В лабиринте тьмы (гет)

Часть 1. Кровь на клинке свободы

От лица Рэя

Утро в нашем доме всегда начинается тихо, как будто мир за окном ещё не проснулся, а лес вокруг нас затаил дыхание. Я стою у старой деревянной лестницы, что поскрипывает под ногами, и смотрю на неё — мою Мелли, мою фею, мою чертову жизнь. Она у окна, залитая мягким светом, который пробивается сквозь мутноватые стёкла, и этот свет играет в её волосах, светлых, как спелая пшеница, струящихся по плечам. Мелли захотелось что-то изменить во внешности перед нашей свадьбой, и теперь её темно-каштановые локоны перемежаются с пшеничными. И это очень красиво, словно солнечные зайчики запутались в ее локонах, придавая им неожиданную легкость и воздушность. Когда она поворачивает голову, эти светлые пряди мягко покачиваются, создавая нежный ореол вокруг ее лица.Мне так нравится наблюдать за этим контрастом. Темная глубина и светлая нежность, сплетенные вместе. Это как отражение ее самой — сильной и уверенной, но в то же время такой хрупкой и трогательной. Её любимое платье цвета слоновой кости колышется на лёгком сквозняке, а тонкие пальцы, такие хрупкие, что кажется, их можно сломать одним неловким движением, гладят едва заметный живот. Она шепчет что-то, чуть слышно, и я знаю — это слова для нашего малыша, её маленький секретный ритуал.

Я не могу отвести глаз. В ней сейчас что-то такое… неуловимое, как первый луч солнца, что пробивает тьму. Её бледная кожа тронута лёгким румянцем, будто кто-то мазнул кистью по щекам, а глаза — огромные, тёмные, как бархат ночи, как глубина того леса, что раскинулся совсем недалеко за домом, блестят от какой-то внутренней силы. После всего того дерьма, через которое она прошла, после побоев, побегов, страха, она стоит тут, такая спокойная, такая сосредоточенная, и я, чёрт возьми, не понимаю, как ей это удаётся. Будто этот ребёнок внутри неё стал её якорем, её светом, вытеснил всю ту боль, что грызла её раньше.

— Мелли, — зову я тихо, спускаясь вниз, и мой голос звучит хрипло, как после долгой ночи. Она оборачивается, и этот её взгляд — он каждый раз бьёт меня прямо в грудь, как выстрел.

— Ты опять с ним болтаешь, да?

Она улыбается, чуть виновато, и кивает. Её губы, мягкие и чуть потрескавшиеся от ветра, дрожат, когда она говорит:

— Он должен знать, что у него будет хороший дом. И папа, который… который всегда рядом.

Я фыркаю, скрывая, как её слова цепляют меня за живое.

— Папа, который не даст ему угнать тачку в пятнадцать, ты это хотела сказать?

Мелисса смеётся, и этот звук — как звон колокольчиков, лёгкий и чистый, заполняет комнату. Она отходит от окна, и я вижу, как платье обнимает её фигуру, подчёркивая первые намёки на округлость. Хрупкая, да, но в ней теперь есть что-то новое, какая-то спокойная уверенность, которой раньше не было. Она подходит ближе, и я чувствую запах её кожи: что-то сладкое, как яблоневый цвет, смешанное с утренней свежестью.

— Ты думаешь, он будет похож на тебя? — спрашивает она, глядя мне в глаза, и в её голосе проскальзывает лёгкая тревога, почти незаметная, но я её слышу. Она всегда так — прячет свои страхи за улыбкой, но я-то знаю её лучше, чем кто-либо.

Я пожимаю плечами, притворяясь, что мне всё равно, хотя внутри уже рисуется картинка: маленький чертёнок с моими резкими чертами лица и её большими глазами, бегает по двору, а я ору ему, чтоб не лез к моим инструментам.

— Если повезёт, он возьмёт твою красоту, а не мою упёртую башку.

Она качает головой, и её пальцы касаются моей руки — лёгкое, почти невесомое прикосновение, но от него по коже бегут мурашки.

— Нет, Рэй, я хочу, чтоб он был как ты. Сильный. Настоящий.

Я молчу, потому что не знаю, что сказать. Она смотрит на меня так, будто я — её чёртов герой, а я до сих пор не уверен, заслуживаю ли этого. Но этот взгляд, эта её вера — они как топливо для меня, поджигают что-то внутри, заставляют хотеть быть лучше. Для неё. Для него.

Наш дом находится на окраине Летбриджа. Когда мы впервые приехали посмотреть на него перед возможной покупкой, меня сразу привлекла эта умиротворяющая атмосфера. Здесь практически не слышно городского гула, только шелест листьев и пение птиц. И лес. Он начинается буквально за нашим задним двором. Не тот густой, непроходимый лес, к которому я привык, но все же… в его неровных очертаниях, в запахе влажной земли и хвои, в том, как солнце пробивается сквозь кроны деревьев, есть что-то такое, что щемит сердце. Он напоминает мне Айдахо. Те бескрайние просторы, те величественные горы, покрытые лесом до самых вершин. Конечно, здесь нет таких масштабов, нет той дикой мощи, но есть эта же тихая, задумчивая красота.

За окном лес шепчет что-то своё, ветер гоняет листья по земле, и я слышу, как где-то вдалеке каркает ворона. Утро ещё только начинается, а я уже знаю — этот день будет особенным. Потому что она рядом, потому что она светится, потому что мы вместе строим что-то настоящее. И пусть весь мир катится к чертям, здесь, в этом доме, у нас есть свой маленький кусок света.

Кухня пахнет старым деревом и чем-то уютным, домашним, что я раньше и не замечал. Сквозь щели в потёртых половицах пробивается утренний холодок, а за окном лес стоит в дымке, будто накрытый тонким одеялом из тумана. Я стою у плиты, широкий рукав синей рубашки закатан до локтей, и в руках у меня старая жестяная кофеварка, что шипит и плюётся, как злая кошка. Мозолистые пальцы сжимают кружку — чёрную, с отколотым краем, — и я вдыхаю горьковатый аромат кофе, пока он медленно стекает в неё, капля за каплей. Этот запах — он как якорь, держит меня здесь, в этом моменте, не даёт мыслям разбежаться.

Я думаю о Мелли. О том, как она только что стояла у окна, вся такая светлая, будто соткана из утренних лучей, и шептала что-то нашему малышу. Чёрт, я даже не знал, что могу так думать о ком-то — спокойно, без того привычного огня в груди, что раньше гнал меня через леса и дороги, от одной передряги к другой. Моя жизнь была как разбитый мотор — шумная, быстрая, вечно на грани поломки. А теперь вот я, Рэй с его ирландской упрямой башкой, стою тут, варю кофе и мечтаю о том, как построю для неё и для него целый мир.

Щетина на подбородке чешется — я опять забыл побриться, но мне плевать. Тёмные глаза блестят, отражая огонёк газовой конфорки, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь, как дурак. Это всё она. Мелисса. Она даже не знает, как глубоко забралась мне под кожу, как её тихий голос и мягкие пальцы перевернули всё с ног на голову. Я стал другим. Не тем парнем, что гнал контрабанду через границу, не тем, кто дрался в барах, лишь бы выпустить пар. Теперь я тот, кто хочет защитить её, кто готов рвать глотки любому, кто посмеет подойти к ней или к нашему малышу.

— Рэй, ты опять задумался? — её голос доносится из гостиной, лёгкий, как ветер, но с той ноткой, что всегда заставляет меня встрепенуться. Она появляется в дверях, прислонившись к косяку, и смотрит на меня с той своей полуулыбкой, от которой у меня внутри всё переворачивается.

Я фыркаю, поворачиваясь к ней, и поднимаю кружку, как будто это какой-то трофей.

— Да вот, прикидываю, сколько кофеина мне надо, чтоб не уснуть, пока буду твои пироги нахваливать.

Она закатывает глаза, но смеётся: коротко, звонко, и этот звук пробирает меня до костей.

— Мои пироги, между прочим, лучше твоего кофе. Ты его вечно пережариваешь, он горчит, как твои старые байки про контрабанду.

— Горчит? — я делаю вид, что оскорблён, и театрально отпиваю глоток, хотя она права, чёрт возьми.

— Это не горечь, Мелли, это характер. Как у меня. Тебе ж нравится?

Она подходит ближе, её босые ноги тихо ступают по деревянному полу, и я вижу, как под платьем чуть колышется ткань там, где уже начинает расти наш ребёнок. Она останавливается рядом, кладёт руку мне на плечо — лёгкую, почти невесомую, но я чувствую её тепло даже через рубашку.

— Нравится, — говорит она тихо, и в её больших глазах мелькает что-то такое тёплое, что я чуть не роняю кружку.

— Особенно когда ты такой… заботливый.

Я хмыкаю, ставлю кофе на стол и поворачиваюсь к ней. Мои руки — грубые, с потёртой кожей и старыми шрамами, ложатся ей на талию, осторожно, будто она стеклянная.

— Заботливый, говоришь? Это я ещё не начал. Вот построю мастерскую, буду чинить тачки, а ты с малышом будешь мне там кофе носить. Как тебе картинка?

Она улыбается шире, и её пальцы скользят по моей щеке, цепляя щетину.

— Красивая. Только я ещё пироги принесу. Чтоб ты не ворчал, что я тебя не кормлю.

Я смеюсь низко, хрипло, и притягиваю её ближе, чувствуя, как её тепло смешивается с моим. За окном лес тихо шепчет, кофе остывает на столе, а я думаю только о том, что ради неё, ради этого маленького комочка внутри неё я готов свернуть горы. Она сделала меня человеком, которого я сам в себе не знал. Заботливым. Решительным. Её защитником. И, чёрт возьми, мне это нравится больше, чем все погони и риск в моей прошлой жизни.

Кухня всё ещё пахнет кофе, но теперь к этому примешивается что-то ещё — тонкий аромат травяного чая, который Мелли заварила себе, пока я возился с кружками. Она сидит за нашим старым столом, потёртым и исцарапанным, как моя жизнь до неё, и её светлые пряди волос растрёпаны, будто ветер из леса забрался сюда и поиграл с ними. Я стою у раковины, опираясь на край, и смотрю на неё — мою Мелли, мою тихую бурю. Её любопытные глаза блестят, ловят свет от лампы над головой, и в них пляшут искры — неугомонные, живые. Она теребит край своей чашки, и я вижу, как её пальцы чуть дрожат, выдавая то волнение, что она всегда пытается спрятать.

— Рэй, — начинает она, и её голос мягкий, но с той ноткой, что цепляет меня каждый раз, — расскажи про них. Про твоих родителей. Какие они?

Я усмехаюсь, вытираю руки о потёртые джинсы и сажусь напротив неё. Лёгкая улыбка сама собой растягивает мои губы — не та кривая ухмылка, что я раньше кидал в лицо миру, а что-то настоящее, тёплое. Говорить о семье — это как открыть старую коробку с фотографиями, где всё пыльное, но родное до чёртиков.

— Мама — она как ураган в юбке, — начинаю я, и в голове всплывает её лицо: морщинки вокруг глаз, седые пряди, что она вечно прячет под платком.

— Ворчать будет, что я не звонил сто лет, и не рассказал им о тебе, а потом обнимет так, что рёбра затрещат. А отец… он молчун, но если заговорит — слушай внимательно, потому что каждое слово как гвоздь вбивает. Мама, кстати, тоже из наших, ирландцев. Ее девичья фамилия О'Коннор. Даже после замужества отец часто называл ее так, особенно когда хотел подчеркнуть ее… ну, скажем так, твердость характера. Это звучало как своего рода признание ее силы, ее независимости. Если я делал в очередной раз что-то, скажем так, не совсем правильное, отец, качая головой, говорил: "Подождите, вот твоя мать, О'Коннор, это узнает". И в этих словах чувствовалось не только предостережение, но и какое-то уважение. Мама никогда не была для него просто женой, а прежде всего напарником по жизни, сильной, волевой женщиной, чье мнение и решение имеют вес.

