Мародёры: Три Тишины (гет)

21 октября 1976 года

Уже было за полночь. В спальне стояла тишина, нарушаемая лишь дыханием и шорохом простыней. Джеймс лежал, закинув руку за голову, глаза полуприкрыты; Сириус крутил в пальцах перо, не глядя на развернутый пергамент; Питер устроился в кресле у окна, в обнимку с подушкой, и медленно клевал носом. Каждый из них будто завис между сном и остатками мыслей о прошедшем дне.

Дверь вдруг распахнулась с глухим стуком.

— Вы не поверите, — выдохнул Римус, влетая в комнату.

Он задыхался, щеки горели, шарф сбился набок. Он захлопнул дверь и шагнул к столу:

— Просто не поверите, что мы только что нашли.

Он кинул сумку и замер, словно не знал, с чего начать.

— Мы были в библиотеке. С Лили и Доркас. В отсеке, про который почти никто не знает. Мадам Пинс сначала хотела выгнать нас, но Доркас её как-то уговорила. Там — старые выпуски «Пророка», вырезки, отчёты.

Он говорил быстро, почти не дыша, и слова сами срывались с губ.

— Мы искали хоть что-то про Сынов Серого Волка. Хоть подтверждение, что это не выдумка. И нашли. Не факт, что это связано. Статью двадцатилетней давности. Преподавательница Колдотворца — Мария Распутина — исчезла при загадочных обстоятельствах. А её муж… Михаил Распутин.

Он сделал паузу, глядя на них, будто сам не верил, что это говорит вслух.

— Это наш Островский.

Комната всё ещё оставалась тишиной, как перед бурей. Римус провёл рукой по волосам и продолжил, уже тише:

— Тогда его подозревали. Писали, что он скрывается. Что отказался сотрудничать с министерством. И что у них в семье был… конфликт. Но официального обвинения не было. Просто слухи, домыслы. И он исчез. А потом — новая фамилия, новая жизнь. Хогвартс.

Он выпрямился, будто ждал, что скажут друзья, но внутри он уже знал: назад дороги нет.

В комнате на миг воцарилась тишина. Лишь где-то внизу были слышны шаги. Джеймс нахмурился, Сириус медленно поставил кружку на стол.

— Ты уверен? — спросил Джеймс после долгой паузы. Голос был не резким, но в нём чувствовалось недоверие, тревога. — Это точно он?

— Фото не было, — Римус пожал плечами. — Только имя, профессия и… детали. Слишком многое совпадает.

— Но почему тогда его вообще допустили к преподаванию? — резко спросил Сириус. — Если хоть что-то из этого правда — МакГонагалл должна была знать. Дамблдор тем более.

— А может, знают, — тихо отозвался Джеймс. — И просто… считают, что это в прошлом. Или что он ни в чём не виноват.

— Тогда почему он скрывает свою фамилию? — Сириус не отступал. — Зачем менять имя, если тебе нечего скрывать?

Питер не проронил ни слова. Он сидел на краю кровати, сжав колени и уставившись в пол. Только по движениям — чуть подрагивающим пальцам, напряжённым плечам — было видно, что он слушает.

Римус медленно сел на край стула, ощущая, как всё в нём сжимается: от слов, от мыслей, от собственных сомнений.

— Он… говорил, — Римус помолчал. — Рассказывал о прошлом, о страхе, даже про Гриндевальда… Но когда Лили пыталась узнать больше про Сынов — он закрылся. Намекнул, что это опасно. Что есть вещи, в которые лучше не лезть. Тогда мы подумали: может, он просто боится, потому что друг сошёл с ума.

Он опустил глаза.

— А теперь я думаю… может, дело не только в друге.

Сириус мрачно хмыкнул:

— Значит, что-то скрывает. Может, не от нас — но от кого-то точно.

— Или дело в его прошлом, — сказал Джеймс. — Вопрос — в каком.

Повисла пауза. За окном завыло. Римус сцепил пальцы, словно пытался удержать себя от дрожи.

— А ты… написал отцу? — негромко спросил Сириус. — Ты говорил…

Римус молчал с полминуты, не отводя взгляда от окна. Только губы сжались чуть крепче. Потом он выдохнул, тихо:

— Нет. Пытался. Не знал, что сказать.

Он провёл ладонью по лицу.

— Как спросить человека, которого ты всегда считал сильным… о чём-то, что может его сломать?

Он поднял голову и посмотрел на них. В глазах — усталость, тревога, упрямство.

— Но, кажется, теперь у меня нет выхода.

Он сидел у окна, когда остальные уже почти заснули. За стеклом клубилась ночь — без звёзд, без луны, только чёрный бархат, в котором прятались тени. Свет от настольной лампы падал на лист пергамента, и Римус в который раз перечитывал написанное.

