В лабиринте тьмы (гет)

От лица Рэя

Июньский вечер медленно опускался на наш маленький оазис уюта, как тёплое одеяло, что Мелли любила накидывать на плечи в прохладные ночи. Воздух казался бархатным, живым, он окутывал веранду, принося с собой нежный микс ароматов: сладковатый шлейф цветущей лаванды, что росла в глиняных горшках у ступеней, терпкий запах роз, которые Мелисса высадила вдоль перил с такой любовью, что я видел её душу в каждом лепестке, и лёгкие травяные нотки с соседней клумбы, где она возилась по утрам, напевая что-то своё, тихое. Заходящее солнце рисовало длинные золотистые тени на деревянном полу веранды, потёртом и тёплом, с запахом смолы, что впитала звуки наших шагов.

Я стоял у перил, мои руки, грубые, с мозолями от работы в гараже , лежали на дереве, ещё хранившем дневное тепло, и смотрел, как мягкий живой свет гаснет за холмами, где лес, тёмный, с шорохом ветра, стелился, как страж нашего мира. Сегодняшний вечер был особенным, я чувствовал это в костях, в том, как пульс, быстрый, с её именем, стучал в груди. Я давно обдумывал этот момент, хотел сделать его таким, чтобы она запомнила его навсегда, потому что Мелли — она сама была особенной. Мой свет, моя весна, моя жена, не только на бумаге новых документов, что объединили нас фамилией Кокс, но и в сердце, где её имя горело ярче заката.

Для всех мы были мужем и женой, да и я знал это внутри — она моё дыхание, мой пульс. Но то сокровенное предложение, что должно было стать началом нового этапа, я ещё не сделал. Ей досталось слишком много боли: от Джастина, этого одержимого ублюдка, от моих ошибок в первые недели, от Кайла и Марка, чьи тени я выжег из нашей жизни. Она чертовски сильная, хоть сама этого не видит, и сейчас носит под сердцем нашего ребёнка — моего ребёнка. Эта мысль цепляла меня, пробирала до мурашек, до дрожи в пальцах, что сжимали перила. Нас теперь трое, и это чувство — ответственности, нужности, было как воздух, что я вдыхал впервые.

Я прошёл к плетёному столику, что стоял у стены, его выцветшие, прутья с запахом лета резонировали в такт моим шагам, и поставил на край шкатулку, простую, из чёрного ореха, с потёртостями, что я купил когда-то в Мексике, сам не зная зачем. Её тёмная поверхность блестела в закатном свете, и я знал: сегодня она станет частью нашей истории.

— Рэй, что это за прелесть? — голос Мелиссы, мягкий, с её теплом, раздался за спиной, и я обернулся. Мелли стояла в дверях кухни, что выходили на веранду, с двумя чашками мятного чая, дымящимися и пахнущими свежестью, что помогала ей справляться с тошнотой. Её лёгкое платье, цвета слоновой кости, колыхалось на ветру, обнимая её фигуру, чуть округлую от ребёнка, а темные волосы падали на плечи, где кожа была бледной, и такой нежной, что светилась в закате. Её большие глаза, с тем особым выражением любопытством, что я любил, зацепились за шкатулку, и я улыбнулся, скрывая, как внутри всё замерло.

— А, это? — сказал я, стараясь звучать легко, хоть сердце колотилось, как движок на пределе.

— Наткнулся на неё в мансарде, разбирал коробки из Айдахо. Подумал, тебе будет любопытно взглянуть.

Она поставила чашки на стол, её движения, осторожные, с её усталостью, были как танец, и подошла к шкатулке и коснулась дерева тонкими пальцами, будто здороваясь с ним. Я смотрел на неё, мою Sol, и знал: этот вечер — наш, и он только начинается.

Тёплый июньский вечер обнимал веранду, и я смотрел, как Мелли, моя Sol, стоит у стола, её пальцы, тонкие, с лёгкой дрожью от усталости, скользят по шершавой поверхности шкатулки, словно она трогает кусочек нашего прошлого. Закатное солнце, золотое, с мягкими краями, красило её волосы в оттенки меда, и я видел, как лёгкое платье чуть колышется при порывах свежего ветра, предвещавшего дождь, обнимая её фигуру, где наш ребёнок, наш свет, тихо рос под её сердцем. Её тёмные глаза блестели от любопытства, и я чувствовал, как тепло, её тепло, разливается в груди, мягкое и живое, как этот воздух, что пах лавандой и розами. Но за этим теплом, где-то в глубине, ворочалась тень — задумчивая, с привкусом вины, что я нёс в себе, как старый шрам.

Я прислонился к перилам, мои руки, грубые, с мозолями от гаек и железа, сжали дерево, ещё тёплое от теплоты дня, и мысли унесли меня назад, туда, где всё начиналось. Джастин: его лицо, острое и злое, с запахом пива и одержимости, всплыл перед глазами, как призрак, что я выжег из её жизни. Я вспомнил её рассказ на кухне, той ночью, которая обернулась кошмаром, её слёзы, горячие, солёные, которые падали на мою рубашку.

"Он хотел меня всю — мою душу, моё тело," — шептала она тогда, и я видел, как её руки, дрожащие, с её нежностью, сжимались в кулаки, пряча боль, что он оставил в ней, как ржавчину на стали. Она сбежала от него, но тень его кулаков осталась, и я ненавидел себя за то, что не нашёл её раньше.

А потом был я — идиот с его похищением, с его грубыми руками, что схватили её в Айдахо, думая, что так я спасу её, а на деле только добавил страха в её испуганные глаза. Я вспомнил тот день — её крик, резкий и живой, как ветер в горах, её взгляд, полный ужаса, когда я тащил её к машине, а холодный дождь с запахом земли бил по нам, как её слёзы. "Ты мой, Ravn," — сказала она мне позже, той ночью на кухне, когда страсть — тёмная, с её теплом, сжигала наш страх, и я понял, что она простила меня, хоть я сам себя простить не мог.

И Кайл с Марком: эти псы, что ворвались в наш дом с ножами и порохом, с их немецким лаем и жирными лапами, что тянулись к ней. Я видел её тогда, в складе, привязанную к стулу, с кровью, красной, живой, на её губах, и ярость — горячая, с запахом бензина, рвала меня, пока я не сломал Марка, не прорезал горло Кайлу, не вернул её себе. "Det er ulver i skogen," — шепнула она в трубку, и её голос,слабый, с её стойкостью — был как маяк, что вёл меня через ту тьму. Она выстояла, моя Мелли, чертовски сильная девчонка, хоть сама этого не понимала, и я знал: без неё я бы сгорел в той ночи, как спичка в ветре.

Теперь она носила нашего ребёнка, моего ребёнка под сердцем, и эта мысль цепляла меня, пробирала до костей, до дрожи в пальцах, что сжимали перила. Я смотрел на неё — мою Sol, что стояла у стола, её бледность от токсикоза, который вытягивал её силы, оставляя тени под глазами, что я видел каждое утро, когда она, сжав губы, бежала к раковине, её постоянную усталость, что она прятала за улыбкой, и видел, как она светится, как мама светилась, когда Нора, моя сестра, родилась намного раньше срока, недоношенной, слабой, почти без шансов. Мама не сдалась, её любовь, тёплая, с запахом молока и слёз, вытянула Нору, и я думал: откуда в женщинах эта сила, что горит ярче огня? Мелли была такой же — хрупкой, но несгибаемой, и я чувствовал себя нужным, необходимым, как никогда.

— Ты чего задумался, Ravn? — её мягкий голос вырвал меня из прошлого, и я поднял глаза. Она стояла рядом, её чашка с мятным чаем, что пах свежестью дымилась в руках, и её взгляд, светлый, с её любопытством, поймал мой. Я улыбнулся, пряча вину, что жгла где-то в глубине, и кивнул на шкатулку:

— Просто вспомнил, как мы сюда дошли. Ты и эта штука — вы обе с историей.