Мелли слушает, ловя каждое слово, будто старается представить моих родителей, затем наклоняется чуть ближе, и её волосы падают на лицо — растрёпанные, живые, как она сама.

— Они обрадуются? — спрашивает она, и в её голосе слышится что-то детское, любопытное, но с лёгким оттенком страха.

— Ну, когда узнают… про нас? Про малыша?

Я смотрю на неё и чувствую, как внутри всё сжимается от какой-то дикой, тёплой волны. Она не просто спрашивает — она хочет знать, примут ли её, мою Мелли, в мою семью. И я вдруг понимаю, что эта встреча для неё — не просто визит, а что-то большее, шаг в жизнь, которой у неё самой давно не было.

— Обрадуются? — переспрашиваю я и смеюсь, коротко, хрипло.

— Мама, небось, сразу начнёт вязать что-то для малыша, а отец… он просто хлопнет меня по плечу и скажет:

«Ну, наконец-то, сын, ты взялся за ум».

Её глаза загораются, и она улыбается — широко, искренне, и я вижу, как напряжение в её плечах тает, как снег под солнцем.

— А ты им ничего не сказал? Про свадьбу? — голос её дрожит от удивления, и она качает головой.

— Рэй, ты серьёзно хочешь сделать сюрприз?

— А то, — я подмигиваю ей, и в груди разливается тепло, смешанное с лёгким волнением.

— Представь: приезжают они сюда, в Летбридж, думают, просто в гости, а тут — бац! — я, ты, кольцо, и пастор на заднем дворе. И ещё я отцу покажу чертежи мастерской. Он с детства учил меня движки разбирать, так что глаза у него загорятся, вот увидишь.

Мелли смеётся, и этот звук — как музыка, чистая и лёгкая, заполняет кухню.

— Ты ненормальный, Рэй. А если они не захотят пастора на заднем дворе? Или решат, что я… ну, не такая, как надо?

Я наклоняюсь к ней через стол, и мои пальцы находят её руку — маленькую, тёплую, чуть дрожащую. Сжимаю её, не сильно, но так, чтоб она почувствовала, что я рядом.

— Мелли, ты — лучшее, что у меня есть. И если они этого не увидят, значит, я плохо их воспитал. Но они увидят. Они полюбят тебя, как… — я запинаюсь, потому что слова — не моя сильная сторона, но всё-таки выдавливаю:

— Как я люблю.

Она замолкает, смотрит на меня, и её глаза блестят — то ли от света, то ли от чего-то другого. Потом тихо говорит:

— Ты всегда знаешь, что сказать, да? Даже когда ворчишь.

— Это талант, — фыркаю я, но внутри всё гудит от её слов, от её взгляда.

За окном лес шелестит, где-то вдалеке трещит ветка, и я слышу, как ветер стучит в стёкла. Мы сидим молча, и я понимаю, что этот разговор — он не просто болтовня. Это наш мостик к чему-то большему, к семье, которую я когда-то бросил ради своих дорог и риска, а теперь возвращаю, для неё, для нас. И чёрт возьми, я воодушевлён, как пацан перед первым делом. Потому что с ней рядом я хочу быть не просто Рэем — я хочу быть её домом.

Я стою в дверях гостиной, прислонившись плечом к косяку, и смотрю на неё — мою Мелли, что носится по комнате, как ветер перед грозой. Солнце уже поднялось выше, льёт золотые полосы через окна, и пылинки танцуют в воздухе, пока она суетится, переставляя всё подряд. Её тонкие руки, такие хрупкие, что кажется, они сломаются от одного неловкого рывка, сжимают старую керамическую вазу — ту, что я когда-то притащил с барахолки за пару баксов. Она двигает её то вправо, то влево, будто от этого зависит вся её жизнь. Пот блестит на её лбу, мелкие капли собираются у линии волос, и я вижу, как её грудь вздымается от коротких, резких вдохов. Глаза, огромные, цвета спелой черешни, как лес после дождя, — блестят от напряжения, и в них плещется что-то тревожное, почти лихорадочное.

— Мелли, да остановись ты хоть на минуту, — говорю я, и мой голос звучит громче, чем хотел, срывается на хриплый рык. Она замирает, но только на миг, а потом снова хватает тряпку и принимается тереть подоконник, будто там зарыт клад.

— Нет, Рэй, я должна, — её слова вылетают быстро, как выстрелы, и она даже не смотрит на меня, слишком занята тем, чтоб всё было идеально.

— Они приедут уже совсем скоро, а тут… тут всё ещё не так. Вдруг они подумают, что я не справляюсь? Что я… не подхожу?

Я хмурюсь, шагаю к ней через комнату, и половицы скрипят под моими ботинками, выдавая каждый шаг. Она такая — моя Мелли, всегда старается до последнего, до дрожи в пальцах, лишь бы доказать что-то. Себе. Мне. Миру. А теперь вот моим старикам, которых она даже не знает. Я кладу руку ей на плечо, останавливая этот её суетливый танец, и чувствую, как она напряжена, как струна, готовая лопнуть.

— Ты чего загоняешься? Это просто мама с отцом, а не какие-то чёртовы инспекторы. Им плевать, стоит ваза криво или нет.

Она наконец поднимает на меня взгляд, и я вижу, как её губы дрожат, как она кусает их изнутри, пытаясь удержать эту свою тревогу. Её движения резкие, но в них столько заботы, столько желания угодить, что у меня в груди что-то сжимается.

— Тебе легко говорить, Рэй, — голос её ломается, и она отворачивается, снова хватая тряпку.

— Это твоя семья. А я… я для них никто. Вдруг они решат, что я не такая, как надо? Что я не смогу быть… — она замолкает, и я слышу, как она сглатывает, будто слова застряли в горле.

Я выдыхаю, шумно, как загнанный зверь, и поворачиваю её к себе, осторожно, но твёрдо, чтоб она не выскользнула. Её лицо близко, и я вижу эти капли пота, что стекают по виску, вижу, как ресницы дрожат, будто от ветра.

— Мелли, послушай меня, — я говорю тише, но в голосе всё равно сквозит нерв, потому что я ненавижу, когда она себя так грызёт.

— Ты не «никто». Ты моя. И они это поймут, как только тебя увидят. Ты думаешь, я бы привёл в этот дом кого попало?

Она молчит, смотрит на меня, и в её глазах мелькает что-то — то ли облегчение, то ли сомнение, я не успеваю разобрать. Потом тихо шепчет:

— Я просто хочу, чтоб они меня приняли. Чтоб всё было правильно.

— Всё и так правильно, — я сжимаю её плечи, чувствуя, как под моими пальцами дрожит её тонкая фигурка.

— Ты тут, со мной, и это главное. А ваза эта дурацкая пусть стоит, как хочет.

Она слабо улыбается, и я вижу, как напряжение в ней чуть отпускает, как она выдыхает, медленно, будто сбрасывает груз. Но я знаю, что эта тревога никуда не денется до конца — она в ней, в её сердце, что всегда бьётся чуть быстрее, чем надо. За окном лес шумит, летний, жаркий ветер бьёт в стёкла, а я стою и думаю, что ради неё готов драться с кем угодно — хоть с моими стариками, хоть с её страхами. Она хочет понравиться, хочет быть частью чего-то большего, и, чёрт возьми, я сделаю так, чтоб она это почувствовала.

Сарай пахнет сыростью и старым железом, и этот запах цепляет меня за нутро, как крючок цепляет рыбу. Здесь тихо, только ветер посвистывает в щелях да где-то вдалеке ворона каркает, словно ругается на весь мир. Я сижу за шатким столом, что сам сколотил из досок пару месяцев назад, и мои грубые руки — мозолистые, с въевшейся грязью под ногтями — сжимают карандаш. Он скрипит по бумаге, оставляя резкие линии: вот стены мастерской, вот ворота, а тут — подъёмник для тачек. На улице жара, почти конец июля, и пот стекает по шее, липкий и горячий, и я чувствую, как рубашка прилипает к спине, пропитанная запахом масла — тем самым, что годами въедался в мою кожу, пока я копался в движках. Утро и день промелькнуи в заботах, словно кадры ускоренной съемки, вечер сгущался, тени становились длиннее, а я все оставался в сарайчике, стараясь успеть как можно больше за сегодня.

Я рисую, и каждый штрих — как удар молотка, твёрдый, решительный. Это не просто чертежи — это моя мечта, мой билет в новую жизнь, где я не беглец, не контрабандист, а кто-то, кто строит, а не ломает. И всё это — для неё, для Мелли, для нашего малыша. Но пока карандаш скользит по бумаге, я вижу не только будущее. Перед глазами встаёт гараж отца: тесный, заваленный железками, с голой лампочкой, что качалась под потолком. Я слышу его голос, низкий, чуть хриплый от сигарет: "Рэй, затягивай гайку ровно, не перекручивай, а то резьбу сорвёшь". Мне было лет десять, я сидел на ящике, весь в мазуте, и слушал его, как будто он открывал мне тайны вселенной.

— Ты бы гордился, старик, — бормочу я себе под нос, и голос мой звучит глухо в пустом сарае. Я откидываюсь на стуле, вытираю пот со лба тыльной стороной ладони и смотрю на план. Он ещё сырой, но в нём уже есть душа — моя и его. Отец всегда хотел, чтоб я нашёл своё дело, чтоб перестал гонять по дорогам, как бешеный пёс. И вот оно, передо мной, на этой мятой бумаге, — автомастерская. Не просто работа, а что-то, что я могу передать дальше, своему пацану, когда он вырастет.

Я представляю, как отец приедет сюда, в Летбридж, как зайдёт в этот сарай и увидит чертежи. Его глаза — серые, как сталь, но тёплые, когда он смотрит на меня, загорятся, я знаю. Он не скажет много, он вообще не из болтливых, но хлопнет меня по плечу, как делал всегда, когда я чинил что-то сам. И это будет лучше любых слов. Я хочу этого, чёрт возьми, хочу, чтоб он увидел, что я наконец-то взялся за ум, что его уроки не прошли даром.

Иногда ветер заносит в сарай запах леса: хвои и влажной после ночного дождя земли, — и я вдыхаю его полной грудью, чувствуя, как внутри растёт что-то большое, вдохновлённое. Это не просто мастерская. Это связь — с ним, с прошлым, которое я когда-то бросил, удирая от всего, что держало меня на месте. Теперь я возвращаюсь к нему, но уже не один. С Мелли. С нашим будущим. Я сжимаю карандаш крепче, и он чуть не ломается в моей руке — такой силы мне сейчас хочется вложить в эти линии, в эту мечту.

Где-то за стеной скрипит дверь дома — наверное, Мелли опять суетится, готовит всё к их приезду. Я улыбаюсь, криво, но тепло, и думаю, что она права: всё должно быть правильно. И эта мастерская — мой способ сделать так, чтоб оно было правильно не только для неё, но и для него, для отца, который всегда верил, что я могу быть больше, чем просто тенью на дороге.

Сарай вдруг стал тесным, будто стены сжались вокруг меня, пока я сидел, уставившись на чертежи. Тишина леса за окном больше не успокаивала — она давила, как тяжёлое одеяло, пропитанное сыростью. Я вытирал руки о старую тряпку, когда телефон в кармане джинсов загудел, резким, злым звуком, что пробил воздух, как выстрел. Я вытащил его, старый потёртый аппарат с треснувшим экраном, и увидел имя — Джек. Мой старый кореш, тот, что всегда знал больше, чем говорил. Сердце дёрнулось, и я сжал телефон так, что вены на руках вздулись, проступили под кожей, как натянутые канаты.

— Джек, — буркнул я, поднося трубку к уху, и голос мой вышел хриплый, насторожённый, как у пса, что чует чужака. За окном ветер швырнул горсть листьев в стекло, и они зашуршали, будто кто-то скрёбся снаружи.

— Рэй, — его голос на том конце был сухим, лаконичным, как всегда, но в нём звенело что-то острое, как лезвие ножа.

