Муня (гет)

Когда до царя дошли вести об избиении Распутина на Саратовском подворье, он сперва не хотел наказывать виновных: слишком устал государь от Григория, от его славы, от того, как на этой славе наживались газетчики, смутьяны, революционеры. Не так давно погиб дядя Николая // — великий князь Сергей Александрович. В его карету бросили бомбу, несчастного князя разорвало в кровавые клочья на глазах у жены, великой княгини Елизаветы Федоровны. Государь не желал подобной участи для себя, еще меньше — для своих детей. Особенно переживал он за маленького болезненного Алексея. Его странный недуг, гемофилия, не оставлял надежды на продолжение царского рода. Императрица Александра молилась, верила, надеялась, но император предчувствовал: его сын — последний в династии. Даже если чудом доживет до совершеннолетия, потомства не оставит и все равно умрет молодым. Братья Государя потихоньку намекали, что хорошо бы отречься от престола в пользу одного из них, но Николай // не желал бросать страну и народ: он не верил в возможность спасения царевича, зато изо всех сил верил, что может спасти Россию. Которую ему отец, покойный Александр /// сдал не в лучшем состоянии.

Болезнь наследника была государственной тайной. Никто, кроме царской четы, врачей, духовника семьи, епископа Феофана и царевен не знал о смертельном недуге Алексея. Но был еще один человек, посвященный в страшную тайну. Его имя — Григорий Распутин.

Это случилось в далеком 1907 году. Царевич истекал кровью. Врачи, пытавшиеся сделать все возможное и даже больше возможного, разводили руками. Духовник царской семьи велел молиться, а сам готовился к отпеванию маленького наследника. В какой-то момент у императрицы случилась бурная истерика: она била посуду, громко кричала и пыталась себя покалечить, взрезая руку осколком венского бокала. И епископ Феофан вдруг вспомнил: у него на подворье в труднической гостинице вот уже месяц проживал странник Григорий, умеющий лечить людей и слышать помыслы. Феофан рассказал государю.

Велено было привезти Григория в Царское Село. Его под дулом винтовки вывели из трапезной, где тот обедал с другими странниками и трудниками, посадили в машину и привезли ко двору. Не без наслаждения начальник царской охраны офицер Войейков постучал Распутину ружейным прикладом по голове:

-Если проболтаешься про то, где и зачем сегодня бывал — весь Невский проспект твоими мозгами забросаю.

-Смерти я, милай, не боюсь, — спокойно отвечал Григорий, — ты только ежели чего, не в голову, а в сердце бей. Расстроются жонка да детки, коли в гробу мене не признат, аха.

После тщательного обыска, проверки документов и записи в камер-фурьерском журнале Распутина взяли под руки двое лакеев и повели в царские покои. Там его встретила императрица и сквозь громкие рыдания обьяснила, что если Григорий не отмолит маленького Алексея, страна лишится наследника престола, сама она сойдет с ума и умрет, а его, Распутина, сошлют подальше, чтобы не смел появляться в столице и рассказывать государственные тайны.

-Не бойся, милая, — обратился Распутин к императрице так, словно на ее месте была одна из многочисленных вдовушек, с которыми в Покровском некогда проводил веселые ночки, — Бог нас с тобою без пригляду не оставит.

Затем спокойно вошел в спальню цесаревича. Восковое лицо маленького мальчика не испугало, а лишь опечалило его. Распутин вспомнил, как умер его собственный сын, всего лишь на два года старше маленького наследника.

Он встал на колени и начал молиться. Сначала читал канон за болящего, затем перешел на Иисусову молитву, и так в течении двух часов. Царевны следили за Григорием в замочную скважину.

-Отче наш... — молился Распутин, — иже еси на небесех...

Однако в то же самое время царевны слышали совсем другое. Нечто странное, на непонятном наречии:

Батьӧй миян,

Тэ енэжъяс вылын олан.

Мед лоӧ вежаӧн Тэнад нимыд,

Мед воас Тэнад Юралӧмыд,

Мед инас Тэнад кӧсйӧмыд

му вылын енэжын моз.

Сет миянлы талун кежлӧ няньнымӧс,

И прӧстит миянлысь мыжъяснымӧс,

кыдзи ми прӧститам

миян водзын мыжаясӧс.

Эн сет миянлы ылавны,

но видз миянӧс омӧльысь.

