Дождливые дни (джен)

Генерал Олбери помнил тот день, когда он потерял глаз и те заслуги, за которые он получил свой нынешний пост, даже слишком отчетливо. Он помнил, как в тот день с самого утра было жарко и безветренно-душно, словно вся Зонтопия замерла в ожидании вестей об исходе битвы, помнил, как небо над полем боя осветила электрически-голубая вспышка молнии и грянул первый раскат грома... Вражеские воины в белых накидках — не особенно многочисленные, но на удивление умелые и решительные, — тогда показались ему злыми духами, с которыми не смог бы сладить и сам Великий Зонтик. Он помнил их яростные проклятья и почти животный рык их командира, что бросился на него с одним лишь кинжалом и только чудом не всадил в глаз по самую рукоять, обещая отправить неверного и нечистого туда, где ему самое место... И короткий крик генерала Айвена, пронзенного коротким изогнутым мечом, тоже помнил. Именно тогда, увидев, как его командир, всегда выступавший в первых рядах и смеявшийся в лицо смерти, нелепо обмяк и упал от одного толчка врага, что был более чем на голову ниже него, он впервые так отчетливо осознал, что сам может не вернуться из этой битвы. В тот день он впервые встал во главе отряда и один повел его в едва ли равный бой, понимая, что он может оказаться последним для всех. В тот день за ним впервые не было Айвена, и некому было дать совет и ободрить, некому было выкрикнуть какую-нибудь насмешку над врагом и ринуться вперед, словно делясь со всеми своей уверенностью и азартом битвы... Обычно Кларк и сам был азартен и насмешлив, но в тот день ему пришлось коротко и непривычно сурово напутствовать своих солдат перед последней отчаянной атакой. В тот день горькой яростью он вполне мог потягаться со своими противниками в белом... "За Зонтопию и Зонтика. За каждого из ее подданных. За всех погибших сегодня! Мы не должны отступать," — эти его собственные слова, произнесенные треснувшим, будто чужим голосом, также въелись в память намертво, и, — в этом он был уверен, — он не забыл бы их даже на смерном одре. В тот день он лично выкосил так много воинов Общины, что сам сбился со счета, но даже будь их несколько сотен, это не возместило бы его потерю... Генерал Айвен Крейн стоил десяти тысяч их, — но даже это не вернуло бы его к жизни.

Только позже, уже изрядно напившись, не то в честь победы, не то от горя по потерянным товарищам, Кларк узнал о том, что его генерал все же пережил то ранение, хотя ему и казалось, что он умер на месте. Несколько дней, в течение которых его пережившие тот бой друзья по очереди навещали его в больнице, были коротким проблеском надежды для всех; в последний же день, встретив в больничном коридоре словно потерянного Алебарда, будущий генерал Олбери понял все без слов, и короткое безнадежное "Все кончено" лишь подтвердило догадку... Тогда они не были особенно близки, но странная перемена в Старшем Брате была бы заметна даже тому, кто не знал его вовсе. В тот день Олбери впервые понял, что горе может коснуться каждого, — и почувствовал себя как никогда уязвимым и слабым: даже самый стойкий из его знакомых казался совершенно разбитым и сломленным, а в его собственной душе творилось нечто такое, чему он сам не мог найти никакого названия или описания. Это было нечто большее, чем горе, смятение, страх, гнев, большее, чем все это вместе взятое — какое-то необъяснимое, будто бы и вовсе несвойственное человеку по своей силе чувство... Тогда он ежедневно напивался, чтобы хоть немного заглушить его, но и это спасало лишь ненадолго. Он не помнил почти ничего из произошедшего в первый месяц после смерти своего генерала, однако точно знал, что его беспробудное пьянство остановил его сводный брат, — и тех обстоятельств, при которых это произошло, все еще стыдился.

Впрочем, все это проскользнуло в его памяти мимолетно, лишь на миг, и он решительно прогнал воспоминания: сейчас они были ни к чему. Решительности они не придавали, а она была нужна как никогда, ведь он снова шел в бой и вел за собой своих бойцов. На этот раз их было больше, и вооружены они были не в пример лучше, и среди его солдат были лучшие из лучших; на этот раз все должно было быть иначе, их победа была почти у них в руках, — по крайней мере в этом он пытался убедить себя, — но отчего-то в глубине души снова поднимался старый страх: а если противника опять недооценили? Что если за эти десять лет многому научились не только гвардейцы, которыми он теперь командовал, но и белые тени в плащах, что по каким-то своим непостижимым путям проникали всюду, куда только желали? В конце концов, он так и не смог предотвратить несколько их появлений в замке, не смог поймать тех шестерых, что совершили свою атаку ночью, прежде чем они ранили Зонтика, не смог вовремя остановить того безумца, что напал в церкви, даже не смог разглядеть одного из них в самом подозрительном из министров! Бояться генералу не пристало, но сейчас, подводя свои отряды к месту, где по наводкам Аладора жили те члены Общины, кому было отказано в праве выходить в город, и старейшины, он внутренне дрожал, — но шел упрямо и твердо... Слабоволие было непозволительно: Община могла нанести новый удар в любой момент и явно была готова действовать со всей решительностью, на какую способны мстящие безумцы. Их уже не волновали никакие жертвы, они были готовы даже взорвать здание вместе с ненавистными им первыми лицами государства, пусть вместе с ними и погибло бы еще несколько сотен человек, повинных лишь в том, что оказались не в то время не в том месте... Да что там — они готовы были бы сжечь всю Зонтопию, если бы не нашли другого пути добраться до своих жертв! Генерал Олбери знал все это, — и потому в своем намерении нанести удар первым немедленно, пока они не успели сделать свой ход, был непоколебим.

