Дождливые дни (джен)

Примечания:

Вот и готова эта глава... Может быть, она немного сумбурна, поскольку писалась почти три месяца, но я старался передавать настроение

Кстати, с трехсотой страницей нас! Это был долгий путь, но впереди еще одна сюжетная арка

Вода. Вода почти омывала носки его ботинок, вода лилась со свинцового неба, вода заполняла все до самого горизонта, не считая лишь крошечного клочка суши, на котором он стоял, — на нем можно было сесть, обхватив колени, но не вытянуть ноги. Ни разу в своей жизни Алебард не видел столько воды и не чувствовал себя таким маленьким и растерянным… Он не знал, насколько велик этот залитый водой мир под небом, закрытым густыми тучами, но собственное тело казалось ему в сравнении с ним попросту ничтожным. Бросив рассеянный взгляд вниз, он понял, что земля куда ближе, чем он привык видеть, а значит, он и впрямь стал меньше. Кроме того, он с удивлением обнаружил, что одет весьма непривычно: первыми в глаза бросились черные ботинки, из-под которых виднелись полосатые гольфы, потом — короткие брюки и расстегнутая куртка с медными пуговицами, надетая поверх белой рубашки. Никогда в жизни он не носил ничего подобного. Так, насколько он помнил, чаще всего одевали детей, а он ребенком не был… Странная, но пугающе логичная мысль пришла в голову моментально; он опустился на колени и склонился над водной гладью — благо, сильного ветра здесь не было, — и отражение подтвердило его догадку. Оттуда на него смотрел высокий и худой мальчик с бледным вытянутым лицом. У этого мальчика были его бледно-голубые — сам он называл их линялыми — длинные волосы, его светло-серые глаза, его подвижные тонкие брови, его острый подбородок и тонкие губы… Это был он сам, только на тридцать лет моложе! Он никогда не видел себя таким, и даже не представлял, но сейчас, увидев это отражение, будто и не был сильно удивлен. Он стал ребенком — это казалось ему совершенно логичным и даже отвечало на некоторые вопросы. Впрочем, это не объясняло главного: он не понимал, где он, что это за островок длиной в полшага, почему вокруг столько воды и как он оказался тут… С другой стороны, выбраться ему все же хотелось сильнее, чем получить все ответы. Плавать он не умел, да и если бы умел, то едва ли это помогло бы ему: воде вокруг не было видно конца и края, и он знал, что выбился бы из сил раньше, чем добрался бы до большой земли — тем более в таком теле. Ему казалось, что остается лишь беспомощно ждать чего-то — хотелось надеяться, что спасения…

Он стоял на коленях на земле, завороженно глядя на игру света на водной глади. В этом мире стоял вечный ранний вечер, когда солнце клонилось к закату, но еще не окрашивало небо на западе в алый цвет. Определить прошедшее время по движению солнца здесь было невозможно: оно попросту не двигалось. Других способов измерять время у него не было, и потому он не знал, простоял так несколько секунд, минут или часов… Да он мог целую вечность наблюдать за золотыми бликами на темном полотне и даже не замечать этого! Впрочем, вслед за этой мыслью тут же пришла другая: здесь время не имело никакого значения. Здесь, в этом мире, у него не было, да и не могло быть никаких обязательств, да он по большому счету и не мог ничего сделать. Ни выбраться с островка, ни что-то найти на нем… Это было и не нужно: он не чувствовал ни голода, ни жажды, ни холода или неприятной жары. Он ощущал, что руки и колени его упирались в шершавый мокрый камень, но отчего-то это было почти приятно. В этом мире словно не существовало никаких неудобств, кроме разве что размера этого островка… Казалось, даже настоящей тревоги здесь не было: в первый миг осознания своего положения Алебард хотел выбраться любой ценой, однако чем дольше он рассеянно смотрел на воду, тем спокойнее ему становилось. Более того, он словно чувствовал некоторое облегчение от своего одиночества и мысли о том, что теперь ему некуда спешить.

— Вот бы этот остров был подлиннее — я бы тогда выспался на нем, — сказал он зачем-то вслух. Собственный голос — по-детски звонкий, с какими-то наивными нотками, — заставил его вздрогнуть и снова взглянуть в воду. Лицо маленького мальчика, в первый миг озадачившее его, теперь показалось ему миловидным.

— Выспался бы? Как же сильно ты, должно быть, устаешь! — ответил ему громкий, но нежный голос. Он испуганно оглянулся по сторонам, но никого не увидел; голос же словно заполнял собой весь этот мир…

— Не бойся меня: это я, Зонтик… А ты сейчас и так спишь, и все это сон, — мягко пояснил призрачный голос. — Этот мир твой: тебе достаточно лишь пожелать, и желание тут же исполнится. Чего же ты хочешь сейчас?