Она хмыкнула, её нежные губы дрогнули в улыбке, и я знал: она не спросит больше, но чувствует всё, что я не сказал. Моя Мелли, моя жена, мой свет — она заслуживала этого вечера, этого сюрприза, и я был готов дать ей больше, чем просто кольцо. Я был готов дать ей весь мир, что она спасла для меня.

Июньский вечер мягко стелился по веранде, его тепло, бархатное, с запахом лаванды и роз, обнимало нас, как старое одеяло, что Мелли любила тянуть к себе во сне. Я стоял у стола, мои ботинки, потёртые, с запахом гаражного масла, скрипели по деревянному полу, где золотое закатное солнце рисовало длинные тени, танцующие с каждым моим шагом. Мелли сидела рядом, её чашка мятного чая — с паром, что вился в воздухе, как её мысли, грела её руки, тонкие и бледные, с её нежностью, что я чувствовал даже в этом лёгком ветерке. Её платье чуть помятое от суеты дня колыхалось, когда она наклонялась к столу, и я видел, как её глаза цвета кофе с выражением заинтересованности и любопытства — блестят, ловя отблески заката.

Я словно невзначай провел рукой по шкатулке, простой, из чёрного ореха, с потёртостями, что рассказывали её историю. Тёмная, гладкая поверхность, с царапинами, как шрамы на моей коже, — поймала свет уходящих лучей, и я улыбнулся, чувствуя, как внутри всё дрожит, лёгкое и тёплое, как этот вечер. Это была игра, мой сюрприз, и я начинал её с этой вещи, что приехала с нами из Айдахо, как кусочек прошлого, что я хотел превратить в будущее.

— Нашёл её сеголня в мансарде, — повторил я, мой голос, хриплый, с ноткой тайны, звучал легко, хоть сердце колотилось, как движок на холостом ходу.

— Помнишь её? Из Айдахо. Подумал, вдруг там что-то твоё затерялось.

Мелли хмыкнула и потянулась к шкатулке, её тонкие пальцы со следами мукой от утренних блинов под ногтями, коснулись дерева, здороваясь с ним, как с другом.

— Она была в твоей комнате, Ravn, — сказала она, её голос мягкий, с её теплом — был как ветер, что шевелил розы у перил.

— Ты всегда держал её на столе, рядом с этими твоими железками.

Открывай, Sol, — кивнул я, пряча улыбку, мой легкий голос, с тенью игры, был как намёк, что она поймала, но не разгадала. Я вспомнил, как эта шкатулка попала ко мне. Мексика, пыльный рынок в каком-то городишке, где солнце — жгучее, с запахом перца и кожи, палило так, что пот тек по спине, пропитывая рубашку, серую, с пятнами масла, что я носил тогда. Я шатался между рядами, мои ботинки те же, что сейчас, хрустели по песку, и вдруг она — эта штука из чёрного ореха, простая, без вычурной резьбы, но с основательностью, что цепляла взгляд. Потёртости на крышке, царапины по бокам — будто она пережила не одну историю, как я сам. Продавец — старик с лицом, как высохшая земля, в сомбреро, пахнущем табаком, буркнул что-то про "vieja madera," старую древесину, и я отдал ему пару песо, сам не зная зачем. Просто почувствовал — вещь с характером, как я, как Мелли.

В Айдахо она стояла в моей комнате, на столе, где я чинил движки, её крышка, тяжёлая, с лёгким скрипом, открывалась, когда я бросал туда ключи или флешки, что вечно терялись в хаосе. Помню, как Мелли однажды, ещё в те дни, когда мы только начинали, взяла её в руки, её синее платье, с запахом её мыла, колыхалось, пока она смеялась:

"Ravn, это что, твой тайник?" Я буркнул что-то про "порядок," но видел, как её глаза загорелись, и знал: она любит такие вещи, простые, но живые. Когда мы уезжали, я сунул её в багажник, в коробку с барахлом, и здесь, в Летбридже, она пылилась на мансарде, пока я не решил, что пришло её время.

— Может, там что-то интересное.

Я смотрел на неё, мою Мелли, и знал: она ещё не видит, что ждёт её дальше, но каждый её шаг к этому был моим светом в этот вечер. Глаза Мелиссы, большие, с её этим детским любопытством, горели, как звёзды, что я находил в горах, и в них был свет, что она несла даже в этой усталости, даже после всего, что мы прошли. Она была моей весной, моей нежностью, и я чувствовал, как сердце — тяжёлое, с её именем, стучит быстрее, когда она приближается.

Она хмыкнула, её тонкие брови чуть поднялись, и я видел, как её взгляд, наполненный светом, скользнул по шкатулке, изучая её, как книгу, что она любила читать у камина. Её платье — лёгкое, с её хрупкостью — задрожало на ветру, когда она наклонилась ближе, и я чувствовал, как её запах — лаванда и мята — смешивается с воздухом, что я вдыхал. Она была красива — не броско, не кричаще, а тихо, как розы у перил, что она сажала с такой любовью, и я знал: этот момент — её момент, хоть она ещё не понимала, что я спрятал внутри.

— Ты всегда любил такие штуки, Ravn, — сказала она, её голос — звонкий, с её смехом — был как ручей, что журчал за домом, и она посмотрела на меня, её глаза — светлые, с её любопытством — поймали мои.

— Что там?

— Увидишь, оленёнок, — ответил я, и мой голос — лёгкий, с её теплом — был как намёк, что она уловила, но не разгадала. Я смотрел на неё, мою Мелли, мою жену, и чувствовал, как нежность — тёплая, с её именем — растёт во мне, как цветы, что она растила, и знал: этот вечер — наш, и её свет ведёт меня дальше.

Июньский вечер окутывал веранду мягким теплом, его воздух — бархатный, с ароматом лаванды и роз — стелился вокруг, как её дыхание, что я ловил в каждом вдохе. Закатное солнце — золотое, с её светом — лилось через перила, рисуя длинные тени на деревянном полу, где мои ботинки — потёртые, с запахом масла — оставляли слабый скрип, смешиваясь с шорохом листьев за домом. Шкатулка стояла на плетёном столике, её тёмный орех — с потёртостями, что хранили её историю — блестел в этом свете, как кусочек нашего пути, что я вытащил ради сегодняшнего дня. Мелли сидела рядом, её чашка мятного чая — с паром, что вился в воздухе, как её улыбка — грела её руки, тонкие и бледные, с её хрупкостью, что я чувствовал даже в этом ветре.

Я кивнул, чувствуя, как внутри всё дрожит — тёплое, с лёгким напряжением, что я прятал за улыбкой. Она узнала её, мою Мелли, мою Sol, и я видел, как её взгляд — живой, с её светом — скользит по шкатулке, вспоминая те дни, когда мы только начинали, когда её смех — звонкий, с её радостью — звенел в той комнате, пропахшей смолой и её мылом. Я прислонился к перилам, мои руки — грубые, с мозолями от работы — сжали дерево, ещё тёплое от солнца, и сказал, стараясь звучать непринуждённо, хоть

сердце колотилось, как движок на пределе:

— Точно, Sol. Она всегда там стояла, помнишь? Ты ещё шутила, что это мой тайник для всякого барахла.

Она хмыкнула, её губы — нежные, с её улыбкой — дрогнули, и я видел, как её брови — тонкие, с её мягкостью — чуть поднялись, когда она посмотрела на меня.

— Да, Ravn, — сказала она, её голос — лёгкий, с её теплом — был как ветер, что шевелил розы у перил.

— Ты всегда бурчал, что это просто порядок, а я думала, там твои великие секреты.

