспыхивают. Она резко вдыхает, как если бы до тех пор задерживала дыхание.

— Котенок?

Я в восторге живо киваю. Очень бледная, она закрывает глаза и разражается слезами. Ее ладонь сжимает мою с такой силой, что наши пальцы белеют.

— О, Котенок! Котенок! Ты жив! Никто не хотел мне ничего говорить!

— Моя Леди. Моя Леди! Мы здесь, и мы по-прежнему помним!

Я тоже плачу, не в состоянии сдержать слезы. Запертый в своем кресле, я прилагаю колоссальные усилия, чтобы вытянуться и опереться локтями о матрас, игнорируя боль, которая при каждом движении пронзает ногу. Ее ладонь скользит по моим перевязанным рукам и цепляется за мою футболку, после чего она рыдает еще сильнее, обессиленная. Я отдал бы всё за возможность обнять ее, прижать к себе, как я обнимал ее там, до взрыва. Но больно видеть, с каким трудом она двигается, и я угадываю бинты, покрывающие ее плечи и тело под больничной сорочкой. Я так боюсь сделать ей больно, что ограничиваюсь тем, что целую ее в лоб. Она сворачивается поближе ко мне, смеясь и рыдая одновременно. Ее распущенные волосы такие мягкие. Я вновь чувствую ее запах, ее тепло.

— Маринетт… Моя Леди!.. В новостях не перестают говорить об исчезновении Ледибаг и Черного Кота, я думал… я правда думал, что… что ты…

Неиссякаемые слезы текут по моим щекам. Я всхлипываю снова и снова, чувствуя невероятное облегчение.

— Я тоже… — шепчет она рядом со мной в слезах. — Я тоже. Когда нас нашли в обломках, в Лувре, мы уже были без трансформации. Ты истекал кровью! Тебя пытались реанимировать, ты не реагировал, а потом нас увезли и разделили, и… О, и Плагг ничего не говорил мне и ничего не ел! Когда я увидела его раны, я подумала о худшем. Что ты… Что он потерял тебя!

Я пораженно отстраняюсь.

— Э? Плагг? Ты видела Плагга?

Она неистово кивает. Указывает пальцем на прикроватную тумбочку, между креслом ее отца и кроватью. Я открываю единственный ящик и обнаруживаю несколько вещей, которые тут же узнаю. Шарф Маринетт, черная сумка, в которой она носила Вайзза и наши запасы, ее обычная розовая сумочка…

— …Плагг?

Из розовой сумочки появляется черная голова с разорванным правым ухом и повисшими усами. Единственный зеленый глаз с трудом моргает из-за света, тогда как другой, изуродованный шрамом, остается приоткрытым — не зеленый, а перламутрово-белый. Мой квами вздрагивает.

— Адриан?

Если бы у меня не болели так ребра, я бы закричал от радости.

— Плагг! О, старик, ты жив!

Мой квами с трудом выбирается из ящика. Медленно и неустойчиво он планирует ко мне. Мое Кольцо у него на хвосте — обугленное, расплавленное, деформированное Кольцо. Он прижимается лбом к моей щеке и мурлычет как никогда громко. У меня переворачивается сердце, и с тысячью предосторожностей я хватаю его, чтобы нежно прижать к себе.

— Мне тебя не хватало. Так не хватало. Я думал, что потерял тебя навсегда. Что скоро появится другой Носитель, и я всё забуду!

Плагг ничего не отвечает, но его мурлыкание усиливается. Сквозь слезы я замечаю изможденное, но растроганное лицо Маринетт. Свободной рукой я беру ее за запястье и целую ей руку. Она хихикает, а потом утыкается в подушку, тронутая до слез. Я закрываю глаза, бесконечно благодарный.

Моя напарница, мой квами. Они оба здесь.

Спасибо. Спасибо!

— А Тикки? Она с тобой? — взгляд Маринетт полон надежды.

— Э? Нет… Нет, я ее не видел…

— Она здесь, Тикки. Тикки здесь.

Плагг высвобождается из моей хватки и зависает между нами. Он мягко касается наших соединенных рук и садится на руку Маринетт.

— Теперь всё закончилось. Освободи ее, Маринетт. Сними трансформацию.

Рыдания Маринетт едва-едва начали успокаиваться. Она шмыгает и растерянно мотает головой по подушке.