— Проблема. Кто-то в Южной Дакоте копает под твою девчонку. Спрашивал про Мелиссу.

Я замер, и воздух в сарае стал густым, как смола. Мелисса. Её имя в его голосе звучало как сигнал тревоги, как сирена, что орёт в ночи. Я стиснул телефон сильнее, и пластик скрипнул в моей руке, а пальцы задрожали, не от страха, нет, от ярости, что уже закипала где-то в груди.

— Кто? — выдавил я, и слово вышло тяжёлым, как камень.

— Кто её ищет, Джек?

Пауза на том конце была короткой, но она тянулась, как вечность. Я слышал его дыхание: ровное, спокойное, но с лёгким свистом, будто он курил прямо сейчас.

— Не знаю пока. Какой-то тип. Это было недели две назад. Задавал вопросы в баре у старой заправки. Сказал, что она ему должна. Имя не назвал, но он не из местных. Я узнал об этом только сегодня и сразу набрал тебя.

— Должна? — я почти прорычал это, и мой голос эхом отскочил от деревянных стен.

Перед глазами мелькнуло её лицо: Мелли, моя Мелли, с её локонами, где солнечные зайчики светлых волос переплетались с тёмными прядями, и глазами, что смотрели на меня, как на спасение. Что за дерьмо из прошлого могло её догнать? Я шагнул к окну, глядя в лес, где тени деревьев вдруг показались живыми, шевелящимися, как звери в засаде.

— Джек, мне нужно больше. Выясни, кто он.

— Уже копаю, — отрезал он, и я услышал щелчок зажигалки, а потом лёгкий выдох дыма.

— Но, Рэй, ты знаешь, как это бывает. Если он её ищет, он не остановится. Будь начеку.

— Я всегда начеку, — бросил я, и в моём голосе зазвенела сталь. Я отключил звонок, не прощаясь, и телефон чуть не хрустнул в моей ладони. Сердце колотилось, как мотор на перегреве, и я чувствовал, как пот холодеет на шее, стекает под воротник рубашки. Южная Дакота. Там, где Мелли жила до меня, до того, как я нашёл её, до того, как она стала моей. Что-то из её прошлого вылезло наружу, как змея из норы, и теперь оно ползёт сюда, к нам.

Я повернулся к двери сарая, и половицы застонали под моими шагами. За окном лес молчал, но тишина была обманчивой, я знал это лучше, чем кто-либо. Мои руки сжались в кулаки, вены пульсировали, и я подумал о ней — о Мелли, что сейчас суетится в доме, о нашем малыше, что растёт в ней. Угроза. Чёртова угроза из прошлого. И я поклялся себе, стоя в этом сарае, пропахшем маслом и деревом, что разорву любого, кто посмеет к ней подойти. Пусть только попробуют.

Я только вышел из сарая, всё ещё сжимая телефон в кулаке, когда заметил её через окно — мою Мелли, застывшую посреди гостиной, как статуя, вырезанная изо льда. Дверь дома была приоткрыта, и ветер гнал внутрь холодный воздух, пропахший хвоей и сыростью. Я остановился на пороге, и сердце у меня дёрнулось, как заглохший движок, что-то было не так. Она стояла у окна, спиной ко мне, и свет солнца, что пробивался сквозь стёкла, падал на её светлые волосы, но даже отсюда я видел, как она напряжена. Её бледное лицо, обычно тронутое лёгким румянцем, теперь было белым, как мел, и я заметил, как дрожат её губы — тонкие, чуть потрескавшиеся, будто она их кусала до крови. Большие глаза расширились, уставившись куда-то в чащу за стеклом, и теперь казались огромными .

— Мелли? — позвал я, и голос мой вышел низким, тревожным, как рык пса, что чует беду. Я шагнул внутрь, и половицы скрипнули под моими ботинками, выдавая меня. Она не обернулась, только чуть вздрогнула, и я услышал, как её дыхание сбилось: короткое, рваное, как будто она пыталась проглотить страх.

— Рэй, — прошептала она, и в её голосе было столько ужаса, что у меня волосы на затылке встали дыбом.

— Там… там что-то было. Треск. В лесу.

Я подошёл ближе, чувствуя, как адреналин начинает гудеть в венах, как старый знакомый, что возвращается перед дракой. За окном лес стоял тёмный, густой, и ветки качались на ветру, но теперь каждый шорох казался мне живым, чужим. Я положил руку ей на плечо, и она дёрнулась, как от удара, а потом повернулась ко мне. Её лицо — бледное, с этими дрожащими губами и расширенными глазами — было как открытая книга, где каждая строчка кричала об испуге. Она всегда была чуткой, моя Мелли, ловила звуки и тени там, где я видел только ветер и деревья.

— Это просто зверь какой-нибудь, — сказал я, стараясь звучать спокойно, но голос мой дрогнул, выдал меня. Я сам в это не верил, не после звонка Джека.

— Олень, может, или…

— Нет, — перебила она, и её шепот был резким, как лезвие. Она схватила меня за рукав, пальцы вцепились в ткань, и я почувствовал, как они дрожат.

— Это не олень, Рэй. Я знаю. Я чувствую.

Её слова ударили меня в грудь, как кулак. Она смотрела на меня, и в её глазах был не просто страх — там была память, старая, тёмная, что жила в ней с тех пор, как она бежала от своего прошлого. Я сжал челюсти так, что зубы скрипнули, и бросил взгляд в окно. Треск веток. Чёртов треск. Может, это и правда ветер, но после того, что сказал Джек, я не мог рисковать. Лес за стеклом теперь казался мне не просто лесом — он стал стеной, за которой прячется что-то, что хочет до неё добраться. Холодная волна пробежала по моей спине: я ведь ничего не сказал ей о звонке Джека. Ни слова о его предостережениях, о той неясной опасности; я хотел оградить ее от этого, не пугать раньше времени. Но как такое возможно? Неужели она почувствовала это? И тот невидимый преследователь действительно рядом? Эта мысль ледяной иглой пронзила мое сознание. Как он мог нас найти? И если правда кто-то решил до нас добраться, он не будет стоять под окнами. А вполне логично, затаиться в лесу, выжидая наилучшего момента, чтобы напасть.

— Иди вглубь дома, — сказал я, и мой голос стал твёрже, хоть внутри всё кипело от тревоги.

— Закрой дверь на кухню. Я проверю. К окнам не подходи, выключи свет. Пока я не вернусь..

— Рэй, нет, — она вцепилась в меня сильнее, и её ногти впились мне в руку через рубашку.

— А если это… если он…

Она не договорила, но я знал, кого она имеет в виду. Джастин. Её кошмар, её тень. Я взял её лицо в ладони — грубо, но нежно, как умел, и заставил посмотреть на меня.

— Никто тебя не тронет, Мелли. Слышишь? Никто. Я разберусь.

Она кивнула, но её губы всё ещё дрожали, а глаза блестели, как у загнанного зверька. Я отпустил её, и она шагнула назад, медленно, будто ноги её не слушались. А я повернулся к двери, чувствуя, как в горле встаёт ком, а руки сжимаются в кулаки. Треск в лесу. Угроза. Что-то было там, и я, чёрт возьми, собирался это выяснить.

Я выскользнул за дверь, и холодный ветер ударил мне в лицо, как пощёчина, острый и злой. Лес стоял передо мной: тёмный, густой, как стена, что прячет врага, и каждый его шорох теперь был для меня вызовом. В правой руке я сжимал нож — старый охотничий, с потёртой рукоятью и лезвием, что блестело в тусклом свете дня, как оскал зверя. Пряди волос прилипли ко лбу, мокрые от пота, что стекал по вискам, и я чувствовал, как сердце бьётся ровно, тяжело, как мотор на низких оборотах. Это был не страх — это была готовность, холодная, твёрдая, как сталь в моей ладони. Мелли осталась в доме, и я знал: что бы там ни было в этом лесу, оно не пройдёт мимо меня.

Я двинулся вдоль стены дома, прижимаясь к грубым доскам, что пахли сыростью и старой краской. Мои ботинки тихо ступали по земле, усыпанной хвоей и листьями, но каждый шаг отдавался в ушах, как удар. Тени леса играли на моём лице, скользили по щекам и глазам, будто живые, будто хотели запутать меня. Я вглядывался в чащу — в эти чёртовы деревья, что стояли, как часовые, скрывая всё, что могло там прятаться. Треск веток, что услышала Мелли, всё ещё звенел у меня в голове, и я сжимал нож крепче, чувствуя, как рукоять впивается в кожу.

— Выходи, сука, — пробормотал я сквозь зубы, и голос мой был жёстким, как удар кувалдой. Я не знал, кто там — зверь, человек или просто ветер, но я был готов рвать глотки. Никто не тронет её. Никто не посмеет подойти к моему дому, к моей семье. Я обошёл угол, где сарай примыкал к дому, и остановился, прислушиваясь. Ветер выл, гнал листья по земле, но за этим воем я уловил что-то: лёгкий хруст, где-то в глубине, за деревьями.

Я шагнул вперёд, держа нож перед собой, и тень моя вытянулась на земле, длинная и резкая, как призрак. Лес молчал, но это была ложь: он дышал, шевелился, и я знал, что там что-то есть. Мои глаза рыскали по кустам, по стволам, выискивая движение, блеск, что угодно. Пот стекал по шее, холодил кожу, но я не замечал — всё, что было во мне, сжалось в тугой комок, готовый взорваться. Это был мой дом. Моя Мелли. Мой ребёнок. И я, чёрт возьми, не дам никому их забрать.

— Покажись, — прорычал я тише, но с такой яростью, что голос дрожал. Я сделал ещё шаг, и нож в моей руке стал продолжением меня — острым, смертельным. Тени леса плясали, ветер гудел, и я чувствовал, как кровь стучит в висках, как каждый мускул напряжён, готовый к броску. Я был не просто Рэем — я был стеной, что встанет между ней и любой угрозой. И если кто-то там, в этой чаще, думает, что сможет пройти через меня, пусть попробует. Я размажу его по этим деревьям.

Где-то слева хрустнуло снова — резко, ближе, и я повернулся на звук, как зверь на охоте. Нож блеснул в моей руке, и я шагнул в тень, готовый к бою. Мелли в доме, её испуганные глаза — всё это стояло передо мной, и я знал: я не вернусь, пока не выясню, что здесь творится. Это моя земля. Моя война.

Я стоял в тени деревьев, сжимая нож, и лес вокруг меня дышал — тяжёлым, влажным дыханием, что пропитывало всё тревогой. Треск веток затих, но тишина была хуже — она давила, как крышка гроба, и я чувствовал, как пот стекает по спине, холодит кожу под рубашкой. Мелли осталась в доме, её бледное лицо и дрожащие губы всё ещё стояли перед глазами, и я знал, что этот её страх — не просто звук в лесу. Это было что-то глубже, что-то, что она носила в себе, как старую рану, что ноет перед дождём. И тут, среди этих чёртовых деревьев, я вдруг понял: она вспомнила. Я видел это в её глазах, в том, как она вцепилась в мой рукав, в её шепоте про "него" — Джастин. Её кошмар, что вылез из прошлого, как тень из могилы.

Я прислонился к стволу сосны, шершавому и липкому от смолы, и закрыл глаза на миг, пытаясь представить, что она сейчас чувствует там, в доме. Её голос, её слёзы, всё это рвалось ко мне, и я почти видел её воспоминания, как будто они мои. Мелли, моя Мелли, сломленная, с синяками на тонких руках — лиловыми, уродливыми пятнами, что расползались по её коже, как яд. Я знал, что она прошла через ад, знал с тех пор, как впервые увидел её, потерянную и хрупкую, где мы столкнулись, на обочине той дороги в парке. Но теперь её прошлое оживало в моей голове, и я видел его — Джастина. Высокого, худого, с тёмными глазами, что блестели, как у волка в ночи, холодные и жестокие. Он был её цепью, её палачом.