— Допустим — чтобы этот остров был побольше, — произнес Алебард с облегченной улыбкой, желая проверить, действительно ли все именно так. — И не могли бы вы объяснить мне кое-что, мой повелитель?

— Спрашивай — я отвечу на все вопросы, на какие только знаю ответ. Только… пожалуйста, не называй меня здесь повелителем: мне от этого неловко.

— О, как скажете, но должен заранее попросить у вас прощения: я могу снова сбиться на это обращение в силу привычки… А вопросов у меня немало. Например, почему я здесь ребенок? И почему этот мир выглядит именно так?

— Признаться, я могу только предположить: возможно, ты в последнее время был так растерян и так устал от всех своих обязательств, что где-то в глубине души пожелал права на беззаботность и покоя… или тебе также в глубине души стало любопытно, как бы ты выглядел ребенком, и захотелось приключений. Видишь ли, я дал тебе возможность создать твой собственный мир во сне, но сам мир от начала до конца создан тобой, твоими чувствами и желаниями. Как бы хорошо я ни знал тебя, я могу лишь делать предположения, — а настоящие ответы можешь знать ты один.

— Покой… — задумчиво проговорил Алебард, сейчас никак не чувствовавший себя ни мудрым и величественным Старшим Братом, ни грозным Первым Министром. Была ли у него хоть раз возможность испытать покой? Он не был в этом уверен: всю свою жизнь, — а ведь он даже не знал точно, сколько ему лет, хоть и решил считать, что тридцать шесть! — он трудился на благо страны, заботился как мог о Зонтике, учился понимать людей, создавал идеалы веры и старался подогнать себя под них, пытался проследить за каждым из своих подчиненных, чтобы избежать новых заговоров… Временами на него накатывало отчаяние, и все, что он делал, казалось ему бесконечной гонкой за призрачной целью, которой можно и вовсе не достичь, но он ни разу не позволял себе задуматься об этом как следует. Сейчас же ему не удавалось ни сбежать от этой мысли, ни отогнать ее от себя. Оставалось лишь отдаться ей полностью… Он осторожно опустился на прохладную землю и уставился в затянутое облаками небо, позволяя каплям дождя падать на его лицо и пропитывать его волосы. Мысли роились в голове и сменяли одна другую, толком не успевая даже оформиться в слова, — зато образы были ярки как никогда. Зонтик молчал, желая дать ему шанс все обдумать, и он словно ощущал его взгляд на себе.

— Зонтик? — нерешительно позвал он, ощутив первый прилив тоски. — Я не уверен в том, что имею право просить вас об этом, но… Вы же здесь, верно?

— Я здесь, — и здесь ты имеешь право просить о чем угодно, ведь это твой мир, — спокойно отозвался юноша все тем же мягким летучим голосом с неба.

— Тогда не могли бы вы появиться рядом со мной в вашем материальном теле?

— Ты хочешь обниматься? — по одному его голосу можно было понять, что он сейчас улыбается. В следующий миг, повернув голову, Алебард увидел его рядом с собой… Он сидел на земле, обхватив колени, и смотрел на него так нежно и ласково, как никто прежде. Раньше некоторые знакомые смотрели на него с восхищением или состраданием, но еще ни от кого он не чувствовал настоящей ласки; только теперь он понимал, что именно называли родительской любовью… От одного этого взгляда ему словно становилось теплее. Когда же Зонтик легко коснулся его плеча, он забыл обо всем и будто бы действительно стал шестилетним ребенком. Вся его холодность растаяла, будто ее и не было вовсе; он приподнялся и крепко обнял своего создателя, прижимаясь щекой к его груди, и ощутил, как по всему его телу, начиная с груди, разливается непривычное тепло… Еще ни разу в жизни он не позволял себе подобного, особенно с молодым королем: как бы мягок он ни был, он все-таки был для него повелителем и господином, и забыть об этом было никак невозможно.

Сейчас Зонтик словно и сам забыл о своем высоком положении. Он умел, когда сам того желал, безупречно выдавать себя за обычного горожанина, но его всегда выдавали прямая осанка и тщательно подобранная, хотя и зачастую весьма скромная одежда. Теперь же он, обычно одетый как герой пьесы, сидел, немного сгорбившись, в широком вязаном свитере и грубых льняных брюках… Таким его, вероятно, и представить себе не мог ни один из жителей Зонтопии, — и отчего-то этот непривычный образ завораживал Алебарда. Он снова замолчал, растворяясь в своих ощущениях, и даже не сразу понял, когда его вдруг взяли на руки.

