Гибель отложим на завтра (джен)

В Иллирине Великом расцветало лето, но в покоях умирающей повелительницы ничто о нем не напоминало. По стенам и полу не скользили солнечные лучи, из сада не доносились ароматы олеандра и гранатника, а слух не ласкали трели вьюрков и славок. Воздух в комнате был спертым, тяжелым, с неприятным гнилостным душком. Лиммена приказала закрыть и занавесить окна, не желая видеть цветущее великолепие и понимать, что это последнее в ее жизни лето.

— Лучше я останусь вне времени, — говорила она любовнику. — Не буду знать и помнить о нем.

И она велела слугам больше не переворачивать ни одни из песочных часов и вынести из спальни клепсидру.

Царицу оставили силы, она уже не поднималась с ложа и пила маковые капли, чтобы приглушить боль в груди. Ее лихорадило, на лице проступала испарина, губы потрескались и покрылись коркой. Лиммена то бредила, то приходила в себя, и тогда ее слова становились осмысленными, хотя говорить ей было сложно: голос, осиплый и надтреснутый, то и дело прерывался тяжелой одышкой и кашлем.

Она с детской настойчивостью требовала, чтобы Аданэй не отходил от нее ни на минуту. И он почти не отходил. Неотлучно в ее палатах вообще находился один лишь он; иногда приходила Рэме что-нибудь принести, или другие рабыни, чтобы сменить постельное белье и переодеть саму царицу, или лекари с их бесполезными уже снадобьями. С Латторой царица попрощалась несколько дней назад и больше ее к себе не допускала, считая, что дочери слишком тяжело видеть угасание матери.

Женщина часто вглядывалась в лицо Аданэя, словно ожидая чего-то, и держала его пальцы в своей ослабевшей руке. Смотрела на него так, будто собиралась увести с собой, в мир теней.

Вязкая тишина, прерываемая лишь сиплым дыханием и сдавленным шепотом, угнетала Аданэя, заставляя забыть, кто он и зачем здесь находится. Казалось, будто его и впрямь зовут Айн, будто он по-прежнему раб и сейчас вместе с царицей и госпожой стоит у преддверия мира мертвых. С трудом верилось, что снаружи начинается лето, он сам здоров и молод, а Иллирин Великий вот-вот раскинется у его ног. Он неловко поглаживал женщину по плечу — и молчал.

Умирала она долго и тяжело — и все же могла уйти из жизни умиротворенной, зная, что до последнего вздоха рядом с ней ее возлюбленный, и веря, что о престоле для дочери позаботятся ее родня, подданные и советники.

Вот только ее грубо лишили и этой надежды.

Однажды утром дверь распахнулась, и на пороге появились три фигуры. Они вышли вперед, хмурый свет лампы осветил лица, и Аданэй узнал Нирраса, Гиллару и Аззиру. Как назло, в эту минуту Лиммена пребывала в ясном сознании.

Ниррас плотно затворил дверь и шагнул в сторону, Гиллара с Аззирой не шелохнулись.

— Слетелись, стервятники, — прохрипела Лиммена, попыталась усмехнуться, но закашлялась, и по подбородку стекла смешанная с кровью слюна. — Ниррас… зачем ты их впустил?..

Советник отвел глаза.

— Ниррас… — повторила царица.

— Давай я тебе отвечу, — пропела Гиллара и подошла ближе. — Он нас впустил, потому что давно уже не твой военный советник, а мой верный возлюбленный.

— Что?.. — не поверила царица. — Ниррас?

Мужчина все-таки нашел в себе смелость и посмотрел в глаза повелительницы, которую предал.

— Изменник… — простонала Лиммена и с мольбой глянула на Аданэя. — Айн… Айн… позови стражу…

Гиллара рассмеялась.

— Аххарит отпустил твою стражу, и теперь у входа стоит верный нам человек.

— Так ты его для этого… Ниррас… для этого… — Пальцы царицы вцепились в сбившееся покрывало, она попыталась приподняться, но ей это не удалось, и она со стоном повалилась обратно.

— Да-да, Лиммена, — снова откликнулась Гиллара вместо советника. — Аххарит стал главой стражи в том числе и для этого. Хотя, пожалуй, эта предосторожность была даже излишней. Стража в любом случае не подчинилась бы тебе. Зачем им умирающая царица, когда есть мы, в чьих руках скоро окажется власть?

— Уйдите. Сейчас же уйдите, — наконец вмешался Аданэй: царица не заслуживала столкнуться с торжествующими насмешками врагов перед своей и без того мучительной смертью.

На его слова никто не обратил внимания: Ниррас в своем малодушии и сам не знал, куда деваться от стыда, Гиллара не собиралась упускать возможность поиздеваться над давней соперницей, а Аззире, кажется, все происходящее было полностью безразлично. Она стояла бледной тенью, безмолвная и неподвижная.

— Не видать тебе ни власти… ни трона… — отчаянно просипела царица. — Ты уже старуха…

От страха и напряжения боль усилилась, и Лиммена согнулась и подтянула колени к груди, не сдержав при этом стонов и всхлипов. Аданэй погладил ее по спине, чувствуя почти невыносимую жалость. Когда приступ немного стих, женщина посмотрела на него с благодарностью, и ему захотелось провалиться сквозь землю.

— Мне самой, может, и не видать, — проворковала Гиллара и мило улыбнулась. — Но как только ты станешь мертвой царицей, я стану матерью царицы.

— Аззира… она не может… она же… — Лиммена осеклась и посмотрела на Нирраса. Наверное, вспомнила, что это именно он посоветовал ей выдать племянницу замуж за Айна, и теперь гадала почему.

Увы, долго гадать ей не пришлось. Гиллара насмешливо вскинула брови, ядовито улыбнулась, и Аданэй похолодел: он уже понял, что она сейчас скажет. Нужно было ее остановить, Лиммена имела право хотя бы умереть в уверенности, что он ее любит.

— Уходи! — прорычал он и встал, буравя Гиллару свирепым взглядом.

Ее не проняло. Она посмотрела на него ласково и сказала:

— Игра окончена, царевич, можешь больше не притворяться.