Потом выдохнул, перечеркнул половину и начал заново.

Перо дрожало в пальцах. Он писал медленно, будто каждое слово нужно было выдолбить из камня.

«Отец,

надеюсь, у вас с мамой всё спокойно. Здесь осень пришла неожиданно — с порывами ветра и ощущением, будто за спиной кто-то стоит, когда оборачиваешься в пустом коридоре.

Наверное, это просто переутомление.

Я много думаю. Иногда кажется, что кое-что из того, о чём ты никогда не говорил вслух, — всё-таки было правдой.

Недавно мы с друзьями нашли статью. Старая, пыльная, почти забытая. В ней — чужая история, но слишком многое в ней знакомо. Не по именам — по ощущениям.

Если бы я был уверен, что всё это просто совпадения — не стал бы писать. Скажи… тебе когда-нибудь приходилось видеть за человеком не только его тень, но и чью-то чужую?

Надеюсь, ты поймёшь между строк.

Береги себя.

Римус.»

Он перечитал, не меняя выражения лица. Всё, что нужно, сказано. Всё остальное — между строк.

Сложил лист, аккуратно запечатал, пошёл на цыпочках к двери.

Через несколько минут сова уже исчезала в темноте, подхваченная порывом холодного ветра.

Римус стоял у окна, пока её силуэт не растворился в ночи.

Он не знал, что именно надеется получить в ответ. Но теперь шаг был сделан. Назад пути не было.

Утро выдалось серым и неприветливым. Туман окутал Хогвартс так, что башни терялись в молочной дымке, а совы, влетая в Большой зал, казались силуэтами из другого мира.

Римус сидел за завтраком, но почти не прикасался к еде. Глаза были прикованы к зачарованному потолку, усыпанному медленно плывущими облаками. Казалось, всё застыло в ожидании.

Сова появилась неожиданно — тёмная, быстрая, с жёлтой лентой на лапе. Он узнал её сразу. Сердце заколотилось. Он поднял руку, и она села прямо на запястье, протянув лапу с узким свёртком.

Письмо было коротким.

Всего три строки:

«Получил твоё письмо.

Надо поговорить.

Буду в Хогсмиде в эти выходные.»

Римус прочёл его дважды. Потом сложил, спрятал в карман и, наконец, сделал первый глоток тыквенного сока.

День начался, как всегда, — громкий, суетный, полный разговоров и хлопающих дверей. Но стоило выйти из зала, как Римус почувствовал: что-то изменилось.

Он шёл по коридору, и вдруг заметил, как двое третьекурсников, болтавших у лестницы, резко замолкли при его появлении и переглянулись. Потом один шепнул что-то другому, и оба поспешили уйти. Сперва он не придал этому значения. Но в следующем коридоре — то же самое. Учащиеся словно разворачивались, если навстречу шёл Островский. Кто-то притворялся, что смотрит в окно. Кто-то внезапно «вспоминал», что ему срочно нужно повернуть в другую сторону.

Римус замедлил шаг, оглянулся. Островский как раз проходил мимо — в обычной чёрной мантии, с книгой под мышкой, как всегда, немного сутулый. Но сейчас в его походке была жёсткость. Он заметил, что ученики сторонятся, и не подал виду. Просто прошёл мимо. Слишком спокойно.

— Ты это тоже видишь? — тихо спросил Римус, оборачиваясь к Лили.

— Да, — кивнула она, сжав губы. — С утра началось. В столовой за соседним столом кто-то сказал: «Вы слышали, что у него жена исчезла?».

— Кто сказал?

Лили посмотрела на него, немного растерянно.

— Я не знаю. Я рассказала только Алисе.

Алиса, стоявшая рядом, тут же обернулась к Марлин. Та только вскинула брови… и перевела взгляд на Мэри, которая стояла чуть поодаль, оживлённо болтая с другими.

Римус почувствовал, как что-то в груди болезненно сжалось.

Он опустил взгляд — не потому что не знал, что сказать, а потому что знал слишком хорошо:

— Кажется, слух уже начал жить своей жизнью. И, похоже, это мы его запустили.

Римус вышел один, оставив Лили с остальными. Он не знал, куда идёт — просто шёл, сквозь шум разговоров, сквозь взгляды, сквозь что-то липкое в воздухе.

На повороте лестницы он поднял голову — и замер.

Островский стоял на пролёте выше. Один, с сумкой через плечо, опирался на перила и смотрел прямо на него. Не осуждающе — просто смотрел. Тяжело. Как человек, которому не нужны объяснения.

Римус не отвёл глаз. Не улыбнулся. Просто кивнул — коротко. Почти извиняясь.

Островский чуть качнул головой в ответ. Почти незаметно.