— Тебя хочется согреть и защитить, — объяснил Зонтик, все же встретившись с его вопросительным взглядом, — но если тебе не нравится…

— Мне нравится, просто это немного... странно, — признался ребенок, снова прижимаясь к нему покрепче. — Обычно это мне хочется защитить кого-то… даже вас, откровенно говоря, хоть вы и весьма сильны как боец и как личность.

— Всем нам иногда нужна защита и капелька тепла, верно? Ты иногда совсем забываешь о себе, заботясь о других… А ты все-таки тоже человек, и тебе тоже бывает нужна забота.

— Мне иногда кажется, что я совсем не умею быть человеком. Я не понимаю, что должен чувствовать, не всегда понимаю, почему люди испытывают именно эти чувства и ведут себя именно так… У этого же должны быть причины, они есть у всего! Но я никак не могу до них докопаться… Вы как будто читаете мысли. Я, разумеется, и не надеюсь обрести даже малую толику вашей силы, но ведь не только в ней дело, не так ли? Не могли бы вы рассказать мне, как вам удается так легко видеть всех насквозь?

— Очень просто: на самом деле я не умею читать мысли и тоже не понимаю всех причин, — сочувственно улыбнулся Зонтик. — Что-то кроется в детстве, иногда настолько раннем, что человек и сам этого не помнит, что-то — в его природе, в том, что было заложено в него еще до его рождения, а некоторых вещи и вовсе необъяснимы… Ученые, например, говорят, что кто-то от природы вспыльчив, кто-то спокоен и даже равнодушен, кто-то энергичен, а кто-то — пуглив и тревожен, но что именно создает эти различия? Чтобы понимать людей, не нужно знать о них абсолютно всего, понимаешь? Да и психология точна только как наука.

— Пока я понимаю вас с трудом… Если я не понимаю людей, что вообще делает меня самого человеком? Что в принципе делает людей людьми?

— Ты понимаешь их, и иногда даже лучше, чем они сами себя. Да, всех причин ты не знаешь, но знаешь, от кого чего можно ожидать, кому стоит доверять, кого стоит опасаться… и понимаешь, что они чувствуют, даже когда не понимаешь, почему чувствуют именно это, верно? Этого более чем достаточно.

— Но ведь иногда я ошибаюсь в своих ожиданиях, жестоко ошибаюсь! — воскликнул Алебард, пытаясь по привычке порывисто встать. — Мне не хочется говорить здесь о делах, но взять того же Антонина… Сколько лет он работал под моим началом, — я все эти годы искренне считал его неприятным в общении, но совершенно безобидным человеком! Я искренне думал, что он трус, лжец, лентяй, болтун, любитель переложить свои обязательства на других, алкоголик, в конце концов, но… но не убийца, черт возьми!

— Разве он убивал кого-нибудь своими руками? — мягко спросил Зонтик, чуть крепче удерживая ребенка в своих объятиях. — Вы были правы во всех своих предположениях: он и впрямь нередко поручал своим заместителям то, что должен был сделать сам, частенько прикладывался к бутылке даже на работе, врал в том числе и о своей болезни, любил поговорить ни о чем… и врал он часто из трусости, чтобы избежать наказания. Мы с вами оба недооценили только масштаб… и не знали о нем того, что, кажется, никто не знал. Если бы сразу было известно, что это он был зачинщиком того заговора и что на самом деле он не болен, а просто принимает малые дозы своего яда, чтобы все думали, что у него больное сердце, вы бы точно отнеслись к нему с большим подозрением, не так ли?

— Так… и все же мне кажется, что вы или, например, Морион гораздо быстрее поняли бы, что что-то с ним не так. Я ведь смутно подозревал его! — сокрушенно выдавил мальчик, даже не сразу поняв, что к нему снова обращаются на «вы».

— Смутных подозрений недостаточно для ареста и расследования, — напомнил юноша. — А Морион несколько лет считал Кулета если не законопослушным гражданином, то в худшем случае обычным хулиганом, помните? Да и я сам не всегда сразу понимаю, кто передо мной…

— Это верно… И все же это был промах, согласитесь!

— Может быть, это и был промах, но помните, чему сами учите людей! Каждый заслуживает прощения, не так ли? Вы такой же человек, как все остальные, и тоже его заслуживаете. Мне кажется, что человеком человека делают его чувства — само их существование, чтобы быть человеком, не обязательно испытывать что-то возвышенное и благородное… Все мы люди, понимаете?

— Понимаю, но прощать себя тяжело. Тяжелее, чем других, во всяком случае… Так у всех людей, или только у меня?

— Не у всех, но у многих: я из числа таких, и Морион, кажется, тоже, и, скорее всего, Куромаку… В общем, вы не одиноки в этом.