С того самого момента, когда он миновал широкую кольцевую дорогу, разделявшую Среднее и Внешнее кольца, окружающие кварталы становились все мрачнее и грязнее, а боковые улицы — все уже и запутаннее. Здесь, в преддверии окраин, случайный гость этого места запросто мог заблудиться в бесконечных узких переулках и тупиках и найти множество неприятностей просто потому, что местные не особенно жаловали чужаков; это был их собственный маленький мир, отделенный и от центральных районов, и от окраин. Здесь принято было свысока и с презрением смотреть на всех, кто жил в других районах: обитателей центра считали белоручками и чистоплюями, не знающими настоящей жизни, в то время как менее везучие жители окраин представлялись сплошь головорезами, пьяницами и помешанными... Впрочем, пьяниц, помешанных, да и преступников более мелкого разлива — воров, вандалов, мошенников, скупщиков краденного — хватало и здесь, однако окраины ими славились, и это давало местным некоторое чувство превосходства, ведь большинству непосвященных они представлялись бедными, но честными людьми. Кларк знал многое об окраинах, где нередко для поимки какого-нибудь особенно опасного преступника требовалась помощь гвардии, но об этих местах слышал не больше, чем любой другой житель столицы. Возможно, будь он один и одет не в голубой гвардейский мундир, он нарвался бы на оскорбление от какого-нибудь бродяги или скучающего на однообразной улице мальчишки, — его повязка на глазу и смуглое лицо и в более интересных местах привлекали определенное внимание, — и был бы неприятно, но несильно удивлен. Однако с появлением его особых отрядов все в этом в общем-то и без того довольно тихом месте словно замерло в напряжении. Нечастые в это время суток, — а было около девяти часов утра, — прохожие останавливались и оборачивались им вслед, не решаясь вслух гадать, зачем они здесь объявились, лавочники молча провожали их взглядом, также не решаясь вымолвить ни слова, те немногие, кто сидел в это время по домам, нерешительно выглядывали из-за штор, заслышав стук множества синхронных шагов, и тут же прятались, словно в испуге, что пришли за ними... Даже завсегдатаи кабаков — сонные и вечно полупьяные люди, которым обычно ни до чего не было дела, кроме их выпивки, денег на нее и способов эти деньги добыть, — поднимали головы и смотрели на них странно настороженно. Несколько сотен бойцов — высоких, стройных, в одинаковых темно-синих зимних шинелях и таких же синих с черными козырьками фуражках, — шли вперед, не замечая того внимания, что уделяли им местные обитатели. Вероятно, многим они казались совершенно одинаковыми: разнились у них разве что цвет и длина волос, торчащих из-под фуражек, цвет лица и цвет глаз; разглядеть сами лица в тени под черными козырьками было сложно, но все они словно бы выражали одно — суровую решительность. Она же сквозила в каждом твердом шаге и в каждой прямой фигуре... Кларк шел впереди, лишь изредка оборачиваясь к кому-нибудь из офицеров, чтобы отдать распоряжение. Глядя на это шествие, можно было подумать, что идут они в дальний поход, и идут уже несколько дней, однако их путь должен был завершиться уже через считанные минуты: впереди маячила высокая глухая стена, небрежно выкрашенная облезающей белой краской, именно там, где указывал в своей наспех нарисованной от руки карте Аладор...