Ӧд Тэнад Юралӧмыд, выныд

да дзирдлуныд помасьлытӧм.

Аминь.

Девочки переглядывались: колдун? Сектант? Сумасшедший? Но они не понимали, и даже сам Григорий не понимал, что происходило на самом деле. В глубоком молитвенном экстазе он не замечал, как переходил на язык, которого и не знал вовсе. На родной язык прадеда, славного Перы-туна. Распутину казалось, что он произносит молитву на русском, но царевны слышали непонятные слова и гортанные звуки языка далекого лесного народа. Этот народ именовал себя коми-войтыр, русские же звали людей коми — зырянами.

Прошло два часа. Распутин вышел из спальни цесаревича, пошатываясь, едва переступая по блестящему паркету. Он был весь мокрый от пота.

Царь и царица тотчас бросились в спальню к сыну. Они были уверены: мальчик истек кровью и давно мертв, а проходимца-крестьянина надо будет казнить. На всякий случай Николай кивнул охране: по его команде стрелять по Распутину на поражение. Сам Григорий, похоже, не понимал ни что с ним происходит, ни где он находится: его шатало, словно пьяного, глаза закатились. Через пару минут Распутин упал в обморок, растянувшись на бархатном ковре возле спальни Алексея.

Царевны по очереди входили в спальню, крестясь. Маленькая Анастасия плакала и причитала:

-Алешенька, Алешенька...

Первой к кроватке подошла царица. Она увидела сына спокойно спящим на правом боку. Жара не было, кровотечение остановилось.

-Никки, дорогой, он жив! — обратилась Александра к супругу.

Царь не мог поверить. Он потрогал лоб Алексея. Почувствовал испарину и легкое дыхание ребенка.

Николай и Александра обнялись, а девочки радостно зашептались:

-Алешенька здоров...

Маленькая Анастасия повернулась к выходу и громко обьявила:

-Матушка, батюшка, дядя на полу лежит!

Царь с царицей только тогда заметили Григория, лежавшего в глубоком обмороке перед самой дверью.

Николай дал знак охране. Распутина подняли и бережно уложили на диван в коридоре. Через полчаса он очнулся.

Александра кинулась обниматься:

-Ты спаситель наш! Спаситель! Ты святой! Ты наш друг!

Николай стоял рядом и недовольно глядел на супругу. Да, этот человек действительно спас его сына от смерти. Но к чему столько обьятий и лобызаний? Неужели его самого, Государя Императора, супруга не замечает совершенно, коль сколько очарована каким-то уродливым долговязым мужиком-деревенщиной?

В Царском Селе Григорий бывал нечасто: примерно раз в два месяца. Его звали, чтобы облегчить страдания наследника: снять боль, остановить кровотечение. Кроме того, Распутин был единственным человеком, умевшим успокоить императрицу, остановить истерический припадок, подарить возможность спокойно спать. Царевны обращались к нему, просили просто посидеть рядом, подержать за руку — и внезапно исчезали страхи, сомнения в себе, мигрени и прочие недуги, столь привычные для всех, кого принято звать аристократами. Жизнь на виду, жизнь без права на ошибку, жизнь, в которой нельзя потерять лицо — сама по себе бремя неудобоносимое. Множество великих князей и княгинь сходили и сходят с ума еще в юности. Но царевны и Алексей были спокойны: с ними был Друг. Царевич настолько сильно привязался к Григорию, что сам забирался на него, будто на высокое дерево и висел, обнимая за шею. Государь Император недовольно скрипел зубами и старался не вставать рядом с Распутиным, которому был по плечо. А маленькие Анастасия и Мария пытались заплести Григорию косички в бороде и длинных волосах, щекоча его и поочередно перетягивая к себе за плечи: "Григорий мой Друг!" "Нет, мой!"

Сам Распутин в такие светлые минуты улыбался и слезы заливали его белые, узкие, по-язычески изогнутые глаза. Он вспоминал своих покойных дочерей Анну и Евдокию. Чуть заметно вздрагивал, когда перед глазами вставал дубовый гробик с маленькой Дусенькой, а затем сарай, веревка, широкое полено и истошный крик Прасковьи: "Гришенька!!! Родненький!!!"

А Николай все время мечтал от Григория избавиться. Несмотря на то, что в те моменты, когда врачи разводили руками над маленьким Алексеем, Распутин оказывал настоящую помощь. Около пяти раз ему удалось вернуть мальчика к жизни, когда тот был на последнем издыхании.

