Дуб, залитый солнцем (гет)

Августин присел на кресло и начал восстанавливать в своей памяти забытые моменты жизни.

— Маленькие окошки пропускали немного солнечного света в комнату. Раннее утро всегда доходило до меня из пелены снов. Я очень любил поспать, возвращаясь после утомительных занятий по скрипке и езде верхом. Я обожал читать книги, и после того, как свет в комнате погасят и прислуга уйдет на отдых, включал фонарик и читал, читал и читал часов до пяти утра. Только после я ложился спать. Я уже привык рано вставать и ходить весь день с жуткой головной болью. Я был готов принять такой побочный эффект от ночного чтения. Другого выбора у меня не было. Не мог же я отказаться от любимого занятия и бросить его. Это была единственная отрада для моей души, позволявшая мне хоть на минуту-другую забыть про то, что я каждый день должен делать. Я помню, что еще одним моим любимым занятием было проснуться и, совершенно не шевелясь, лежать в кровати минут тридцать, а то и сорок. Слушать тишину происходящего мира. То, как водитель заводит автомобиль, то, как в нашем доме перемещается прислуга, топоча ногами, мать садится завтракать. А еще я любил слушать, как две гувернантки, приставленные ко мне, всегда шептались за дверью и спорили, кто теперь будет меня будить, чья теперь очередь. Они не знали, что я уже давно проснулся и все слышу. Еще я любил слушать, как за окном прыгали птицы и то, как за окном мяукал соседский кот.

Слышал я и шаги отца по дому; его шаги нельзя было ни с кем перепутать — тяжелые, громкие, четкие, разносившиеся по всему дому так, что окна дребезжали. И как он проходил, все примолкали и куда-то девались — никто не хотел ему попадаться на глаза. Все знают, что в гневе хозяин и уволить может. Отец мой — отставной офицер в звании, он ушел в бизнес и был человеком грубым. Ко мне он хоть и не применял жестокости, ударить мог за провинность или же еще за что-нибудь. Хоть и прилетало мне от него нечасто. Это сейчас, столько лет спустя, я понимаю, почему отец никогда не проявлял ко мне какой-то любви или хотя бы уважения. Он был человеком в погонах, его слушался и боялся весь дом. И никто, даже мать, особо не говорил с ним. Отец любил брать меня, когда я уже подрос, на полигон, показывать оружие и объяснять, как им пользоваться; он любил брать меня и на охоту. Но я никогда не относился к числу тех мальчишек, которым это было интересно. Мне всегда было интересно совершенно другое.

Материны шаги, по сравнению с отцовыми, были еле слышны — так легко перемещалась по дому, как бы порхая по его длинным коридорам. Она была хрупкой и кроткой. Что однозначно было у нее в крови, так это вера в справедливость, хотя и не всегда этот принцип ей помогал. Но она никогда не предавала свою мораль. Вспоминая ее сейчас, думаю, она сильно поменялась с тех пор. У нее всегда были пышные рыжие волосы, переливающиеся на свету, и мать всегда говорила, что она дочь, рожденная от древнегреческого бога солнца. Хотя я сейчас понимаю, что и она не была идеальной, как и каждый из нас. За ее заботой скрывалось только одно — страх одиночества. Она понимала, что отец хоть и отставной офицер, но на язык — резкий человек. Но вряд ли это оставило какой-то отпечаток. Хотя, может, и оставило. Но родители никогда не ругались при мне, чему я был очень благодарен. Наверное, самое худшее для человека может быть то, что почва, на которой ты стоишь, и тот строй дома, в котором ты живешь, внезапно разрушится. Но, думаю, что они все понимали. Еще у меня сестра есть, она очень красивая и похожа на мать. И младшенькие есть, брат и сестра. Они двойняшки и очень дружны друг с другом.

Наверное, больше вряд ли что-то можно вспоминать. В одну ночь нас подняли и увезли из дома, и больше мы туда не возвращались. А знаешь, я ведь так хотел когда-нибудь туда вернуться и снова походить по тем комнатам, снова почувствовать то спокойствие, которое дарит нам отчий дом.