* * *

Алебард торопливо поднимался на самый верх смотровой башни, стараясь не смотреть вниз и не думать о том, насколько высоко он забрался. Высоты он боялся всегда, сколько себя помнил, и избегал таких подъемов как мог... Справиться с этим не помогали ни его в остальном крепкая воля, ни знание о том, насколько усердно сам Зонтик старается предотвращать любые опасности. Он точно знал, что лестница, пусть и очень старая, достаточно крепка, чтобы не развалиться под его на самом деле небольшим весом, что перила тоже не сломаются от неосторожного прикосновения, что ни одна ступенька не окажется скользкой или шаткой, что он сам не упадет, наступив на полу собственной мантии... В общем-то падения с лестницы, как и с любой высоты он не боялся, поскольку был достаточно ловок, чтобы доверять своему телу, — однако при взгляде вниз его подводило именно оно. Сердце замирало, а руки сами собой искали, за что схватиться покрепче, а сам он в такие моменты не был хозяином ни своим движениям, ни своим мыслям, которые путались так, что не получалось поймать ни одну из них. Впервые он испытал это мучительное чувство еще в первый год своей службы, когда Зонтик решил показать ему всю Зонтопию с высоты птичьего полета... В тот день он мертвой хваткой вцепился в разогретые летним солнцем железные перила и несколько минут не мог заставить себя открыть глаза и сделать хотя бы шаг. Та четверть часа, что они вдвоем провели на смотровой площадке, показалась ему целой вечностью — вечностью, из которой он толком не помнил ничего, кроме своего всепоглощающего ужаса и облаков, до которых можно было дотянуться рукой. Зонтик, к его большому удивлению, высоты не только не боялся, но и восхищался ею, словно находиться под самыми облаками было для него совершенно естественно... Спросить об этом у Старшего Брата тогда не хватило духа: даже голос, обычно послушный и верный, на этот раз подвел его, да и слова будто отказывались складываться в предложение.

Сейчас Алебард меньше всего хотел испытывать это снова. Он был бы рад и вовсе забыть и о том дне, и о своем страхе в целом, и никогда больше не подниматься выше пятого этажа — единственным зданием выше в Зонтопии был замок, но и его верхние этажи были почти необитаемы... Однако сейчас тревога за Зонтика, который сидел на смотровой площадке с самого утра, была сильнее страха перед высотой, и потому министр продолжал подниматься, шепотом ругая узкую крутую лестницу и темноту вокруг и пытаясь убедить себя в том, что именно по этим причинам он воздерживался от походов на смотровую площадку от подъема на самый верх. Это было самой жалкой попыткой солгать себе самому, какую он только мог себе представить: он, как и почти все его близкие друзья, прекрасно знал, как дела обстояли в действительности. Обычно он и вовсе не был склонен к самообману, но сейчас это было единственным, что могло заставить его все же преодолеть эту бесконечную лестницу; он не замолкал ни на миг, чтобы не думать о том, сколько метров под его ногами, и старался не оглядываться по сторонам, чтобы не замечать весьма гнетущую обстановку вокруг...

Наконец, через полчаса, показавшиеся ему вечностью, он оказался на верхней площадке, откуда в высокую башню проникали редкие лучи дневного света. Какой же заброшенной показалась ему крошечная полукруглая комнатка с единственным стрельчатым окном! Здесь не было ничего, кроме потрепанного деревянного стула, узкой двери, окованной ржавым железом, и перил, отделяющих площадку лестницы от темной пропасти внизу, да еще неприметной лестницы в углу, что уводила еще выше, прямо в облака... Ни за что в жизни Алебард не захотел бы провести здесь хотя бы час! Но сейчас он все же пришел сюда — ради Зонтика и, возможно, страны. Он зашел слишком далеко, чтобы теперь просто сдаться. Ему нужно было открыть дверь и выглянуть на старую смотровую площадку, ту самую, где он когда-то испытал первый приступ ужаса... Несколько секунд он колебался, но после все же взялся за ручку и потянул за нее. Дверь поддалась не сразу, — однако все-таки поддалась, и он опасливо выглянул на улицу... Первым, что он увидел, была белая пустошь: день был пасмурным, и башня почти тонула в низких облаках. Лишь после, когда он решился сделать шаг вперед, все еще не отпуская ручку, где-то далеко внизу проступил смутный силуэт города с площадью и шестью проспектами-лучами; стену столицы отсюда и в ясные дни видно не было, а сейчас даже первая кольцевая дорога, отделявшая центр от Внутреннего Кольца была едва различима... Мгновение Старший Брат смотрел на это со смесью ужаса и восторга, а после, бегло оглянувшись по сторонам, понял, что сама площадка совершенно пуста, и даже следов на снегу, покрывавшему его пол, не было.

— Лично вы бы ни за что не приказали мне сделать это, даже за величайший грех... но я делаю это ради вас, — со вздохом прошептал Алебард, снова заходя в самое верхнее помещение замка. Теперь ему предстояло преодолеть еще и приставную лестницу, ведущую в самую высокую точку страны, если не всего мира, за облака...