"Скоро изобретут лекарство от гемофилии, — думал про себя царь, — и я сошлю его на Крайний север. Пусть там самоедов лечит, да тюленей с моржами".

Вот только Илиодора государь ненавидел гораздо больше, нежели Григория. Отвратительный черносотенец-смутьян, по вине которого толпы фанатиков-антисемитов устраивали погромы, убивали людей, женщин, детей, стариков. И его не менее отвратительный покровитель Гермоген, настоящий жулик, вор и казнокрад. Николаю всерьез захотелось расправиться с этими двумя негодяями, пусть даже и из-за нападения на Григория.

Илиодор был сослан во Флорищеву пустынь, с него сняли настоятельство в монастыре города Царицына. Гермогена отправили на Кавказ, лишив всех наград и доступа к церковной казне как на новом месте, так и в Саратове. Пожилой уже епископ не стал противиться царской воле и очень скоро обосновался на новом месте. Даже развернул миссионерскую деятельность среди мусульманского населения, подружился с местной аристократией и под конец наладил виноторговлю при монастыре. Постепенно горцы перестали казаться епископу дикарями, а свежий горный воздух, красивые пейзажи и теплый климат оказывали самое благоприятное действие.

Но Илиодора смирить оказалось невозможно. Он до конца противился отправке во Флорищеву пустынь. Когда за ним пришли полицейские и с оружием в руках велели покинуть Петербург в 24 часа, одиозный иеромонах попытался скрыться в алтаре одного из монастырских храмов. Формально, полицейские не имели права арестовать его в алтаре. Но один из пришедших, офицер полиции Абрам Волынский, нарушил царский запрет и вошел в алтарь с пистолетом:

-Из-за тебя, паскуда, погиб мой брат Моисей, — сказал он и приставил оружие к голове Илиодора. Тот побледнел и заметно вспотел, однако злобно взглянул на Волынского и, выходя из алтаря, прошипел:

-Жид пархатый...

За что тут же получил прикладом по затылку:

-У тебя изо рта воняет, падаль. Будь любезен не раскрывать при мне свою гнилую слюнявую пасть, пока не доставим до места назначения.

-Погодите, ироды вы окаянные!! — женский визг оглушил Илиодора и полицейских в притворе. В открытые двери храма влетела грязная, растрепанная женщина без носа и упала на колени.

-Что за чучело? — недовольно процедил Волынский.

-Прошу, позвольте мне сопровождать батюшку Илиодора! Не оставьте своею милостью!

-Хиония, ступай прочь! — велел иеромонах. Но она не унималась:

-Не погуби, родимый! На край света за тобой!

-Пускай едет с ним, — обратился к Волынскому напарник, офицер Тенишев. — Покоя не даст, а с бабой бежать сложнее: ежели чего, обоих в кровавый снег положим.

-Баба хоть и дура, а приказа на нее нет, — ответил Волынский, — Не за что арестовывать пока.

-Пусть едет, как сожительница.

-Сифилитичка-то? Кто поверит?

-Кому надо, тот поверит. Все равно скоро помрет от дурной болезни.

Хиония слушала полицейских и плакала.

-Не реви, баба! — прикрикнул на нее Волынский. — Собирай вещи, поедешь со своим батюшкой-душегубом. Гляди только, как бы он тебя не удавил.

Через два часа Илиодор и Хиония ехали под конвоем в столыпинском вагоне до Флорищ. Илиодора направили служить в один из храмов, но вскоре произошло нечто невероятное. Накануне всенощного бдения в одну из суббот иеромонах созвал местных прихожан на центральную улицу, соорудил с их помощью небольшой помост из бревен и досок и, встав на помост произнес пламенную речь:

-Я, бывший иеромонах Илиодор Труфанов, а ныне просто Сергей Михайлович Труфанов, отрекаюсь от Православной церкви, от православного вероучения, от Христа и от Священного Синода! Анафема!

Местные жители были настолько поражены, что не знали, что делать: то ли в ладоши хлопать, то ли камни кидать.

Затем бывший иеромонах Илиодор снял с себя рясу, подрясник, крест и бросил на землю:

-Проклинаю! Анафема! Анафема!

Стоявшая возле самого помоста Хиония Гусева настороженно молчала и не шевелилась. Затем Труфанов подозвал ее к себе и сделал знак рукой, чтобы люди расходились.