Я улыбнулся, шире, чем хотел, и уводил её в те воспоминания, где её платье — синее тогда, с запахом её мыла — колыхалось, пока она стояла у моего стола, трогая шкатулку, а я чинил движок, пропахший бензином. "Что ты там прячешь, Ravn?" — смеялась она, и её глаза — светлые, с её любопытством — блестели, как озёра в горах, а я бурчал что-то про "флешки и ключи," скрывая, как её смех грел меня даже в те дни, когда я был ещё тенью самого себя. Теперь я смотрел на неё — мою Мелли, что сидела передо мной, её бледность от токсикоза, её усталость, что она прятала за этим светом, — и знал: эти воспоминания — наш мост, и я вёл её по нему, скрывая, что ждёт впереди.

— Может, и были секреты, — сказал я, мой голос — хриплый, с её теплом — был как намёк, что она уловила, но не разгадала.

— Открывай, посмотрим, что там теперь.

Она подняла крышку — медленно, с её осторожностью, — и я видел, как её пальцы — тонкие, с мукой под ногтями от утренних блинов — скользят по дереву, как её дыхание — слабое, с её нежностью — смешивается с мятным паром, что поднимался от чашки. Закат — золотой, с её светом — падал на её лицо, и я чувствовал, как напряжение — лёгкое, с её именем — растёт во мне, как цветы, что она сажала у перил. Она копалась в прошлом, а я вёл её к будущему, и каждый её шаг был моим светом в этот вечер.

— О, моя заколка! — воскликнула она, её голос, звонкий, с её радостью, разбудил тишину, и она вытащила маленький крабик — с камушками, что блестели в свете, — держа его перед собой, как сокровище. Её смеющиеся глаза нашли мои, и она сказала:

— А я её искала, Ravn. Помнишь, как я закалывала волосы, когда мы пекли торт?

Я кивнул, вспоминая ту ночь — её волосы, что падали на лицо, её смех, что звенел в кухне, пока ваниль смешивалась с её теплом, а потом тьма Кайла и Марка ворвалась в наш дом. Но я прогнал эту тень, мой голос — лёгкий, с её теплом — был как мост назад:

— Помню, Sol. Ты была вся в муке, а эта штука блестела, как звезда.

Она рассмеялась: легко, как ребёнок, что нашёл игрушку в траве, и я знал: она там, со мной, в тех днях, и я вёл её дальше, скрывая, как волнение — тёплое, с её именем — сжимает мне грудь. Это была игра, наш вечер, и я смотрел на неё, мою Мелли, мою жену, чувствуя, как её свет горит ярче заката.

Июньский вечер обнимал веранду своим теплом, его воздух — мягкий, с ароматом лаванды и роз — кружился вокруг, как её смех, что я ловил в каждом шорохе листьев за перилами. Закатное солнце — золотое, с её светом — лилось на плетёный столик, где шкатулка — чёрный орех, с потёртостями, что хранили её тайны, — стояла, как центр нашей маленькой сцены, тёмная и живая в этом свете. Мелли сидела напротив, её платье — цвета слоновой кости, лёгкое, с её хрупкостью — колыхалось на ветру, а чашка мятного чая — с паром, что вился, как её мысли, — грела её руки, тонкие и бледные, с её теплом, что я чувствовал даже в этом воздухе.

Этот звонкий, словно светящийся смех закружился в воздухе, и я видел, как она отложила заколку на стол, рядом с чашкой, где пар — тонкий, с мятным запахом — поднимался, смешиваясь с закатом. Она снова запустила руку в шкатулку, её движения — лёгкие, с её любопытством — были как игра, что она вела, не зная, что я жду.

— А это, кажется, твоё, — сказала она, вытаскивая флешку — старую, с потёртым пластиком, что я бросал туда сто лет назад. Она протянула её мне, её брови — тонкие, с её мягкостью — чуть поднялись, и я видел, как её глаза — светлые, с её смехом — блестят, дразня меня. Я взял флешку, мои пальцы — грубые, с запахом смолы — коснулись её, тёплых и живых, и сунул её в карман рубашки — синей, с пятнами масла, что я носил сегодня, — пряча улыбку.

— Может быть, — сказал я, мой голос — лёгкий, с её теплом — был как намёк, что она уловила, но не разгадала.

— Копай дальше, оленёнок.

Она хмыкнула, её губы — нежные, с её радостью — дрогнули, и она снова углубилась в шкатулку, её пальцы — тонкие, с её хрупкостью — перебирали содержимое, как ребёнок, что ищет конфету в коробке. Лучи закатного солнца падали на её лицо, и я видел, как её темные волосы с запахом лаванды — дрожат на ветру, как её бледность — от токсикоза, что мучил её утрами, — смягчается этим светом, делая её красивее, чем розы у перил.

— Какие-то записи… старый блокнот… — сказала она, вытаскивая потрёпанный блокнот — с моими каракулями, что я чертил в Айдахо, чиня движки. Она подняла на меня глаза — светлые, с её смехом — и сказала, её голос — звонкий, с её игрой: — Это что, Ravn, твои инженерные расчёты? Великие проекты?

Я хмыкнул, чувствуя, как ожидание — тёплое, с её именем — нарастает во мне, как волна перед приливом.

— Может, и великие, Sol, — ответил я, мой голос — хриплый, с её теплом — был как дразнилка, что она поймала, но не поняла.

— Ты ещё не всё нашла.

Она рассмеялась — легко, как ветер в листве, — и я видел, как её детское любопытство — живое, с её светом — ведёт её дальше, как её пальцы — дрожащие, с её нежностью — копаются в шкатулке, всё ближе к тому, что я спрятал. Я затаил дыхание, мои руки — грубые, с её теплом — сжали перила, и я смотрел на неё, мою Мелли, мою жену, чувствуя, как каждый её смех, каждый её взгляд — это мой мир, что она строила для меня. Она была так близко — к кольцу, к моему сердцу, — и я знал: игра набирала ход, и этот вечер был наш.

Июньский вечер сгущался над верандой, его тепло — мягкое, с ароматом лаванды и роз — сжималось вокруг нас, как её дыхание, что я чувствовал в каждом ударе сердца. Закатное солнце — золотое, с её светом — уходило за холмы, оставляя длинные тени на деревянном полу, где мои ботинки — потёртые, с запахом масла — застыли, словно я боялся спугнуть этот миг. Шкатулка — чёрный орех, с потёртостями, что хранили её историю, — стояла на плетёном столике, её тёмная поверхность блестела в этом свете, как зеркало, что отражало всё, что мы прошли. Мелли сидела передо мной, её платье — цвета слоновой кости, лёгкое, с её хрупкостью — колыхалось на ветру, а чашка мятного чая — с паром, что вился, как её мысли, — остывала рядом, забытая в её игре.

Она копалась в шкатулке, её пальцы — тонкие, с её теплом — перебирали мелочи, что я бросил туда для отвода глаз: заколку, флешку, блокнот с моими каракулями. Её смех — звонкий, с её радостью — ещё звенел в воздухе, но теперь её движения замедлились, стали осторожнее, как будто она чувствовала, что что-то изменилось. Я затаил дыхание, мои руки — грубые, с мозолями от работы — сжали перила так, что дерево скрипнуло, и я смотрел на неё, мою Мелли, мою Sol, чувствуя, как напряжение — тёплое, с её именем — растёт во мне, как буря перед первым громом. Это был момент, мой сюрприз, и я знал: она близко, так близко к тому, что я прятал на дне.

Её пальцы — дрожащие, с её усталостью — замерли, и я увидел, как она достаёт её — маленькую бархатную коробочку, глубокого винного цвета, что я спрятал под ворохом мелочей. Она лежала в её руке, мягкая и тёмная, как ночь, что мы пережили, но живая, как утро, что я хотел ей дать. Её брови — тонкие, с её мягкостью — чуть нахмурились, и я видел, как её глаза — светлые, с её любопытством — расширяются, изучая эту находку. Она поднесла коробочку ближе, её дыхание — слабое, с её нежностью — стало тише, и я чувствовал, как время — тёплое, с её светом — замедляется, как река перед плотиной.

