Муня (гет)

Пока Ольга спала в избе Зарни-тун, Дмитрий и Агафья вернулись туда, где остановилась Муня. Агафья знала историю Головиной и ее пребывания в петербургской секте, пусть и кратковременного. Ей хотелось хоть как-то искупить вину перед молодой барышней и Ольгой, а заодно и обьясниться. Дмитрий, будучи завербованным агентом Охранки тоже мог быть полезен им обоим. Агафья попросила его рассказать Муне все, что было известно Печеркину о хлыстах и тайной полиции.

-Вы, барышня, слухайте и разумейте. По всей Рассее не найти вам почти что общины хлыстовской, чтобы не было за ней пригляду да с самого Петербурху. С Петербурху ставят кормщиков, оттель и сымают, коли нужда в том возымеется. Секта хлыстовска нужна тайным, дабы народ порукой держать да супротив люцинеров окорот: не пойдет да сицилист во хлысты, а коли найдется где кормщик справный, да того обаяет, тута и амба люцинеру через свальный грех да хлыстовски заповеди. На кого по хлыстовству дело заведут, того сицилисты в остроге вовек своим не признают.

-Отчего же на Григория Ефимовича дважды в Тобольской консистории дело заводили? Матреша рассказывала мне, помнится... — спросила Печеркина Муня.

-Видал я дело его. Сам в руках держал. Да сам, признаюсь, и донес на него. Было велено: Распутина поприжать да от царского дома подале оттереть. Не вышло оно. Обыск был в доме знатный. На четыре кости Гришку ставили, да и родню его с ним. Жонка Гришкина, дура, попу на исповеди тож намолола... сраму наболтала всякого. Чуть было на Сахалин Гришку не кинули, да в острог, но уж больно нужда в нем у самой императрицы. Пошто? Не ведаю. В народе, знашь, всяко треплют.

-И вы верите?

-Не знаю я, чему верить, чему нет. Агафью по прямому приказу брал — а ведь сам тобольский губернатор ее ставил. Нынче знаю, что хочет он от дел отойти. Сан священнический принять да от христоверия отпереться, будто и не бывал. Худо ему, страшно. Кому-то в Питере лапу не долизал, а кому — про то не ведаю.

-Нужно сделать так, чтобы в самом Петербурге хлыстовская община перестала пополняться новыми братьями и сестрами. Столичная интеллигенция буквально захвачена хлыстовством, особенно, писатели. Люди теряют истинную веру. Предаются безумию. Травят себя опасными зелиями на радениях и почитают сие за религиозный экстаз. До столицы еще не дошел свальный порок... еще не дошел.

-Не дойдет, деточка. — вмешалась Агафья, — простого человека легко свальным грехом вязать, питерский аристократ ко всему привычен.

-Неужели, вся ересь хлыстовская в России под надзором тайной полиции? Ведь сектантами не так легко управлять...

-Управлять нелегко, надзирать просто, — отвечал Печеркин, — Есть в Рассее хлысты взаправдашние, что не Питером поставлены, кормщики истинные, богородицы верные, а все одно пригляд за ними. Эдаким свального греха не надобно. Ну да и что с того? Нешто не сектанты, не изуверы? Велика ли разница, како Христос попирается — по указке губернаторской, али по наитию еретическому?

-Мне кажется, — прервала его Муня, — Нам нужно предать огласке то, что случилось с Ольгой Владимировной. А вам, матушка Агафья, публично принести покаяние и отречься от ереси. Заказать статью в газетах о том, как вас вынуждали руководить общиной еретиков. Тогда ни консистория ни тайная полиция не сможет ничего сделать. Вас не арестуют. Я дам показания в Тобольской консистории против Ордовского-Танаевского. Попрошу аудиенции у государыни... Матреша и Варя мне помогут, пока Григорий Ефимович в отьезде. Мы остановим страшное еретическое поветрие, хотя бы в столице.