Отца моего арестовали и обвинили в предательстве родины, а все имущество опечатали. Не знаю, почему это произошло. Мать тоже посадили; вернулась она совершенно другой и забрала нас в Австрию. Я поэтому сюда и приехал, однако все по порядку. Когда вышел отец, мы совсем забыли, что такое покой. Но ничего поделать с этим не могли.

Что было потом, я вспоминаю с большим трудом, потому что все это для меня покрыто стыдом моей совести. Господи, как же я тогда был глуп и неимоверно развязен! Я тогда думал, что все, что я могу — это считать, что власть в моих руках, как говорили они нам. Что может быть для человека хуже, чем слепая вера в то, что он даже не контролирует, то, что он даже не видит? Это мы были мусором для них и безумцами, а нам тогда казалось, что мы боги, миротворцы. Ах, интересно вспоминать те времена, когда все это только начиналось. Я помню, как-то ночью я проснулся от громкого крика на улице и света огней факелов. Улицы были грязны — все они были в бумаге в книгах, в мертвых людях. Это было ужасно. Толпа безумцев громила все на своем пути, попадись им хоть кто-нибудь, они его тут же уничтожали. Смешалось все: смех, страх, ужас, отчаяние, люди не знали, что им делать. Громили все и всех. Женщин таскали за волосы, а мужчин тут же убивали. Поджигали дома и магазины. Слава богу, мой дом остался нетронутым. В ту ночь я впервые испытал страх — настоящий страх, подкрадывающийся откуда-то извне и бросающий мне вызов. Говорящий, что либо ты будешь бояться, либо тебя. Я вспоминал про сестер, про брата. Их образы вдруг всплыли перед моими очами, и я понял, почему я так боялся. Я боялся за них. Они жили в опасном месте. За долгие годы жизни в страхе перед отцом я боле не желал испытывать ничего подобного. Я собрался, оделся и вышел на улицу. Хоть и было холодно, мне показалось, что на дворе лето и кто-то включил печку. Я пробирался через надвигающуюся толпу людей и еле-еле дышал. Мне было важно найти родных. Мне было важно знать, что они в безопасности. Хотя я уже на тот момент и не был в этом уверен. Я бежал, спотыкался о мертвые тела, что были повсюду, но все-таки добрался до их дома. Дом уже был охвачен огнем, и люди, выбежавшие на улицы, ничего не соображали. Я хотел ринуться в дом, но вход к нему был перекрыт, и, как я ни пытался пересилить толпу, чтобы попасть туда, она плотным кольцом не давала мне пройти и каждый раз откидывала меня назад. Я пытался снова и снова, пока не выбился из сил. Меня кто-то в конце концов оттащил из толпы. Это был, как позже я его узнал, Фриц — мужчина чуть старше меня, ему было лет двадцать пять, может, двадцать шесть, сейчас уже не помню точно. Он привел меня в порядок, отвел в сторону и сказал:

— Приятель, хватит туда рваться — не видишь, там пожар? Что ты как сумасшедший? — Смотрел он на меня с искренним непониманием.

— Люди… — быстро проговорил я. — Они… Все, кто там жили, где они? — Я хватался за его китель и с едва не павшими слезами на глазах произносил это, язык у меня заплетался от жара, а волосы были все дыбом.

— Они умерли. А твои сестры и брат живы. Что ты как потерпевший? Дом уже как час горит. Их вынесут после того, как потушат, — со спокойствием в голосе произнес Фриц. Я сначала не поверил ему. Я сел на тротуар, тяжело дыша. Фриц — рядом со мной. Я ничего не слышал. Все, на что я мог смотреть, это на дом, который потихоньку рассыпался по кусочкам и где-то в его обломках лежали люди. Уже много лет спустя, смотря на это, я понимаю, что мне не стоило отпускать жить их одних. Их спасло только чудо. Сейчас от тех эмоций осталась только печаль. Прошлые эмоции погасли во мне навсегда после той ночи. Встретив рассвет на тротуаре и ощущая пустоту внутри, я еще долго смотрел на разгромленные улицы и разбитые витрины, на мертвых людей. На одежду, на вещи, брошенные впопыхах и теперь ничего не значившие. Где их владельцы? Вот этот мишка, лежавший на улице, кому он принадлежал? Его владелица еще жива или уже нет?