— Что это? — прошептала она, её голос — мягкий, с её теплом — был как вопрос, что повис в воздухе, и я видел, как её пальцы — дрожащие, с её хрупкостью — медленно открывают крышку. Бархат — глубокий, с её тайной — раскрылся, и там, на атласной подушечке — нежной, белой, как её платье, — лежало кольцо. Маленькое, из розового золота — необычного, тёплого, как её душа, — оно мерцало в закатном свете, мягко и скромно, без кричащей пышности. В центре — крошечный сапфир, синий, как её глаза в те ночи, когда она шептала мне "Ravn," глубокий и живой, как озёра в горах. А внутри — гравировка, тонкая и чёткая: "My heart is yours" — моё сердце твоё, слова, что я носил в себе с той ночи, когда кровь текла по моим рукам, а её свет спасал меня.

Она замерла, её рука — тонкая, с её теплом — задрожала, и я видел, как её губы — нежные, с её улыбкой — приоткрылись, но не издали звука. Её глаза — светлые, с её светом — поднялись ко мне, полные трепета, и я чувствовал, как моё сердце — тяжёлое, с её именем — стучит так громко, что заглушает шорох ветра за перилами. Это было оно — кольцо, что я выбрал для неё, не броское, не золотое, как у всех, а розовое, как её нежность, как её хрупкость, что была её силой. Я не хотел пышности — Мелли не такая, она сама сияние, и это кольцо было как она: простое, но уникальное, с её теплом, что я любил больше жизни.

— Рэй… — выдохнула она, её голос — слабый, с её уязвимостью — был как лист, что дрожит на ветру, и я видел, как её бледность — от токсикоза, что мучил её утрами — смягчается румянцем, что вспыхнул на щеках. Она смотрела на кольцо, её пальцы — дрожащие, с её нежностью — коснулись сапфира, и я знал: она не понимает, но чувствует. Закат — золотой, с её светом — падал на её лицо, и я видел, как её волосы — светлые, с запахом лаванды — дрожат, как её взгляд — живой, с её трепетом — ищет мои глаза.

Я молчал, мои руки — грубые, с её теплом — сжимали перила, и я смотрел на неё, мою Мелли, мою жену, чувствуя, как напряжение — тёплое, с её именем — сжимает мне грудь, как трепет — живой, с её светом — растёт во мне, как цветы, что она сажала у дома. Она держала моё сердце в этой коробочке, и я ждал, затаив дыхание, пока её мир — наш мир — не перевернётся в этот вечер.

Июньский вечер мягко сгущался над верандой, его тепло — бархатное, с ароматом лаванды и роз — обволакивало нас, как её дыхание, что я чувствовал даже в этом тишине. Закатное солнце — золотое, с её светом — уходило за холмы, оставляя слабый отблеск на деревянном полу, где тени — длинные, живые — дрожали, как мои мысли в этот миг. Шкатулка — чёрный орех, с потёртостями, что хранили её тайны, — стояла открытой на плетёном столике, её содержимое — заколка, флешка, блокнот — лежало рядом, забытые в этом напряжении.

Она держала бархатную коробочку — винного цвета, мягкую, с её тайной — в руках, её пальцы — тонкие, с её теплом — дрожали, пока она смотрела на кольцо, что лежало внутри, на атласной подушечке, белой и нежной, как её кожа. Розовое золото — тёплое, с её нежностью — мерцало в закатном свете, сапфир — синий, как её глаза, — ловил последние лучи, а гравировка — "My heart is yours" — была как шепот, что я носил в себе. Она замерла, её дыхание — слабое, с её уязвимостью — стало тише, и я видел, как её губы — нежные, с её теплом — приоткрылись, но слова не шли. Её глаза — светлые, с её светом — поднялись ко мне, полные растерянности, и я чувствовал, как моё сердце — тяжёлое, с её именем — сжимается, мягко и живо, как этот вечер.

— Что это? — првторила она, её голос — слабый, с её хрупкостью — был как лист, что падает на землю, лёгкий и дрожащий. Она поднесла коробочку ближе, её брови — тонкие, с её мягкостью — нахмурились, и я видел, как её взгляд — живой, с её удивлением — мечется между кольцом и мной, пытаясь понять. Она не понимала, откуда оно, это кольцо, что не было в Айдахо, что не лежало в шкатулке раньше, и я видел, как её растерянность — тёплая, с её теплом — растёт, как цветы, что она сажала у перил, медленно и нежно.

Я смотрел на неё, мою Мелли, мою Sol, и видел, как её бледность — от токсикоза, что мучил её утрами — смягчается румянцем, что вспыхнул на щеках, как её волосы — светлые, с запахом лаванды — дрожат на ветру, падая на лицо, что было красивее заката. Она была уязвима — в этом вопросе, в этом взгляде, — и я чувствовал, как её недоумение — живое, с её светом — тянет меня к ней, как река, что зовёт к берегу.

— Совсем новое кольцо, — сказала она, её голос — мягкий, с её теплом — был как шепот ветра в листве, — но я никогда раньше не видела этой коробочки. Это точно не моя.

Она подняла глаза и посмотрела на меня, и я видел, как её пальцы — дрожащие, с её нежностью — сжимают коробочку, как её губы — нежные, с её растерянностью — дрогнули, ожидая ответа. Она знала шкатулку, помнила её из Айдахо, но это кольцо — розовое золото, сапфир, мои слова внутри — было чужим, новым, и я видел, как её мысли — тёплые, с её светом — кружатся, как пар от её чая, что остывал рядом.

Я улыбнулся — мягко, с её теплом, — пряча трепет, что гудел в груди, как движок перед стартом. Мои руки — грубые, с запахом смолы — лежали на перилах, и я чувствовал, как дерево — тёплое, с её миром — держит меня, пока я смотрел на неё.

— Но она твоя, Sol, — сказал я, мой голос — хриплый, с её именем — был как обещание, что я вложил в эти слова, мягкое и живое, как этот вечер. Я видел её удивление — её глаза, что расширялись, её дыхание, что замерло, — и знал: она ещё не сложила пазл, но чувствует, что это больше, чем просто находка. Закат — золотой, с её светом — падал на её лицо, и я видел, как её растерянность — тёплая, с её хрупкостью — делает её ещё красивее, ещё ближе ко мне.

Я молчал, мои пальцы — грубые, с её теплом — сжали перила, и я смотрел на неё, мою Мелли, мою жену, чувствуя, как её вопрос — живой, с её уязвимостью — висит в воздухе, как пар над чашкой, что она забыла. Она была так близко к правде, и я ждал, мягко и трепетно, пока её свет — мой свет — не найдёт мой.

Июньский вечер сгустился над верандой, его тепло — мягкое, с ароматом лаванды и роз — сжималось вокруг нас, как её тепло, что я чувствовал в каждом вдохе. Закатное солнце — золотое, с её светом — угасло за холмами, оставляя слабый отблеск на деревянном полу, где тени — длинные, дрожащие — танцевали, как моё сердце в этот миг. Шкатулка — чёрный орех, с потёртостями, что хранили её тайны, — стояла открытой на плетёном столике, её содержимое — заколка, флешка, блокнот — лежало забытым, а бархатная коробочка — винного цвета, с её судьбой — дрожала в руках Мелли, моей Sol, а чашка мятного чая — с паром, что остыл в воздухе, — стояла рядом, как свидетель этого момента.

Она смотрела на кольцо — розовое золото, сапфир, гравировка "My heart is yours" — её пальцы — тонкие, с её теплом — дрожали, держа коробочку, и я видел, как её глаза — светлые, с её уязвимостью — мечутся, полные растерянности. "Что это?" — спросила она, её голос — слабый, с её нежностью — был как лист, что падает на землю, и я чувствовал, как её удивление — живое, с её светом — зовёт меня, как река, что тянет к берегу. Я смотрел на неё, мою Мелли, и знал: этот миг — наш, и я не мог больше ждать.