-Через два месяца езжай в село Покровское. Там найди Григория Распутина — его все знают.

-Для чего, батюшка?

-Я тебе больше не батюшка. Найдешь и убьешь его. Как — сама решай. Хочешь — трави, хочешь — режь. Стрелять все равно не умеешь. А не исполнишь — под землей найду и удавлю.

-Как же... как же... Сроду людей не губила...

-А ты не человека убьешь — самого Сатану. Я нынче в Бога не верую, а Сатану как есть чую — он и есть Распутин, по земле ходит. Избавь род людской от супостата. Все поняла, паскудная?

-Поняла, батюшка. Да где ж мне потребное орудие достать?

-А это уже не моего ума дело. Что хочешь придумай, а к концу мая месяца в живых Распутина быть не должно.

Хиония не понимала, чего больше боится: убить или быть убитой. Ее очень волновало орудие: боялась, что не справится. Она попросилась на родину, в Сызрань, и никто не стал удерживать несчастную женщину. А бывший Илиодор, он же Сергей Труфанов, облегченно вздохнул: Гусева ему порядком надоела, он так мечтал от нее избавиться.

В Сызрани на базаре Хиония нечаянно подслушала разговор двоих охотников, нерусских, ускоглазых, но в русской одежде:

-Я когда на медведя шел, ружье не брал. Есть у меня нож костяной, без него, как без помощника. Добыл косолапого, этим же ножом шкуру снял.

-Какой у тебя нож? Откуда? — спросил охотника его друг с большим ружьем.

-Вот, гляди. В Тобольске взял. У мастерицы-манси. Вогулки, то есть. Она лучшая в губернии. Смотри, какая работа тонкая, и разит наповал. Взял бы еще, но больно дорого: десять рублей отдал. А у меня семья, всех одень, всех накорми. Самому деньги нужны. Кожевеннику дай, он из моего медведя ладные унты сошьет, а еще шапку да руковицы. Оружейнику дай: рябчика ножом не достанешь, на то пули нужны. И за место на ярмарке плати. Если весь товар продам, поеду в Тобольск.

-Как звать мастерицу-то?

-Миснэ-най. Сама невелика ростом, черноокая, величавая, все бусы на ней, ожерелья, косы белые до пят, лет тридцати пяти будет. А в лавке у нее всем сын заправляет: высокий такой, статный, а глаза белые, будто и не вогул вовсе. Шесталом звать.

-Может быть, от русского прижила?

-Может, и от русского, блудница. — засмеялся охотник. — А ножи у нее чудо. Острые, легкие, проворные, крепкие, словно сталь. Сын охотник, зверя добывает, она одежду мастерит из меха, а из кости — ножи и вогульские копья.

-Поеду в Тобольск, зайду к твоей Миснэ-най. Красива, говоришь?

-Ты, охальник, не балуй. Она мала да сильна: в молодости, говорят, голыми руками волков душила. Медведю глотку рвала. В лесу жила, кору ела — ничего не боится.

-А ты не пужай меня, не пужай! — друзья-охотники весело смеялись, а Хиония решила собрать все имевшиеся у нее деньги и ехать в Тобольск.

-Я найду мастерицу-вогулку, — говорила она сама с собой, — Куплю острый нож и поражу Сатану в самые недра!

Через неделю женщина была в Тобольске. На главной площади города ей не составило труда найти лавку Миснэ-най, мастерицы-вогулки. В городе ее знал каждый. Мастерица пользовалась большим уважением, но, как говорили о ней, жила на окраине города с сыном, была приветлива и ласкова со всеми, однако людей сторонилась, друзей в городе не имела и часто уходила в лес. Зачем — неизвестно.

В лавке костяных изделий Хионию встретил высокий молодой человек лет двадцати. У него были темные волосы до плеч, высокие скулы и светло-серые, почти белые глаза странного разреза, не вогульские, но и не русские. За плечом его виднелось ружье, из чего женщина заключила: юноша отправляется на промысел, а значит, ей удастся остаться с хозяйкой наедине и потолковать.

-В добрый путь, Шестал! — услышала Хиония из-за маленькой дверцы, ведущей, по-видимому, в кладовку.

Она обернулась и увидела перед собой женщину лет тридцати-сорока маленького роста, в бусах и платье, расшитом вогульскими узорами с разноцветным мехом. У хозяйки были длинные белые волосы до пят, заплетенные в две косы, украшенные бисером и колокольцами. Маленькое шафрановое личико приветливо улыбалось, а два узких, но довольно больших черных глаза с интересом глядели на вошедшую.