В ту ночь я перестал вообще что-либо чувствовать. Это была последняя ночь, когда я был жив.

* * *

— И ты никогда больше не возвращался к ним? К этим эмоциям? К этим воспоминаниям? — Агата молча все это время сидела и слушала. Что-то в ней откликалось из рассказа Августина, что-то нет. Она только сейчас решилась задать ему вопросы, переживая об их уместности.

— Нет, — тихо прошептал он. — Я пообещал себе, что больше никогда не вернусь к ним. Моя жизнь слишком резко поменялась. У меня было чувство, что лед, по которому я ходил, внезапно провалился подо мной, и я оказался в воде. Она была ледяная, но вроде как к ней привыкнуть можно. Но я даже не знал, как плавать; никто не готовил меня к этому. Я понимаю теперь, что мне не стоило так сильно нестись, сломя голову. Я был очарован жизнью, как, наверное, и ты. — Обратившись к Агате, он достал из ее портсигара сигарету.

— Я была не то чтобы очарована этой жизнью. Я была полна стремлений доказать обществу и своей семье, что я годна не только для того, чтобы удачно выйти замуж. Я тогда очень противилась этим словам и понятиям. Это теперь я знаю, что, может, оно того и не стоило, и, может, то, что было в моей жизни, могло и не быть. Но тогда я была глупа, — с грустью произнесла Агата. За городом сгущались сумерки. Глубокая ночь пробила на часах, но им двоим не спалось. Агата была тихой и задумчивой. Августин тоже. Они смотрели друг на друга, надолго задерживая взгляд. Августин тонул в печали; он внезапно вспомнил мать, вспомнил все, и теперь ему хотелось плакать, как мальчик.

— Ты любил родителей? — Агата, задав этот вопрос, быстро пожалела об этом, но Августин, почесав себя за подбородок, покачал головой.

— Да. Думаю, что, спроси ты меня об этом раньше, я бы, наверное, сказал, что нет. — Он погрел руки своим дыханием. Те снова становились холодными. — Я долго думал и искал в себе ответ, люблю ли я отца. И ответ на него тоже «да». Думаю, любой ребенок в той или иной степени любит родителя, неважно, насколько он плох или хорош. Это единственная любовь, не обусловленная внешними обстоятельствами и не подвергающаяся им. Это безусловная любовь, понимаешь? По крайней мере, любовь матери, про отцовскую сказать сложно. Хотя, думаю, что, если ты сильно на него похож, то он дарит тебе свою любовь. Но отцы обычно слишком многое ставят под большой вопрос, в отличие от матерей и предпочитают не показывать чувств. Думаю, это заложено генетически и мы, люди, вряд ли что-то с этим сможем сделать.

— Встретились бы мы с тобой раньше, Августин, я бы поспорила с тобой и билась об заклад, что это не так. Но теперь я молча соглашусь, — хихикнула Агата, вспоминая собственное детство. Откинув голову назад и смотря в темноту, она вдыхала холодный воздух. Он трезвил ее и давал время на подумать, освежая в памяти одну картинку за другой. Она перебирала картинки прошлого, что, как фотографии, застыли перед ее глазами, но теперь всплывали друг за другом.

— Почему? — Августину стало интересно. Они сидели полубоком друг к другу, и ее силуэт отдавал лунным светом.

— Наверное, потому что я и не знала, что такое родительская любовь, но все по порядку. Это не слишком длинная история, однако, думаю, мне есть что тебе рассказать.