Я шагнул к ней, мои ботинки — потёртые, с запахом масла — скрипнули по полу, и опустился на одно колено, чувствуя, как дерево — тёплое, с её миром — принимает меня, как её взгляд — светлый, с её теплом — ловит мой. Её волосы — светлые, с запахом лаванды — дрожали на ветру, падая на лицо, что было бледнее обычного, с тенями токсикоза под глазами, но красивее, чем розы у перил, что она сажала с такой любовью. Я взял её руку — дрожащую, с её хрупкостью — в свою, мою грубую, с мозолями, что резали железо, но теперь держали её, как сокровище, что я вырвал из тьмы.

— Мелисса Уайт, — сказал я, мой голос — хриплый, твёрдый, с её именем — был как клятва, что я нёс в себе с той ночи, когда кровь текла по моим рукам, а её свет спасал меня.

— Ты выйдешь за меня?

Она замерла, её дыхание — слабое, с её уязвимостью — остановилось, и я видел, как её глаза — светлые, с её светом — расширяются, как её губы — нежные, с её теплом — приоткрываются, но не находят слов. Я сжал её руку — тёплую, живую — и продолжал, мой голос — твёрдый, с глубокой нежностью — был как река, что несёт её к дому:

— С нашими новыми документами ты уже моя жена, Миранда Кокс. Это часть нашего пути — сложного, странного, но нашего. Но я хочу, чтобы ты была моей не только на бумаге, а в жизни, в сердце. Согласна ли ты, Sol, быть моей женой — не для мира, а для нас?

Её пальцы — дрожащие, с её нежностью — сжали мои, и я видел, как слёзы — горячие, живые — собираются в её глазах, как румянец — тёплый, с её светом — вспыхивает на щеках, смывая бледность, что мучила её утрами. Она была красива — не кричаще, не пышно, а тихо, как этот вечер, как её душа, что я любил больше жизни. Ветер — лёгкий, с травяным шёпотом — шевелил её платье, и я чувствовал, как её запах — лаванда и мята — смешивается с воздухом, что я вдыхал, как её тепло — живое, с её любовью — течёт ко мне, как река после дождя.

— Рэй… — выдохнула она, её голос — слабый, с её теплом — был как шепот ветра в листве, и я видел, как её взгляд — светлый, с её трепетом — ловит мой, полный понимания, что рос в ней, как цветы, что она растила. Я встал, не отпуская её руку, и притянул её к себе, её тело — лёгкое, с её хрупкостью — прижалось к моей груди, где рубашка — синяя, с пятнами масла — пахла мной, а теперь и ею. Мои руки — грубые, с её теплом — обняли её, и я зарылся лицом в её волосы — светлые, с её запахом, — чувствуя, как её дыхание — быстрое, с её светом — касается моей шеи.

— Ты — мой пульс, моя весна, — шепнул я, мой голос — хриплый, с её именем — был как обещание, что я вложил в это кольцо.

— Я убивал за тебя, Sol, и буду жить для тебя. Для вас.

Её слёзы — горячие, с её любовью — упали на мою грудь, и я чувствовал, как её руки — тонкие, с её нежностью — обнимают меня, сжимая так, будто я был её якорем в этом мире. Закат — золотой, с её светом — угас, но её тепло — живое, с её душой — горело ярче, чем солнце, и я знал: это был наш момент, наша романтика, что родилась из крови и выросла в нежность. Я ждал её ответа, мои пальцы — грубые, с её теплом — гладили её спину, и я смотрел в её глаза — светлые, с её светом, — чувствуя, как её любовь — тёплая, живая — отвечает мне без слов.

Тишина вечера, густая, тёплая, с её именем — обволакивала нас, как июньские сумерки, что постепенно опускались на Летбридж, мягкие и живые, но напряжённые, как струна, готовая лопнуть. Её "да" — слабое, дрожащее, с её светом — ещё звенело в моих ушах, как эхо, что я боялся потерять, как будто ветер — лёгкий, с травяным шёпотом — мог унести его прочь. Я держал её — мою Мелли, мою Sol — в своих руках, её тело — лёгкое, с её хрупкостью — прижималось ко мне, и я чувствовал, как её сердце — быстрое, живое — бьётся в такт с моим, что колотилось в груди, как мотор на холостом ходу, готовый сорваться. Мир — наш мир — ожил после её слов, но теперь я ждал большего, ждал её взгляда, её осознания, её полного ответа, что закрепило бы этот миг навсегда.

Закат давно угас, оставив лишь слабый отблеск на веранде, где деревянный пол — потёртый, с запахом смолы — хранил следы наших шагов. Её платье — цвета слоновой кости, с её нежностью — колыхалось на ветру, что затих, как будто сам ждал, затаив дыхание. Бархатная коробочка — винного цвета, с кольцом внутри — лежала в её руках, её пальцы — тонкие, с её теплом — сжимали её, и я видел, как дрожь — слабая, живая — пробегала по её коже, бледной и светящейся в полумраке. Чашка мятного чая — с остывшим паром — стояла забытой на плетёном столике, рядом с заколкой, флешкой и блокнотом, что высыпались из шкатулки — чёрного ореха, с её тайнами, — но всё это теперь не значило ничего. Всё, что было важно, — это она, её дыхание, её взгляд, её слова, что я ловил, как воздух.

Я отстранился — медленно, с её теплом, — мои руки — грубые, с мозолями от работы — всё ещё держали её за плечи, и я посмотрел в её глаза — светлые, с её уязвимостью, — полные слёз, что блестели, как звёзды над горами. Она молчала, её губы — нежные, с её теплом — были приоткрыты, но слов не было, только дыхание — слабое, с её светом — вырывалось из неё, касаясь моего лица. Мои пальцы — грубые, с её теплом — дрогнули, и я сжал её чуть сильнее, как будто боялся, что она исчезнет, растворится в этой тишине, что сгущалась вокруг нас.

— Sol… — мой голос — хриплый, с её именем — вырвался из горла, как выстрел в ночи, полный надежды и страха.

— Ты правда хочешь этого? Со мной?

Её тонкие брови дрогнули, и я видел, как её взгляд, глубокий, с любовью, замер на мне, как будто она искала что-то в моих глазах : тёмных, с её отражением. Тишина, живая, с её именем, стала невыносимой, она давила на меня, как ночь, что приближалась, и я чувствовал, как мой пульс — тяжёлый, с её светом — гудит в висках, как движок, что вот-вот заглохнет. Мир замер: листья за перилами не шевелились, ветер — лёгкий, с её теплом — затих, и даже птицы прервали свою вечернюю беседу, ожидая ее ответа.

Она шагнула ближе — медленно, с её хрупкостью, — её руки — тонкие, с её нежностью — легли на мою грудь, где рубашка — синяя, с пятнами масла — хранила её слёзы и мой запах. Её пальцы — тёплые, живые — сжали ткань, и я почувствовал, как её тепло — её любовь — проникает в меня, как луч, что пробился сквозь тучи. Она подняла голову, её волосы — светлые, с запахом лаванды — качнулись, и её глаза, полные слёз, но ясные, как озёра в горах после дождя нашли мои.

— Рэй… — прошептала она, её голос — мягкий, с её уязвимостью — был как мелодия, что я знал наизусть, но каждый раз слышал впервые.

— Ты не понимаешь? Я всегда хотела этого. С тобой. Только с тобой.