-Наивная вы, барышня, ох и наивная. В закон и правду верите, а ведь в Рассее живете. Думается мне, не так уж все и просто. А что в острог не бросят меня, коли покаюсь, так то ничего — ночью придут и на собственных волосах удавят. — с грустью отвечала Агафья.

-Може и не удавят, — обратился к невесте Дмитрий, — Илиодору, иеромонаху-то, в Питере хвост защемили. А он самолично кормщиков ставил. Про то окромя тайной полиции никто и не ведает. Опосля его, слышал я, в городе Москве две общины покаялись. Да вот только был при нем один человек. Страшный дюже, Щетинин по имени. Купец, промышленник, по золотому металлу и уральским промыслам. Горнозаводчик. Тот свой корабль основал, Черный Израиль. При нем состоят шестнадцать убивцев-головорезов, черными Гавриилами прозываются. Оне людей в жертвы приносят.

-Как в жертвы? — ужаснулась Муня, — И полиция их не остановит?

-Не остановит, потому ловят они всяких разбойников да люцинеров, на кого у полиции в кутузке казенный харч не отпущен, судят судом свойским да и решают: заживо сердце рвут. На них покамест окороту нет. У Гермогена на подворье чуть Гришку не решили, одначе живучий он: по лесам да по деревьям наскакался, корой таежной да шишками напитался. Встал да и сбежал от них. Кабы Гермогена с Лиодором не окоротили, пустили бы за Гришкой до самой святой земли человечка верного, он бы его в море и утопил. Тако задумывалось Лиодором да Ермогеном. Хвост им на то и прищемили. Видать, любит Гришку Господь, упасает. Покамест, что ли.

-Илиодор хочет убить Григория Ефимовича? Но за что?

-А чтобы под ногами не путался. Да за людьми глядеть не мешал. Много Гришка при дворе рот разевает, да все не по делу. Не умеет он, чтобы складно да смиренно, чтобы понравиться. Все рубит, будто топором. Всем глаза исколол правдой своей мужицкой, а кому она в Рассее нужна. Ты хоть ори-заорись: мужику высокопоставленные как казали кукиш, так и будут. А когда еще мужик до царя дойдет...

-Когда он вернется в Петербург, злопыхатели не остановятся. Попытаются если не убить, то хотя бы обьявить еретиком и нераскаянным грешником. Щетинин и его секта снова войдут в силу. Нужно что-то делать. Я поеду в Покровское, к Матреше и Варе. До них доходят телеграммы из Святой Земли. Может быть, у нас что-то получится.

-Нынче же, барышня, садитесь на поезд до Тобольска. А там и пароход подоспеет. До Покровки. Неча вам тут возле барыны ошиваться: ну как и здеся полиция достанет. Али жандармерия, бес ее дери. Нам-то оно привычно дело...

Муня собрала нехитрый дорожный саквояж, в прследний раз обняла Ольгу, поклонилась Агафье, Дмитрию и Зарни-тун. А после отправилась на вокзал. Через четыре дня девушка уже была в Тобольске.

Перед отбытием в Покровское Муня захотела прогуляться по главной площади города: она не была частым гостем в Сибири, провинциальный городок наводил на нее скуку и легкую печаль, но любопытство взяло верх. На главной площади располагались рыночные палатки, магазинчики, небольшие продовольственные лавки. Девушку заинтересовали меха и шкуры животных: суровые таежные охотники с загорелыми лицами и их жены выкладывали на прилавки песцов, белок, соболей. Были здесь и оленьи шкуры, волчьи шапки и тулупы, медвежьи унты, пимы. Муня любовалась серебристым мехом, разноцветными хвостами. Ей казалось, что жизнь охотника — сплошь приволье и радость: костер в лесу, таежные ягоды. шишки, пение птиц, завывание больших северных собак — наполовину волков.Видела она и инородцев: важных хозяев-оленеводов в шубах-малицах, остяков, вогулов, самоедов, якутов, чукчей с татуированными лицами.