-Ос ёмас ōлэн! — обратился к хозяйке юноша-охотник.

-Пусть Торум благословит тебя! — ответила та и закрыла за сыном дверь.

-Здравствуй, хозяюшка, — поклонилась вогулке Хиония.

-Здравствуй, дорогая гостья, пася олэн, — ответила мастерица и жестом пригласила Гусеву следовать за ней.

Перед Хионией Миснэ-най заботливо расстелила парчу, на которой красиво уложила товар: резные фигурки, бусы, браслеты, посуду и оружие: ножи, кинжалы и наконечники для копий. Хиония любовалась искусной работой. А хозяйка не суетилась: она ждала, когда же гостья сделает выбор и не думала торопить ее.

-Говорят, матушка, ножи у тебя хороши, — Хиония присматривалась к обоюдоострому кинжалу с резной ручкой, но и другие орудия ей тоже нравились.

-С кинжалом лучше на мелкого зверя ходить. А на большого нож бери: и зверя добудешь, и шкуру легко снимешь.

-Мне, матушка, человека жизни лишить надобно.

Миснэ-най испуганно взглянула на покупательницу. Около минуты женщины не произносили ни слова. Тишину нарушила вогульская мастерица.

-Я не желаю помогать преступлению. Торум все видит. Если из-за тебя погибнет тот, кого не ждут в мире предков, Торум не даст твоей душе покоя. При жизни будешь каждый день умирать, да не умрешь.

-Я не верю в Торума, матушка. Мы, русские, православному Богу служим.

-Неужели ваш Бог велит убивать? Или сам не знает, кто ему в этом мире нужен, а кто — в другом?

-Наш Бог, Иисус Христос, принял смерть на Кресте за род людской...

-И теперь ты решила отомстить за него? Отнять у человека то, чего сама ни дать ни подарить не сможешь?

-Да не смогу я никому жизнь подарить! — закричала в отчаянии Хиония, — Погляди на меня! Родной брат заразил меня дурной болезнью.Я потеряла красоту, потеряла человеческий облик. Через год-два я умру в страшных муках! Да что ты вообще об этом знаешь?

-Не кричи, дорогая, — спокойно отвечала Миснэ-най. — Я потеряла гораздо больше, чем ты. Слушай же, а после сама решишь, стоит ли убивать того, кого не создавала.

Миснэ-най с тринадцати лет страдала шаманской болезнью. Вся деревня, а больше всех ее родители ждали, что она станет великой шаманкой. Но Миснэ-най не хотела камлать: она хотела рыбачить, охотиться, петь песни, но только не говорить с духами. В семнадцать лет она ушла из дома с одним ножом и ружьем. Полгода жила в лесу, где сама поставила чум и укрыла шкурами добытых животных, а приступы болезни становились все сильнее. Однажды, не вытерпев боли, ушла по незнакомой тропе на опушку с березой, на ветвях которой висели белые ленты, колокольцы, а к стволу был прибит большой деревянный крест с письменами, прочесть которые Миснэ-най не могла. Долго сидела девушка у березы, пока не услышала дыхание за спиной. Девушка обернулась и увидела странного человека, высокого, с длинными спутанными волосами цвета мокрого песка, босого, в русской белой рубахе и черных шароварах. На вид ему было примерно тридцать пять лет. Она поняла, что это и был хозяин опушки.

Миснэ-най не говорила по-русски, но он сам мысленно обратился к ней на языке сердца. Оказалось, что это был несчастный деревенский колдун, отвергаемый не только односельчанами, но и собственной женой. Миснэ-най мысленно рассказала ему свою историю и вдруг почувствовала, что шаманская болезнь ушла и больше не мучает ее. А Лесной Человек, как про себя назвала его девушка, слушал ее, не отрываясь, кивал головой и гладил рукой березу, под которой присел, скрестив босые ноги. И тогда Миснэ-най увидела его глаза. Белые и изогнутые книзу, как у сыновей народа коми. Девушке так понравилось глядеть в глаза Лесного Человека, так легко, так спокойно было рядом с ним... она захотела, чтобы он гладил не березу, а ее руки, чтобы ее пальцы, а не ягодные ветки путались в его волосах, чтобы он любил ее, как мужчины любят женщин. До этого Миснэ-най не знала мужчин, только слышала, как по ночам сладко и протяжно стонет ее старшая сестра в новом чуме с мужем, охотником Юваном, словно поет ему песню любви. Похоже, Лесной Человек и сам был очарован Миснэ-най. Он ласково привлек ее к себе, обнял за плечи и поцеловал в губы. Девушка ответила. А потом ей так сильно захотелось сладко стонать, словно сестра в новом чуме, что сама сняла рубаху, постелила на траву возле березы и легла на нее.