Её слова — тёплые, с её светом — ударили в меня, как молния, и я замер, мои руки — грубые, с её теплом — задрожали на её плечах. Напряжение — горячее, с её именем — сжало мне грудь, и я видел, как её губы — нежные, с её теплом — дрогнули в улыбке — слабой, дрожащей, но живой. Она сжала коробочку с кольцом сильнее, её пальцы — тонкие, с её нежностью — побелели от усилия, и я понял: она осознаёт. Осознаёт, что это не просто слова, не просто кольцо, а обещание, что я нёс в себе всю жизнь, с той ночи, когда её свет вытащил меня из тьмы.

— Тогда надень его, Sol, — сказал я, мой голос — хриплый, с её именем — был как молитва, что я шептал в ночи.

— Пусть оно будет твоим. Пусть я буду твоим.

Она посмотрела на кольцо — маленькое, с её светом, — и её слёзы — горячие, живые — упали на бархат, оставляя тёмные пятна. Тишина — густая, с её любовью — сгустилась ещё сильнее, и я слышал только стук наших сердец — её и моего, — что бились в унисон, как ритм, что я знал лучше себя. Она медленно открыла коробочку, её пальцы — тонкие, с её теплом — дрожали, и я видел, как кольцо простое, с её нежностью — блеснуло

— Рэй… — выдохнула она, и её голос — слабый, с её светом — оборвался, но её взгляд сказал всё. Она взяла кольцо, её руки задрожали

— Ravn, — прошептала она, её голос — мягкий, с её нежностью — был как ветер в листве.

— Это ты мой. А я твоя.

Она надела кольцо — медленно, с её светом, — и я видел, как оно село на её палец, как будто всегда там было, как будто ночь — тёмная, с её именем — создала его для неё. Мир ожил: ветер снова зашумел в листьях, донося прохладу дождя, который где-то уже начался, и я притянул её к себе, мои руки — грубые, с её теплом — обняли её крепче, чем когда-либо.

— Ты моя, Sol, — сказал я, мой голос — хриплый, с её именем — был как клятва, что я нёс в сердце.

— Навсегда.

Она улыбнулась — широко, с её любовью, — и её слёзы — горячие, живые — упали на мою грудь, где её тепло смешалось с моим. Я поцеловал её — сильно, с её вкусом, — мои губы — сухие, с её светом — нашли её, и она ответила, её руки — тонкие, с её нежностью — обвили мою шею. Напряжение ушло, оставив только тепло — её тепло, моё тепло, — и я знал: это был наш миг, наша нежность, что родилась из тишины и выросла в вечность.

Ночь наконец опустилась на город, укрывая наш дом и садик, словно мягкое покрывало, сотканное из ароматов цветущих роз и трав, что шептались на ветру. Луна, полная и сияющая, висела над холмами, разливая серебро по деревянным доскам, ещё хранившим дневное тепло. Рэй стоял перед Мелиссой, его Мелли, его Sol, и в его грубых, натруженных руках лежала её тонкая ладонь — такая хрупкая, но живая, пульсирующая теплом, которое он чувствовал каждой клеточкой своей кожи. В его пальцах поблёскивало кольцо — розовое золото с сапфиром, глубоким, как её глаза, — маленький символ их большой любви, вынутый из бархатной коробочки цвета спелого вина.

Он задержал дыхание, когда поднёс кольцо к её безымянному пальцу. Его руки — сильные, с мозолями от работы на ранчо — дрожали, но прикосновение было нежным, почти невесомым, как будто он боялся нарушить этот момент. Она смотрела на него, её светлые глаза блестели от слёз счастья, которые дрожали на ресницах, но не падали. Её платье — лёгкое, цвета слоновой кости — колыхалось на ветру, и в этот миг она казалась ему видением, сотканным из света луны и его собственных мечтаний. Медленно, с трепетом, он надел кольцо на её палец — оно село идеально, словно всегда принадлежало ей, словно было выковано самой ночью для этого мига.

— Теперь ты моя, Sol, — прошептал он, и его голос — хриплый, пропитанный её именем — дрогнул, как струна, натянутая до предела. Она улыбнулась — широко, искренне, — и слёзы всё-таки скатились по её щекам, оставляя блестящие следы на бледной коже. Её губы — мягкие, чуть дрожащие — приоткрылись, но она не сказала ничего, только шагнула к нему, и он поймал её в свои объятия. Его руки — сильные, тёплые — сомкнулись вокруг неё, прижимая её к себе так крепко, словно он хотел запомнить каждую линию её тела.

Её тонкие ладони скользнули вверх, обняли его шею, и он почувствовал тепло её кожи на своей — там, где пульс бился быстро и неровно. Её волосы — светлые, с тонким ароматом лаванды — коснулись его лица, и он вдохнул этот запах, смешанный с её теплом, с её жизнью. Она прижалась ближе, её голова легла ему на грудь, где синяя рубашка, пропитанная потом и пылью ранчо, теперь хранила её дыхание. Он наклонился, и его губы — сухие, но жаждущие её — нашли её. Их поцелуй был долгим, нежным, полным обещаний, что не нуждались в словах. Её губы отвечали ему — мягкие, тёплые, с лёгким солоноватым привкусом слёз, — и их дыхание смешалось в воздухе, становясь одним, как их сердца, что бились в унисон.

Его руки скользнули по её спине, чувствуя, как ткань платья струится под пальцами, как её тело — хрупкое, но такое живое — прижимается к нему. Она отстранилась на мгновение, всего на вдох, и её глаза — светлые, сияющие любовью — встретились с его.

— Я люблю тебя, Ravn, — прошептала она, и её голос — мягкий, как шелест листвы на ветру — проник в него, согревая изнутри.

Он улыбнулся, его грубые пальцы коснулись её щеки, стирая влажные дорожки слёз.

— И я тебя, Sol, — ответил он, и в его хриплом голосе звучала клятва, глубже любых слов.

— Ты — мой дом.

Она рассмеялась — тихо, мелодично, как журчание ручья, — и снова притянула его к себе. Её руки — тёплые, нежные — скользнули по его плечам, а затем снова легли на шею, и она привстала на цыпочки, чтобы поцеловать его ещё раз. Этот поцелуй был мягче, медленнее, как будто они пытались растянуть этот момент навечно. Его губы прошлись по её — сначала едва касаясь, затем глубже, ощущая тепло её кожи, её дыхание, что касалось его лица, как лёгкий ветер. Он чувствовал, как её пальцы вплетаются в его волосы, слегка теребят их, и это простое движение заставило его сердце сжаться от нежности.

Мир вокруг них замер. Тёплый ветерок шевелил листья за перилами веранды, принося с собой аромат цветущих трав, а луна, словно молчаливый свидетель, освещала их силуэты. Их близость была в деталях: в тепле её рук, что обжигало его кожу, в запахе лаванды, что витал в воздухе, в их дыхании, что сливалось в одно, создавая невидимую нить между ними. Его ладони лежали на её талии, чувствуя, как она чуть дрожит — не от холода, а от переполняющих её эмоций.

— Ты дрожишь, — прошептал он, отстраняясь лишь настолько, чтобы заглянуть ей в глаза. Его голос был низким, с лёгкой хрипотцой, но в нём сквозила забота.

— Это от счастья, — ответила она, и её улыбка — тёплая, сияющая — осветила ночь ярче луны. Она снова прижалась к нему, её щека коснулась его груди, и он почувствовал, как её ресницы щекотят его кожу сквозь тонкую ткань рубашки.

Он наклонился и поцеловал её ещё раз — сначала в висок, где её волосы пахли лавандой и летом, затем в уголок губ, где её улыбка всё ещё дрожала. Её руки скользнули вниз, обняли его за талию, и она притянула его ближе, словно боялась, что этот миг растает, как утренний туман. Их губы встретились снова — нежно, но с какой-то новой глубиной, как будто каждый поцелуй становился обещанием, вырезанным в их душах.

— Пойдём внутрь, Sol, — наконец сказал он, его голос был тихим, но твёрдым, как якорь в бурю.

— Ночь становится холодной, а я не хочу, чтобы ты замёрзла.