Я представил, как она стояла перед ним — маленькая, сгорбленная, с этими синяками, что он оставлял на ней, как метки. Её голос дрожал, когда она пыталась что-то сказать, а он только ухмылялся, криво, с той злобой, что пробирает до костей. "Ты никуда не денешься, Мелисса", — рычал он, и его рука — жилистая, с грязными ногтями , поднималась, чтобы ударить. Я видел, как она падала, как её тело сжималось от боли, как она глотала слёзы, потому что знала: кричать бесполезно. Он угрожал ей — не просто словами, а всем своим видом, каждым движением, каждым взглядом этих тёмных глаз, что обещали ей смерть, если она посмеет уйти.

— Рэй, он найдёт меня, — шептала она мне тогда, в первые дни, когда я ещё не понимал всей глубины её страха. Её голос был тонким, ломким, как стекло, готовое треснуть.

— Он всегда находил. Там, в Мичигане... И... бил каждый раз...

— Пусть попробует, — ответил я ей тогда, и мой голос был твёрдым, как камень, но внутри я кипел. Я не знал его, этого ублюдка, но я ненавидел его каждой клеткой.

— Я его прикончу, Мелли.

Теперь, стоя в этом лесу, я чувствовал, как та ненависть возвращается, мрачная, болезненная, как старый шрам, что тянет кожу. Она сбежала от него — моя Мелли, такая хрупкая, но с такой силой внутри, что она вырвалась из его лап. Я знал, что она ушла ночью, с одним рюкзаком, с синяками, что ещё не зажили, и с сердцем, что колотилось от ужаса. Она бежала через леса, через города, пока не наткнулась на меня.

И я поклялся, что он до неё не доберётся. Никогда.

Тени леса шевелились, и я открыл глаза, сжимая нож так, что пальцы побелели. Её побег: это была её победа, но теперь он здесь, где-то близко, и этот треск в лесу был не просто ветром. Я выпрямился, чувствуя, как кровь стучит в висках, и шагнул глубже в чащу. Мелли вспомнила его, и этот страх снова жил в ней. Но я не дам ему её сломать. Не снова.

Лес стал гуще, темнее, словно проглотил последние лучи солнца, и воздух здесь сделался тяжёлым, пропитанным запахом сырой земли и хвои. Я двигался тихо, нож в руке был холодным, как лёд, и я чувствовал, как каждый шаг отдаётся в груди, как будто сердце стучит в такт с этим чёртовым лесом. Тени деревьев вытянулись, длинные и кривые, как пальцы мертвеца, и я знал: что-то здесь было. Не зверь, не ветер. Что-то живое, злое. И тогда я увидел его — фигуру, что стояла в тени, у самого края поляны, где лес обнимал наш дом. Высокий, худой, как скелет, обтянутый кожей, он был там, и моё нутро сжалось от зловещего предчувствия.

Лунный свет пробился сквозь облака, тусклый и серебристый, и упал на него, высветив шрам на щеке — длинный, рваный, блестящий, как мокрый рубец. Джастин. Я не знал его лица, но это был он — я чувствовал это каждой клеткой, каждой каплей крови, что сейчас кипела во мне. Его грязные ботинки, заляпанные глиной и травой, вросли в землю, будто он был частью этого леса, его тёмным порождением. В правой руке он сжимал пистолет: чёрный, блестящий, с глушителем, что делал его ещё страшнее, ещё реальнее. Он стоял неподвижно, но я видел, как его грудь медленно поднимается, как он дышит, ровно, холодно, с той мстительной одержимостью, что гнала его сюда, через мили и годы, за моей Мелли.

Я притаился за деревом, чувствуя, как кора царапает мне плечо, и смотрел на него, на этого ублюдка, что посмел явиться сюда. Его тёмные глаза: пустые, как колодцы, шарили по дому, и я знал, что он ищет её. Мою Мелли. Её светлые волосы, её зелёные глаза, её жизнь — всё, что он хотел отнять, раздавить, как раздавил её тогда, в прошлом. Он был не просто человеком — он был тенью, что ползла за ней, ждала своего часа, и теперь этот час настал.

— Где ты, сука? — прошипел он тихо, и его голос был как скрежет металла по стеклу, низкий, ядовитый. Он шагнул вперёд, и лунный свет снова блеснул на его шраме, сделав его лицо ещё уродливее, ещё страшнее.

— Думаешь, спряталась? Я найду тебя, Мелисса. Ты моя.

Эти слова ударили меня, как выстрел, и я сжал нож так, что пальцы заныли. Он говорил с ней, с моей Мелли, будто она всё ещё принадлежала ему, будто он имел право на неё. Одержимость в его голосе была густой, липкой, как смола, и я видел, как его губы кривились в усмешке: тонкой, злобной, полной той же жестокости, что оставила синяки на её руках. Он поднял пистолет, медленно, словно смакуя момент, и я понял: угроза больше не тень, не воспоминание. Она здесь, в шаге от моего дома, в шаге от

неё.

Я выдохнул, тихо, сквозь зубы, и почувствовал, как ярость заливает меня, холодная и острая, как лезвие в моей руке. Лес вокруг молчал, но в этом молчании было что-то зловещее — как будто деревья ждали крови, ждали, чем это кончится. Его грязные ботинки скрипнули по земле, когда он сделал ещё шаг, и лунный свет упал на ствол пистолета, сделав его серебристым, смертельным. Он был близко — слишком близко, и я знал, что время слов прошло. Это была моя земля, моя семья, и этот ублюдок только что подписал себе приговор.

Я шагнул из-за дерева, медленно, тихо, и тень моя легла на землю, длинная и чёрная, как сама смерть. Он ещё не видел меня, но я видел его: мстительного, одержимого, готового убивать. И я был готов ответить тем же.

Лес дышал мне в спину, холодный и влажный, как живое существо, что ждёт развязки. Я стоял в тени, прижавшись к стволу, и смотрел на него — Джастина, этого ублюдка, что посмел явиться сюда. Лунный свет выхватывал его худую фигуру из мрака, и я видел, как сталь в его руке — чёрный пистолет с глушителем, блеснула, холодная и смертельная, как его взгляд. Пот стекал по моей шее, липкий, горячий, и я чувствовал, как он собирается под воротником, как рубашка прилипает к коже. Но я не замечал этого, всё, что было во мне, сжалось в тугой комок ярости, готовый рвануть, как граната. Нож в моей руке стал тяжёлым, горячим, будто впитал мой гнев, и я сжал его так, что пальцы заныли.

Он стоял в десяти шагах, спиной ко мне, и его тёмные глаза шарили по дому, искали её — мою Мелли. Его шрам блестел в лунном свете, уродливый и резкий, как напоминание о том, какой он есть — холодный, безжалостный, как машина для убийства. Я видел, как его плечи напряжены, как он дышит — ровно, спокойно, будто это просто очередная охота для него. Но для меня это была война. Он пришёл за ней, за моей семьёй, и я, чёрт возьми, не дам ему сделать ни шагу дальше.

Я шагнул вперёд, тихо, как зверь, и тень моя легла на землю, длинная и чёрная, как предупреждение. Хруст ветки под ботинком, лёгкий, почти неслышный, заставил его замереть. Он повернулся, медленно, и я увидел его лицо целиком: худое, с впалыми щеками, с этими тёмными глазами, что смотрели на меня без страха, без тепла, только с холодной, мёртвой злобой. Пистолет в его руке поднялся, сталь блеснула, и я знал: время вышло.

— Ты, — прорычал я, и голос мой был как удар, низкий, яростный, полный той ненависти, что жгла меня изнутри.

— Шагай отсюда, пока я тебе башку не снёс.

Он усмехнулся: тонко, криво, и звук этот был как скрежет ножа по стеклу.

— Это ты, значит, её новый пёс?- его голос был холодным, как лёд, и в нём не было ни капли эмоций, только яд.

— Она моя, придурок. Всегда была. Отойди, и я, может, оставлю тебя жить.

— Попробуй забрать, — выплюнул я, и мои ноги сами двинулись вперёд, сокращая расстояние. Пот стекал по шее, капал на землю, но я не чувствовал ничего, кроме жара в груди и стали в руке. Я был готов рвать его голыми руками, если понадобится.

— Давай, сука, стреляй. Посмотрим, кто быстрее.

Он не ответил, только поднял пистолет выше, и я видел, как его палец лёг на спуск — медленно, уверенно, как будто он смаковал этот момент. Но я не ждал. Я рванулся вперёд, низко, как волк на добычу, и нож в моей руке сверкнул, готовый вонзиться в него. Лес вокруг нас взорвался звуками — шорох листьев, хруст веток, и я чувствовал, как воздух между нами сгустился, стал густым, как кровь. Он был холоден, как смерть, а я — яростен, как огонь, и этот конфликт уже не остановить.

Я прыгнул, целясь ему в грудь, и время замедлилось — сталь в его руке, пот на моей коже, тени леса, что плясали вокруг. Это была схватка, и я знал: один из нас не уйдёт отсюда живым. Мелли в доме, её страх, её жизнь — всё это стояло за мной, и я, чёрт возьми, не проиграю.

Мелисса стояла посреди кухни, и воздух вокруг неё сгустился, стал липким и тяжёлым, как перед грозой. Сердце колотилось в груди так яростно, что казалось, оно разорвёт рёбра, и каждый его удар отдавался в ушах, заглушая всё, кроме её собственного дыхания: короткого, рваного, панического. Она только что видела, как Рэй шагнул за дверь, его широкая спина исчезла в тени леса, и теперь дом, её убежище, казался ей клеткой, где она осталась одна с этим страхом, что грыз её изнутри. Треск в лесу, резкий, чужой, всё ещё звенел в её голове, и она знала, знала до дрожи в костях, что это не ветер, не зверь. Это был он. Джастин. Её прошлое, её кошмар, что вылез из могилы, куда она его похоронила.

Её дрожащие руки, тонкие, с побелевшими костяшками, потянулись к ящику на кухонном столе. Она рванула его так резко, что ложки и вилки зазвенели, и пальцы нащупали холодную рукоять ножа — простого, кухонного, с коротким лезвием, что тускло блеснуло в свете лампы. Она сжала его так сильно, что ладонь заныла, но эта боль была якорем, держала её здесь, не давала провалиться в ту тьму, что уже клубилась в её мыслях. Слёзы текли по щекам, горячие, солёные, оставляли мокрые дорожки на её бледной коже, но она не вытирала их — не могла, не хотела отпускать нож.

— Он здесь, — прошептала она себе, и голос её был тонким, ломким, как стекло, готовое разбиться. Она отступила назад, босые ноги скользили по холодному полу, и каждый звук: скрип половиц, шорох ветра за окном, заставлял её вздрагивать, как от удара. Её зелёные глаза, расширенные от ужаса, метались по комнате, искали укрытие, и она бросилась к двери в кладовку: узкой, старой, с облупившейся краской. Она прижалась к стене рядом, спряталась за дверью, и нож в её руках дрожал, отражая свет, как маяк в ночи.

Мелисса прикусила губу, до крови, и вкус железа на языке смешался с её страхом. Она видела его — Джастина, в каждом уголке своей памяти: его худое лицо, шрам на щеке, тёмные глаза, что смотрели на неё с холодной злобой. Она слышала его голос, тот самый, что обещал ей боль, что шептал ей в ночи: «Ты никуда не денешься». Он бил её, ломал её, и она сбежала, но теперь он был здесь, где-то снаружи, и Рэй — её Рэй, пошёл ему навстречу. А она осталась, дрожащая, но с ножом в руке, и в этом страхе проснулась искра — решимость, тонкая, но острая, как лезвие.

— Я не дам ему, — выдохнула она, и слёзы текли сильнее, но голос стал твёрже, хоть и дрожал. Она сжала нож обеими руками, прижимая его к груди, и её дыхание сбилось, стало резким, как будто она задыхалась.

— Не дам… не тебе… не снова.