Лиммена в ужасе и недоумении посмотрела на любовника, потом на Гиллару. Та ухмыльнулась и бросила-таки роковую фразу:

— Давай, кханади Аданэй, не стесняйся. Перед смертью Лиммена должна узнать, за кого на самом деле выдала мою дочь.

Всё. Теперь поздно. Слова прозвучали, обратного пути нет. Или есть?

— Он… он же мертв, — в наивной надежде пробормотала царица, и Аданэй снова опустился на пол рядом с ее ложем, взял ее за руку.

— Кхан не оставил бы его в живых, — сказал он. — Ее слова чистый бред, уверяю тебя.

— Да?.. — спросила она слабым голосом и медленно потянулась пальцами к его виску, почти притронулась.

Он безотчетно удержал ее руку. Тут же отпустил, но этих мгновений хватило, чтобы царица все поняла. Аданэй опоздал всего на миг, не успев сообразить, что мог бы позволить ей приподнять свои волосы — в полумраке, который она устроила в покоях, она не разглядела бы скрытый под волосами знак династии, к тому же поврежденный. А вот неосознанное движение выдало его сразу же.

— — Ты… Айн… Аданэй… ты… — такие злоба и горечь прозвучали в ее шепоте, что Аданэю хотелось зажать уши.

— О, я была уверена, — пропела Гиллара, сплетая перед собой тонкие морщинистые пальцы и довольно потирая их, — мы с Ниррасом оба были уверены, что ты не устоишь перед ним.

Лиммена даже не посмотрела на нее, она смотрела на Аданэя.

— Так ты все это время… — в ее глазах разгорелось пламя то ли нестерпимой боли, то ли ненависти. — Ничтожество.

Аданэй хотел сказать, что вовсе не желал ее обманывать, что ему пришлось, и он сожалеет, но, увидев на ее лице гадливость, не посмел и рта раскрыть. Сейчас, мучимая болью, в окружении врагов и предателей, Лиммена все-таки нашла в себе силы не взвыть от горя, а окатить всех ледяным презрением.

— Убирайтесь… Это приказ. Пока еще я царица… я приказываю.

— Ну нет, Лиммена, — умильно сказала Гиллара, — я желаю увидеть твой последний вздох.

Тут взгляд правительницы затуманился, изо рта вырвались отдельные несвязные слова. Аданэю показалось, что она вновь начала бредить, но уже в следующую минуту он убедился, что это не так.

— Латтора, Латтора, моя девочка… Что вы с ней сделали?..

«Так не должно быть! — злился Аданэй. — Гиллара, будь она неладна!»

— Латтора в безопасности, не волнуйся. С ней все хорошо, — мягким голосом заверил он. — И будет хорошо.

Гиллара хотела что-то добавить, но Аданэй так на нее глянул, что на этот раз женщина все-таки послушалась и смолчала.

— Прости нас, Великая, мы уже уходим, — сказал он, обращаясь к Лиммене, но не был уверен, что она услышала: женщина снова заходилась в кашле, и из ее рта сочилась слюна с кровью.

Он приблизился к Гилларе, еле сдерживая гнев, и выдавил:

— Я сказал: мы уходим. Считай это первым приказом будущего повелителя.

С нарочитой грубостью он развернул ее с дочерью, подтолкнул обеих к выходу и сам двинулся следом. Гиллара не стала спорить и сопротивляться: надо думать, решила не портить отношения с будущим царем, которым собиралась управлять. А вот Аззира вдруг остановилась у двери, замерла на несколько мгновений, затем обернулась и быстро прошла прямо к ложу царицы.

— Радуйся, я слышу поступь смерти, — прошипела эта безумная и, очень низко склонившись над Лимменой, провела большим пальцем по ее подбородку, стирая кровь. Затем сделала то, что заставило Аданэя содрогнуться от отвращения: поднесла этот палец ко рту и медленно, как бы пробуя на вкус, слизала кровь. — Один час, — ледяным голосом произнесла она и походя перевернула песочные часы на столе.

Ни на кого не глядя, смотря только перед собой, она первая вышла из комнаты, обогнув оторопевшего Аданэя.

Он и Ниррас с Гилларой покинули спальные покои царицы вслед за Аззирой и, пройдя через приемную залу, вышли в пустой, а скорее, в опустевший коридор. Наверняка заговорщики позаботились, чтобы сейчас здесь не было лишних людей.

На выходе из царских палат его сумасшедшая жена остановилась подле стражника, посмотрела на него долгим пристальным взглядом и сказала всего одно слово: «Пусти». Как если бы он ее куда-то не пускал. Хотя воин стоял без движения и вовсе не пытался преградить дорогу ей или кому-то еще.

Сегодня коридор был темнее обычного: горели только две лампы у входа, из дальней галереи проникал утренний свет, но не достигал этого места.

Аданэй схватил Гиллару за плечо и развернул к себе.

— Зачем тебе это понадобилось?! Нельзя было дать ей умереть спокойно?

— Прости меня… и не злись, пожалуйста. Сама не знаю, что на меня нашло, — вздохнула Гиллара, страдальчески нахмурила брови и даже ссутулилась. — Я хотела только убедиться, что она и правда… близка к смерти. И конечно, я не должна была все это ей говорить и тем более упоминать тебя… Но как увидела ее, так сразу вспомнилось, как она была жестока и несправедлива ко мне и моей дочери. Такая ярость вдруг накатила! Она же столько раз пыталась убить нас чужими руками, и если бы не Ниррас… И после всего этого моя дочь еще и… — Гиллара не договорила, повернулась к дочери и спросила с подозрением: — Ты ведь что-то для нее сделала, да?

— Не для нее, — откликнулась Аззира безжизненным голосом. — Мне нет до нее дела. Для него.

— Своего супруга?

— Кого?.. — переспросила эта странная женщина, будто не понимая, о чем ее спрашивают. Затем бросила на Аданэя мимолетный и безразличный взгляд, как если бы он был подсвечником или кушеткой. — Нет, до него мне тоже дела нет.

— Благодарю за откровенность, — фыркнул Аданэй, но она и бровью не повела.

— Так для кого тогда? — с раздражением уточнила Гиллара.

Аззира слегка нахмурилась, словно пыталась что-то припомнить, но, судя по дальнейшим словам, у нее не получилось.