Я выросла на попечении то одних родственников, то других, переходя из рук в руки, как ненужный котенок, брошенный на попечение всех, кого только можно и нельзя. Я была совершенно предоставлена сама себе. Я днями и ночами бродила по пустынным городским улицам. Частенько меня отлавливали полицейские, но я сбегала от них, не желая подчиняться. Меня привозили то в один приют, то в другой, пока меня не забирала то одна семья, то другая. Однако меня всегда возвращали. Не знаю, хорошо это или нет. Теперь я понимаю, что большинство устоев этого мира я могла бы узнать, если бы просто выросла в семье, а не пройдя такую тяжелую школу жизни. Многим детям в этом плане повезло. Им объясняли его законы, в то время как мне приходилось набивать себе шишки. Это было тяжело и неприятно. Даже не знаю, что бы со мной было, не родись я с таким твердым и упертым характером.

Моя тетя, которая забирала меня из последнего приюта в возрасте восьми лет, желала получить наследство моей умершей матери. Она все время спрашивала меня, восьмилетнего ребенка, где мать оставила деньги. И когда я не отвечала, она меня била, да так больно, что оставались следы от ее ботинок. Собственно говоря, позже, когда я уже училась в первом классе, я познакомилась с еще одним своим родственником. С братом моего дедушки, и он-то и забрал меня к себе жить, когда увидел у меня при первой встрече следы от ботинок. Я уже не помню, в каком это было году. Я впервые поняла, что нахожусь в очень тихом месте. Дом, в который меня привезли, был среднего достатка, но обставлен с особым вкусом, теплый и очень сытый. У нас всегда дома были печеньки или ириски. Я хоть и вела себя сдержанно, но очень привязалась к этой семье. Мы много гуляли и проводили время вместе. Ездили на море, в горы и много ходили по магазинам. Я помню, как его брата… Я называла его дядя, просто дядя, без имени. Так вот, дядя, однажды привез мне такое красивое платье, расшитое золотыми нитками. А потом, после его приезда, я помню, мы ели торт и смеялись. Много смеялись. Было тепло и было так хорошо; думаю, это был единственный раз, когда я чувствовала себя любимой. Потом, думаю, я больше никогда так себя не чувствовала. Я уже сейчас понимаю, что мне нужно было тогда крепче их обнимать, когда я уезжала из дома.

Я поехала тогда в Париж на выставку моды, которую мне организовал дядя. И это был 1933 год. Тогда я познакомилась с человеком, который потом меня бросил. Мы много общались, гуляли и весело проводили время. Наверное, это был первый раз, когда во мне что-то тронулось, и я думала, что это любовь, но это была не она. Он пользовался мной как только мог, и в конце концов я, униженная, уехала из Парижа, когда узнала про ту ночь, что произошла в Берлине. Помню, я проснулась наутро и как ни в чем не бывало встала и прошлась по улицам, купила газету, и на первой полосе я увидела погоревшие дома и читала то, что произошло в Берлине в ту ночь. Я сначала не поверила, думала, что это зарубежные журналисты «приукрасили». Я быстро вернулась домой и стала звонить на домашний адрес, но никто не брал трубку. Я первым попавшимся поездом отправилась в место, которое я называла домом. Но оказалось, что дома не было. Все было опечатано. И все, что я смогла узнать, это что и дедушка, и его жена уехали еще недели две назад. Оставили мне лишь небольшие сбережения, на которые я и жила первое время. Это уже теперь я понимаю, что он все знал, но тогда я была так зла на них, была ужасно обижена и искала их, но следов так и не смогла найти. Приехав назад, я уже и не помню, как начала снова жить. Но я желала выбиться в люди, желала что-то сделать и устроилась счетоводом в первой компании. Я была так одинока. Мне казалось, что только что-то большее сможет залатать ту дыру, которая открылась в моем сердце. Я чувствовала предательство и злобу. Потихоньку эмоции утихли, а я перестала в принципе вспоминать это, считая, что это не сыграло вообще никакой роли. Это теперь я знаю, что как раз эта обида и толкнула меня на выбор моей жизни.