Она кивнула, её глаза блестели, отражая свет луны и его любовь. Он взял её за руку — ту, где теперь сияло кольцо, — и повёл к двери, где тёплый свет из дома манил их обещающим уютом. Веранда осталась позади, но этот вечер — их вечер — остался с ними, запечатлённый в каждом прикосновении, каждом вздохе, каждом взгляде.

Тёплый июньский ветер ласкал веранду, а Рэй и Мелисса сидели на кухне, за их спинами мерцали лампы, мягко освещая их лица, но настоящий свет исходил от них самих — от их близости, от тихого счастья, что поселилось между ними после долгих дней теней.

Рэй сжал её руку чуть крепче, его грубые пальцы, привыкшие к тяжёлой работе, осторожно гладили её тонкие, почти невесомые. Он наклонился к ней, его дыхание — тёплое, чуть хриплое — коснулось её виска.

— Sol, — начал он, и в его голосе дрожала нежность, которую он редко позволял себе выпустить наружу.

— Помнишь, я обещал тебе ледяное вино? Из винограда, что замерзает на лозе, но сохраняет сладость. Как ты.

Мелисса повернулась к нему, её светлые волосы мягко качнулись, словно подхваченные ветром, и в её глазах — ясных, с той уязвимостью, что он так любил, — заплясали искры луны. Она улыбнулась, и её улыбка была лёгкой, почти детской.

— Да, Ravn, — ответила она, её голос звенел, как шёлковая нить, натянутая между ними.

— Ты говоришь, что оно сладкое, как я. Неужели я такая холодная?

Он засмеялся — коротко, хрипло, но искренне, и этот звук был для неё дороже любых слов. Его сухие губы дрогнули, и он покачал головой.

— Нет, малышка. Ты тёплая. Но сильная. Как этот виноград — переживает мороз, а потом становится слаще всего на свете.

Её смех вырвался наружу — звонкий, мелодичный, как журчание воды в летнем ручье. Впервые за неделю в этом смехе не было ни тени боли, ни отголосков прошлого, что так долго держало её в своих цепях. Рэй смотрел на неё, не отрываясь, и его сердце сжималось от любви — такой острой, что он почти боялся дышать, чтобы не спугнуть этот момент.

— Знаешь, Sol, — продолжил он, и его голос стал глубже, серьёзнее, как будто он собирался сказать что-то, что изменит их мир.

— Наш ребёнок… он будет расти здесь, в этом доме. В нашей любви. Я построю ему кроватку своими руками. И каждую ночь буду рассказывать ему, как сильно его мама смеётся, когда счастлива.

Мелисса замерла, её пальцы дрогнули в его ладони, и она подняла на него глаза — блестящие, полные слёз, но не горьких, а тех, что рождаются от переполняющего счастья. Она сжала его руку в ответ, и её тепло — живое, пульсирующее — передалось ему, как ток.

— Ravn, — прошептала она, и её голос задрожал, но не от страха, а от надежды.

— Наш малыш… он будет знать, что его папа — самый сильный человек на свете. И что он всегда держит свои обещания.

Рэй притянул её к себе, его руки — широкие, надёжные — обняли её так, словно он хотел защитить её от всего мира. Она прижалась к его груди, её щека нашла место прямо над его сердцем, и она слышала, как оно бьётся — ровно, сильно, в такт с её собственным. Его запах — смесь дерева, земли и чего-то тёплого, родного — окутал её, и она закрыла глаза, вдыхая его.

— Ты — моё солнце, Sol, — сказал он, и в его хриплом голосе звучала непреклонная решимость.

— Я сделаю всё, чтобы ты никогда больше не плакала. Только от радости. Она подняла голову, её губы — мягкие, чуть влажные от слёз — нашли его, и их поцелуй был медленным, глубоким, полным невысказанных клятв. Он чувствовал её дыхание — тёплое, живое — на своей коже, её тонкие руки обвили его шею, и в этот момент весь мир сузился до них двоих. В её прикосновении была вся её нежность, вся её сила, а в его — обещание, что он никогда её не отпустит.

— Я уже счастлива, Ravn, — прошептала она, отстраняясь лишь на мгновение, чтобы заглянуть ему в глаза. Её голос был тихим, но твёрдым.

— С тобой. С нашим будущим.

Он улыбнулся, и его грубые пальцы — те самые, что могли рубить дрова и строить дома — коснулись её щеки с такой осторожностью, будто она была сделана из стекла. Он стёр влажную дорожку слёз с её лица, и в его взгляде была клятва, глубже любых слов.

— И я с тобой, Sol, — ответил он.

— Навсегда.

Неожиданно ветер принёс далёкий раскат грома, и они оба подняли головы. Где-то на горизонте собирались тучи, но звёзды над ними всё ещё сияли, и луна не собиралась уступать своё место. Мелисса вздрогнула, но Рэй крепче обнял её, его тепло прогнало любой намёк на холод.

— Это просто летняя гроза, малышка, — сказал он с лёгкой усмешкой.

— Она пройдёт стороной. А мы останемся здесь. С нашим вином и нашими планами. Она улыбнулась, прижавшись к нему ещё ближе, и прошептала:

— Тогда давай попробуем это ледяное вино, Ravn. Хочу узнать, правда ли оно такое сладкое, как ты говоришь.

Он встал, не отпуская её руки, и повёл её в дом, где их ждала бутылка, покрытая тонким слоем инея. Они налили вино в бокалы, и свет лампы заиграл в золотистой жидкости, словно в ней спрятались кусочки солнца. Первый глоток был холодным, но сладость разлилась по языку, согревая их изнутри. Мелисса засмеялась снова, и её смех наполнил комнату, как музыка.

— Ты был прав, — сказала она, глядя на него с озорством в глазах.

— Оно сладкое. Но ты всё равно слаще.

Рэй притянул её к себе, и их бокалы звякнули, соприкоснувшись. Под далёкий гул грома и шорох листвы за окном они пили вино, делились тихими словами о будущем и строили планы для ребёнка, что уже был частью их света. Тени прошлого растворились в ночи, уступив место надежде, что сияла ярче луны над их домом.

от лица Мелиссы

Тёплый июньский вечер давно уступил место ночи, и звёзды над Летбриджем сияли, как далёкие маяки, манящие, но недосягаемые. В доме царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием угасающего камина да редкими порывами ветра, что шуршал листвой за окном. Я сидела на диване, и мои пальцы теребили край платья, это движение получалалось как-то бессознательно. Кольцо с сапфиром на её пальце тускло поблёскивало в свете огня, и я смотрела на него, чувствуя, как его тяжесть ложится на сердце.

Рэй стоял у камина, его широкая спина была напряжена, а руки — сильные, привыкшие к топору и молотку — застыли на каминной полке. Он молчал, но я знала: он чувствует мою тревогу, мою тоску, что висела в воздухе, тяжёлая, как предгрозовые облака. Я не могла спрятать её от него — он слишком хорошо меня знал.

— Sol, — его голос, низкий, с той хрипотцой, что всегда заставляла моё сердце дрогнуть, прорвал тишину.

— Что тебя гложет?

Я подняла глаза, встретив его взгляд — тёмный, глубокий, полный заботы. На миг мне захотелось солгать, спрятаться за улыбкой, но я не могла. Не с ним. Боль, что жила во мне, вырвалась наружу, и я опустила голову, чувствуя, как слёзы жгут глаза.

— Я думаю о родителях, Ravn, — прошептала я, и мой голос задрожал, слабый, как осенний лист на ветру.

— О том, как они остались там… одни.

Он шагнул ко мне, его тяжёлые ботинки скрипнули по деревянному полу, и я ощутила тепло его присутствия ещё до того, как он сел рядом. Его колено коснулось моего, и это прикосновение было как спасательный круг в бурном море моих мыслей. Он взял мою руку — холодную, дрожащую — в свою, тёплую и надёжную, и я сжала её, боясь отпустить.