— Не знаю… Не могу вспомнить его имя…

— Ладно, моя девочка, — Гиллара, досадуя, махнула рукой. — Ступай пока отдохни, а нам надо побеседовать.

Аззира ушла — вяло, как сомнамбула. Куда именно, Аданэй не поинтересовался. Тем более что Ниррас подозвал Аххарита — рыжий бастард недавно стал главой стражи и сейчас отирался неподалеку в ожидании приказа советника.

— Поставь у входа больше надежных людей, — велел ему Ниррас. — Пусть никого не впускают и не выпускают, даже лекарей. Только моего слугу — и никого больше. До тех пор пока она не отправится к предкам. А как умрет, дай знать и сразу зови всех, кого полагается.

Аданэй хотел бы возразить, но теперь, когда из-за необдуманной мести Гиллары царица узнала, кто он такой, нельзя было допустить, чтобы она кому-нибудь успела это открыть. Для этой новости еще не время. Пусть ни у семейства Аррити — родичей Лиммены, ни у родичей Маррена до поры не возникает сомнений, что на трон взойдут Латтора и ее муж.

— Да, вот еще что… — присовокупил Ниррас. — Если страдания Великой затянутся, облегчи их.

— Это вот совсем ни к чему! — резанул Аданэй.

— Хочешь, чтобы она терзалась от боли и мучилась от нашего с тобой предательства как можно дольше? — уточнил Ниррас, хотя вопрос был, конечно, риторический.

— Обожаю подлую и грязную работу, — с ухмылкой ввернул Аххарит.

— Ладно, не кривляйся, — поморщился Ниррас. — Я в последний раз даю тебе подобное поручение. И только на крайний случай. — Он перевел взгляд на Аданэя и с убедительностью в голосе повторил: — Только на самый крайний случай, так что не тревожься ты так. Я тоже, в общем-то, не желал ей зла по-настоящему.

Стоящая рядом Гиллара хмыкнула, но промолчала, после чего Аданэй с Ниррасом отправились в комнату советника, а женщина ушла к себе: до времени их не должны были видеть вместе слишком часто или слишком многие.

* * *

Когда стервятники убрались из покоев и оставили ее одну, Лиммена ощутила себя полностью обессиленной и бессильной. Опустошенной. Беспомощной. Раздавленной. Но если душевная пытка только началась, то хотя бы боль в теле немного утихла, словно большая ее часть излилась на них — тех, кто ее предал. На Нирраса. И на Айна… Аданэя… будь он проклят!

Свекровь ее предупреждала: «Запомни, мы, цари, умираем в окружении стаи стервятников. Редко кто искренне плачет о нашей смерти». У ложа Лиммены стервятников оказалось не так много, зато отборные.

Дыхание ей по-прежнему давалось с трудом, в груди хлюпало и хрипело, но мысли прояснились, а боль и правда вдруг отступила. Пока. Несомненно, она просто затаилась, чтобы потом нахлынуть с новой силой, но сейчас дала передышку, и у Лиммены даже получилось ненадолго задремать — на несколько минут, вряд ли больше. Очнувшись, она невидящим и неподвижным взглядом уставилась в потолок.

Царица жалела, что отказалась от милосердного яда, не желая уходить раньше срока, но теперь уже не могла до него добраться: шкафчик с вожделенными склянками, спрятанный за гравюрой, находился в соседней комнате, но ей и с постели-то было не встать. А преданных царице слуг сюда, разумеется, уже не пустят.

На глазах выступили слезы отчаяния: как она могла быть такой слепой? И что теперь будет с Латторой? Конечно, влиятельные родичи Лиммены и Маррена не дадут ее в обиду, но жизнь дочери больше никогда не будет такой безмятежной, как раньше, и ей постоянно придется всех опасаться и жить в страхе. И все это из-за наивности и дурости ее матери! Как можно было настолько беспечно отдаться своей страсти? Как можно было не заподозрить, что Айн — это Аданэй? Пусть в диком Отерхейне не принято писать портреты, зато ей описывали внешность обоих наследников, и Айн совершенно точно подходил под описание Аданэя. Конечно, по одному лишь описанию сложно кого-то опознать, тем более если этот кто-то считается мертвым. Но Лиммена-то не простая обывательница, праздно выслушивающая рассказы о чужеземце, она — царица, и должна была догадаться.

Неспроста Айн-Аданэй не давал ей перебирать и расчесывать свои волосы. Вильдэрин всегда любил, когда она это делала, жмурился от удовольствия и улыбался, а вот Айну не нравилось. Так он заявлял. Теперь ясно почему: боялся, что она заметит знак династии. Зато теперь, наверное, всем его покажет… Сучий выродок!

Как же быстро ее любовь к нему переродилась в ненависть и в какой-то странный вид презрения… Да и было ли то чувство любовью, если оно вмиг облетело, как сухая шелуха с луковицы? Или то было умопомрачение, помешательство перед близкой уже смертью, отчаянная попытка снова ощутить себя молодой, глупой и отчаянно страстной? В таком случае из-за этой иллюзии Лиммена своими же руками лишила дочь трона, подыграла своим врагам, обидела Вильдэрина, который ее любил, а она… и она, может быть, тоже. По крайней мере, до тех пор, пока не вмешался проклятый Аданэй.

Как он, интересно, сейчас, ее Вильдэрин?

Кажется, она произнесла его имя вслух, потому что на потрескавшихся и оттого саднящих губах от движения лопнула кожа, причинив мелкую надоедливую боль. Лиммена попыталась отрешиться от всего — и от ощущений, и от мыслей. Ей не удалось, потому что откуда-то сзади послышалось:

— Да, Великая?..

Но это же не может быть его голос? Потому что и его самого здесь быть не может. Ей, конечно, почудилось. Пораженная болезнью, она опять бредила…

И все-таки она повернула голову на звук, стараясь обернуться как можно дальше. Навстречу ее взгляду скользнул темный силуэт, а потом на подушки возле кровати, где прежде сидел Айн, опустился Вильдэрин. Как давно она его не видела! Наверное, и сейчас не видит, наверное, он ей только кажется…

— Это правда ты?..

— Извини, что без позволения, госпожа.