Августин слушал ее внимательно. Агата забыла на минуту-другую, где она и что с ней происходит; она смотрела наверх, чтобы слезы не капали. Она забывалась и сбивалась — говорила то громко, то еле слышно. Августин сам понимал, что обида на родственников может слишком дорого обойтись человеку; к тому же без причин человек никогда не становится жестоким. Закончив свой рассказ, она еще долго смотрела на Августина с огромным желанием хоть что-то услышать, но слов у него не находилось.

— Я думаю, что это хорошо, что ты уехала на время этого ужаса. Твой дядя и его жена правильно поступили, что не дали тебе участвовать в этом. Они не приняли строй страны и уехали. Ты же не была их дочерью и могла не согласиться с их взглядами, поэтому они и уехали молча.

— Да, может, это было и правильно. Почему они не дали мне хотя бы их проводить? Почему не сказали, куда поехали? Почему? Да, я отчасти могу найти на это ответ. Может, я бы стала их искать или еще что-то. Но ведь…

— Нет, они боялись, что, найдя их, ты можешь сама погибнуть. Я знаю много семей, погибших таким образом. Поверь, самое страшное, что может быть, это когда человек знает правду, потому что, если ты что-то знаешь, ты должен что-то делать с этой информацией. Что-то предпринять. Ложь не такая. Ложь тихая. Узнав правду, человек обязательно должен что-то делать. Он должен либо сдать кого-то или что-то, либо же умереть. Это тяжелая участь.

— Я стала жестокой, и обида навсегда отрезала мне путь к тому, чтобы я смотрела на них, как на людей. Я всегда видела множество эмоций человека под тенью его прошлого, но никогда не видела просто человека, как он есть вообще.

— Ненависть и обида перекрывают доступ к кислороду, и ты навсегда остаешься в их забвении. Эти чувства подобны газу: ты их не видишь, а тебя убивают изнутри.

— Это хуже нелюбви к себе?

— Это отчасти то, что порождает чувство нелюбви к себе, Агата. К тому же нелюбовь к себе подобна опухоли, что разрастается, и ты даже не знаешь о ней, пока она не высосет из тебя все соки и пока ты не грохнешься в обморок и не умрешь, что обычно и бывает, — закончил он. Скоро должны были начаться предрассветные часы. Это были самые страшные часы, и Агата и Августин знали это очень хорошо.

Тихий голос песен из пластинки стал доносится до их ушей откуда-то сверху: люди вернулись в свои квартиры, и кто-то без опаски включил музыку. Кто еще может ее услышать, кроме еле живых, находящихся ни там ни сям, но где-то посередине?

Августин вдруг остро захотел домой, в Германию, посидеть с Агатой в ее полуразваленной квартире. Он вдруг захотел снова побыть вместе с Агнессой и Алексом, посмотреть, как подросли Юнна и Юм, кем они теперь стали. Ему за все это время впервые захотелось домой, да не просто, а сиюминутно. Он вспомнил последнюю встречу, как они пили и веселились, а потом как они вместе с Алексом помогали Ирен утаскивать труп Артура. Интересно, чем закончилась эта история?

Агата, видя, как Августин задумался, не стала ему мешать, понимая, сейчас часто можно встретить людей, просто сидевших с остекленевшими глазами, в чьих глазах застыли простые несказанные слова.

— Скажи, Агата, — обратился к девушке Августин, все так же сидя с остекленевшим взглядом, — а ты когда-нибудь хотела вернуться назад?

— Смотря о каких моментах идет речь, — пролепетала она. — Если в хорошие, то да, но они такие маленькие, что, боюсь, я просто в них не поместилась бы, а если в плохие, то нет, они большие, словно черные дыры, засасывающие тебя.

— Да просто я подумал, что пришло время возвращаться домой.

— Прямо сейчас? — испуганно произнесла она. — Неужели ты бросишь меня тут одну?

— Нет, конечно нет, — лукаво произнес Августин. Он хотел домой, и ничего не помешает ему исполнить это желание.

Солнце медленно поднималось, освещая своей темной каемочкой край земли. Наверху прекратила свою игру пластинка, и весь дом погрузился в тишину. И Августин с Агатой сидели и тяжело дышали, ничего не говоря друг другу.