За окном лес шумел, ветер гнал листья по земле, и она слышала что-то — шаги? Хруст? Или это был только её разум, что играл с ней, рисовал тени там, где их не было? Она прижалась к стене сильнее, чувствуя, как шершавая краска царапает ей спину через тонкое платье, и её сердце билось так громко, что она боялась — он услышит. Но нож в её руках был её силой, её последней стеной, и она знала: если он войдёт, если Рэй не остановит его, она будет драться. Она больше не та сломленная девочка, что бежала от него в ночи. Она — Мелисса, и у неё есть, за что бороться. За свою свободу, за их с Рэем ребёнка.

Дверь дома скрипнула где-то вдалеке, и она зажмурилась, сжимая нож до боли в пальцах. Слёзы текли, но она не сдавалась: её страх был живым, паническим, но в нём росла решимость, как цветок сквозь трещины в камне. Она ждала, готовая к чему угодно.

От лица Рэя

Лес взорвался вокруг меня — шорох листьев, треск веток, ветер, что выл, как раненый зверь. Я рванулся к нему, к этому ублюдку Джастину, и ярость во мне горела, как бензин, что вспыхнул от спички. Он стоял в десяти шагах, пистолет в его худой руке поднимался, сталь блестела в лунном свете, но я был быстрее. Я прыгнул, низко, как волк, и нож в моей руке сверкнул, острый и голодный. Время растянулось, как резина, и я видел его тёмные глаза — холодные, яростные, полные той же злобы, что кипела во мне. Это была не просто драка. Это была мясорубка, и один из нас должен был остаться лежать в грязи.

— Сдохни! — заорал я, и голос мой был как рёв, грубый, полный ненависти. Я врезался в него всем весом, плечом в грудь, и услышал, как воздух вышибло из его лёгких с глухим хрипом. Его пистолет дёрнулся, раздался приглушённый хлопок: глушитель сработал, и пуля ушла куда-то в деревья, расколов кору с треском. Я не дал ему шанса выстрелить снова. Моя левая рука схватила его запястье, выкрутила с такой силой, что кости затрещали, и пистолет выпал, шлёпнулся в траву, мокрую от росы.

Он рыкнул, как загнанный зверь, и его кулак — жилистый, костлявый, влетел мне в челюсть. Боль взорвалась в голове, горячая и острая, и я почувствовал вкус крови во рту солёный, металлический. Но я только оскалился, сплюнул красную слюну в грязь и ударил его коленом в живот. Он согнулся, хрипя, и я увидел его рваный шрам, блестящий, как метка дьявола на этом тощем лице. Я не остановился. Нож в моей правой руке взлетел, быстрый, как молния, и вонзился ему в плечо — глубоко, до кости. Лезвие прорвало кожу, мясо, сухожилия, и кровь брызнула, тёмная и густая, залила мою руку, траву под ногами, лесной воздух.

— А-а-а, сука! — заорал он, и его голос был хриплым, яростным, но уже ломким, как треснувшее стекло. Он дёрнулся назад, но я держал нож, крутанул его в ране, и хруст кости смешался с его воплем. Кровь текла ручьём, горячая, липкая, пропитала его грязную куртку, мою ладонь, капала на землю, где трава стала чёрной в лунном свете. Его ноги подкосились, и он рухнул, сначала на колени, потом на бок, хватаясь за плечо свободной рукой. Его пальцы — длинные, дрожащие, вцепились в рану, пытаясь зажать её, но кровь сочилась между ними, как вода из лопнувшей трубы.

— Ты думал, я дам тебе её забрать?! — прорычал я, нависая над ним, и мой голос дрожал от ярости. Я выдернул нож, и он взвыл, хрипя, кашляя, а кровь хлынула сильнее, забрызгала мне ботинки. Я пнул его в рёбра, раз, другой, чувствуя, как его тело поддаётся, как кости трещат под моим ударом.

— Ты сдохнешь здесь, ублюдок!

Он смотрел на меня снизу вверх, и его тёмные глаза всё ещё горели — не страхом, а злобой, яростной, звериной.

— Она… моя… — прохрипел он, и кровь пузырилась у него на губах, текла по подбородку, смешиваясь с грязью.

— Ты… не спасёшь… её…

Я замахнулся снова, но остановился, тяжело дыша, чувствуя, как пот и его кровь стекают по моей руке. Он лежал в траве, хрипя, кашляя, и каждый его вдох был мокрым, булькающим, как будто лёгкие уже тонули в крови. Лес вокруг нас молчал, только ветер гудел в ветвях, унося запах железа и смерти. Я стоял над ним, сжимая нож, и смотрел, как жизнь вытекает из него вместе с кровью. Это была моя победа, жёсткая, грязная, но я знал — это ещё не конец. Мелли в доме, и я должен был вернуться к ней. Сейчас.

Я стоял над ним, над этим ублюдком, что лежал в траве, хрипя и истекая кровью, и лес вокруг меня затих, будто выдохнул после долгого крика. Мои руки дрожали, не от страха, а от того, что всё ещё кипело во мне, от ярости, что не отпускала. Кровь Джастина была на мне: тёмная, липкая, стекала с ножа, капала с пальцев, пачкала траву под ногами. Я чувствовал её тепло, её запах: железный, резкий, и это было как метка, как доказательство того, что я сделал. Нож выпал из моей руки, шлёпнулся в грязь, и я вытер ладони о джинсы, но кровь осталась, въелась в кожу, в линии судьбы, что пересекали мои руки. Я был измотан, выжат, как тряпка, но жив. А он — нет.

Дверь дома скрипнула, и я резко обернулся, готовый снова драться, но это была она — моя Мелли. Она выскочила на крыльцо, босая, в этом своём платье цвета слоновой кости, что колыхалось на ветру, и её лицо — бледное, с огромными испуганными глазами, было мокрым от слёз. Они текли по её щекам, блестели в лунном свете, как жемчуг, и она задрожала, увидев меня, увидев кровь. Она бросилась ко мне, споткнулась о порог, но не остановилась, бежала, как будто я был её последней надеждой, её якорем в этом чёртовом мире.

— Рэй! — закричала она, и голос её был хриплым, надломленным, полным такого ужаса и облегчения, что у меня горло сжалось. Она врезалась в меня, её тонкие руки обхватили мою шею, и я почувствовал, как её тело дрожит, как слёзы капают мне на грудь, пропитывая рубашку. Она была потрясена, сломлена, но жива, и это было всё, что мне сейчас нужно.

— Мелли, — выдохнул я, и голос мой дрогнул, выдал меня. Я обнял её, крепко, прижал к себе, чувствуя, как её тепло смешивается с холодом крови на моих руках. Мои пальцы, грязные, красные от следов крови, запутались в её светлых локонах, и я зарылся лицом в её макушку, вдыхая её запах — яблоневый цвет, смешанный с солью слёз.

— Всё кончено. Он не тронет тебя. Никогда.

Она отстранилась чуть-чуть, посмотрела на меня, и её глаза, мокрые, блестящие, были полны боли, страха, но и чего-то ещё, чего-то сильного.

— Ты… ты весь в крови, — прошептала она, и её голос задрожал, как лист на ветру. Её пальцы коснулись моей руки, скользнули по липкой красной корке, и она всхлипнула, закрыв рот ладонью.

— Рэй, что ты… что он…

— Он мёртв, Мелли, — сказал я тихо, но твёрдо, и посмотрел ей в глаза, чтоб она поняла.

— Я сделал это. Ради тебя. Ради нас.

Она зажмурилась, и слёзы снова хлынули, но теперь она прижалась ко мне сильнее, уткнулась лицом в мою грудь, и я чувствовал, как её горячее, рваное дыхание согревает меня сквозь рубашку.

— Я думала, он заберёт тебя, — пробормотала она, и слова её были почти не слышны, заглушены моим сердцем, что колотилось под её щекой.

— Я сидела там, с ножом, и думала… если он войдёт…

— Он не вошёл, — перебил я её, и мой голос стал громче, эмоциональнее, чем я хотел. Я взял её лицо в ладони — грубо, но нежно, как умел, и заставил посмотреть на меня. Кровь с моих рук мазнула ей по щеке, оставила тёмный след, и я выругался про себя, но не отпустил.

— Я обещал тебе, Мелли. Я всегда буду между тобой и такими, как он. Всегда.

Она кивнула, слабо, и её слёзы смешались с кровью на моей коже, стекли вниз, капнули на землю. Лес вокруг нас молчал, только ветер шелестел в ветвях, унося запах крови и смерти. Мы стояли так — я, измотанный, с руками в крови, и она, потрясённая, с мокрым лицом, и я чувствовал, как что-то между нами крепнет, как стальной трос, что не порвать. Она была моим светом, а я — её щитом, и этот момент, этот её взгляд, полный доверия, сшивал нас сильнее, чем что-либо до этого.

Мелли всё ещё дрожала в моих руках, её слёзы текли мне на грудь, горячие и солёные, и я держал её, чувствуя, как её тепло борется с холодом, что заползал в меня после всего. Лес вокруг нас был тёмным, густым, как чёрная смола, и ветер выл в ветвях, унося запах крови и грязи. Я не хотел отпускать её, не хотел отводить взгляд от её светлых волос, что путались у меня под пальцами, но что-то заставило меня обернуться. Он. Джастин. Этот ублюдок всё ещё лежал там, в траве, в нескольких шагах от нас, и его хрип — мокрый, булькающий, резал тишину, как ржавый нож.

Я отстранил Мелли, мягко, но твёрдо, и шагнул к нему, чувствуя, как ноги подкашиваются от усталости. Кровь на моих руках уже подсыхала, становилась липкой коркой, но я не замечал — всё, что я видел, было передо мной. Он лежал на боку, скрюченный, как сломанная кукла, и кровь текла из раны в его плече — тёмная, густая, сочилась между пальцами, что он прижимал к ней в слабой, бесполезной попытке остановить жизнь, что вытекала из него. Трава под ним была чёрной, пропитанной этой кровью, и лунный свет падал на его лицо — худое, бледное, с этим шрамом, что теперь казался просто тенью былой злобы.

Его глаза: тёмные, когда-то полные холодной ярости, тускнели, как угли, что догорают в костре. Он смотрел на меня, но уже не видел, не совсем. Его грудь поднималась медленно, рывками, и каждый вдох был хрипом — мокрым, надрывным, как будто лёгкие тонули в крови. Я стоял над ним, и внутри меня не было торжества, только мрак — тяжёлый, вязкий, как этот лес. Он был сломлен, угасал, и я чувствовал, как его прошлое, его угроза, его тень над Мелли умирают вместе с ним.

— Ты… — прохрипел он, и голос его был слабым, как шёпот ветра, но в нём ещё тлела искра ненависти. Кровь пузырилась у него на губах, стекала по подбородку, капала в грязь.

— Ты… не…

Он не договорил. Его голова дёрнулась, глаза закатились, и последний хрип: долгий, влажный, вырвался из его горла, как прощальный выстрел. Потом тишина. Мёртвая, густая тишина, что легла на лес, как саван. Его тело обмякло, рука соскользнула с раны, и кровь текла ещё миг, лениво, пока не остановилась. Он затих, и я смотрел на него — на этого ублюдка, что столько лет был её кошмаром, и чувствовал, как что-то внутри меня отпускает, как цепь, что держала нас, рвётся.

— Всё, Мелли, — сказал я тихо, не оборачиваясь, но зная, что она слышит. Мой голос был хриплым, усталым, но в нём было облегчение, горькое и тяжёлое.

— Он кончился.

Я услышал её всхлип за спиной, слабый, дрожащий, и понял, что она смотрит туда же — на него, на эту мёртвую тень, что больше не встанет. Лес молчал, только ветер шевелил листья, унося запах смерти куда-то вглубь чащи. Я повернулся к ней, но не подошёл, не мог, не с этими руками, что всё ещё были в крови. Джастин умер, и с ним умерло её прошлое — то, что гнало её, ломало её, держало в страхе. Оно было побеждено, здесь, в этом лесу, под этим чёртовым небом, и я знал, что теперь мы свободны. Но этот мрак, эта тяжесть, они останутся со мной, как напоминание о том, что я сделал ради неё.