— Ничего… Мое позволение уже никого не интересует, — прошептала Лиммена, с трудом размыкая губы. — Но я рада тебе… Как ты сюда… — «попал» хотела она спросить, но в горле с неистовой силой запершило, и она откашлялась. Хорошо хоть, что это не переросло в очередной приступ…

— Я видел, как все они уходили из коридора, — очень тихо ответил юноша на незаконченный вопрос, — и тогда пришел. Стражник меня впустил почему-то. Я думал, что не впустит, а он впустил. Мне показалось, что ты спишь, и я побоялся тебя разбудить и сидел не двигаясь. Там, — он повел рукой в сторону, на стену за кроватью.

— Вильдэрин… это правда ты, — шепнула она уже утвердительно и подняла исхудалую руку, погладив его по голове.

В этот раз он не стал избегать ее ласки, как при последней такой ее попытке, вместо этого перехватил запястье и прижался к ее ладони щекой. Его собственные пальцы подрагивали. Он закрыл глаза и шумно втянул ноздрями воздух, уткнувшись в ее ладонь. Она почувствовала его веки и ресницы под кончиком своего мизинца, и они были влажные.

— Ты плачешь?.. Не надо, милый… Хорошо, что ты здесь… хотя я этого не заслужила. Тебя не заслужила… — Эта длинная речь далась с трудом, но Лиммена не хотела останавливаться. — Я так виновата перед тобой… Прости меня… пожалуйста. Если сможешь, прости…

— Конечно, — выдохнул он ей в ладонь. — Разве я могу иначе?..

Близкая смерть стирает все границы, и сейчас царица наконец видела в нем не раба, хоть и любимого, а человека, которому она всегда могла довериться, но чьего доверия сама не оправдала. И она очень хотела признаться ему в этом, но не могла подобрать слов. И еще ей очень хотелось вглядеться в его черты и заглянуть в его глаза — в последний раз.

— Можно я попрошу тебя…

— О чем угодно, — откликнулся он, отрываясь от ее руки и теперь поглаживая ее по лбу и по линии роста волос.

— Занавеси… Открой их … Пусть сюда ворвется свет… Насмотрюсь на тебя…

Она не имела представления, хотя и догадывалась, насколько ужасно и жалко сама выглядит сейчас со стороны. И пока проклятый Айн находился здесь, она не хотела, чтобы он видел и запомнил ее такой. Но Вильдэрина она никогда не стеснялась… И теперь тоже нет.

Юноша распахнул тяжелые бархатные занавеси, и покои затопило лучами позднего утра. С непривычки Лиммена зажмурилась, а когда снова открыла глаза, он уже сидел на прежнем месте, и она видела, что волосы его слегка растрепаны и ничем не украшены, а веки припухли от слез, но несмотря на это…

— Прекрасный… Мой прекрасный Вильдэрин… Если бы я только могла вернуть все назад… Обними меня… пожалуйста… как раньше.

И он сделал это. С ногами забрался на кровать, уложил голову Лиммены себе на колени и принялся гладить и перебирать ее волосы. И говорить. Раньше он говорил бы что-то подобное, сопровождая речь звуками лиры, но сейчас ее не было, и поэтому он просто говорил — медленно и тихо, нараспев, убаюкивая.

— …Каждый день и каждый час, каждую ночь и каждое мгновение я продолжал любить тебя, и когда ты была со мной — и когда я остался без тебя. Если бы я мог, то стал бы свежим ветром, обдувающим твою кожу в летний зной, и жарким солнцем, согревающим тебя в холод, и тенью, тебя укрывающей, и волной, набегающей на берег и ласкающей твои стопы. Я стал бы тихим светом, освещающим твой путь, и стал бы уютной тропой, ведущей тебя к дому…

Лиммена могла бы внимать этому вечно, если б в голову вдруг не пришло то, о чем она непозволительно забыла.

— Вильдэрин, послушай! — хрипло воскликнула она, прерывая его, и, конечно, сразу же закашлялась от такого напряжения и еле справилась с болью. Но справилась и тихо повторила: — Мой хороший, послушай… Я должна сказать… Этот Айн на самом деле не Айн… он кханади Аданэй. Они все продумали заранее… он, и Гиллара, и предатель Ниррас. Мой хороший… тебе надо как-то спрятаться… скрыться… Иначе они… они от тебя избавятся. Ты живое напоминание о том, кем он был… был слугой, рабом, он не захочет помнить…

Она видела, что Вильдэрин понял ее слова, но также видела и то, что они не произвели на него впечатления. Потому что он по-прежнему поглаживал ее по волосам, смотрел на нее с любовью и болью во взгляде, и на его лице отражалось только легкое удивление. Сейчас он не думал о своей судьбе, он думал только о самой Лиммене, и это было хуже всего. Она должна была озаботиться его безопасностью раньше, пока еще была царицей, а не только называлась ею. Должна была сделать так, чтобы после ее смерти ему ничто не угрожало. Она не подумала об этом вовремя, а теперь поздно. Она снова предала его! Пусть невольно, однако этого уже не исправить.

— Беги… — все же попыталась она. — Ты сможешь… ты хорошо знаешь дворец… все входы, все выходы… Найди кузнеца, который снимет с тебя ошейник и… скройся.

— Хорошо, — кивнул он, не меняясь в лице, так и глядя на нее с обожанием и скорбью.

Он сказал это, только чтобы успокоить ее, поняла Лиммена и готова была кричать от бессилия, но кричать она не могла, только хрипеть. И боль… боль постепенно возвращалась, нарастая, дышать становилось тяжелее, и она чуяла, как из глубин поднимается, подкрадывается губительный кашель.

Она видела над собой лицо Вильдэрина, его глаза и влажные ресницы, и она хотела бы, чтобы именно это было последним, что она увидит, но кашель заставил согнуться пополам и повернуться, и тогда ее взгляд упал на стол и песочные часы, перевернутые Аззирой. Песка в верхней части склянок почти не оставалось. Час… Она сказала: один час. Неизвестно, что безумная племянница имела этим в виду, но этот час истекал.

Боль становилась невыносимой. Пожалуй, невыносимее и мучительнее всех предыдущих болей, хотя это казалось невозможным. Ее трясло, а внутренности в груди словно выворачивало наизнанку, словно она выкашливала их наружу.