Несколько секунд они молчали, прижавшись друг к другу. Алебард чувствовал, как его сердце, во время спора будто готовое выпрыгнуть из груди, медленно, но верно успокаивалось, как дыхание становилось глубже и спокойнее, кровь отливала от лица… Возможно, впервые в жизни он чувствовал себя так безмятежно. Даже тот факт, что здесь он был ребенком, перестал волновать его: он почти забыл об этом. Во время этой паузы ему в голову лезли всякие пустяки, на которые в своей обычной повседневной жизни он изо всех сил старался бы не обращать внимания. Сейчас же гнать их от себя не было никакого смысла, ведь здесь не было ни срочных дел, ни более важных мыслей. Во сне он, наконец, мог подумать о теплых руках, красивом лице и приятном голосе Зонтика, о своеобразной красоте неба, затянутого тяжелыми облаками, сквозь которые пробивались золотые лучи закатного солнца, о шуме воды вокруг и крупных каплях дождя, что на удивление приятно касались его лица и рук…

— Зонтик? — тихо позвал он в конце концов.

— Что такое? — тут же отозвался тот, мягко улыбаясь.

— Не могли бы вы хотя бы здесь обращаться ко мне на «ты»? Здесь я намного младше вас, и вы мне как старший брат… Мне очень странно и неловко слышать здесь такое обращение — должно быть, примерно то же вы чувствуете, когда я называю вас повелителем.

— Как скажешь, — тепло улыбнулся Зонтик, внезапно целуя его в лоб. — Знаешь, ты очень милый, когда вот так спокойно смотришь в небо… В этом есть что-то трогательное.

— Здесь красивое небо и на удивление приятный дождь. Теперь я понимаю, почему вы иногда летом ловите капли дождя руками или подставляете им лицо… Раньше мне это казалось странным, и я не мог понять, как можно найти в этом удовольствие, но теперь я сам испытываю то же, и это и впрямь приятно, — задумчиво произнес Алебард, переводя взгляд на лицо собеседника. — А еще вы очень красивы, и вам, кажется, идет абсолютно любая одежда…

— Ну не смущай! — тихо рассмеялся юноша. — И… хочешь, я покажу тебе еще кое-что очень приятное? Представь себе остров более живым — с травой, песком, деревьями и всем, что считаешь нужным!

Уже через секунду они обнаружили себя сидящими в мокрой высокой траве. Теперь она скрывала от них берег и горизонт, и вокруг, кроме нее, казалось, были лишь ртутно-серые облака и бесконечный теплый дождь… Когда же Зонтик встал, все еще держа своего маленького приближенного на руках, то им открылся весьма любопытный вид: прямо перед ними, всего в нескольких шагах, виднелась полоска пологого песчаного берега с несколькими валунами и лежащей поодаль от кромки воды деревянной лодкой. Все это казалось смутно знакомым, и Алебард не сразу смог вспомнить, что видел нечто по меньшей мере очень похожее на иллюстрации в какой-то книге. Однако там, в книге, это была гравюра, напечатанная отливающей синевой черной краской на белой бумаге. Ему нравилось рассматривать подобные картины, когда на это находилось время, но многие из них было трудно представить себе живыми и цветными. Теперь же, когда одна из них буквально ожила и предстала перед ним в считанных шагах от него, у него захватывало дух. Разве можно было представить себе что-нибудь подобное, никогда прежде не видя? У него было весьма яркое воображение, но все, что оно рисовало ему, было лишь бледной тенью того, что он видел теперь.

Он забыл о том, что Зонтик обещал показать ему что-то приятное. Одного этого вида, да еще его сильных рук и мокрого свитера под щекой, ему было более чем достаточно: он уже был на верху блаженства. Этот миг хотелось растянуть, чтобы он длился как можно дольше, пусть даже целую вечность… Погружаясь в эту вечность, Алебард даже не сразу заметил, как мир начал бледнеть и плыть перед глазами.

* * *

Это утро выдалось хмурым, и весь день обещал быть таким же. Вторую неделю над Зонтопией висели плотные низкие облака, не ртутные, отливающие синевой, как во сне Старшего Брата, а скорее пыльные. То небо из сна хотелось разглядывать подольше: те дождевые тучи принимали причудливые формы, в которых можно было, имея достаточно живое воображение, увидеть целые пейзажи вроде тех, что он видел в некоторых книгах. В этом же не было ничего интересного — оно все было затянуто сплошным грязно-серым в разводах полотном и напоминало разве что о дыме, что струился из фабричных труб. В этот раз за завтраком Алебард нарочно сел спиной к окну, чтобы лишний раз не видеть этого низкого неба и редких хлопьев снега, которые даже не подхватывал ветер. Обычно погода мало волновала его, но сегодня пыльное небо давило на него, а мокрый снег вызывал необъяснимое раздражение.