Лес затих, и ночь легла на нас тяжёлым одеялом, холодным и сырым. Джастин лежал в траве, мёртвый, его кровь уже не текла, а ветер уносил последние отголоски его хрипа куда-то в чащу. Я стоял, глядя на него, чувствуя, как усталость вгрызается в кости, как грязь и пот стягивают кожу на моём лице, грязном, исцарапанном, с пятнами крови, что засохли у виска. Мелли была рядом, в шаге от меня, и её слёзы всё ещё текли: блестящие, как лунный свет, что падал на её бледные щёки. Она дрожала, моя Мелли, хрупкая, как цветок после бури, и я видел в её глазах эту уязвимость — ту же, что жила во мне, под всей этой кровью и яростью.

Я шагнул к ней, медленно, будто боялся, что она разлетится от одного моего движения. Её платье колыхалось на ветру, испачканное травой и моими руками, и она смотрела на меня — тёмные глаза, огромные, мокрые, полные боли и чего-то ещё, чего-то нежного, что пробивалось сквозь страх. Я протянул руку, хотел коснуться её, но остановился, мои пальцы были грязными, в крови, и я сжал их в кулак, опустив вниз.

— Мелли, — начал я, и голос мой был тихим, хриплым, с той нежностью, что я не умел прятать, когда говорил с ней. Он дрожал, выдавал меня, и я сглотнул, пытаясь собраться.

— Ты в порядке?

Она всхлипнула, коротко, и шагнула ко мне, закрывая этот шаг между нами. Её руки, тонкие, дрожащие, легли мне на грудь, прямо на рубашку, где кровь и пот смешались в одно месиво.

— Ты жив, — прошептала она, и слёзы снова хлынули, капнули мне на кожу, горячие и живые.

— Я думала… я думала, он заберёт тебя.

Я покачал головой, чувствуя, как её слова режут меня глубже, чем любой нож. Я взял её лицо в ладони — осторожно, хоть руки мои были грубыми, грязными, и вытер слёзы большими пальцами, оставляя тёмные разводы на её щеках.

— Он не забрал, — сказал я, и голос мой стал твёрже, но всё ещё дрожал от напряжения.

— Никто не заберёт, Мелли. Ни меня, ни тебя, ни… — я замолчал, опустил взгляд на её живот, где рос наш малыш, и сердце у меня сжалось, как будто его сдавили тисками.

— Ни его.

Она всхлипнула громче, прижалась ко мне, и я обнял её, крепко, чувствуя, как её тепло проникает в меня, разгоняет этот холод, что сковал меня после драки. Её волосы пахли лесом и солью, и я зарылся в них лицом, вдыхая её, мою Мелли, мою жизнь.

— Я так боялась, Рэй, — прошептала она, и её голос был тонким, ломким, но в нём была сила — та, что я всегда в ней видел, даже когда она сама этого не знала.

— Я сидела там, с ножом, и думала… если он войдёт… я не смогу…

— Ты смогла бы, -перебил я её, отстраняясь, чтоб посмотреть ей в глаза. Мои руки всё ещё держали её лицо, и я говорил тихо, но с такой уверенностью, что каждое слово падало, как камень.

— Ты сильная, Мелли. Сильнее, чем думаешь. Но тебе не придётся больше. Я клянусь.

Её губы задрожали, и она кивнула, слабо, но я видел, как она цепляется за мои слова, как за спасательный круг.

— Обещай, — сказала она, и её голос был почти мольбой.

— Обещай, что всегда будешь…

— Обещаю, — я не дал ей договорить, и голос мой стал громче, напряжённее, полный той любви, что жгла меня изнутри.

— Я буду защищать тебя, Мелли. Тебя и нашего малыша. Всегда. Пусть хоть весь мир сгорит, я буду стоять между вами и любой бедой. Клянусь тебе.

Она закрыла глаза, и слёзы скатились по её ресницам, но теперь в них было облегчение, хрупкое, но настоящее. Она прижалась ко мне снова, уткнулась лицом в мою шею, и я чувствовал, как её дыхание: тёплое, прерывистое, успокаивается, как её сердце бьётся в такт с моим. Лес вокруг нас шептал, ветер гнал листья по земле, и луна светила холодно, но мы были здесь — грязные, уязвимые, но вместе. И эта клятва, что я дал ей, была не просто словами — она была вырезана во мне, как шрам, что никогда не заживёт.

Я отпустил Мелли, и её тепло всё ещё горело на моей коже, но внутри меня уже включился другой Рэй — тот, что не чувствует, не жалеет, а просто делает. Лес стоял вокруг нас, тёмный и молчаливый, как свидетель, что видел слишком много, и я знал: оставлять его здесь, этого ублюдка, нельзя. Джастин лежал в траве, мёртвый, с кровью, что уже не текла, а застыла чёрной коркой на его плече, на земле, на всём, что он успел коснуться. Мелли ушла в дом — я настоял, почти рявкнул, чтоб она не смотрела, не трогала это дерьмо, что я теперь должен убрать. Она кивнула, дрожа, и дверь за ней хлопнула, оставив меня одного с этой грязной работой.

Я взял лопату из сарая: старую, с потёртой ручкой и ржавым лезвием, что скрипело, когда я втыкал её в землю. Она была тяжёлой в моих руках, холодной, как этот лес, и я сжал её, чувствуя, как дерево впивается в ладони, всё ещё липкие от крови. Пот выступил на лбу, горячий, несмотря на ночной холод, и я вытер его рукавом, оставив тёмный мазок на ткани. Мой голос в голове был холодным, деловым, как у того Рэя, что когда-то прятал контрабанду в глуши: шаг за шагом, без эмоций, без оглядки. Я выбрал место в глубине леса, за густыми соснами, где земля была мягкой, влажной, готовой проглотить всё, что я ей дам.

Я начал копать. Лопата вгрызалась в почву с глухим стуком, каждый удар отдавался в плечах, в спине, но я не останавливался. Земля пахла сыростью и хвоей, и я видел, как чернота ямы растёт, как она становится глубже, шире, как могила, что должна спрятать прошлое Мелли навсегда. Пот стекал по вискам, капал на землю, смешивался с грязью, что липла к ботинкам. Лес молчал, только ветер шевелил ветки, и где-то вдалеке ухала сова: низко, зловеще, будто подгоняла меня закончить.

Я вернулся к телу, бросив лопату рядом. Джастин лежал там же, скрюченный, с открытыми глазами, что смотрели в небо, но ничего не видели. Его шрам казался теперь просто царапиной, а лицо, пустым, как маска. Я схватил его за ноги — худые, в грязных ботинках, и потащил, чувствуя, как его вес тянет меня вниз. Трава шуршала под ним, кровь оставляла тёмный след, и я стиснул зубы, чтоб не выругаться. Это было не просто тело — это был её страх, её боль, и я закапывал его, шаг за шагом, хладнокровно, как машину, что надо спрятать от копов.

Я свалил его в яму — грубо, без церемоний, и он шлёпнулся на дно с глухим звуком, как мешок с песком. Его рука дёрнулась, упала на грудь, и я замер, на миг подумав, что он шевельнулся. Но нет — просто мертвечина, что оседает. Я взял лопату снова и начал засыпать. Земля падала на него, тяжёлая, мокрая, закрывала его лицо, шрам, эти мёртвые глаза. Каждый шорох земли был как точка в этой истории — холодный, деловой, окончательный. Пот стекал мне в глаза, жёг, но я не останавливался, пока яма не стала ровной, пока не осталась только тёмная куча, что сливалась с лесом.

— Ты больше не вернёшься, сука, — пробормотал я, и голос мой был низким, пустым, без гнева, только с холодной уверенностью. Я вытер лоб, оставив грязный след на коже, и посмотрел на свои руки — в земле, в крови, в прошлом, что я только что закопал. Лес молчал, сова затихла, и я знал: улик не осталось. Никто не найдёт его здесь, в этой глуши, под этими деревьями. Я сделал, что должен был, ради неё, ради нас.

Я повернулся к дому, где горел слабый свет в окне, и почувствовал, как холод внутри меня чуть отпускает. Мелли ждала меня, и я шёл к ней, оставляя этот мрак позади: спрятанный, зарытый, побеждённый.

Я вернулся в дом, когда небо уже светлело, окрашивалось бледно-серым, как будто кто-то размазал уголь по горизонту. Лес за окном затих, и только слабый шорох ветра доносился снаружи, мягкий, как шёпот. Мои руки всё ещё пахли землёй и кровью, хоть я и отмыл их под ледяной водой из колонки во дворе. Я был пуст, выжат, как тряпка, но внутри меня что-то шевелилось — тихое, тёплое, как угли, что ещё тлеют после пожара. Я толкнул дверь, и она скрипнула, пропуская меня в тепло дома, где запах дерева и дыма смешался с чем-то родным, живым.

Мелли сидела у камина. Было достаточно тепло, но пережитый ужас холодом сковывал её, и Мелли развела огонь. И теперь он трещал, бросал золотые блики на стены, и этот тёплый свет падал на неё, мою Мелли, что свернулась в старом кресле, поджав ноги. Её бледное лицо: такое хрупкое, с тенями под глазами, было мягким в этом свете, и я видел, как усталость лежит на ней, как тяжёлое одеяло. Но в ней была сила — не громкая, не резкая, а тихая, глубокая, как корни дерева, что держат его в бурю. Её руки, тонкие, с чуть дрожащими пальцами, лежали на животе, обнимали его, будто защищали наш маленький мир, что рос внутри неё. Платье, всё ещё испачканное травой, колыхалось у её колен, и я заметил, как она чуть покачивается, словно убаюкивает себя.

— Мелли, — позвал я тихо, и голос мой был спокойным, исцеляющим, как мазь на рану. Я шагнул к ней, и половицы вздохнули под моими ботинками, выдавая каждый мой шаг. Она подняла глаза, огромные, с красными прожилками от слёз, и улыбнулась, слабо, но так, что у меня внутри всё сжалось.

— Ты долго, — сказала она, и её голос был хриплым, уставшим, но в нём не было страха — только тень той ночи, что мы пережили. Она протянула руку, и я взял её, чувствуя, как её пальцы холодны, но живы.

— Всё… всё кончено?

Я кивнул, опускаясь на колени перед ней, прямо на потёртый ковёр у камина. Огонь грел мне спину, но её взгляд — он грел меня сильнее, глубже.

— Кончено, — ответил я, и слова мои упали мягко, как снег на землю.

— Его больше нет. Никто не найдёт. Мы в безопасности, Мелли.

Она сглотнула, и я увидел, как её горло дрогнуло, как она борется с чем-то внутри. Потом она наклонилась ко мне, медленно, и её ладонь легла мне на щёку: прохладная, нежная, несмотря на всё, что было.

— Я знаю, что ты сделал, Рэй, — прошептала она, и в её голосе была боль, но и благодарность, что резала меня до костей.

— Я знаю… и я не знаю, как жить с этим. Но я жива. Мы живы.

Я накрыл её руку своей, грубой, всё ещё пахнущей землёй, и сжал, чувствуя, как её тепло возвращает меня к жизни.

— Мы будем жить, Мелли, — сказал я, и голос мой был твёрдым, но мягким, как обещание.

— Ты, я, наш малыш. Мы будем жить лучше, чем раньше. Я тебе клянусь.

Она посмотрела на меня, и вдруг в её широко распахнутых глазах вновь что-то отобразилось, как всплеск на воде, какой-то странный, пугающий микс — ужас, растерянность, словно она увидела призрака.

— Что с тобой? Тебе плохо? Что- то болит? — в голове мелькнула мысль о ребенке, о том, как этот кошмар мог сказаться на состоянии Мелли.

Но она не отвечала, продолжая смотреть куда-то сквозь меня, ее губы едва заметно дрожали. Потом она тряхнула головой, будто проганяя некое видение, ее взгляд наконец сфокусировался на моем лице, но в нем все еще плескался этот первобытный страх.