— Вильдэрин!.. — в передышке между сплошными приступами, из последних сил взмолилась Лиммена. — Помоги… там… шкафчик… Нежный убийца…

Губы юноши задрожали, на глазах проступили слезы: он понял, о чем она говорит, и он знал, где хранятся яды, и он разбирался в них. Ей вспомнилось, как однажды он застал ее, когда она сидела над открытым пузырьком «нежного убийцы» на столе. Он удержал ее тогда и перепугался не на шутку. А потом написал то письмо, начало которого она помнила наизусть, потому что не раз его перечитывала. Он написал:

«Если случится вдруг, что покои твои будут тьмой окутаны,

А горькие мысли ум твой опутают,

Взгляд упадет на флакон на столе, и окно открытое

поманит тебя сорваться вниз в безумном падении,

Тогда любовь мою подхватит быстрый ветер

И принесет к тебе белой песней,

И обернет ее белой птицей,

Что будет долго у окна твоего кружиться,

Не давая упасть тебе и разбиться…»

На этот раз он не стал удерживать ее и отговаривать. Он молча прошел в смежную комнату, ее милосердный Вильдэрин, и скоро вернулся, хотя царице показалось, будто его не было очень долго. Телесные муки так растягивают время!

Лиммена то металась на кровати, то замирала, не способная пошевелиться, и вернувшаяся с новой силой боль, от которой не спасали даже маковые капли, грызла изнутри, выгрызая все мысли и чувства, кроме самой себя. Она не давала сделать вздох и не давала выдохнуть. И когда Вильдэрин наконец появился, Лиммена не смогла даже протянуть к нему пальцы. Он сам приподнял ее голову и поднес к ее губам голубоватый флакончик со спасительным ядом.

Царица сделала быстрый глоток, и уже через несколько минут боль отпустила, тело расслабилось, ноги и руки сделались невесомыми. Она знала: еще немного, и она перестанет ощущать тело, останутся только мысли, а потом угаснут и они, и ей покажется, будто она погружается в сон… Яд, находящийся в пузырьке, неспроста называли нежным убийцей.

— Только не забудь его выбросить… — прохрипела она, касаясь его руки, все еще сжимавшей опустевший флакон. — И спасибо тебе… За все, любимый мой. И сейчас… и тогда. Я помню: «…любовь мою подхватит быстрый ветер, и принесет к тебе белой песней, и обернет ее белой птицей, что будет долго у окна твоего кружиться…»

— Ты помнишь?.. — шепнул Вильдерин немного удивленно, и Лиммена обняла его, насколько могла сделать это своими обессиленными и отяжелевшими руками. Он лег рядом и начал гладить ее по голове, как часто делал это перед сном. И он продолжил полуговорить, полушептать с того места, на котором до этого остановился: — …Я стал бы уютной тропой, ведущей тебя к дому, а в доме стал бы нежным теплом очага, окутывающим тебя. И я стал бы звучанием прекрасной музыки, услаждающей твой слух, и движениями искусного танца, радующего твой взор, и я стал бы…

Сознание Лиммены поглотила чернота.

Вильдэрина закрыли в подвале, в одной из каморок. Аххарит навестил провинившегося и выпытал, как он проник в царские палаты. Юноша и не запирался, сразу рассказал, и вопросы возникли уже к стражнику, который его впустил. Особенный интерес, однако, у Аххарита вызвал флакон из-под яда, обнаруженный на кровати покойной повелительницы. Если это дело рук раба, говорил рыжий бастард, то его полагается за такое казнить. К счастью, Аххарит понимал, что судьбу этого раба не позволено решать даже Ниррасу и уж тем более ему, поэтому доложил обо всем Аданэю. Правда, сделал он это лишь на исходе второго дня после смерти Лиммены.

Вильдэрина в итоге выпустили, хотя Ниррас и возражал, доказывая, что это неразумно: мало ли, о чем сообщила своему бывшему любимцу Лиммена перед смертью, и вдруг раб проболтается. Однако Аданэй был настойчив в своем желании выпустить юношу, и мужчина подчинился, не решаясь ссориться с будущим царем. Ему, впрочем, удалось убедить его, что на всякий случай надо установить за Вильдэрином наблюдение, чтобы вовремя обнаружить и пресечь, если тот попытается кому-нибудь что-нибудь рассказать. Но слежка оказалась бесполезной, ведь пока юноша сидел взаперти, ему всего лишь раз давали пить; оказавшись в невольничьей зале, он залил в себя целый кувшин воды, а затем уснул. Его лихорадило до следующего вечера.

Вильдэрин окончательно очнулся лишь перед погребальной церемонией, но даже не пытался ни с кем говорить и на вопросы не отвечал.

* * *

Погребение Лиммены пришлось на такой же погожий день, каким был и день ее смерти.

Обнаженные по пояс специально обученные невольники, чьи могучие тела были изукрашены древними символами смерти и возрождения, несли мраморный гроб по широким дорогам Эртины. Им предстояло пройти противосолонь по площади и главным улицам столицы и вернуться обратно, где за дворцом и священной рощей уходили под землю склепы иллиринских правителей.

За гробом следовали вельможи — шли по обе стороны от украшенной слоновой костью и золотом повозки, груженной шелками и драгоценностями. Этим богатствам надлежало упокоиться вместе с царицей, чтобы в призрачном мире все видели, кем покойная была при жизни.

В прежние времена к повозке добавились бы любимые рабы повелительницы, и Рэме очень повезло, что сейчас не те времена, с усмешкой думал Аданэй, шествуя среди вереницы вельмож. Правда, в таком случае и Вильдэрину повезло, а эта мысль уже не вызывала в нем того же ехидства.

Жители столицы толпились по краям, оттесняемые стражей в траурных плащах поверх доспехов.

Последний путь царицы устилали белые и красные цветы, сопровождали вопли плакальщиков, печальная музыка и торжественные песнопения.

Веки и щеки Латторы покраснели и опухли, взгляд Маррена был отсутствующим. Лицо Гиллары казалось грустным, и даже глаза не выдавали ее истинных чувств. Аззира как всегда оставалась безучастной, а Ниррас выглядел собранным и спокойным. Больше Аданэй никого не разглядел в одетой в белое толпе, провожавшей владычицу Иллирина в мир теней.