А потом развернулся и ушёл.

Но чувство неловкой пустоты не исчезло.

Оно засело внутри — колючее, как заноза.

Римус знал, что не сказал ничего лишнего. Но и знал, что не остановил.

23 октября 1976 года

После той встречи на лестнице что-то изменилось.

Ученики продолжали шептаться. Слухи обрастали новыми подробностями — всё менее правдоподобными и всё более ядовитыми. Островский не реагировал. Приходил на занятия, задавал вопросы, смотрел тем же пронзительным взглядом — и молчал. Это молчание было хуже любых слов.

Римус чувствовал, как внутри растёт тяжесть. Не от страха — от вины.

Ожидание затягивалось. Каждый день был словно натянутой струной, и только дата в голове становилась всё отчётливее: двадцать третье. Суббота. Хогсмид.

И вот, наконец, утро выходных наступило.

Погода выдалась пасмурной. Улицы Хогсмида были укутаны плотным серым светом — ни тени, ни солнца. Камни под ногами скользили от утренней сырости, а в воздухе чувствовалось то самое напряжение, когда кажется: за поворотом тебя кто-то ждёт. Или наблюдает.

Римус шёл один. Шарф сбился набок, пальцы спрятаны в рукавах, дыхание вырывалось короткими облаками.

Он нашёл отца у старого чайного киоска возле «Трёх мётёл». Лайнелл Люпин стоял у стены, слегка ссутулившись, в чёрном плаще с высоким воротом. Выглядел так, будто не спал всю ночь. Когда увидел сына — не улыбнулся, но кивнул. Спокойно. Без слов.

— Привет, — выдохнул Римус.

— Пойдём, — коротко сказал Лайнелл. — Не здесь.

Они шли вдоль улицы, мимо редких прохожих, пока не свернули за боковую лавку, где было тише. За спиной шумели ученики, но впереди — только каменная скамья под голым деревом. Лайнелл сел, жестом пригласив Римуса рядом.

— Ты писал… про чужую тень, — голос у него был хриплый, усталый. — Расскажи.

Римус говорил негромко. Про глаза в окне. Про фигуры в отражении. Про Сынов Серого Волка. Лайнелл слушал молча, сосредоточенно, как будто многое уже знал. А потом сказал:

— Я чувствовал слежку уже несколько месяцев. Сначала думал, что это просто ощущение. Потом — что Пожиратели. Сейчас почти уверен.

— Ты правда думаешь, что это они? — напрягся Римус.

— Я передал всё Дамблдору. Они выслеживают тех, кто знает слишком много. Кто работал с ликантропией. С магией крови. С вопросами, которые лучше не задавать.

Он сделал паузу.

— Это касается и тебя.

Римус сжал кулаки.

— Мы с Лили нашли вырезки. И фольклор. Мифы… но всё слишком похоже. Ты слышал о таких? Про рождённых?

— Да. Когда работал над книгой. Был сборник свидетельств — путаных, противоречивых, но все говорили об одном: есть те, кто носят проклятие в крови. Без укуса. Без луны. Иногда — с рождения, иногда — внутри рода.

Он замолчал.

— Я не верю в легенды. Но я верю в страх. А страх настоящий. И если за вами следят такие… или кто-то, кто хочет ими казаться — опасность реальна.

Римус опустил взгляд:

— Значит, я прав?

— Это значит, что ты оказался в самом центре того, что больше тебя, — мягко сказал Лайнелл и положил руку ему на плечо. — И тебе придётся быть умнее, чем они рассчитывают.

Пауза.

— Есть те, кто разберутся. Дамблдор. И не только. Ты не должен лезть в это.

Он посмотрел внимательно.

— Поверь, это не сказка. Это Пожиратели. Их игра.

Римус сжал губы. Плечи всё ещё были напряжены.

— Есть ещё одно. Кажется… я сделал глупость. Мы с Лили нашли старую статью. Про преподавательницу Колдотворца. Она исчезла. А её муж… не сотрудничал с Министерством. Пропал. Новая фамилия, новая жизнь. Всё совпадает.

Он сделал паузу.

— Мы подумали… что это может быть наш преподаватель. Островский.

Он ждал реакции, но отец только тяжело выдохнул.

— Михаил... — произнёс он, почти шёпотом.

— Ты его знаешь?

— Не лично. Но помню дело. Громкое было. Его жену действительно не нашли. Подозревали его, но доказательств — ноль. Потом всё стихло. Ты прав: фамилию он сменил. Думаю, не только ради себя. Ради сына. Ради тишины.

— Ты веришь, что он невиновен?

— Верю. Всё, что я слышал, говорит об одном: он знал правду. Слишком хорошо. И потому стал удобной мишенью.