— Ты прекрасно видишь, что я без трансформации. У меня нет даже Сережек…

Но Плагг делается настойчивее, его голос дрожит:

— Она здесь. Тикки в тебе. Я чувствую ее. Освободи ее, Маринетт…

Я с надеждой роюсь в ящике. Нахожу пакет, вроде того, что мне дали в больнице и в который сложили мой телефон и кошелек. Пакет Маринетт содержит ее мобильник — разбитый, непригодный — и черный шнурок, который был у нее на шее в ту ночь. Но маленький розовый камушек, который висел на нем, похоже, исчез, возможно, потерялся в скорой в разгар действий.

На дне пакета немного спекшегося серого пепла. У меня возникает дурное предчувствие, мне кажется, я узнаю форму одной из Сережек Ледибаг, обугленную. Я осторожно беру пакет, но пепел тут же рассыпается в пыль.

— …Умоляю тебя, отпусти ее, Маринетт… Отпусти ее, — умоляющий голос Плагга затихает в рыдании.

— Я не понимаю, — грустно шепчет Маринетт. — Котенок, что он имеет в виду? Что там произошло?

Я снова вижу сотрясаемый бурей двор Наполеона. Финальный взрыв. Чудесный Щит, который сопротивляется какое-то время, а потом трескается и исчезает. Лувр, по которому проносится волна энергии…

— Я вернул рассудок Изгнаннику, как ты и предвидела. Но Армилляры были освобождены почти все одновременно. Они снесли Лувр. Ты призвала Талисман Удачи, и это был Щит. Я использовал его, чтобы закрыть нас от взрывов, но последний… он был слишком мощным. Щит не выдержал.

Не открывая взгляда от пакета с пеплом в моих руках, Маринетт снова сильно бледнеет.

— Значит… Тикки защитила нас? Она защищала нас до конца и… она… исчезла?

«Щит… Или ничего».

Маринетт бледна как смерть. Я бросаю пакет в ящик и снова беру ее за руку, в горле пересохло. Как она может думать такое? Нет, нет, Тикки не могла уйти… Не так.

Это невозможно. Плагг же выжил. А значит, наверняка не он один…

Наверняка!

— …Тикки… умерла?

Но голос Маринетт — лишь дуновение. Не зная, что сказать, я отчаянно ищу ее взгляд, но на ее лице не видно ни малейшей эмоции. Из ее погасших глаз тихо текут новые слезы, и эта картина куда невыносимее, чем предыдущие рыдания.

— Моя Леди, я…

Позади меня открывается дверь. Плаггу удается неловко проскользнуть под мою футболку. Входят родители Маринетт, за ними по пятам мой телохранитель, по-прежнему невозмутимый. Сабин собирается поприветствовать меня, когда видит свою дочь, и ее теплая улыбка тут же исчезает.

— Маринетт? Дорогая, что случилось?

Она бросает пальто и обеспокоенно устремляется к нам. Маринетт сотрясают беззвучные рыдания. Когда она, наконец, заговаривает, ее голос душераздирающ.

— Папа… Мама…

Я отпускаю ее руку, чтобы отойти, но она тут же снова хватается за меня.

— Нет, останься, пожалуйста!

Ее пальцы дрожат на моей коже, умоляющие, но бессильные. Она умоляет меня взглядом, полным слез:

— Останься. Прошу тебя… Не уходи еще и ты!

Сабин встает на колени рядом с кроватью, нежно гладит волосы дочери. Свободной рукой Маринетт хватает рукав свитера своей матери, а потом, икая, закрывает глаза.

— Адриан?

Том настороженно приближается: он ждет объяснений. Взгляд Сабин обращается на меня, более приветливый, но столь же обеспокоенный.

— Я… Она только что узнала, что одна из наших подруг оказалась среди жертв в Лувре, — с сожалением бормочу я. — Я думал, она уже знала. Простите.

Я едва успеваю закончить фразу, как Маринетт разражается задыхающимися рыданиями. Сабин на мгновение закрывает глаза, будто в немой молитве, а потом снова поворачивается к дочери, наклоняется, шепча ей на ухо неразличимые, но нежные слова. Плечи Тома немного расслабляются. Он грустно кивает и устраивается с другой стороны кровати. С тысячью предосторожностей он кладет ладонь на дрожащее плечо Маринетт, которая испускает дрожащий, но словно полный благодарности вздох.