Они с Зонтиком сидели в столовой на втором этаже, и мраморный камин в дальнем ее конце сейчас жарко топился, не позволяя промозглому холоду и сырости проникнуть внутрь через высокие сводчатые окна. Первый Министр втайне хотел встать и задернуть шторы, чтобы не впускать и неприятного приглушенного облаками света, что лился с неба будто поневоле и неумолимо напоминал ему о предстоящем заседании верховного суда… Обычно он завтракал на ходу несколькими чашками кофе, просматривая документы, но сегодня Верховный Правитель настоял на том, чтобы позавтракать вместе, да и ему самому слишком о многом хотелось поговорить.

— Признаться, я никогда в жизни не видел столько воды, и даже представить себе не мог: она заполняла весь мир до самого горизонта… Я там чувствовал себя маленьким. Может быть, и не в воде было дело, а в том, насколько этот мир казался открытым и бесконечным, но я никогда еще не чувствовал ничего подобного, — рассказывал он, как бы нехотя отпивая почти остывший кофе. — Мой повелитель… в том мире, откуда пришли вы, тоже есть что-нибудь похожее? Как-то раз вы говорили, что ваш родной мир большой, намного больше нашего, и мне представляется, что там есть озера размером с всю Зонтопию и даже больше…

— О да, разумеется, там есть океаны! — оживленно отозвался Зонтик. — Если отплыть на лодке так далеко от берега, чтобы его стало не видно, то и впрямь покажется, что вокруг нет ничего, кроме этой воды… В ясную погоду это очень красиво, а в тумане становится тоскливо и тревожно. Правда, я больше любил смотреть на океан с берега…

— Наверное, отплывать так далеко на лодке опасно? В моем сне не было ветра, но в вашем родном мире он, вероятно, есть, и куда сильнее, чем у нас… Если такой ветер перевернет лодку посреди океана, то даже опытный пловец едва ли сможет добраться до берега, — и к тому же в тумане легко можно заблудиться и вовсе не найти дорогу обратно.

— Это верно: я слышал истории о людях, которые терялись в океане — иногда их выносило течением куда-нибудь за многие километры от дома, и они чудом выживали, некоторых потом случайно находили мертвыми, а кого-то и вовсе не нашли… Кроме того, на весельной лодке никаких сил не хватит, чтобы отплыть так далеко до наступления темноты, даже если отправиться рано утром, а парусную может унести ветром — я читал об этом в книгах и всегда боялся, что со мной что-нибудь подобное случится. Впрочем, у меня все равно тогда не было никакой лодки, так что я только ходил на берег моря, забирался на валуны и смотрел оттуда… Это умиротворяет, понимаете?

— Кажется, сегодня и понял: раньше мне не представлялось случая остановиться и полюбоваться чем-нибудь, а если и случалось оказаться в свободную минуту в красивом месте, то я всегда бывал слишком погружен в свои мысли… А вы? Вы успеваете теперь наслаждаться этим?

— Пожалуй, я сошел бы с ума, если бы не старался каждый раз останавливаться и замечать красоту вокруг, — сдержанно усмехнулся Зонтик. — Это очень помогает успокоиться и прийти в себя… Даже туда, на верхнюю смотровую площадку я хожу ради этого. Если вы хотите, я научу этому и вас — не только во сне, но и наяву! Мне кажется, что вам очень не хватает отдыха… Когда все это закончится… ну, пусть этот мой план пока будет для вас сюрпризом!

— Когда вы так улыбаетесь мне, я невольно успокаиваюсь, что бы ни происходило вокруг и каким бы ни было наше положение, — признался Алебард, тоже улыбаясь в ответ. Это была одна из тех его редких неуловимых улыбок, что будто смягчала его резкие острые черты и даже заставляла их казаться почти плавными… Возможно, он сам поразился бы такой перемене в себе, если бы увидел себя в зеркале в такой момент: он словно становился другим человеком. Впрочем, зеркала здесь не было, а повторить такую улыбку он не мог; улыбка — любая — всегда преображала его лицо, раскрывая новые его черты, но только не те, что он посылал своему отражению, желая разглядеть то, о чем ему говорили друзья.