Долго плакать по умершим в Иллирине Великом было не принято, даже по царям, ведь умирая, они всего лишь возвращались к богам, чтобы снова возродиться. Поэтому сразу после погребения настало время Последнего Совета, на котором назначался день коронации новых царей. Обычно это была сугубо ритуальная церемония, но в этот раз она обещала стать куда более интересной, а для большинства вельмож еще и непредсказуемой.

Аданэй не особенно волновался, ведь, как ему казалось, Ниррас все предусмотрел, и теперь итог предрешен. Хотя царица стала угасать и умерла раньше, чем все они рассчитывали, и далеко не все было готово к перевороту и приходилось спешить, однако основное военный советник сделать успел. Например, еще несколько месяцев назад под видом подготовки к схватке с Отерхейном, отдельные воинские отряды начали стягиваться к селениям неподалеку от провинции Вирия, которой управлял род Аррити. Там был разбит тренировочный лагерь, а поскольку все это делалось с позволения и одобрения Лиммены, то не вызвало у ее родичей подозрений. Вскоре к постоянному присутствию воинов там все привыкли.

Сейчас главы семейств Аррити и Таннар прибыли во дворец вместе с отпрысками, домочадцами и стражей, и Аданэй знал, что кое-кто из этих отпрысков, помимо Латторы и Маррена, так во дворце и останется — в качестве заложников.

Аданэй пробыл советником совсем недолго — всего два месяца после того, как и того меньше пробыл писарем, однако кое-что за это время все-таки успел узнать. Убедился, что Ниррас пользовался немалым влиянием, и его поддерживало войско, поэтому остальные советники старались с ним не ссориться, и большая их часть незадолго до смерти Лиммены перешла на сторону заговорщиков. Одних Ниррас переманил щедрыми обещаниями, деньгами и новыми привилегиями, а других убедил, что переворот пойдет на пользу Иллирину. Аданэй подозревал, что не все свои обещания советнику удастся выполнить, по крайней мере, сразу — уж больно многое он посулил, — но идти на попятный его сторонникам будет уже поздно, и они, скорее всего, станут терпеливо ждать. Ну а что касается пользы для Иллирина, то в этом утверждении действительно был смысл.

По крайней мере, для советника Оннара оно точно прозвучало убедительно, и этот горделивый холеный мужчина первым из высокородных вельмож и высших чиновников перешел на сторону заговорщиков. Купеческие гильдии признавали его своим главой, он пользовался среди них огромным влиянием, и его поддержка приносила сейчас и должна была приносить в будущем ощутимую пользу. Хотя, на взгляд Аданэя, Ниррас изрядно рисковал, когда открыл ему все вот так сходу, но, видимо, военный советник знал что делает и хорошо знал самого Оннара, потому что все вышло как нельзя лучше.

В тот день Аданэй пришел в дворцовые покои Нирраса, и уже не помнил, что именно они тогда обсуждали, но в середине беседы в дверь постучали, и прислужник доложил, что явился Оннар. Тот терпел бывшего раба Айна лишь в присутствии царицы, но не при других советниках. Он вообще был придирчив в вопросах крови и происхождения, поэтому бывший раб, конечно, не мог вызывать у него ничего, кроме презрения.

Аданэй поднялся, чтобы уйти, но Ниррас сказал ему остаться, а слуге велел впустить Оннара. Как только мужчина переступил порог, сразу фыркнул и, поджав большие пухлые губы, прожевал:

— Я зайду позже, Ниррас.

— Почему? — деланно удивился тот. — Проходи. Я вас познакомлю.

— О чем ты? Мы с Айном давно знакомы. К сожалению, — по-прежнему недружелюбно отозвался Оннар, но все-таки остался, прикрыл за собой дверь и, разгладив подол изумрудной шелковой туники, уселся на скамью, противоположную той, на которой сидел Аданэй.

Ниррас сделал вид, будто не расслышал его возражений и как ни в чем не бывало продолжил:

— У него много… хм… титулов. Позволь, я их назову. Бывший раб Айн. Супруг царевны Аззиры и советник владычицы Айн. И, наконец, выживший кханади Отерхейна — Аданэй Кханейри. Понимаешь, что это значит?

Лицо Оннара вытянулось, так что даже круглые щеки стали не такими круглыми, и он потерял дар речи. Впрочем, Аданэй поразился не меньше: он никак не ожидал, что Ниррас вот так запросто откроет его истинную личность.

— Мог бы и предупредить… — обмолвился он.

Ниррас засмеялся и замахал руками.

— Ничего-ничего. Сейчас уже пришло время. Давайте мы все вместе это обсудим.

Оннар все еще настороженно и с недоверием посматривал то на главного советника, то на Аданэя, но также в выражении его лица угадывался интерес.

— Подумай, друг мой, — заговорил Ниррас, — что нас ждет, если царями станут Латтора и Маррен? Долгая, муторная и бесконечная борьба за влияние на них, постоянные заговоры, а то и междоусобицы… Все это ослабит Иллирин, а заодно, может, и нас с тобой. А нам бы лучше, наоборот, объединить силы, у нас тут Отерхейн под боком скалится… Но если на престол взойдут Аззира Уллейта и Аданэй Кханейри как ее муж, то волноваться придется уже Отерхейну, а не нам. У них, а не у нас начнутся междоусобицы, и мы этим воспользуемся. Сам посуди: за мной войско, за тобой торговцы, а значит, деньги. А у них с Аззирой, — он кивнул на Аданэя, — царственная кровь. Иллиринская и отерхейнская.

Беседа продлилась около двух часов. Оннар сомневался, Ниррас увещевал, Аданэй отмалчивался, понимая, что до поры до времени лучше, чтобы Оннар видел в нем только послушного исполнителя их воли.

В конце концов Ниррасу удалось убедить союзника, что воцарение кханади и царевны — благо и для тех, кто их поддержит, и для Иллирина. После того разговора Оннар изменил свое отношение к бывшему рабу и стал вполне любезен и обходителен. Теперь на Последнем Совете можно было смело рассчитывать на его поддержку.

У входа в залу, где должна была состояться церемония, Аданэй помедлил. Он впервые оказался в этом огромном помещении, где проходили советы времен безвластия и встречи между правителями государств. Оно было полупустым и совсем не походило на прочие помещения дворца — нарядные, изысканные, яркие. Неспроста эта зала называлась Сумеречной.