Девушке стало холодно и она решила зайти в чайную недалеко от главного входа. В маленьком натопленном помещении пахло хлебом, шишками, мятой и незнакомыми травами. На стене висели калачи и баранки. Полноватая хозяйка с раскрасневшимся лицом приветливо улыбалась. Муня взяла чашку ароматного чая с бубликом и вареньем из брусники с шишками. Уселась за столик и оглядела небольшую уютную горницу. Кроме нее и хозяйки в чайной был только один посетитель: молодой охотник-инородец с длинными волосами, в тулупе-малице, наброшенном на одно плечо. Он сидел и молча пил чай из большой пиалы. От нечего делать Муня принялась рассматривать незнакомца. Ей нравилась его причудливая таежная одежда: большие волчьи унты, кожанные штаны, серая холщовая рубаха с капюшоном, малица с мехом и рукавицы, лежавшие на столе. Девушка заметила резное ожерелье из кости на шее охотника и тут же покраснела: неприлично разглядывать человека, будто диковинного зверя.

Внезапно молодой человек поднял голову и встретился с Муней взглядом. От неожиданности она смущенно заулыбалась.

У юноши было довольно широкое скуластое лицо, как у якута или монгола, волосы цвета мокрого песка доходили до середины спины, а глаза, серо-белые, были причудливо изогнуты в полумесяц, точно так же, как у Матрены, Вари, Дмитрия Печеркина и Григория. Еще Муне тотчас вспомнилась белоглазая травница Зарни-тун. Побывав в Палевицах и поговорив с Дмитрием она уже знала, что такие глаза встречаются у народа коми-войтыр, который русские называют зырянами. Малочисленный северный народ, дальние братья карелов и чухонцев, в прошлом язычники, теперь почти повсеместно христиане. Только Зарни-тун еще говорила по-зырянски и молилась Ену и Омолю.

"Сибирь приветливо улыбается мне своим многообразием", — подумала Муня.

-Пася олэн, — обратился к ней молодой охотник.

Девушка вздрогнула от неожиданности, но тут же нашлась:

-Простите, я не говорю на языке коми.

-А я не коми, — спокойно отвечал охотник. — Я манси.

-Простите снова, — Муня смутилась еще больше, но чем больше смушалась, тем невольно веселее ей становилось.

-Моя матушка, мастерица Миснэ Солвалова, манси. Отца же я не знаю. Я незаконнорожденный, так это называется. А вас, барышня, каким ветром занесло в наши края? По фасону видать, что вы нездешняя.

-Я гостила у друзей в одном селе, — отвечала Муня, — а теперь еду пароходом в Покровское, а оттуда в Петербург.

-Покровское? — оживился юноша, — Матушка говорила мне об этом месте. Самому бывать не приходилось, недосуг. Мы давно живем в Тобольске, я на промысел хожу, зверя и птицу добываю, матушка мастерит из кости и меха, шьет одежду, вытачивает легкие охотничьи ножи и наконечники для копий.

-А что говорила ваша матушка? — Муне было так скучно одной в Тобольске, что захотелось поддержать беседу, развеяться, узнать местные секреты. К тому же ей очень понравился молодой и красивый охотник. И она вновь пожалела, что дала обет безбрачия.

-Матушка рассказывала о таинственной опушке и волшебной березе с крестами и лентами. Якобы, раз в год бывает она там и молится Торуму, Ену, Омолю и неведомому богу, которого сама не знает. Меня же с собой брать не желает, говорит, не время еще, а однажды, мол сам найду это место, потому, что оно святое. Не приходилось бывать?

Муня вспомнила в Покровском тайную рощу с крестами и лентами на деревьях, о которой знали только Дмитрий, Матрена и Варвара. Но тайной опушки она не знала и не бывала там. Видимо, это было самое настоящее секретное место.

-Увы, — ответила она.

-А позвольте, прогуляюсь я с вами по городу, милая барышня? Вам до парохода еще не к спеху, а мне сегодня заслуженный отдых полагается: двоих песцов кожевнику сдал, да перепелов четыре штуки продал. Можно и погулять. Забыл отрекомендоваться: Шестал Солвалов. А вас как звать?