Перекладины лестницы были просто ледяными. Уже на пятой Первый Министр пожалел о том, что не надел перчатки заранее, поняв, что его пальцы немеют и горят от холода, — но в глубине души он чувствовал, что если спустится сейчас, то не сможет заставить себя снова начать подниматься. Единственным способом заставить себя пройти этот путь до конца он считал убеждение, что дороги назад нет. Он боялся, и этого нельзя было не признать; даже старая площадка заставила его сердце болезненно сжаться, и ничто, даже личный приказ самого Зонтика, не заставило бы его отпустить дверную ручку и сделать еще один шаг вперед... Но все же он поднимался, надеясь найти юного короля на новой смотровой площадке: это было последнее место в замке, где Алебард не успел поискать его. Он мог быть либо там, либо где-то на бесконечных как никогда тревожных и опасных улицах города; его первый приближенный не знал точно, как именно видит эти улицы сам правитель, но ему казалось, что за каждым углом там может поджидать очередной безумец в белом. В поединке даже без оружия у любого из них против Зонтика не было ни шанса, да и убегать и теряться в толпе Верховный Правитель умел как никто другой, но если бы его застал врасплох убийца с пистолетом или сразу несколько членов Общины... Воображение рисовало поистине страшные картины, которые Старший Брат при всем желании не мог отогнать от себя. Ему оставалось лишь надеяться на то, что юноша оказался, как и обычно, осторожным и благоразумным, и попросту решил понаблюдать за последним сражением с высоты дальше птичьего полета.

Размышляя так и стараясь не замечать того, что его руки почти перестали слушаться его, Алебард за три бесконечных минуты добрался до самого верха и толкнул вверх крышку люка, что отделял ее от последней лестницы, — и, к своему облегчению, увидел тонкую руку в знакомой бледно-голубой перчатке, что тянулась к нему, и край знакомого синего пальто. Подняв глаза, он разглядел и лицо Зонтика, обеспокоенно-удивленное бледное лицо, и тут же заставил себя криво улыбнуться, чтобы успокоить его. Последнее ему, очевидно, не удалось.

— Я в порядке, мой повелитель, — произнес он, выбираясь, наконец, на вершину замка. — Я искал вас, потому и вышел сюда.

— Но вы ведь боитесь высоты! И руки у вас белее снега... Может быть, вам стоило поберечь себя? — взволнованно отозвался юноша. — У вас есть перчатки? Нет, не надевайте сразу, сначала позвольте немного отогреть вас...

Он без колебаний стянул свои перчатки, чтобы крепко сжать в руках окоченевшие пальцы своего верного друга и подышать на них... Вероятно, Старший Брат не ощутил бы большего тепла, даже если бы протянул руки к камину. В этот момент он не чувствовал ничего, кроме этого тепла, и был бесконечно за него благодарен: ему нечасто выпадал шанс прямо сказать об этом, но он очень ценил проявления заботы, в которой временами нуждался. Сейчас был один из таких моментов, и больше всего ему хотелось, чтобы его подержали за руку и утешили, пусть даже это прикосновение было бы в десяток раз холоднее железной лестницы, по которой он только что поднимался. С Зонтиком же он чувствовал себя на верху блаженства, хотя и находился выше, чем когда-либо прежде в своей жизни.

— Спасибо вам... Вы, наверное, и не догадываетесь, как много это значит для меня, — прошептал Алебард, смущенно опустив взгляд.

— Я только делаю то, что должен, ведь мы в ответе за тех, кого создали, — заверил его Зонтик. — К тому же вы бы наверняка сделали бы для меня то же, окажись я на вашем месте. Вам теплее?

— Да, и намного спокойнее, — улыбнулся министр.

— Я рад знать об этом! А теперь надевайте перчатки скорее, и возьмите мою муфту: вам она явно нужнее, чем мне.

— Вы уверены?

— Я настаиваю на этом! — с непривычным пылом воскликнул юноша. Старший Брат после этого не смог возразить: слишком трогательным и милым показался ему этот порыв, слишком хотелось поддержать в молодом правителе пробивающуюся сквозь робость внутреннюю силу, слишком он привык подчиняться редким приказам этого мальчика...

— Вот так... А теперь расскажите мне, почему вы искали меня? Вас что-то тревожит, или вы хотите обсудить со мной какое-нибудь решение? — снова заговорил юный король, усевшись на деревянную скамейку у самой стены и жестом пригласив приближенного сесть рядом.