Посередине торчали два каменных кресла на возвышениях, расположенных друг напротив друга. Между ними тянулись длинные гранитные скамьи без спинок. Они выглядели так, словно были врезаны в мраморный пол и росли из него. По углам стояли четыре мраморные статуи грозных полузабытых богов, раскрашенные в темные краски и олицетворяющие власть, правосудие, воинственность и смерть.

Больше ничего: ни ковров на полу, ни гобеленов, ни картин на стенах, ни даже оружия. Ни намека на красоту и роскошь, столь любимые в Иллирине, что, впрочем, можно было объяснить долгой историей этого государства, на протяжении которой обычаи, предпочтения и образ жизни иллиринцев видоизменялись. Скорее всего, внешний вид этой залы был отголоском давно минувших времен, но до сих пор сохранялся в обрядовых целях. Возможно, такова была задумка древних жрецов, чтобы смертные — даже цари — чувствовали свою ничтожность перед богами.

Аданэй ощутил себя неуютно, но быстро справился с собой и оглядел присутствующих. На одном из гранитных кресел на возвышении невозмутимо сидела Хранительница короны — старуха, призванная во время перемен беречь знаки власти: два царских венца и нагрудную цепь с печатью.

Латтора и Маррен восседали на скамье по правую сторону от хранительницы. Оба, разумеется, не сомневались, что их объявят царями.

Четыре кайниса — с ними Аданэй прежде не встречался, — обменивались с Ниррасом многозначительными взглядами.

Здесь же находились и советники — они сидели по левую сторону от Хранительницы. Одни смотрели на Аданэя с надеждой, другие — с затаенным злорадством: видимо, полагали, что бывшему рабу недолго оставаться в высшем обществе, и скоро он отправится в изгнание вместе со своей женой-царевной. Там же, рядом с советниками, с властным видом сидели главы рода Аррити и рода Таннар, пожилые уже люди, но исполненные достоинства и не сомневающиеся в собственном могуществе. Аданэй тщетно пытался отыскать в облике Уммона Аррити сходство с Лимменой, вроде как приходившейся ему племянницей, но так и не нашел ничего общего.

Он не сразу заметил еще одно лицо — Маллекши, жрицы богини- матери. Увидев же, удивился: что она здесь делает, какое отношение имеет к этой церемонии.

Аззира уселась подле Маррена и Латторы, вызвав у последней едва ли не ужас. Сегодня Аданэй впервые внимательно разглядел жену. Она не походила на Гиллару. Та, несмотря на возраст и седину, оставалась красавицей, дочь же была невзрачной, тусклой. Не безобразной, нет — скорее, никакой, безликой. Она даже не нарядилась и не украсилась перед советом и рядом с прочими иллиринцами выглядела серым пятном, бледной молью. Невысокая, худощавая, с черными волосами, плотно скрученными на затылке, в слишком простом для царевны платье из светлого льна. Лицо неподвижное, словно окаменелое, взгляд равнодушный, губы плотно сжаты. Она ничем не напоминала ни девочку с рисунка, показанного когда-то Вильдэрином, ни загадочную отроковицу из его же рассказа.

Аданэй опустился рядом с женой и продолжил разглядывать людей, находящихся напротив. От наблюдений отвлек голос Хранительницы Короны:

— Здесь собрались те, кто решает судьбы. Пришло время говорить, и время отвечать, — начала она церемониальной фразой. — Я возглашаю: настало время призвать Царей.

Латтора и Маррен поднялись, поддерживающий их советник Кхарра и родичи внимательно следили, чтобы они вели себя как положено. Надо думать, с Латторой заранее отрабатывали, как она должна себя вести на Последнем Совете, иначе девушка вряд ли смогла бы стоять с таким гордым видом, торжествующе поглядывая вокруг.

— Цари пришли, — сказала Хранительница короны. — Покоритесь ли вы им, призванные решать судьбы?

Если бы все шло, как задумано, то вельможи все как один должны были подняться, возгласить «Покоряюсь!», и преклонить колени. И кто-то так и сделал: советник Кхарра, управитель казной, один из кайнисов и еще несколько высокородных вельмож и высших чиновников, не говоря уже о Уммоне Аррити и родном деде Маррена. Но остальные остались сидеть и вразнобой произнесли «нет».

— Что? — взвизгнула Латтора: к такому ее не готовили. — Как это? Я царица! Очень царица.

— Присядь, царевна, — пропела Гиллара. — Вы еще не цари. Здесь есть и другие наследники престола. Царевна Аззира и ее супруг.

— Она?! Она не может быть царицей! Ее муж раб! — в негодовании Латтора топнула ногой. — Не может! Я сказала — не может!

Советники привыкли к Латторе, но кайнисы впервые с ней столкнулись и теперь выглядели недоуменными и растерянными. Кхарра, вторя словам наследницы, сказал:

— Это правда, досточтимая Гиллара. Супруг твоей дочери — бывший раб.

Аданэй поднялся, обвел всех взглядом и, дождавшись, пока внимание перейдет на него, заговорил:

— Сейчас я такой же советник, как и ты, Кхарра, и я супруг царевны. Так ответь, что важнее: кем я был раньше или кто я сейчас?

— Тебе не удастся отмахнуться от своего прошлого. Ты был рабом, и мнимые заслуги не перекрывают такого позора, — фыркнул Кхарра. — Да и все мы знаем, как ты добился нынешнего положения.

Аданэй усмехнулся.

— Значит, происхождение — это главное?

— Да! — отрезал советник и спокойнее добавил: — Маррен — вельможа из рода Таннар, родственного династии Уллейта. Латтора Уллейта — прямая наследница. Но ты! Возможно, когда-то ты и был знатным господином в чужой стране, но этого недостаточно.

— Тебе известно имя Аданэй Кханейри?

— Да, и что? Ты был его приближенным? Это ничего не меняет.

— Я и есть Аданэй Кханейри. Я кханади Отерхейна.

После минутного оцепенения зала наполнилась возгласами. Заголосили все разом, стараясь перекричать друг друга. Аданэй уселся обратно: он все сказал, а дальнейшие разбирательства взяли на себя Гиллара, Ниррас и прочие заговорщики. Невозмутимыми посреди орущего разноголосья оставались только Аззира и Хранительница Короны. Этих двоих не интересовал исход совета: царевну, похоже, вообще ничто не беспокоило, а роль старухи-хранительницы на совете ограничивалась ритуалом.