-Благодарю вас, господин Солвалов. Мария Евгеньевна Головина. С радостью составлю вам компанию.

Шестал поднялся из-за стола и Муня с удивлением обнаружила, что доходит ему лишь до плеча.

Муня шла под руку с высоким мансийским охотником и следила за его частой и беззвучной походкой. Движения юноши были плавными и порывистыми, напоминали танец. Сам он оказался довольно словоохотливым.

-Матушкины ножи и кинжалы в самом Петербурге хвалят. Приезжал к нам, помнится, купец знатный, Щетинин по фамилии, не слыхали? Сам рослый, черный, с бородой, в собольей шубе и шапке, на обоих пальцах перстни золотые, на груди часы-луковица с бриллиантом. Шестнадцать ножей костяных заказал, на рукоятку золота и камней не пожалел. Уехали ножи в Петербург, а матушка опечалилась: чую, говорит, не на доброе дело те ножи, а отказать не смею.

Муня тотчас вспомнила рассказ Дмитрия о Черном Израиле.

-Ваша матушка была права. Это страшный сектант и убийца. Его люди приносят кровавые жертвы. Отторгают людей от истинной веры.

-Я, любезная Мария Евгеньевна, и сам по-вашему, изувер. Идольник, то есть. Триста вер существуют на земле, триста истин, а всему любовь — истина всепокрывающая.

-Любопытно слышать подобное от охотника, любезный господин Солвалов. Вы весьма образованны, начитанны.

-Я грамотный. Матушка настояла. Однако, читал я не столь много. Не пришлось. Некогда было. Иногда только, во сне словно приходит ко мне человек... и говорит со мной. Поучает. О вере говорит, о Боге... да о любви. И я знаю этого человека. Потому, что он мой отец.

-Он был многобожником? Шаманом? Мудрецом? Но неужели матушка даже не скажет вам, как его звали?

-Она не знает. Матушка ведь говорила с ним только на языке помыслов. Мы, манси, это умеем. Он не знал нашего языка. Так говорила матушка.

-Значит, он не был манси. А кто же тогда? Коми? Русский? Остяк? — Муня старалась перечислить все известные ей народности, обитавшие в Западной Сибири.

-Никто не знает. А во сне не спросишь. Да и на что мне? Только ли манси дети Торума? Думаете, русы и коми из другого теста вылеплены? Из того же, что и прочие. Тем же огнем обожжены. Видал я в наших краях и самоедов, и селькупов, и оленных чукчей. Малоросы на ярмарке, чухонцы, карелы. Приезжали торговать и евреи... тоже дети Торумовы. Только уж больно малы ростом. Наши, сибирские народности, покрупнее будут.

-Вы видите лицо отца или только голос слышите?

-Лицо вижу. Всего вижу. Он обнимает меня и гладит по голове. Иногда плачет. Говорит, что ему больно оттого, что я охотник, что страдает, когда я добываю животных, особенно птиц. Просит не есть мяса.

-Матушка знает?

-Матушка говорит, что манси испокон века жили оленями и промыслом. Что душа зверя, добытого с молитвой возвращается к Торуму. Что дело мужчины зверя добывать, а дело женщины одежда, еда и чум. Сами давно в чуме не живем. А матушка жила.

-В Петербурге мужчины давно не добывают еду в лесах. Наверное, вам это чуждо?

-Я не бывал в столице. Ездил только в Москву с товаром, дорого соболей и куниц продавал. Не люблю городов. Слишком тесно, слишком шумно, слишком много людей. И от Бога далеко.

-Если бы только далеко, любезный господин Солвалов. В Петербурге правят бал вероотступники. Страшный человек Щетинин страшен лишь тем, что приносит жертвы открыто. Многие гибнут будто сами, не от ножа, не от пули, но от безумия изуверства. Моя добрая подруга, некто Ольга Лохтина претерпела невозможное по своей жестокости насилие только потому, что отказалась обращать людей в лживую веру. За изуверскими собраниями следит полиция. А один человек и вовсе едва не лишился жизни потому, что дерзнул говорить правду там, где правды не желают. И я должна помочь это остановить. Меня саму желали вовлечь в богомерзкие действа. Я дойду до императрицы.