Когда рыдания Маринетт, наконец, немного успокаиваются, Сабин тихонько шепчет мне:

— Мы узнали про твоего отца и гувернантку, Адриан. Нам очень жаль.

Том позади Маринетт подкрепляет слова жены успокаивающим взглядом.

— Если тебе что-нибудь нужно, малыш, дай нам знать.

Я перевожу взгляд с одного на другого, горло сдавило. Не в силах говорить, я просто с благодарностью киваю. Предательские слезы возвращаются. Натали…

…Отец.

Глаза жжет, и в итоге я скрещиваю руки на матрасе и опускаю на них голову. Плагг дрожит под моей футболкой, прижавшись к бинтам. И пока Маринетт плачет и стонет по поводу этой подруги — бесконечная литания, которую ее родители, должно быть, едва понимают, — я тихо даю волю слезам.

Я засыпаю измотанный, держа Маринетт за руку, убаюканный постепенно затихающими рыданиями моей Леди и тихим пением, что шепчет ей мать.

День + 3.

День + 11.

Снег растаял. Потеряв белое покрывало, город кажется как никогда серым и грязным.

Вдали, на берегу Сены громадная стройка Лувра выделяется из серого кратера посреди османовских зданий и запруженных авеню. Несколько кранов уже возвышаются над развалинами: работы по расчистке начались без промедления — символ ажиотажа, который охватил столицу всего несколько дней спустя после нападения Изгнанника и периода национального траура. Остатки дворца были закрыты для посетителей, пока не будут восстановлены или укреплены, однако в полный ход идут обсуждения, чем можно заменить зияющую дыру на месте Пирамиды посреди двора Наполеона. Некоторые хотят восстановить точно, как было, другие предлагают создать небывалый памятник пропавшим без вести. Скоро будет организован референдум…

Потерявшие память, а значит, неспособные предоставить какую-либо информацию о ночи сражения, бывшие акуманизированные один за другим были отпущены ведущими расследование властями. У большинства лишь легкие раны. Аликс отделалась простым сотрясением и сломанной рукой, у Нино останется звон в ушах после травмы черепа.

Церемонии отдания памяти в последние десять дней следовали одна за другой, и на данный момент немногие осмеливаются включить Черного Кота и Ледибаг в официальный список жертв. Но в СМИ, как и в соцсетях, надежда понемногу гаснет. Звонки гражданских на радио по поводу возвращения «главных героев» становятся всё реже. В новостях о нас начинают осторожно говорить в прошедшем времени.

— Мы не можем игнорировать настойчивые слухи, касающиеся месье Габриэля Агреста. До сих пор правительство отдавало дань памяти жертвам и восхваляло мужество Ледибаг и Черного Кота, чтобы подбодрить население. Но очень скоро наступит время вопросов. Мы должны подготовить защиту, каким бы ни был результат расследований. На кону будущее компании и всех ее сотрудников.

— А что насчет Адриана Агреста?

— Несколько лет назад месье Габриэль Агрест составил завещание. В случае, если с ним что-либо произойдет, он просил, чтобы его наследник был помещен под нашу прямую опеку. Он получит свое место в Исполнительном совете, как только достигнет совершеннолетия.

— «Наследник» вообще-то здесь.

Мой комментарий был встречен глубокой тишиной. Оторвавшись от панорамного окна и вида на Париж внизу, я глубоко вдыхаю и встаю с кресла, сжав зубы. Я намеренно перестал принимать обезболивающие перед этим собранием, чтобы прояснить мысли, и нога причиняет дикую боль. Медленным, но, надеюсь, уверенным шагом, я, стуча костылями, подхожу к гигантскому лакированному столу из эбенового дерева. Дюжина сидящих за ним мужчин и женщин молча наблюдают, как я устраиваюсь среди них.

Стараясь оставаться невозмутимым, я вежливо разглядываю их одного за другим, следя за эмоциями, реакцией.

— Есть предложения, которыми вы хотели бы поделиться с нами, месье Агрест? — сквозь зубы спрашивает президент Исполнительного совета, приподняв бровь.

Я посылаю ей приветливую улыбку. Совет не ожидал, что я буду присутствовать на этом чрезвычайном собрании, я это прекрасно понял по удивленным замечаниям и поспешным соболезнованиям, которые встретили мое появление в главном офисе компании Агрест. Я кивком благодарю месье Г., который любезно забирает мои костыли и отступает на несколько шагов, молчаливый как всегда. Никогда еще я не был так рад чувствовать его неизменное присутствие за моей спиной.