Сейчас же Зонтик, ласково взглянув на него, заметил в этой непривычной мягкости вселенскую усталость. Он и так знал, что его верный помощник очень устает от всего, что обрушилось на них в последнее время, знал, что он не высыпается и почти не ест, видел, что временами ближе к вечеру руки у него затекают от бесконечного письма, и немеющие пальцы едва удерживают ручку, — это можно было увидеть по его почерку в некоторых документах, еще более угловатому, чем обычно, и будто бы нетвердому… Однако обычно Старший Брат пытался цепляться хотя бы за иллюзию своей несокрушимости, храбриться и изображать бодрость; временами он и впрямь бывал бодр, только со здоровой бодростью это имело мало общего — это была взвинченность человека, не спавшего всю ночь и живущего весь день на одном только крепком переслащенном кофе со сливками. В его голосе тогда слышались надрывные, почти истерические нотки, будто он был готов в любой момент сорваться не то на крик, не то на рыдания, руки подрагивали, а под глазами залегали все более глубокие тени, резко выделяющиеся на фоне бледного почти до голубизны лица… Свою усталость он позволял себе выражать лишь в гневе на Общину Чистых: еще никогда он не клеймил еретиков в своих проповедях так пылко и красноречиво.

Сегодня же его силы иссякли окончательно. Их теперь не хватало ни на поддельную бодрость, ни на громкий слегка истеричный смех, ни на гнев, ни даже на рыдания. Их едва хватило, чтобы заставить себя встать с постели, одеться и удерживать в руке чашку кофе. Умом он понимал, что ему следовало бы быть голодным: накануне он рано поужинал парой бутербродов и еще одной чашкой кофе, — однако сейчас он не чувствовал голода. Он вообще ничего не чувствовал, кроме желания снова лечь и заснуть… Зонтик хотел было полушутливо смутиться, как обычно после его комплиментов, но, взглянув на него, ужаснулся: он выглядел совершенно надломленным и больным.

— Да вы, наверное, сейчас упадете в обморок! — вырвалось у юноши помимо его воли. — Что с вами? Почему вы почти ничего не съели?

— Я не голоден, — выдавил Первый Министр, тщетно пытаясь снова улыбнуться. — И я в порядке, мой повелитель, я всегда бледен…

— Но не так! У вас такой вид, будто вы неделю не спали, и к тому же вы вчера не ужинали… — он успел встать, обойти стол и приобнять своего друга за плечи — как раз вовремя: тот безвольно обмяк в его объятиях, прислонившись щекой к его груди, прямо как во сне. Впервые в жизни он смотрел на Зонтика вот так, снизу вверх… Впрочем, ему не хватало сил даже подумать об этом хоть что-нибудь: весь он обратился в одни ощущения. Будто со стороны он слышал, как еще раз попытался убедить юношу в том, что он в порядке и не нуждается в помощи, но эта попытка, очевидно, не принесла никаких плодов. Ему что-то отвечали, но слова как бы распадались на отдельные звуки, и он не понимал их — только слышал в голосе своего создателя привычную суетливую ласку… Зонтик же, еще раз взглянув на его лицо, решительно и осторожно, хотя и не без труда, поднял его со стула и медленно повел в сторону их покоев. Он знал, что сегодня в полдень должно было состояться заседание суда, на котором решится судьба старейшин Общины и зачинщиков этого заговора, знал, что Алебард никак не мог позволить себе пропустить это заседание, но сейчас это волновало его в последнюю очередь, как и вялые попытки возражения. Он считал своим долгом помочь другу… В конце концов, сейчас Первый Министр выглядел так, будто сам о себе позаботиться не мог никак. Ему едва хватало сил, чтобы самому делать короткие неуверенные шаги; казалось, еще один такой шаг — и он упадет, повиснет на своем создателе, будто тряпичная кукла… Этого Зонтик опасался: он был достаточно силен, но донести до спальни человека, который весил больше, чем он, и к тому же был почти на две головы выше, было бы не под силу даже ему. Оставлять друга лежать в коридоре, пусть и всего на несколько минут, чтобы привести помощь, ему совсем не хотелось, — впрочем, этого делать и не пришлось. С большим трудом они все же миновали коридор и переступили порог спальни с первым ударом часов. Этот звук заставил Алебарда встрепенуться и сделать еще одну попытку встать прямо и пойти в противоположную сторону…

— Служба начинается… Мне нужно… — пробормотал он, делая чуть более торопливый шаг.

— Еще только восемь, до службы два часа, — мягко, но на удивление настойчиво поправил его Зонтик. — Кроме того, я думаю, что сегодня вам лучше пропустить утреннюю службу: вы же так утомлены, что почти больны! Вам нужно набраться сил, так что я настаиваю на том, чтобы вы отдохнули.