— В первую очередь я просто волнуюсь за вас и за исход этой битвы... Я послал гвардейцев в самое ядро Общины, но последняя большая стычка с ними... вы же помните ее, не так ли? Тогда погибли многие из тех, кого считали цветом гвардии, а еще больше людей вынуждены были надолго, если не навсегда оставить службу... За десять лет мы сильно продвинулись в вооружении и обучении, в чем я лично нередко убеждаюсь, у нас теперь есть винтовки и пистолеты, изобретенные в самой Пиковой Империи, но ведь и они наверняка не теряли времени! А что будет, если победу одержит Община? А если в бою погибнет генерал Олбери и вместе с ним большая часть офицеров? Я хотел оставить генерала в замке управлять всем издалека, ведь он слишком ценен, но он назвал это малодушием и настоял на том, что должен быть на поле боя вместе со своими людьми... Его смелость и решимость не могут не восхищать, но я не могу и представить себе, что будет, если не станет его: в свое время он был первым после Айвена, а после него первого будто и нет вовсе. Мне страшно даже думать о том, что будет с вами, если этот бой будет проигран... Если они перебьют всех, кто сможет взять на себя командование гвардией или даже всю городскую стражу, им ничто не помешает напасть на замок, — а мы даже не можем точно выяснить, сколько их, и... Если это случится, то, клянусь, я буду защищать вас до последней капли крови! Но я понимаю, что и эта жертва может оказаться бессмысленной, если их окажется слишком много... — сначала он говорил горячо и порывисто, но голос его постепенно становился все тише: оставаться спокойным он попросту не мог, гнев здесь не имел никакого смысла, ведь он сделал уже все, что мог, и потому его захлестывало с головой уныние. Возможно, впервые в жизни он был готов сдаться, не зная, что делать. Где-то на задворках сознания притаилась мысль о том, что он мог пойти в эту атаку вместе с гвардейцами и хотя бы пасть в бою как герой, а не командовать всем, сидя за каменной стеной пока безопасного замка, — ее он гнал от себя и изо всех сил старался не пускать в сознание, но она никак не уходила и вызывала некоторое чувство вины. Оно вместе с тоской и глухой тревогой, что не находила, да и не могла найти, выхода заставляло его, обычно прямого как палка, сжаться, будто бы в попытке занимать как можно меньше места... Каким же маленьким он сейчас казался Зонтику! Он представлялся ему едва ли не ребенком, как первые жители в первые дни существования станы; Алебард никогда и не был ребенком по возрасту, но сейчас словно был им по сути. Обычно он стремился защищать его от всего, что только могло угрожать его жизни или спокойствию, — стремился и сейчас, но как же он сам теперь нуждался в защите! В свое время Зонтик так и не решился заговорить со своими первыми подданными напрямую, но сейчас чувствовал, что просто не имеет права убегать от своих страхов, — да и страха теперь почти не было: он будто бы точно знал, что нужно сказать, и знал, что его ближайшее создание примет его слова, какими бы они ни были. Сколько раз он сам так же трепетал в ожидании исхода, сколько раз испытывал ту же тревожную обреченность! Он помнил все слова, которыми успокаивали его братья, и поначалу, слушая исповедь Старшего Брата, пытался подобрать слова из тех, что слышал от них, но ближе к ее середине решил поступить иначе: в конце концов, он не был ни Куромаку, знавшим вероятности любого исхода и всегда просчитывающим все варианты развития событий, ни искренне оптимистичным Феликсом, ни даже невозмутимым Данте, которого, казалось, просто невозможно было взволновать...

В руках Алебарда тем временем появились его любимые потрепанные четки, верный спутник всех его тревог и размышлений, и он напряженно замолчал, глядя невидящим взглядом на утоптанный снег под скамейкой. Могло показаться, что он успокоился и ушел в себя, даже не ожидая ответа, но Зонтик догадывался, что на деле он попросту боится поднять глаза и встретить осуждение или обвинение в трусости. Все же в чем-то они были очень похожи и, несмотря на вечный образ защитника, преследовавший Старшего Брата едва ли не со дня его создания, временами будто менялись ролями.

— Признаться, я и сам волнуюсь, — тихо произнес юноша, обняв его и прижимаясь к нему крепче. — И еще я не знаю, что именно может вас успокоить, но я рядом и сделаю все, что смогу, чтобы вам помочь... Вы уже и впрямь сделали все, что было в ваших силах. Большим содействием в уничтожении Общины было бы разве что пойти вместе с гвардейцами, но... хотя вы и отличный копейщик и стрелок, это все равно было бы слишком опасно для вас, понимаете? Я не справлюсь со страной без вас, вы нужны мне здесь! Если они все же доберутся до замка, я не буду ждать защиты, как принцесса из сказки, и жертвовать вами, чтобы спастись самому, я возьму оружие, и мы будем сражаться спиной к спине... Да и одни мы не будем: я недавно связался с Куро и Пиком, и они пообещали прислать помощь по первому моему сигналу или слишком долгому молчанию. Кроме того, наша гвардия все же не чета сектантам, вооруженными тем, что попалось под руку! Их преимущество может быть разве что в готовности на отчаянные меры — так и наши гвардейцы могут, если это будет нужно, просто сжечь их логово, верно? Последнего мне бы очень не хотелось, ведь тогда наверняка будет слишком много пострадавших, но если иначе будет никак... Да ведь и до этого может не дойти! Я недавно наблюдал за тем, как вы тренировались вместе с гвардейцами, и, признаться, это наверняка впечатлило бы даже Пика, — а из всех нас он лучший боец... Случиться может многое, но мне хочется верить в то, что победа будет за нашей гвардией, а Община перестанет, наконец, быть угрозой. Нам сейчас остается только верить, не так ли?