Римус отвёл взгляд. Вина снова навалилась.

— Кажется, я дал слуху жизнь. Лили сказала Алисе… дальше пошло.

Лайнелл долго молчал. Потом тихо:

— Ошибаться — нормально. Но если ты чувствуешь ответственность… попробуй хотя бы сказать ему. Не перед всеми. Перед ним.

Он чуть крепче сжал плечо сына.

— Извинись. Просто — по-человечески. Иногда этого достаточно.

Он вернулся ближе к вечеру.

Всё вокруг — будто то же, но не совсем: башня шумела, кто-то смеялся у камина, кто-то щёлкал страницами, но в этом шуме была трещина. Он её чувствовал. В себе.

Сириус первым поднял голову:

— Ну?

Римус не сразу ответил. Снял шарф, бросил на спинку кресла. Присел на край постели, уставившись в пол.

— Поговорили, — наконец сказал он.

— И что? — Джеймс отложил метлу. — Он что-то знает?

— Он думает, это Пожиратели, — тихо ответил Римус. — Не легенда, не культ. Просто… реальность. Грязная, близкая, с лицами. Он сказал: «Не лезь». И что есть люди, которые с этим разберутся.

Он потер лоб.

— Только вот… если бы было так просто.

Сириус фыркнул:

— Угу. Только не лезь. Отличный план, когда кто-то уже лезет к нам.

Питер сжал газету. Джеймс молчал. Только взгляд его стал чуть жёстче, чуть взрослее.

Римус вздохнул:

— Я хотел узнать, что делать. А в итоге… ещё больше не знаю.

25 октября 1976 года

Слухи не утихли. Напротив — разрослись, как сорняк в трещинах плитки. Теперь шептались не только у камина, но и в очереди за зельями, в коридорах, в туалетах.

— Говорят, он сменил имя после того, как...

— ...да, и вроде его жену никогда не нашли...

— …а вырезки из Пророка действительно были. Мэри видела. Алиса ей сказала...

На ЗОТИ в тот день стояла звенящая тишина.

Островский вошёл в класс, как всегда — спокойно, немного рассеянно. Расстегнул мантию, положил сумку на стол, обвёл взглядом учеников. Но вместо обычного: «Открыли параграф» — промолчал.

Римус сидел в первом ряду. Лили — чуть поодаль, сжав пальцы. Сзади кто-то нервно шаркал ногой, кто-то кашлянул. Воздух был тяжелее, чем обычно.

— Есть вещи, — тихо начал Островский, — которые вы не найдёте в учебниках. Они либо забыты, либо намеренно убраны. Иногда — за ненадобностью. Иногда — из страха. Иногда — из глупости.

Он достал с полки тонкую папку.

— Ваша любознательность достойна уважения. Но она имеет последствия.

Он положил папку на стол, посмотрел в зал.

— Те из вас, кто потрудился бы дочитать найденные вырезки до конца, могли бы обнаружить и более поздние статьи. Где сказано, что все обвинения были сняты. Что я не скрывался, а уехал, чтобы пережить личную трагедию. Что моя жена… умерла при родах.

В классе стало так тихо, что слышно было, как капает вода из-за разболтанного крана у стены.

Кто-то, не удержавшись, спросил:

— Но зачем тогда менять фамилию?

Островский посмотрел на него спокойно:

— Если бы вы интересовались историей, вы бы понимали: не каждая фамилия — подарок. Особенно та, что ассоциируется с безумием, смертью и политическим культом. Я не прятался. Я просто выбрал, кем быть дальше.

Он повернулся к доске и начал урок, как ни в чём не бывало.

Остальные уже собирали сумки, выходили из класса, шептались на ходу — теперь уже тише, настороженно.

Римус медлил. Он смотрел в стол, пока последние ученики не вышли, и только тогда встал. Лили подошла первой — спокойно, но с лёгкой тенью в глазах. Они обменялись короткими взглядами, потом вместе подошли к столу.

Островский уже раскладывал пергаменты, словно ничего не произошло. Но, услышав шаги, поднял голову.

— Профессор… — начал Римус, но Островский сразу слегка поднял ладонь.

— Не нужно, — спокойно сказал он. — Ни оправданий, ни извинений.

Он говорил ровно, но без холодности.

— Если вы и правда хотите что-то понять — учитесь. Учитесь думать. Искать. Сомневаться. И доводить любое дело до конца. Иначе — вы не исследователи. Вы носители слухов.

Он выдержал паузу. Потом добавил:

— Я не в обиде. Но не все, кто однажды окажется на страницах газет, смогут сказать то же самое.

Лили опустила глаза. Римус согласно кивнул. Как обещание.

Они вышли из класса в полной тишине.

За спиной, в полутьме, снова зашелестели бумаги.