Я незаметно распрямляю плечи перед собранием руководителей, выражения лиц которых варьируются от сердечного равнодушия до явной досады. Хочется надеть маску развязанного Черного Кота, чтобы скрыть чувство неловкости, но уроки Натали по связям с общественностью и управлению будут мне здесь гораздо полезнее.

— Расслабьтесь, я с удовольствием доверяю вам бразды правления компанией, — объявляю я. — Я пока не обладаю знаниями, чтобы занять место моего отца, и еще меньше его талантом дизайнера. Однако я хотел бы знать, каковы ваши будущие действия, касающиеся компании, а особенно Модного дома Агрест, от которого я завишу.

Врачи говорят, я пока не в том состоянии, чтобы возобновлять учебу. И я собираюсь провести это ниспосланное провидением свободное время рядом с Маринетт, вместо того, чтобы терпеть обычные бесконечные фотосессии, как всякий раз на каникулах.

Напряжение некоторых плеч за столом расслабилось. Вице-президент закрывает папку, скрещивает на ней руки и отвечает мне любезной улыбкой.

— Ваш отец уже отобрал и воспитал потенциальных преемников среди лауреатов его школы. Мы скоро начнем необходимые испытания, чтобы выбрать, какой дизайнер встанет во главе Дома Агрест во время будущих показов. Будьте спокойны, Адриан, смена обеспечена. Вместе с тем, мы хотели бы предложить вам приостановить вашу карьеру модели, по крайней мере, до вашего полного выздоровления.

Я сдерживаю насмешливую улыбку. Серьезно, разве мои синяки и костыли не стали бы чудеснейшим дополнением, чтобы блистать перед камерой?

Мой собственный цинизм мне отвратителен…

— Вы всегда можете возобновить эту деятельность в Лондоне через несколько месяцев, если, конечно, желаете.

— Лондон? Почему Лондон?

— Несколько недель назад месье Агрест принял меры, чтобы вас зачислили в пансион CATS Cambridge. Уровень обучения там гораздо выше, чем в парижских коллежах и лицеях, но ваш отец считал, что вы прекрасно способны выдержать такой уровень требований. Для будущего главы компании лучшего и пожелать невозможно.

Я стараюсь сохранить спокойствие, но на самом деле поражен. Отец говорил мне о крупных подготовительных школах, которые лондонцы называют «CATS» — единственное во всей истории, что могло вызвать у меня улыбку. Но обучение там настолько престижно, что крайне дорого стоит, и я думал, что поступлю туда только после выпускных экзаменов в лицее.

Когда проходит удивление, я чувствую укол в сердце. Отец говорил, что я буду сопровождать его в деловых поездках, чтобы учиться рядом с ним. На самом деле, он хотел поместить меня в надежное место в Англии, а потом вернуться в Париж и напасть на Ледибаг и Черного Кота с помощью более сильных, менее осторожных акуманизированных. Если бы я не увидел его мысли перед смертью, я бы даже мог подумать, что он просто хотел избавиться от меня. Меня, кого он считал беззащитным.

Какая ирония…

— Вам бессмысленно получать аттестат во Франции, Кембридж требует, чтобы вы прошли курсы по наверстыванию материала этим летом в их стенах, чтобы окончательно утвердить ваше зачисление в сентябре. Ваш переезд будет возможен в конце следующей недели. Вы сядете на самолет, как только мы получим согласие врачей. Мы уже связались с медицинской командой в Лондоне, вы продолжите там вашу реабилитацию во время подготовки…

ВАУ! Минутку!

— Я не хочу покидать Париж, — перебиваю я его со всем доступным мне хладнокровием. — Не сразу. Сейчас лишь март, спешить некуда.

— Мы думали, что давление прессы здесь, во Франции, утомляет вас, — осмеливается произнести президент, и коллеги поддерживают ее кивками. — В Лондоне, где ваше лицо и ваше прошлое мало известны, атмосфера будет легче.

Так вот оно что. Они хотят удалить меня.