— Рэй…- прошептала она одними губами, словно боялась, что каждое слово может привлечь невидимое внимание того, кто лежал в своей могиле, в лесу.

— Послушай … если бы ты тогда в парке не забрал меня… Джастин… он бы нашел… он бы убил меня… Понимаешь? Он всегда возвращал меня, и мои родители... Мне было стыдно признаться им, и я боялась, если бы я вернулась домой, Джастин, он мог бы убить их...

Я привлек ее к себе, крепко прижимая, не давая снова сорваться в слезы. Она только-только успокоилась, и я не мог позволить этому повториться.

— Да-да, я понимаю, все хорошо, все хорошо, моя девочка, — шептал я, гладя Мелли по спине и чувствуя, как она дрожит в моих объятиях. Постепенно она начала успокаиваться, ее дыхание выравнивалось, и я почувствовал, как напряжение покидает ее тело.

— Мы будем жить, обещаю тебе — повторил я

Она кивнула, и её глаза заблестели — не от слёз, а от чего-то нового, что пробивалось сквозь усталость. Она откинулась назад, снова обняла живот, и огонь камина бросал тени на её лицо, делая её красивее, чем я мог вынести.

— Я верю тебе, — сказала она тихо, и улыбка её стала шире, хоть и слабой.

— Я всегда тебе верю.

Я остался сидеть у её ног, слушая, как трещит огонь, как дышит она — ровно, спокойно, — и чувствовал, как ночь уходит из нас, как раны начинают затягиваться. Она была уставшей, но сильной, моей Мелли, и я знал: мы восстановимся. Вместе. Шаг за шагом, в этом доме, у этого камина, где свет побеждал тьму.

Солнце уже поднялось над лесом, заливая двор мягким золотом, и воздух пах травой и свежей хвоей, как будто ночь никогда не приносила нам того мрака. Я стоял на крыльце, чувствуя, как тепло досок под ногами греет босые ступни, и смотрел, как старый пикап отца катит по грунтовке, поднимая облачка пыли. Мелли была рядом, её рука сжимала мою, и я чувствовал, как её пальцы дрожат — не от страха, а от того взволнованного ожидания, что бурлило в нас обоих. Ночь осталась позади, закопанная в лесу, и теперь перед нами был новый день, новый этап — чистый, как это утро.

Машина остановилась, и дверцы хлопнули, выпуская моих стариков. Мама вышла первой — невысокая, с седыми волосами, что выбивались из-под платка, и глазами, такими же тёмными, как мои, но мягкими, как утренний свет. Отец шёл следом, высокий, чуть сутулый, с мозолистыми руками, что сжимали старую кепку. Они оба замерли, увидев нас, и я почувствовал, как горло сжимается от радости — тёплой, настоящей, той, что я не знал, пока не понял, что могу их сюда позвать.

— Рэймонд! — крикнула мама, и её голос был громким, звонким, полным той любви, что она всегда прятала за ворчанием. Она бросилась ко мне, почти бегом, и я шагнул ей навстречу, ловя её в объятия. Её руки, маленькие, но сильные, обхватили меня, и я почувствовал запах её духов, старого лавандового мыла, что она любила с детства.

— Ты живой, чёрт тебя дери, а то я уж думала, ты нас совсем забыл!

— Не забыл, мама, — сказал я, и голос мой был хриплым, но радостным, как смех. Я отстранился, глядя на её улыбку — широкую, с морщинками, что побежали от глаз, — и кивнул на Мелли.

— Это она. Мелисса.

Мама повернулась к ней, и я видел, как её взгляд смягчился, как она замерла, разглядывая мою Мелли — хрупкую, с этими светлыми прядями волос и с глазами, как у пугливого олененка, что блестели от волнения. Мелли шагнула вперёд, чуть неуверенно, но с той тихой силой, что я в ней любил.

— Здравствуйте, миссис О’Коннор, — сказала она тихо, и её голос дрожал, но улыбка была искренней.

— Я… я рада вас видеть.

Мама не дала ей договорить. Она рванулась к ней, как ураган, и обняла её так крепко, что Мелли ахнула, а потом засмеялась — коротко, звонко.

— Ох, девочка моя, какая ты тоненькая! — воскликнула мама, отстраняясь, чтоб рассмотреть её, и её руки легли Мелли на плечи.

— Рэй, ты что, её не кормишь?

— Кормлю, мама, — фыркнул я, чувствуя, как тепло разливается в груди.

— Она сама пироги печёт, лучше твоих, между прочим.

— Это мы ещё проверим, — подмигнула мама, и её седые волосы блеснули на солнце, когда она снова обняла Мелли. Отец подошёл ближе, молча, как всегда, но я видел, как его глаза — серые, усталые — засветились, когда он посмотрел на неё. Он протянул руку, но Мелли, не думая, обняла и его, и я услышал, как он хмыкнул — тихо, но тепло.

— Ну, сын, — сказал он наконец, и голос его был низким, чуть хриплым от сигарет.

— Ты говорил, сюрприз. Где он?

Я усмехнулся, чувствуя, как радость бьёт через край, и взял Мелли за руку, переплетя наши пальцы.

— Вот он, — сказал я, и голос мой стал громче, тёплым, как этот день. — Мы жениться собрались. Прямо тут, на заднем дворе. И… — я замолчал, глядя на Мелли, и она кивнула, улыбаясь шире.

— Она ждёт нашего малыша.

Мама ахнула, прижала руки к груди, и её глаза заблестели — то ли от солнца, то ли от слёз.

— Господи, Рэймонд! Малыш?! — она снова обняла Мелли, и та засмеялась, уткнувшись ей в плечо.

— Ох, девочка, ты теперь наша!

Отец хлопнул меня по спине — сильно, как всегда, и я чуть не покачнулся.

— Молодец, сын, — сказал он, и в его голосе была гордость, которую он редко показывал.

— Семья — это дело.

Я смотрел на них — на маму, что уже тараторила про вязание для малыша, на отца, что улыбался своей кривой улыбкой, на Мелли, что светилась в этом кольце объятий, — и чувствовал, как всё внутри меня оживает. Лес шумел за домом, солнце грело крышу, и этот момент — эти улыбки, эти голоса — был началом чего-то нового, чистого, нашего. Мы пережили ночь, пережили прошлое, и теперь перед нами была жизнь — настоящая, тёплая, семейная.

День клонился к вечеру, и солнце садилось за лесом, раскинув над деревьями полотно из золота и багрянца, как будто кто-то пролил краски на небо. Я стоял у окна в гостиной, чувствуя, как тепло дня уходит, уступая место прохладе, что тянулась с земли. Мелли была рядом, моя Мелли, и её плечо касалось моего — лёгкое, тёплое, как дыхание весны. Мы молчали, но это молчание было живым, полным того умиротворения, что приходит после бури, когда всё наконец-то на своих местах. Родители уехали час назад, оставив за собой смех, объятия и обещания вернуться, а мы остались — вдвоём, с нашим будущим, что росло в ней.

Я смотрел на неё, на мою фею, что стояла в этом закатном свете, и видел, как лучи играют в её светлых волосах, превращая их в тонкие нити золота. Её лицо — бледное, но уже без тех теней страха — было мягким, спокойным, и я заметил, как уголки её губ чуть приподнялись, как будто она улыбалась чему-то своему, тайному. Её руки лежали на животе — тонкие, с длинными пальцами, что гладили едва заметный изгиб, и я чувствовал, как эта картина вгрызается мне в сердце, оставляя там что-то светлое, вечное.

— Красиво, да? — сказала она тихо, и голос её был как музыка, мягкий, лиричный, с той ноткой, что всегда цепляла меня за душу. Она кивнула на закат за окном, где небо пылало, а лес стоял тёмной каймой, как страж наших надежд.

— Красиво, — согласился я, и голос мой был низким, чуть хриплым, но полным того тепла, что я не умел прятать от неё. Я повернулся к ней, положил свою руку поверх её, чувствуя, как её кожа греет мою — грубую, потёртую, но живую. — Но ты красивее, Мелли. Ты и он.

Она засмеялась — коротко, звонко, и этот звук был как птица, что взлетела над лесом.

— Ты всегда так говоришь, — сказала она, глядя на меня, и её зелёные глаза блестели, отражая закат, меня, нас.

— Даже когда я вся в муке от пирогов или с растрёпанными волосами.

— Особенно тогда, — усмехнулся я, и мои пальцы сжали её руку чуть сильнее, нежно, но твёрдо, как обещание.

— Ты — мой дом, Мелли. С мукой, с растрёпанными волосами, с этим малышом. Всё это — мой дом.

Она замолчала, но улыбка её стала шире, и я видел, как в ней расцветает что-то — умиротворение, надежда, что-то большее, чем слова. Она прижалась ко мне, положила голову мне на грудь, и я чувствовал, как её дыхание — ровное, спокойное — смешивается с моим. Мои руки обняли её, одну на её талии, другую на её животе, и я закрыл глаза, вдыхая её запах — яблоневый цвет, лес, жизнь. Закат за окном догорал, небо темнело, но в этом доме, в этом моменте было столько света, сколько я не видел никогда.

— Мы будем счастливы, Рэй, — прошептала она, и её голос был таким тихим, что я скорее почувствовал его, чем услышал.

— Правда ведь?

— Будем, — ответил я, и в голосе моём была уверенность, мягкая, но непреклонная, как этот закат.

— Я сделаю всё, чтоб вы были счастливы. Ты, наш малыш, наша семья. Это только начало, Мелли.

Она кивнула, и я почувствовал, как её губы касаются моей рубашки — лёгкий, тёплый поцелуй, что остался на мне, как метка. Мы стояли так, глядя, как последние лучи тонут в лесу, и я знал: эта глава кончилась. Всё, что было — кровь, страх, тени — ушло, растворилось в этом закате. А впереди было что-то новое, чистое, наше. И я, чёрт возьми, верил в это каждой клеткой.

Часть 2. Пламя в клетке бунта

От лица Мелиссы

Кухня пахла горьким кофе и подгоревшими тостами, и этот запах вгрызался мне в ноздри, смешиваясь с тяжестью слов, что висели в воздухе, как дым. Я стояла у стола, сжимая край его потёртой деревянной кромки так, что пальцы побелели, и чувствовала, как внутри меня всё кипит, как буря, что вот-вот разнесёт этот дом в щепки. Мама была напротив, её лицо — строгое, с резкими морщинами у рта — пылало от гнева, а слёзы уже блестели на её щеках, горячие, солёные, как дождь в бурю. Её седеющие волосы, обычно аккуратно собранные, выбились из пучка, и она выглядела старше своих лет, но всё ещё такой упрямой, такой несгибаемой, что я хотела кричать.

— Мелисса, ты себя губишь! — голос её сорвался, резкий, как удар хлыста, и она стукнула кулаком по столу, отчего чашка с кофе задрожала, плеснув чёрной жижей на скатерть.

— Этот Джастин — он дьявол в человеческой шкуре! Ты что, слепая?!

Я фыркнула, откидывая голову назад, и мои растрёпанные волосы — светлые, спутанные, как гнездо после ветра — упали мне на лицо. Слёзы жгли глаза, но я не дала им вырваться — не перед ней, не сейчас.

— Ты ничего не понимаешь! — выпалила я, и голос мой был громким, рваным, полным той злости, что копилась во мне месяцами.

— Он любит меня, мама! А ты… ты просто хочешь держать меня в клетке, как собаку!

Её глаза — серые, холодные, как зимнее небо — расширились, и я видела, как слёзы текут сильнее, оставляют мокрые дорожки на её щеках, но она не вытерла их, только сжала губы в тонкую линию.

— Любит?! — почти закричала она, и её голос задрожал, как струна, что вот-вот лопнет.

— Это не любовь, Мелисса! Это цепи! Он тянет тебя на дно, а ты бежишь за ним, как дура!

Я шагнула назад, чувствуя, как пол под ногами дрожит — или это я дрожала, сама не знаю. Моя грудь вздымалась, дыхание рвалось из горла, и я ненавидела её в этот момент — за эти слова, за этот взгляд, за то, что она видела меня насквозь и всё равно не понимала.