Закончив говорить, он отвел взгляд и посмотрел на бесконечное ярко-голубое небо без единого облачка, что было прямо над головой. Отсюда, со скамейки не было видно ничего, кроме этого неба; чтобы увидеть что-нибудь внизу, нужно было по меньшей встать на этой самой скамье на колени и опереться на каменные зубчатые перила, — и смотреть параллельно куполу исполинского каменного зонта, венчающего замок вместо шпиля. Впрочем, эта площадка и вовсе не планировалась в качестве наблюдательного пункта — для этого она была слишком высоко, и город с нее даже в самые ясные дни было видно плохо. Она всегда была для Зонтика местом уединения и спокойствия... И все же на этот раз он увидел с нее кое-что очень важное.

— Смотрите! — вдруг прокричал он, указывая куда-то вперед, прямо перед собой. Этот крик заставил Алебарда вздрогнуть и вскочить с места, а после и подбежать к противоположной скамейке вслед за Зонтиком, и даже встать на нее, забыв о своем страхе. Поначалу он не видел ничего, кроме бескрайнего моря бледно-серых облаков, из которого островом поднимался пологий купол из голубовато-серого камня, но после, немного привыкнув к этому сюрреалистичному зрелищу, стал замечать разрывы в колышущейся глади, сквозь которые проглядывали другие оттенки серо-голубого... Только потом, увидев, куда указывает молодой король, он заметил столб черного дыма, что поднимался сквозь самую большую прореху в облачном полотне.

— Это... Община? — неуверенно спросил он, не зная, что думать об этом.

— Судя по всему, да! Да и что еще может гореть так? Похоже, гвардейцы все же подожгли их лагерь.

— Или они сами подожгли свои дома, чтобы не достались врагам... Если это сделали наши бойцы, то это была крайняя мера: я разрешил им делать что угодно ради победы, но только при условии, что это будет действительно необходимо. Если же это сделали сами члены Общины... что ж, я понятия не имею, что эти безумцы могут считать крайним случаем. Может, они вообще подожгли все еще до того, как гвардия вошла в их лагерь... Я бы уже ничему не удивился, — он говорил непривычно быстро, но четки в его тонких пальцах вертелись еще быстрее. За все годы своей службы он так и не привык к чувству неопределенности, по крайней мере в таких делах... Его сейчас по-настоящему успокоил бы только ответ на его вечный вопрос: кто все же победил? Каким бы ни был этот ответ, ему стало бы хоть немного спокойнее, если бы он пришел сейчас.

— Нам теперь остается только ждать вестей, — произнес Зонтик, слезая со скамейки. — Пойдем в комнату для связи? Мне кажется, что они все сообщат нам по телеграфу, ведь это самое быстрое средство связи в стране.

— Пойдем, — торопливо согласился Алебард, все еще вглядываясь в столб дыма, словно по нему можно было понять, кто именно поджег хлипкий самодельный лагерь Общины Чистых. Однако дым говорил лишь о том, что в той части города что-то горит, и пожар весьма внушителен; нельзя было даже точно сказать, что это именно Община, а не какой-то из окружающих ее кварталов... Впрочем, надеяться хотелось именно на первое.

* * *

Голоса тонули в реве пламени, а лица — в густом дыму, что тянулся вверх и не пропускал ни единого луча скупого солнца пасмурного дня. Среди горящих зданий можно было перепутать ночь и день: свет исходил лишь от огня, но его едва хватало, чтобы разглядеть людей; все они сейчас казались лишь тенями, и гвардейцы отличались от членов Общины лишь тем, что были темнее и в большинстве своем выше... Обычные горожане пытались бы спастись любой ценой, но безумцы в белом дорожили своей верой куда сильнее, чем своими жизнями: почти все они продолжали попытки напасть на гвардейцев.

— Белые черти! — рычал один из офицеров, нанося удар за ударом. Генерал Олбери узнавал его главным образом по его крупному телосложению... Кроме того, только он умел так рычать и так много ругался. Что ж, генерал был рад тому, что рядом сейчас был именно он, ведь в бою ему не было равных. В спокойные времена он мог показаться постороннему грубоватым и слишком простым человеком, но на поле боя он буквально преображался: каждый взмах его алебарды буквально раскидывал врагов. Будь они сейчас на учениях, Кларк, вероятно, невольно засмотрелся бы на его движения: пусть в них и не было особенного изящества, сила и ярость, которые он вкладывал в каждый удар, пугали и завораживали. Сейчас же они стояли почти плечом к плечу, стараясь не подпускать безумных фанатиков, готовых умереть, но утянуть за собой хотя бы одного из вражеских бойцов или собственных собратьев, которым жизнь все же оказалась дороже, к тем, кого выводили за пределы горящего лагеря. Здесь, среди огня и хаоса, чины и звания уже не имели никакого значения, и генерал мог сражаться наравне с рядовым... Кларк даже почти забыл о своем высоком положении: он успел отдать распоряжения своим бойцам еще до того, как десятки ветхих домов вспыхнули, и теперь каждый делал то, что должен был, и он в том числе. Он чувствовал себя генералом, составляя тактику боя, обучая бойцов, отдавая приказы, но сейчас, отбиваясь от беспорядочно нападающих безумцев под вой пламени, грохот и крики, проще было почувствовать себя рядовым или младшим офицером; здесь не было ни тактики, ни необходимости кому-то приказывать. Пока он думал обо всем этом, его руки будто бы сами наносили удары один за другим. Он явно уступал в росте и физической силе своему нынешнему напарнику, да и его чистой ярости у него не было, однако его движения были отточены до совершенства, и даже слепой глаз ничуть не мешал ему безупречно отражать выпады врагов, изредка переходя в короткие наступления...