Тень Бражника будто повисает в комнате. Ни одни официальные СМИ еще не рискнули передать слух, но в соцсетях некоторые не замедлили провести параллель между исчезновением Бражника и исключительно прицельным нападением Изгнанника на особняк моего отца, затворническая жизнь которого всегда была источником вопросов. Мне уже приходилось иметь дело с завуалированными обвинениями журналистов, встреченных перед больницей во время редких выходов.

— Я пока не желаю делать публичных выступлений, — бормочу я, пытаясь выглядеть спокойным, а не настороженным. — Это не означает, что я хочу покинуть Париж любой ценой.

— И мы прекрасно понимаем вашу неуверенность, — продолжает вице-президент. — У вас траур, и в этом городе у вас точки опоры и друзья. И особенно эта девушка… Маринетт Дюпен-Чен, не так ли?

Я невольно вздрагиваю, захваченный врасплох. Как Маринетт оказалась втянутой в эту историю?

— Откуда вы знаете…

— Простое расследование, Адриан. Кроме того, вы не являетесь, как говорится, образцом осторожности. Чтобы узнать это, достаточно пять минут поговорить с санитаркой отделения, в котором лечится Маринетт Дюпен-Чен. Вы, цитирую, «их любимая парочка». И есть из-за чего: во время вашего пребывания в больнице, вы провели больше времени рядом с ней и ее родителями, чем в собственной палате.

Вице-президент делает знак одному из секретарей, сидевших в стороне. Тот тут же приносит папку. На обложке я узнаю фотографию Маринетт.

— Отныне вы под нашей опекой, Адриан, и мы позволили себе провести углубленное исследование насчет вашей подруги, пока пресса не заметила вашу связь. Как и вы, мадемуазель Дюпен-Чен принадлежит к выжившим в Лувре, но врачи весьма пессимистично настроены насчет изменения ее состояния. Повреждения позвоночника вызывают озабоченность. Некоторые думают, что она больше никогда не сможет самостоятельно ходить.

Я в ужасе вздрагиваю. Маринетт что-то скрыла от меня? Нет, она так же, как и я, не подозревала о своей участи, когда я приходил к ней сегодня утром. Но я вдруг начинаю лучше понимать косые взгляды и расстроенные лица санитарок, когда Маринетт жаловалась, что ей еще больно шевелить ногами. Ее состояние вовсе не временное.

Ее операция не удалась.

— …если только она, конечно, не пройдет определенный хирургический протокол и крайне сложную реабилитацию. Это лечение весьма дорогостоящее, и ее родители пекари никогда не смогут его оплатить. Они уже получили отказ от общества взаимного страхования, и вопреки усилиям всей семьи, это заранее проигранное дело. У них завтра встреча с их банком для просьбы о новом кредите. Однако ввиду финансового положения пекарни, у которой в активе уже несколько займов, они в ближайшем будущем не добьются ничего вразумительного.

Не прекращающиеся телефонные звонки, которые уже несколько дней принимают Том и Сабин, наконец, обретают смысл, как и их манера систематически выходить из палаты дочери, чтобы ответить на них.

— А фонд пожертвований для жертв Изгнанника? Было уже множество поступлений!

— Фонд распределяет собранные деньги в зависимости от жизненной необходимости, а состояние мадемуазель Дюпен-Чен хотя и проблематично, ее жизнь вне опасности.

Нет, только ее свобода!

— Ее просьба не приоритетна. А когда наступит ее очередь, вероятно, будет слишком поздно, чтобы хирургия подействовала.

Я заставляю себя сделать вдох. С одного взгляда отмечаю, что мужчины и женщины вокруг стола кажутся более расслабленными, но внимательными как никогда. У них есть что-то на уме.

— Что вы предлагаете?

— У вас нет доступа к счетам компании. По крайней мере, пока, — любезно продолжает президент. — Но мы хотели бы доказать нашу искренность и нашу преданность как Дому Агрест, так и тому, кто однажды будет им управлять. Мы предлагаем сделать анонимное пожертвование в организацию, ответственную за сборы. Более чем значительное пожертвование, что, несомненно, позволит нам поставить несколько условий насчет использования части этих денег. Дело мадемуазель Дюпен-Чен могло бы быть… пересмотрено, а ее состояние признано более критичным, чем с первого взгляда, что сделает ее случай приоритетным.

— К чему эти махинации? Зачем прятаться?