— А как же заседание суда? Его я никак не могу пропустить…

— Его вы и не пропустите, но до него остается пять часов, в течение которых вы будете отдыхать, — с этими словами юноша мягко подтолкнул его, и этого хватило, чтобы он упал на кровать. — И не нужно спорить: мне неприятно принуждать вас к этому, но вы слишком долго изводили себя работой, и если так будет продолжаться, то вам станет еще хуже. Вы понимаете это, верно? — в ответ Старший Брат со вздохом кивнул: вообще-то ему было что возразить, но спорить не было ни желания, ни сил. — Тогда не упрямьтесь, ладно? Я сейчас собираюсь позаботиться о вас…

— Как скажете, мой господин… Даже если бы я хотел проявить упрямство, то едва ли мне хватило бы на это сил, — да и как отказать вам, когда вы так настаиваете? — министр слабо улыбнулся, а после, всего через несколько мгновений, заснул, едва успев закрыть глаза.

Спал он на этот раз удивительно крепко и без сновидений — на них ему будто бы тоже не хватало сил… Весь мир для него словно замер, и если бы его разбудили, чтобы спросить, сколько времени он проспал, он бы не ответил вовсе: сейчас для него пять минут, пять часов и пять дней протекли бы одинаково. Так уснуть ему не удавалось, вероятно, с конца лета. С тех пор, как Зонтик нашел первое свидетельство того, что за ним кто-то следил, по ночам его всегда сначала одолевали мысли, сомнения и тревоги, а после, когда от изнеможения он все же засыпал, — странные беспокойные сны… Взявшись за расследование, он стал вставать еще раньше, чем прежде, но эти сновидения не раз заставляли его проснуться раньше звонка будильника, — и тогда он либо подходил к двери Зонтика и замирал, прислушиваясь к каждому шороху, либо спускался в подземелье, в холодный низкий зал и тренировался там до тех пор, пока сон не забывался. Несколько раз он даже не просыпался — сразу шел в зал для тренировок и боролся если не с бессонницей, то с тревогой, отрабатывая приемы с алебардой или двуручным мечом, пока руки не переставали слушаться. В такие ночи он обычно быстро забывался, едва добравшись до кровати, но просыпался совершенно разбитым; днем же тревога снова нагоняла его и нападала с удвоенной силой — ее нельзя было ни пронзить копьем, ни даже надолго отогнать.

Теперь он в кои то веки спал по-настоящему спокойно, и этому не мешали ни кошмары о погоне за тенью, ни мысли о предстоящих делах. Впервые за четыре месяца он позволил себе просто устать и поддаться этой усталости, — пусть даже не совсем по своей воле… Присутствие Зонтика, который не отходил от него ни на шаг, будто охраняя его сон, согревало и дарило столь необходимый ему покой. Даже лицо его, обычно скованное отпечатком тревог и забот, сейчас выражало только умиротворение, — и, несмотря на болезненную бледность и глубокие тени вокруг глаз, он словно стал выглядеть на несколько лет моложе. Вероятно, если бы он увидел себя сейчас, то назвал бы себя почти красавцем, — впрочем, он никогда не смог бы изобразить это выражение лица перед зеркалом, да и запечатлеть его в полной мере было бы сложно. Может быть, Мантия смогла бы поймать это чувство и набросать его хотя бы несколькими штрихами, но ей едва ли представился бы такой шанс, а Зонтик не обладал достаточным мастерством… Однако это ничуть не мешало ему любоваться своим созданием и ярко запечатлевать его образ в памяти.

— Вы теперь почти юноша… — ласково прошептал молодой король, склоняясь к нему, чтобы невесомо поцеловать в лоб. После же его рука сама скользнула вниз по гладким волосам и одним движением вытянула из них узкую ленту, — и ему показалось, что в ответ на это Алебард мимолетно улыбнулся, как бы благодаря за это облегчение. Он всегда стягивал свои волосы так туго, как только мог, чтобы ни один локон не выбился, — теперь же, держась на одной нижней ленте, они все легли на темное покрывало как бы единой волной. Про себя юноша решил, что теперь точно будет настаивать на том, чтобы помочь ему переплести прическу перед заседанием…

* * *

Открыв глаза, Старший Брат на миг испугался, подумав, что проспал весь день, если не несколько дней: вся комната была погружена в тень, будто в сумерках, а небо за окном было затянуто такими плотными грязно-серыми тучами, что сквозь них едва пробивались редкие лучи солнца. Такая погода зимой отнюдь не была редкостью, и он по своему опыту знал, что проще было заставить Петера выражаться изысканно, чем определить время суток по такому небу…

— Сколько времени? — был его первый вопрос, когда он смог заставить себя оторвать взгляд от окна и посмотреть на Зонтика. Все его тело было расслаблено, и ему хотелось растянуть это редкое непривычное блаженство.

— Всего одиннадцать, вы проспали только три часа, — мягко отозвался юноша, догадавшись о его мыслях. — Как вы? Может быть, хотите еще отдохнуть?