— Сволочь! Отстань! — рявкнул его напарник, и в его сторону полетело очередное тело. Серж, тот офицер, в мирной жизни был добродушен и сочувствовал людям; он служил в городской страже, чтобы защищать их, а не потому, что получал удовольствие от насилия, но сейчас он был словно в оцепенении: его разум был совершенно пуст и чист, и только взгляд метался от одной бледной тени к другой — он рубил раньше, чем успевал что-нибудь понять или подумать... То тело, что он только что отшвырнул к ногам генерала Олбери, еще дергалось в тот момент, когда он бросил его, но, ударившись о землю, моментально затихло. Вероятно, под ним тут же начала растекаться кровь, но сейчас этого было не разглядеть, да и в разгар сражения никому не было до этого дела.

Где-то совсем рядом среди дыма проскользнул кто-то быстрый и ловкий, словно проверяя дорогу, — только мельком обернувшись, Кларк и Серж увидели, что в руках у этого бойца было что-то вроде белого свертка.

— Кто хочет жить, за мной! — прокричала женщина с ребенком на руках, остановившись на секунду. Услышав ее голос, Серж невольно улыбнулся уголком рта: это была его жена, с которой они делили все, в том числе и службу. Его Кэт, одна из немногих женщин-офицеров в гвардии, само совершенство во всех отношениях, его любовь всей жизни... Он отвлекся на мысль о ней всего на мгновение, но этого хватило, чтобы один из членов Общины кинул что-то прямо ей под ноги. Он не понял, что это было, и даже не успел подумать об этом, однако чутье опытного бойца тут же подсказало, что от этого надо немедленно бежать.

— Кэт!.. — крикнул он, бросаясь вперед и накрывая ее собой. Он не думал ни о чем, возможно, и не видел ничего вокруг, кроме побледневшего лица жены прямо перед собой... Они упали на землю вместе и покатились куда-то — куда именно, ни один из них не понимал, но это было и не важно: главное — подальше от того, что бросил в них сектант. Ребенок, оказавшийся между ними, заплакал. Кто-то рядом взвизгнул. Катрин, поняв, что происходит, выкрикнула что-то о бомбе, и кто-то побежал... Потом были только грохот и крики.

Генерал Олбери подбежал к ним, как только пришел в себя после короткого оглушения, и выдохнул с облегчением, когда они начали подниматься, помогая друг другу. Они были живы и даже целы! Каждый боец сейчас был на счету, а их двоих и вовсе можно было считать за десяток обычных солдат... Кроме того, оба они были друзьями Кларка. Ему не раз приходилось терять близких, — чего стоил один Айвен Крейн! — но к этой боли невозможно было привыкнуть.

— Вы в порядке? — спросил он, остановившись в нескольких шагах от них.

— Так точно, генерал, — отозвалась Кэт, снова взяв на руки ребенка. По ее лицу текла кровь, но она твердо стояла на ногах и оставалась в полном сознании, а значит — могла продолжать работать.

— Порядок, — бросил Серж, оглядываясь по сторонам. Казалось, вокруг все затихло, и даже дым словно начал рассеиваться... Эта тишина длилась всего миг; после же мимо них прошли двое молодых гвардейцев, которые вели за собой нескольких беженцев, иногда окликая их, и где-то совсем недалеко громко зазвонил пожарный колокол.

— Продолжайте руководить эвакуацией вместе, — коротко приказал генерал. — Только не рискуйте жизнями! Вы сейчас в приоритете, и это не обсуждается.

— Вас понял, — произнес муж, всем своим видом показывая, что в другой обстановке непременно поспорил бы с этим приказом; жена лишь вздохнула и снова двинулась вперед, ведя за собой своих беженцев. Будь на их месте кто-то другой, Кларк опасался бы, что они ослушаются второй части его приказа, но эти супруги были хорошими солдатами и никогда не нарушали его приказов. Может быть, позже они будут сокрушаться о том, что не спасли кого-то ценой своей жизни, но сейчас богатырь с алебардой наперевес и обманчиво тонкая молодая женщина будут себя беречь, и даже если у одного возникнет порыв пожертвовать собой, то второй не даст ему этого сделать, — в этом Олбери был уверен чуть более чем полностью.