Мало-помалу волнение улеглось, и стали различимы отдельные голоса.

— Как он докажет?! — взревел Уммон Аррити, пытаясь остановить неизбежное. — Аданэй давно мертв!

— Я жив, как видишь, — все же ввернул Аданэй и снова умолк.

— Знак династии! Пусть покажет знак династии! Знак Кханейри! — сказал Оннар.

Аданэй заранее выбрил виски и сейчас с любезной улыбкой приподнял волосы. На несколько мгновений снова воцарилась тишина.

— Он неполный. Знак — неполный. Только половина. Это подделка, — прошипел Уммон.

— Не полный, потому что мой брат Элимер постарался его срезать.

— И это скорее доказывает, что знак как раз настоящий, — вставил Ниррас. — Будь он поддельным, то его постарались бы воссоздать полностью.

Снова заговорил Кхарра:

— Он был наследником престола на чужих землях. Здесь это не имеет значения. Он даже не иллиринец!

— Зато прежде чем жениться на царевне, он прошел посвящение по нашим древним законам, — раздался властный голос, и все взгляды устремились на Маллекшу. — Он прошел Тропою Смерти. А кто из иллиринцев, жаждущих власти, может этим похвалиться?

Вот теперь Аданэй понял, в чем был смысл присутствия жрицы на совете. Молодец Ниррас! Или Гиллара. Или кто там додумался пригласить Маллекшу сюда?

— Но какой толк? Сейчас-то не он правит Отерхейном, он — изгнанник, — не сдавался Уммон Аррити. Странно, что дед Маррена до сих пор молчал, только внимательно слушал. — У него ничего нет, кроме громкого имени.

— Если вы хотите справиться с Элимером, — сказал Аданэй, — то без меня не обойтись. Отерхейнцы будут яростно сражаться с иллиринцами, но если во главе Иллирина встану я, то как знать… Иные тамошние вельможи могут и призадуматься.

— Конечно, ради блага Иллирина на трон должны взойти Аззира Уллейта и Аданэй Кханейри! — воскликнул кайнис Хаттейтин.

Хаттейтин Аррити, вспомнил Аданэй между прочим. Человек, по какой-то причине пошедший против своего рода и когда-то поддержавший Гиллару против Лиммены. Отец Аххарита, признавший своего бастарда наследником. Получается, что Аххарит тоже Аррити. Любопытно. Раньше Аданэй об этом как-то не задумывался.

Опять заверещала Латтора.

— Почему она?! — девушка указала пальцем на Аззиру. — Пусть она из династии Уллейта, но я тоже! И пусть ее муж царевич! В Маррене тоже есть царская кровь!

— А точно ли ты Уллейта, милая? — медоточиво проговорила Гиллара, но все умолкли: кто в ожидании, кто в гневе, как Уммон Аррити. — Как всем здесь известно, покойная царица Лиммена, да будет она пировать с богами, была очень красивой, привлекательной и жадной до любви женщиной.

— Как ты смеешь намекать на такое?! — взревел Уммон. — Даже тебе, досточтимая Гиллара Уллейта, не дозволено клеветать на…

— О, я же ничего не утверждала! — воскликнула Гиллара. — Да и никто уже не сможет точно сказать… А вот насчет Аззиры сомнений никаких. Потому что я, ее мать — Уллейта. И ее отец — мой троюродный брат — тоже Уллейта. В моей дочери течет чистейшая кровь царской династии.

Латтора по-детски всхлипнула, громко разрыдалась, всплеснула руками и бросилась прочь из залы. Уммон Аррити и Кхарра пытались ее задержать, но куда уж им было поспеть за резвой девушкой, да и не могли же они нестись бегом. Стражники в коридоре задерживать царевну тоже не стали, это было не в их власти. Пока что не в их.

Как ледяной град в жаркий летний день — неожиданно — раздался холодный голос Аззиры:

— Вы правда хотели сделать ее царицей?

После очередной выходки царевны и после оскорбительных предположений Гиллары большая часть поддерживающих Латтору вельмож примолкла. Только Кхарра и Уммон еще пытались бороться. Но умолкли и они, когда Ниррас со всем уважением обратился к Уммону Аррити:

— Не волнуйся, досточтимый, Латторе будет хорошо при правлении ее сестры, о ней здесь позаботятся. Как и о твоем внуке Саттисе. Уверен, они с царевной подружатся. Да и ему будет здесь безопаснее, все-таки в провинции Вирия сейчас очень много воинов, а они не всегда ведут себя спокойно.

Уммон побледнел, замер, хотел что-то сказать, но сдержался и опустился на скамью. До сих пор безмолвный Маррен тоже открыл рот, норовя высказаться, но его властный и, видимо, разумный и осторожный дед так на него зыркнул, что парень счел за лучшее смолчать.

Больше никто не выступал против воцарения Аззиры и Аданэя. Когда все снова расселись по скамьям, Хранительница короны повторила ритуальные слова:

— Здесь собрались те, кто решает судьбы. Пришло время говорить, и время отвечать. Я возглашаю: настало время призвать Царей.

Аззира и Аданэй поднялись, и его охватила противная внутренняя дрожь. Он вдруг испугался, что сейчас, когда он в полушаге от престола, все рухнет. Что вельможи не подчинятся.

— Цари пришли, — сказала старуха. — Покоритесь ли вы им, призванные решать судьбы?

Возникло шевеление. Люди поднимались. Вопреки опасениям, звучало вожделенное «покоряюсь». Люди преклоняли колени. Даже Кхарра. Даже Маррен и его дед. Даже Уммон Аррити. Хотя что-то подсказывало Аданэю, что старик на самом деле не сдался и продолжит борьбу потом, как только выберется отсюда и вернется в свою провинцию.

— Да славятся в веках Аззира Уллейта и Адданэй Кханейри, ступающие тропой царей! — провозгласила Хранительница короны.

После ее слов быстро решили, что коронация пройдет через два дня, на новой луне — благо, к ней все было готово, — и на этом Последний Совет завершился.