— Ты скучаешь по ним, — сказал он тихо, и в его словах не было вопроса, только понимание, мягкое, как свет луны.

Я кивнула, и слёзы — горячие, живые — потекли по щекам. Перед глазами встали их лица: мамины руки, что гладили мои волосы, когда я была маленькой, папины глаза, всегда строгие, но такие добрые, когда он думал, что я не вижу. Я ушла от них, чтобы спасти себя, но этот разрыв разрезал меня пополам. А этот важный, трогательный момент с предложение руки и сердца — это ведь то, о чем они всегда мечтали для меня. А я... я так давно не слышала их голоса.

Как же мне им позвонить? Любой мой шаг может стать ниточкой, ведущей к их убежищу. Я не могу рисковать, не могу подставить Рэя, который стал для меня всем. Но эта тоска... она изводила изнутри, не давая покоя. А после той ночи, после пережитого, Кайл и Марк... Я еще сильнее осознала, насколько хрупка наша жизнь, насколько легко все может оборваться. Эта мысль усилила во мне желание помириться с родителями. Все наши прошлые обиды, недоразумения кажутся сейчас такими мелочными, такими незначительными. Я хочу услышать их голоса, сказать им, как сильно я их люблю. Пока еще не поздно.

— Я помню, как мама плакала, когда я уходила, — мой голос дрожал, слова вырывались с трудом, как камни из глубины. — Она держала меня за руку, умоляла остаться, а я… я вырвалась. Папа стоял в стороне, молчал, но я видела, как его плечи дрожали. Он хотел казаться сильным, Ravn, но я знаю — он сломался, когда я закрыла за собой дверь. Я оставила их с этой болью, а сама сбежала сюда, к тебе.

Я прикусила губу, пытаясь сдержать рыдания, но они рвались наружу, острые, как осколки стекла. Рэй молчал, его пальцы — грубые, но такие нежные — гладили мою ладонь, и я чувствовала его тепло, его силу. Он не торопил меня, не перебивал — просто был рядом, как скала, о которую я могла опереться.

— Я хочу услышать их голоса, — вдруг сказала я, и мой тон стал твёрже, хотя внутри всё ещё дрожала уязвимость.

— Хочу сказать, что я жива, что со мной всё хорошо. Что я не пропала навсегда.

Рэй нахмурился, его брови сошлись на переносице, и я увидела тень тревоги в его глазах. Он знал, как опасно связываться с прошлым — полиция могла всё ещё искать меня, и один неверный шаг мог разрушить нашу хрупкую безопасность. Но он видел мою боль, мою тоску, и я знала: он не откажет мне, даже если это будет стоить нам всего.

— Sol, — начал он, и его голос был серьёзным, с той хрипотцой, что я так любила.

— Это риск. Ты понимаешь. Но… я не могу смотреть, как ты терзаешь себя. Мы найдём способ.

Он встал, его движения были резкими, решительными, и направился к столу. Я следила за ним, сердце колотилось в груди, пока он рылся в своей потёртой сумке, пахнущей кожей и дорогой. Он вернулся с маленькой коробочкой в руках, открыл её и достал одноразовую SIM-карту — наш секрет, наш щит от внешнего мира. Сев рядом, он протянул мне телефон — старый, потрёпанный, но верный.

— Используем это, — сказал он, и его голос был твёрд, как гранит.

— Но будь осторожна, Sol. Ни слова о том, где мы. Ни намёка. Просто скажи, что ты жива. И что ты будешь им звонить теперь.

Я кивнула, чувствуя, как благодарность сжимает горло. Мои пальцы — тонкие, дрожащие — взяли телефон, и я набрала номер, который знала наизусть, каждый щелчок клавиш отдавался в груди.

Я так сильно хотела услышать ее голос. Но вместе с этим желанием рос и страх. А вдруг она не ответит? Вдруг я узнаю что-то страшное, что-то, к чему я не готова? Я боялась, что мама и отец не захотят со мной говорить, что они обижены на меня, не понимают, почему я так долго молчала... Или я узнаю, что кого-то из них уже нет... Весь этот хаос мыслей в секунды пронёсся в моем сознании.

— Алло? — голос мамы на том конце ударил меня, как молния, и я замерла, дыхание оборвалось.

— Мама, — прошептала я, и слёзы хлынули снова.

— Это я.

Тишина была оглушительной, а затем — всхлип, полный боли и облегчения, разорвал её.

— Мелли? Господи, Мелли, это правда ты?

— Да, мама, — ответила я, и мой голос дрожал, как струна.

— Я жива. Я в безопасности. Я… счастлива.

Рэй сидел рядом, его рука лежала на моём плече, и я чувствовала, как его тепло держит меня на плаву. Слёзы текли по моим щекам, капая на его пальцы, но он не шевелился, давая мне этот момент — мой и только мой.

— Где ты, детка? Что с тобой? — голос мамы дрожал, полный тревоги.

— Я не могу сказать, мама, — я заставила себя говорить твёрже, хотя сердце разрывалось.

— Но я не одна. Я с тем, кто меня защищает. И… у нас будет ребёнок. И я смогу теппрь звонить вам, я больше не пропаду, обещаю, мамочка... — Тишина. А потом — тихий всхлип, такой знакомый, такой родной.

— Мелли… о, моя девочка. Будь осторожна, прошу тебя.

— Я буду, мама, — прошептала я, сжимая телефон.

— Обещаю, мам. И еще... прости меня за ту ссору, за то, что ушла, не звонила... Я теперь смогу звонить вам, я очень люблю вас. Передай папе. Я ему тоже позвоню, чуть позже.

— Мы любим тебя, Мелли. Всегда.

Я отключила звонок, и телефон выпал из моих дрожащих рук. Рэй притянул меня к себе, его сильные руки обняли меня, и я уткнулась в его грудь, чувствуя, как слёзы пропитывают его рубашку. Его сердце билось ровно, надёжно, и я цеплялась за этот

звук, как за спасение.

— Всё будет хорошо, Sol, — сказал он, и в его голосе была непоколебимая уверенность.

— Я еще не знаю точно, как мы это сделаем, — продолжил он, его взгляд был серьезным и сосредоточенным.

— Нужно все продумать до мелочей, чтобы не вызвать подозрений у полиции, чтобы никто не смог нас выследить. Но я обещаю тебе, Мелисса. Я обязательно что-нибудь придумаю, чтобы ты могла увидеть их. Не знаю, когда по времени можно будет это устроить. Но я что-то придумаю. Просто верь мне.

Я смотрела на Рэя, пытаясь разглядеть в его глазах хоть тень сомнения, хоть намек на то, что он просто пытается меня успокоить. Дать ложную надежду, видя мою боль. Но нет. В его взгляде отображалась такая твердая решимость, такая искренняя забота, он говорил это не просто чтобы успокоить меня, я видела в его глазах, насколько серьезно он относится к моему состоянию, как сильно он хочет облегчить мою боль. Он понимал, что эта встреча — не просто моя прихоть, а жизненная необходимость для моего душевного равновесия. Зная, через что мне пришлось пройти, он неотмахиваелся от моей боли, а наоборот, готов был сделать все возможное, чтобы помочь мне.

Возможность снова увидеть родителей, почувствовать их объятия, услышать их голоса — это сейчас казалось чем-то невероятным, но я верила Рэю, безоговорочно. Для него не было ничего невозможного.

— Рэй — я хотела что-то ответить, но голос дрожал.

— Мы справимся. Вместе. Все хорошо — Рэй поцеловал меня, глядя мои волосы.

Я кивнула, прижимаясь к нему сильнее. Боль от разрыва с родителями всё ещё жила во мне, острая и жгучая, но теперь рядом был он — мой свет, моя надежда. И я знала: мы идём вперёд, шаг за шагом, к чему-то большему, чем прошлое.