Всю ночь Миснэ-най пела сладкую песню любви Лесному человеку, не отпуская его от себя до самого рассвета. Всю ночь он гладил ее маленькие руки и длинные косы, словно ветви березы с лентами и колокольцами. Всю ночь пальцы Миснэ-най путались в его волосах цвета мокрого песка, словно ягодные ветви, когда она прижимала горячую голову Лесного человека к своей груди. А утром, ненадолго уснув и вновь пробудившись, почувствовала ласковое тепло его ладони у себя на животе. И поняла, что родит Лесному человеку сына. Сорвала немного ягод брусники и насыпала в горсть:

-Ешь, возлюбленный мой.

Лесной человек в последний раз обнял Миснэ-най, поцеловал в губы и в лоб, собрал ягоды из ее ладони и сказал мысленно, на языке сердца:

-Ты родишь мне сына, и моя молитва пребудет с вами до самого конца моей жизни.

-Жаль, что не можешь взять меня женой, — грустно сказала Миснэ-най.

-Ты моя лесная жена, милая. Невенчаная, не нашей веры, а все равно жена. Ты последняя, кто родит мне ребенка. Прощай, красавица.

-Прощай, муж мой Лесной человек. Ты красивый, ты будешь самый красивый. — и добавила по-мансийски, -Ос ёмас ōлэн!

-Прощай, любушка, — сказал Лесной человек по-русски. А потом пристально посмотрел на девушку своими белыми глазами сына земли Коми и прошептал:

-Адзысьлытэдз, мусаэй менам...

Через несколько недель Миснэ-най почувствовала, что беременна. Шаманская болезнь больше не мучила ее, но с ребенком в лесу выживать тяжело: нужна помощь родных. Молодая женщина решила вернуться в деревню, где бы ей помогли и не осудили, ведь Торум даровал ей сына через Лесного человека, а значит, свое благословение.

Когда Миснэ-най дошла до родного поселения, ее глазам предстала страшная картина: все дома были сожжены, чумы — разграблены, олени исчезли, а жители, все до одного, убиты. Здесь были разбойники, они увели оленей, забрали меха и копья. А затем пошли в город на ярмарку, чтобы продать награбленное: манси для них не были людьми, а значит, товар выставляли на продажу как приобретенный по закону.

Миснэ-най долго оплакивала отца, мать, сестру и ее мужа, младшего братика, чьи трупы валялись на голой земле, а затем нашла лопату и принялась копать могилы. В одиночку хоронить близких было невыносимо тяжело, но через три дня на месте мансийской деревни стояли погребальные холмы с деревянными домиками-иттармами. Миснэ-най собрала все, что нашла из оружия: ножи, патроны, ружья, чудом не украденные разбойниками, устроившими расправу.

-Не успели унести, — подумала молодая женщина.

Она решила идти в город и торговать пушниной. Ее пули ложились точно, били зверя без промаха. Через месяц Миснэ-най купила в городе небольшой дом и открыла ремесленную лавку: чем ближе к родам, тем тяжелее ей становилось во время охоты. Прошло еще несколько месяцев и на свет появился Шестал, сын Миснэ-най и Лесного человека. Люди помогали молодой матери, но находились и те, что пытались ограбить мастерицу или овладеть ею силой. Маленькая женщина, полгода жившая в лесу, была сильна и ловка: даже матерые разбойники не могли с ней справиться. Иногда приходилось защищать себя и сына с оружием в руках, но ни разу Миснэ-най не убила человека.

-Мне уже тридцать три года, — сказала она, обращаясь к Хионии, — часто приходили ко мне люди и просили нож для убийства. Я ни разу не дала и впредь не дам. Лучше тебе уйти. Иди, добрая женщина, и молись своему Богу, чтобы никто не продал тебе оружия для преступления.

Хиония заплакала. А потом молча повернулась и ушла.