* * *

— Признаться, меня поражает то, как сложен мир, — даже то в нем, что кажется совсем простым и привычным, — медленно проговорил Алебард, изо всех сил стараясь не слишком громко стучать пальцами по столу. Они с Зонтиком уже полчаса сидели в комнате для связи — и без того маленьком помещении, почти полностью занятом разной аппаратурой и проводами, где едва помещались два стула, — но тревога все не отступала. Если бы пространства здесь было чуть больше, то он, вероятно, вскочил бы со своего стула и начал расхаживать кругами; вот только и это не помогло бы. Сейчас помочь ему могли только вести о победе городской стражи... Он прекрасно знал это, но все же старался хоть как-нибудь скоротать время. Приборы должны были ожить и передать новости — хоть какие-то, — но могли сделать это и в следующий миг, и через несколько часов, и эта самая неизвестность тревожила едва ли не сильнее, чем мысль о том, что победить могли не те... Но сделать сейчас он не мог ничего.

— Меня тоже... Честно говоря, создавая самых первых жителей и материалы, из которых они строили первые дома, я даже не думал об этом, — отвечал ему Зонтик, тоже выбивая пальцами по столу какой-то зацикленный ритм. — Я представлял себе людей, примерно представлял, как устроены их тела, но и подумать не мог о чем-то более мелком. Когда-то ведь думали, что атомы неделимы — потом узнали об электронах и протонах, а теперь... Куромаку говорил когда-то, что есть что-то еще меньше, из чего уже электроны состоят, но этого я не запомнил. Я иногда поражаюсь тому, что у всего есть причина, но причин большей части явлений я не понимаю. Думать об этом... странно, верно?

— Верно, — выдохнул Алебард, бросив взгляд в единственное узкое окно. Оно выходило на запад, а лагерь Общины Чистых — и пожар — был на севере города; за этим окном не было даже намека на ответы. Звона пожарных колоколов, который в горящем лагере казался оглушительным и всеобъемлющим, также слышно не было... Было тихо, и тишина угнетала все сильнее. Разговор не клеился, и Старшему Брату больше всего хотелось закурить. Верховный Правитель хотел попросту исчезнуть куда-нибудь на несколько часов или заснуть и проснуться только тогда, когда придут вести об исходе боя.

— Хотелось бы мне, чтобы все уже было ясно... — задумчиво произнес Зонтик, стараясь сдержать дрожь в голосе.

— Да и мне... Кажется, я ни разу в жизни так сильно курить не хотел, как сейчас, да и не боялся чего-нибудь так, как сейчас.

— Честно говоря, мне самому уже хочется закурить, хотя я никогда в жизни этого не делал, — печально признался юноша.

— Я, конечно, не имею никакого права вам указывать, но я бы не советовал вам даже пробовать курить: никакой пользы вам это не принесет, да и успокоение от этого только временное и очень недолгое.

— Я знаю. Тут бы внутренний покой обрести, как у Данте... Я никогда таким быть не умел, да и не уверен в том, что могу научиться. Все же мы с Данте разные, не так ли? Насколько похожим на него могу стать я, как вы думаете?

— Я думаю, что вам и не нужно становиться похожим на кого-то другого: вы — это вы сами и никто другой, и в этом ваша ценность. А сейчас, наверное, любой бы волновался, даже Данте, который славится своим спокойствием. Случай к этому очень располагает...

Еще несколько минут они сидели молча, переводя взгляд с лиц друг друга на окно, потом на темные доски пола, потом на погасшие лампочки таинственного для обоих прибора... Эти несколько минут казались им целой вечностью. Было все так же издевательски тихо, и воздух словно электризовался от напряжения, хотя день не был ни жарким, ни сухим. Казалось, будто весь мир застыл, и только редкие хлопья снега за окном напоминали о том, что он не был лишь декорацией... и все же сейчас, в этот тоскливо-безысходный день, словно решалась судьба этой страны. Так ли это было? Зонтик и Алебард, вероятно, в один голос ответили бы, что и сами не знают, но им кажется, что все именно так. Словно вот-вот что-нибудь должно случиться, что-то очень страшное, но совершенно необходимое.

Писк ожившего прибора в этой тишине показался таким же оглушительным, как пожарный колокол вокруг лагеря Общины Чистых, а свет его лампочек был даже более желанен, чем солнечный. Кто-то посылал сигналы азбукой Морзе — медленно, как бы сверяясь со схемой, словно это было для него непривычно. Короткие сигналы были резкими и отрывистыми, длинные — затягивались едва ли не на минуту каждый, но из этих неумелых сигналов складывались слова: "Победа. Сожгли. Старейшины у нас. Возвращаемся," — и это сумбурное сообщение едва не заставило Зонтика встать, роняя стул, и начать прыгать на месте. Разве могли какие-нибудь вести сейчас быть лучше, чем это? Однако вместо того, чтобы прыгать на месте, юноша крепко обнял своего верного друга и позволил себе, наконец, разрыдаться. Вся тревога этого дня требовала выхода, и на другой попросту не было сил...