Третий человек берет слово — кажется, директор по связям с общественностью:

— Как многие другие парижские предприятия, мы уже сделали пожертвование: ни слишком скромное, ни слишком показушное. Учитывая настойчивые слухи, которые касаются вашего покойного отца, мы не хотим привлекать внимание больше, чем это необходимо. Новое пожертвование, да еще такого размера, может возбудить подозрения журналистов. Некоторые могут заинтересоваться причинами наших действий и даже вашей подругой, что в ее состоянии не приведет ни к чему хорошему, не так ли? Не все ваши фанаты известны своим сдержанным поведением.

Вице-президент кивает:

— Что касается Дюпен-Ченов, думаете, они примут такой дар, если предложить им напрямую, Адриан?

Я не знаю. Возможно, нет? Но если им предложу я? В конце концов, их дочь будет спасена! Но Дюпен-Чены простые и замечательные люди, я не хочу, чтобы они думали, будто они в долгу передо мной. Кроме того, хотя исчезновение Тикки и смерть моего отца значительно сблизили нас, я чувствую, что моя Леди еще уязвима и даже нерешительна, как бывала прежде рядом с Адрианом. Тогда эта история с деньгами… Нет, я не хочу, чтобы между нами стоял такой тип благодарности.

Я просто хочу, чтобы с ней всё было в порядке. Я просто хочу, чтобы она снова могла улыбаться, освобожденная от груза этой истории. Насколько возможно теперь, когда Тикки больше нет…

— Ваше предложение интересно. Каковы ваши условия?

Президент и ее помощник обмениваются коротким удовлетворенным взглядом.

— Подчинитесь требованиям вашего отца. Покиньте Париж, поступите в Кембридж. Позвольте нам делать нашу работу с отчетом вокруг этой истории. Если вам будут задавать вопросы в Лондоне, продолжайте изображать безутешного сына-наследника, который не дает комментариев. Когда мы посчитаем момент благоприятным, мы попросим вас ответить на несколько интервью с журналистами, которых мы сами выберем и проинструктируем.

— Чтобы они восстановили репутацию компании, не так ли?

— И чтобы они отшлифовали ваш публичный образ, всё это для вашей будущей роли в лоне компании. Пройденный вами путь имеет в глазах акционеров все признаки истории успеха, мы должны убедиться, что слухи, касающиеся вашего отца, не навредят вам, будут они когда-либо подтверждены или нет.

— Разумеется.

Я уже не пытаюсь скрыть горечь в голосе. Президент становится покладистой:

— Позвольте нам действовать, Адриан. Ваш отец был гениальным творцом, художником, который блистал и будет блистать в мире моды и эстетизма, но в остальном он всегда доверял нам. Мы сделаем всё, чтобы сохранить ваше наследство и компанию.

И ваш кошелек тоже.

Я ненавижу эту зависимость от денег и известности, постоянно присутствующую с тех пор, как я окунулся в мир моды. После смерти отца я на короткое мгновение — со стыдом — подумал, что стану свободнее, даже смогу сделать собственный выбор. Я ошибся… но неважно. Главное сегодня — то, что для Маринетт еще остается лазейка.

А ради моей Леди я готов на всё. Даже расстаться на какое-то время. В конце концов, мне скоро шестнадцать. И до совершеннолетия я, возможно, найду способ обойти директивы моего отца…

— Если Маринетт будут снова оперировать, я хочу остаться во Франции, пока всё не закончится.

— Как только ее состояние стабилизируется, ее можно будет переместить в центр реабилитации. Мы сможем подождать до того времени. При условии, что вы будете осторожны, Адриан. И не пытайтесь вступать в дискуссию с журналистами. Оставьте нашим адвокатам заботу о защите памяти вашего отца.

Я на мгновение прикрываю глаза, рефлекторно ищу отсутствующее Кольцо на пальце и вздрагиваю. Я оставил Плагга с Маринетт, чтобы он составил ей компанию, но мне его не хватает. Я не осознавал, до какой степени одно его присутствие за последние годы стало привычным и даже поддерживающим. Честно говоря, он был словно часть меня — со своими скучающими зевками и насмешливыми подколками, которые мог слышать только я.

А ведь Маринетт потеряла эту поддержку. Навсегда.

Сердце сжимается от этой мысли, но мне удается сохранить бесстрастие перед собранием деловых людей. Не время давать слабину.

— Прекрасно. Я согласен.