-Дойдете, вне сомнения, бойкая моя любезная Мария Евгеньевна. Но мы, манси, никогда не пытаемся спасти мир или город. Ведь Торум берет только то, что должен взять и не нам отнимать у него принадлежащее по праву. Ваши изуверы такие же слепцы, как и прочие. Они не ведают ни Бога, ни богов. Как и вы.

-А кто ведает?

-Матушка говорит, что не все шаманы ведают. Немногие на земле, любезная Мария Евгеньевна, смотрят двумя глазами, а Бога парой глаз не увидать. Нужно больше. Как у хорошего шамана или коми-туна. Думаю, мой отец тун. Он Бога знает. И меня научит, пусть и во сне.

-Вы хотите познать Бога? Но разве это возможно на земле?

-А как же отец познал? Не ведаю. Но примета верная: он говорит мне, что нет на земле меньше и обреченнее существа, чем человек, однако весь огромный мир, все горы, леса, звери и птицы созданы Богом только ради человека. И велит не судить. Говорит, что Бог пожелал научить людей, чтобы не было в них осуждения, потому поместил великое в малое и дал ему, простому и грешному человеку силу и власть, какой на земле Российской и не бывало. Говорит также, что не знает, кто он такой, потому и мне сказать не может. Себя не знает, а Бога — чую — знает. И мне показывает. Но по чуть-чуть, чтобы не погибнуть мне.

Муня долго гуляла под ручку с молодым охотником, пока не пришло время собираться на пароход.

-Мне очень интересно с вами, господин Солвалов, — сказала она своему спутнику, — но боюсь опоздать в Покровское, где дела ждут меня.

-Вы, любезная Мария Евгеньевна, такая миниатюрная... словно моя матушка. Я ее по лесу на руках носил. А она говаривала, что отец мой был такой же высокий, как я.

Муне стало неловко. Шестал говорил об отце так, словно видел его каждый день не во сне, а наяву. При этом не знал даже его имени. В Российской империи незаконнорожденных детей не жаловали. Ей не хотелось ранить молодого человека жестоким вопросом. Но она его задала:

-Как же случилось, что вы не знали своего отца? Неужели он столь бесчестный человек, что оставил вашу матушку одну?

-Он не был бесчестным человеком. Он сделал матушку своей лесной женой. Матушка сказала, что однажды встретит его, но не желает этой встречи, потому, что встреча та будет прощальной и вскоре он умрет. Она ходила к манси шаману, ходила к коми шаману. Они сказали, что хоть имени отца моего она не знает, но при этом знает. Что у простого человека четыре души, а у него пять. Потому и родила она ему сына, что законные его дети пятой души не наследуют. А не я, но мой сын примет пятую душу. Что ни русы, ни коми, ни манси не примут моего отца своим, хоть он и рус и коми и манси и кто угодно — так было нужно не нам, а Торуму. И я не могу спросить его ни о чем во сне. Ну, да полноте. Полагаете, что я безумец: говорю про какие-то сны вам, молодой барышне... словно смешных книжек начитался, а еще охотник. Пожалуйте на пристань, пароход "Товарпар" причалит с минуты на минуту. И счастливого пути.

Муня сделала изящный реверанс:

-До встречи, любезный господин Солвалов. Я верю, что она состоится. Желаю познакомиться с вашей матушкой, думаю, она удивительный человек. Жаль, что ни вы ни я не сможем разгадать тайну вашего отца. Мой отец, потомственный дворянин, верный слуга государев, давно умер. У меня пожилая немощная матушка и ветренная, но добрая и мудрая сестра. Отца же мне заменил совсем другой человек, ну да говорить о нем в нашей стране Российской небезопасно. Прощайте, дорогой господин Солвалов и поклон вашей матушке. Не поминайте лихом.

Шестал вежливо поклонился.