— Пожалуй, это будет лишним: лучше будет еще раз повторить свою речь и…

— …И поесть как следует! Первым делом — поесть, ведь вы так и не позавтракали, — заявил Верховный Правитель с привычной в последнее время мягкой решительностью. — А потом нужно будет немного привести вас в порядок, и в этом я вам помогу: вам надо беречь силы.

— Вы сейчас говорите со мной так уверенно и так заботливо… Мне приятно ваше внимание, мой господин, но вам не стоит так утруждать себя этим: я могу позаботиться о себе и сам, а вы все же правитель. Едва ли королю пристало делать подобное для своего подчиненного, — смущенно проговорил Первый Министр.

— А я и не «утруждаю себя»: мне хочется позаботиться о вас. Все же мы с вами родственники, я создал вас, — а мы в ответе за тех, кого привели в этот мир… Прежде вы всегда делились со мной своими силами, но сейчас, когда они на исходе, позвольте мне сделать для вас то же, что вы делали для меня все эти годы! К тому же у вас не было шанса в детстве почувствовать родительскую заботу, и я хочу дать вам хоть какое-то ее подобие, понимаете?

— Я понимаю вас, мой повелитель, — и вы все же бесконечно великодушный правитель и чистая душа… Признаться, я боялся однажды узнать, что вы заботитесь обо мне лишь до тех пор, пока я полезен вам, как воин о своем оружии. Оружие следует содержать должным образом, чтобы оно оставалось острым и крепким, но кто же будет хранить у себя и продолжать так же содержать сломанное?

— И поэтому стремились всегда приносить как можно больше пользы, чтобы доказать мне, что вы не сломаны и способны выполнять свои обязанности, верно? — понимающе спросил Зонтик.

— Именно так. Я боялся быть брошенным и забытым, ведь я искренне люблю вас и привязан к вам, — кивнул Алебард.

— Тогда я могу успокоить вас: вы для меня нечто гораздо большее, чем оружие, — и к тому же я очень привязываюсь даже к обычным вещам, если с ними связаны воспоминания, а уж избавиться от человека, если он перестал приносить пользу, для меня немыслимо, — он ласково улыбнулся, и ответом ему стала такая же теплая улыбка.

— Так странно… Я могу найти слова для чего угодно, но только не для выражения моих облегчения и радости, и благодарности к вам, — усмехнулся Старший Брат, медленно, как бы нехотя поднимаясь с кровати.

— Пожалуй, слова нужны не всему и не всегда — по крайней мере сейчас я прекрасно понимаю вас и без долгих речей… А еще, — тут юноша тоже усмехнулся и продолжил, изображая интонацию Данте: — «Кто может описать, как он горит, охвачен слабым пламенем». Ваше лицо сейчас говорит куда красноречивее любых слов.

— А обычно я не кажусь вам лжецом? Я ведь постоянно произношу речи к месту и не к месту.

— Совсем нет: я просто знаю, что вы многословны и не боитесь высказывать свои мысли и мнения, — и мне это нравится. Просто самые сильные чувства обычно сложно описать словами…

— Я рад знать, что вам приятно мое общество. Ваше мне тоже очень приятно, — и я рад тому, что именно вы стали свидетелем моей слабости: вам я доверяю и точно знаю, что вы были со мной потому, что искренне этого желали, а не в попытке выслужиться, «запомниться» или что-то выяснить… Это очень дорогого стоит.

— Вы всегда делали то же для меня, — помните, как в конце лета вы подхватили меня, когда я упал в обморок, а потом каждый день навещали во время болезни? Это действительно очень важно, и я рад, что теперь могу сделать то же для вас… И можете кое-что пообещать мне?

— Лучше скажите сначала, что именно, мой повелитель: я не хотел бы обещать вслепую, не зная, смогу ли выполнить обещание.

— О, это вы точно сможете выполнить, даже не сомневайтесь… Я хотел бы, чтобы после заседания суда вы как следует отдохнули, может быть, даже взяли пару выходных: дела в целом у нас идут неплохо, а вы явно очень измотаны.

— Как скажете, мой господин… Однако к отдыху я не привык, можно даже сказать, что не умею отдыхать.

— Я научу вас, — только вы не упирайтесь, ладно?

— Я обещаю быть послушным учеником, — глухо рассмеялся Алебард, отставляя пустую чашку из-под кофе со сливками. — И вы были правы: еда неплохо придает сил…

— Вы так мало едите, что, пожалуй, вполне могли бы упасть в голодный обморок прямо посреди одной из своих речей, — заметил Зонтик с напускной строгостью. — А теперь подойдите сюда и позвольте мне помочь вам привести прическу в порядок!

— Мой повелитель, это… лишнее, — смущенно пробормотал Старший Брат. — Я мог бы и сам…