— Я не дура! — бросила я, и слова мои были как ножи, острые, злые.

— Это моя жизнь, мама! Моя! А ты… ты просто боишься, что я не останусь твоей маленькой девочкой!

Она замолчала, только смотрела на меня, и слёзы текли, капали на её старый свитер, оставляя тёмные пятна. Её руки — сухие, с натруженными венами — сжались в кулаки, и я видела, как она борется с собой, как хочет схватить меня, удержать, но не может.

— Я боюсь, что ты пропадёшь, — сказала она наконец, и голос её стал тише, но резче, как лезвие, что режет тихо, но глубоко.

— Ты моя дочь, Мелисса. Моя единственная. А ты выбираешь его.

Эти слова ударили меня, как пощёчина, и я задохнулась, чувствуя, как что-то внутри рвётся — тонкая ниточка, что держала нас вместе. Я не могла больше это слушать, не могла стоять тут, под её взглядом, под этим её упрямством, что душило меня. Я рванулась к двери, схватила куртку с крючка так резко, что он затрещал, и крикнула, не оборачиваясь:

— Я ухожу! И не жди меня обратно!

Дверь хлопнула за мной с таким грохотом, что стёкла в окнах задрожали, и я выбежала на улицу, в холодный вечерний воздух, что обжёг мне лёгкие. Слёзы наконец вырвались, горячие, злые, текли по моим щекам, но я не остановилась. Я бежала — от неё, от этого дома, от всего, что держало меня, — и знала, что это начало конца. Она кричала мне вслед, её голос эхом отскакивал от деревьев, но я не слушала. Моя жизнь была моей, и я выбрала Джастина. Чёрт возьми, как же я ошибалась.

Вечер опустился на город, как тёмный бархат, мягкий и густой, и фонари вдоль улицы бросали жёлтые пятна света, что дрожали на мокром асфальте после дождя. Я шла быстро, почти бежала, чувствуя, как холодный воздух кусает щёки, всё ещё горячие от слёз и той ссоры, что гудела у меня в голове, как рой пчёл. Куртка висела на мне, слишком большая, пахла старым табаком и чем-то резким, как бензин, но я не замечала — всё, что было во мне, тянулось вперёд, к нему. К Джастину. Его имя звенело в моих мыслях, как песня, завораживающая и тревожная, и я знала, что он ждёт меня там, где всегда — у бара на углу, где неоновая вывеска мигала красным, как сердце, что бьётся в темноте.

Он стоял у входа, высокий, худой, с плечами, что выпирали под кожаной курткой, и я остановилась, чувствуя, как дыхание сбивается, как ноги дрожат от этого странного коктейля — восторга и страха. Его тёмные глаза — глубокие, как колодцы, в которых можно утонуть, — поймали мой взгляд, и он улыбнулся, криво, обаятельно, так, что у меня внутри всё перевернулось. Шрам на его щеке блеснул в свете фонаря, тонкий и резкий, но я не видела в нём угрозы — только тайну, что манила меня, как свет манит мотылька. Я улыбнулась в ответ, и моя улыбка была широкой, наивной, полной той веры, что он — мой билет в свободу, мой выход из клетки, что мама строила вокруг меня всю жизнь.

— Мел, — позвал он, и голос его был низким, чуть хриплым, как шёпот ветра в лесу, и он шагнул ко мне, протягивая руку. Его пальцы — длинные, с грязью под ногтями — сомкнулись на моём запястье, и я почувствовала тепло, что пробежало по коже, как искра.

— Ты пришла. Я знал, что ты не бросишь меня.

Я засмеялась, коротко, нервно, и шагнула ближе, вдыхая его запах — сигареты, дешёвый одеколон, что-то острое, что я не могла назвать.

— Я сбежала, — сказала я, и голос мой был лёгким, но в нём дрожала тревога, как струна, что натянута до предела.

— Мама… она кричала, что ты меня погубишь. Но я не верю ей, Джастин. Я верю тебе.

Он ухмыльнулся шире, и его тёмные глаза блеснули — не то от света, не то от чего-то внутри него, что я тогда не разглядела. Он притянул меня к себе, обнял за талию, и я чувствовала, как его рука — твёрдая, уверенная — лежит на мне, как будто я уже его, вся, до конца.

— Она просто старая курица, — сказал он, и в голосе его была насмешка, но и что-то ещё, что скользнуло по мне, как холодный ветер.

— Я дам тебе всё, Мел. Свободу. Жизнь. Пойдём внутрь, выпьем, забудем её. Ты со мной — и этого хватит.

Я кивнула, чувствуя, как его слова обволакивают меня, как дым, сладкий и густой, и я пошла за ним, в этот бар, где музыка гудела, как сердцебиение, а свет был тусклым, красноватым, как кровь. Дверь хлопнула за нами, отрезая улицу, маму, её слёзы, и я шагнула в его мир, полный обещаний, что звенели в моих ушах, как колокола. Моя улыбка не сходила с лица, и я смотрела в его тёмные глаза, не видя, как они блестят — не любовью, а чем-то другим, что ждало меня впереди, как тень за углом. Я падала, медленно, красиво, и не знала, что это только начало.

За окном ветер гнал листья по асфальту, и где-то вдалеке выла собака — тихо, зловеще, как предупреждение, что я не услышала. Я была с ним, и это было всё, что мне тогда нужно. Как же я ошибалась.

Бар гудел за стенами, как улей, полный пьяных голосов и тяжёлого баса, но здесь, в этой тесной комнатушке над стойкой, мир сжался до нас двоих. Воздух был густым, пропитанным запахом пота, виски и чего-то терпкого, как его взгляд, что резал меня насквозь. Джастин толкнул меня к стене, и штукатурка — холодная, шершавая, как язык змеи — впилась мне в спину через тонкую ткань платья. Его руки — жилистые, с грубой кожей, что царапала, как наждачка, — сдавили мои запястья, прижали их над головой, и я ахнула, чувствуя, как боль вспыхивает в костях, как синяки уже расцветают под его хваткой, лиловые, как грозовые тучи.

— Ты моя, Мел, — прорычал он, и голос его был как гром, низкий, властный, с хрипотцой, что пробирала меня до дрожи. Его тёмные глаза — два омута, где тонули звёзды, — горели, и я видела в них огонь, что пожирал меня, как сухую траву. Я не сопротивлялась, не могла — мои ноги подгибались, как тростник на ветру, и я была податливой, как глина в его руках, готовая лепиться под его волю.

Он рванул моё платье, и ткань треснула, как разбитое сердце, обнажая кожу, что тут же покрылась мурашками под его взглядом. Его губы — жёсткие, сухие, с привкусом сигарет — врезались в мои, и я застонала, чувствуя, как его зубы кусают, как кровь мешается с его слюной. Это была не нежность — это был шторм, что ломал меня, и я путала эту боль с любовью, с той дикой свободой, что он обещал мне. Мои руки вырвались из его хватки, цеплялись за его плечи, царапали кожу под курткой, и я чувствовала, как пот — горячий, солёный — склеивает наши тела, как смола склеивает сломанные ветки.

— Джастин… — выдохнула я, и голос мой был хриплым, рваным, как песня, что тонет в шуме волн. Он не ответил, только ухмыльнулся, криво, как волк, что загнал добычу, и его рука — тяжёлая, как молот — скользнула мне под бёдра, рывком подняла меня. Я обхватила его ногами, чувствуя, как джинсы трут мою кожу, как его пальцы впиваются в меня, оставляя следы, что завтра будут ныть, как старые раны.

Он взял меня жёстко, без прелюдий, без ласки — как зверь, что метит свою территорию. Стена дрожала за моей спиной, штукатурка сыпалась, как пепел, и каждый его толчок был как удар грома, что раскалывал меня пополам. Пот стекал по его шее, капал на мою грудь, и я задыхалась, цепляясь за него, чувствуя, как боль и жар сплетаются в одно, как змеи в танце. Я стонала, кричала, и каждый звук рвался из меня, как птица из клетки, а он рычал, вбивая меня в стену, в его мир, где я была его — полностью, без остатка.

— Ты чувствуешь? — прохрипел он, и его дыхание обжигало мне ухо, как раскалённый ветер пустыни.

— Это твоя свобода, Мел. Только со мной.

— Да… — выдохнула я, и слёзы — горячие, как расплавленный воск — скатились по моим щекам, смешались с потом, что тек с его лба. Я верила ему, верила в эту боль, что пульсировала в моих бёдрах, в этих синяках, что он оставлял, как печати. Это была любовь — грубая, живая, как буря, что сносит всё на своём пути. Я не знала, что это не свобода, а цепи, что затягиваются всё туже.

Он кончил с хрипом, резким, как выстрел, и я почувствовала, как его тело дрожит, как он вжимается в меня, оставляя меня пустой, но полной его. Мы осели на пол, потные, липкие, и я лежала на его груди, слушая, как его сердце бьётся — быстро, яростно, как барабан войны. Моя кожа горела там, где он касался, синяки ныли, но я улыбалась, глупо, слепо, думая, что это и есть счастье. Моя зависимость росла, как яд, что сочится в вены, и я не видела, как он смотрит на меня — не с любовью, а с победой, как охотник на загнанную дичь.

За стеной бар шумел, бутылки звенели, и ночь текла дальше, тёмная, как его глаза. Я была с ним, и это было всё, что я знала. Пока.

Утро врезалось в дом, как осколок стекла — резкое, холодное, с серым светом, что лился через занавески и падал на потёртый ковёр в гостиной. Я стояла у дивана, чувствуя, как ноги дрожат подо мной, как синяки на бёдрах и запястьях — лиловые, горячие — пульсируют под одеждой, напоминая о ночи с Джастином. Куртка всё ещё висела на мне, мятая, пропахшая его сигаретами, и я теребила её рукав, пряча глаза, опущенные вниз, от того взгляда, что жег меня с другого конца комнаты. Отец стоял у камина, высокий, сгорбленный, и его седые виски — жёсткие, как проволока — блестели в тусклом свете, а лицо было красным, напряжённым, как натянутая струна, готовая лопнуть.

— Где ты была всю ночь, Мелисса? — голос его был как удар молота, тяжёлый, гневный, и он шагнул ко мне, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. Его рубашка — старая, с пятнами от машинного масла — топорщилась на плечах, и я видела, как вены на его шее вздуваются, как реки, что вот-вот выйдут из берегов.

— Ты с ним была, да? С этим подонком Джастином?

Я сглотнула, чувствуя, как ком в горле душит меня, и подняла взгляд — виноватый, дрожащий, но с искрой упрямства, что всё ещё тлела внутри.

— Это не твоё дело, папа, — сказала я, и голос мой был тихим, но напряжённым, как провода под током.

— Я взрослая. Я могу сама решать, с кем мне быть.

Он замер, и тишина между нами стала густой, как смола, липкой и опасной. Его глаза — серые, как у мамы, но твёрдые, как сталь — впились в меня, и я видела, как гнев в них закипает, как лава, что рвётся наружу.

— Взрослая?! — рявкнул он, и голос его эхом ударил по стенам, заставив меня вздрогнуть.

— Ты шатаешься с этим ублюдком, приходишь домой под утро, вся в вони его сигарет, и называешь это взрослостью?! Он тебя погубит, Мелисса! Ты что, не видишь?!

Я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и шагнула вперёд, не в силах больше держать это в себе.

— Я вижу, что он меня любит! — крикнула я, и голос мой сорвался, стал резким, как треск ломающегося льда.

— А ты с мамой только и делаете, что душите меня своими правилами! Я не ваша кукла, папа! Я хочу жить!

Он ударил рукой по каминной полке, и старая фотография — наша, с пикника, где я ещё маленькая — задрожала, чуть не упала. Его седые виски вспыхнули в свете утра, и я видела, как его грудь вздымается, как он борется с собой, чтоб не схватить меня, не встряхнуть, как ребёнка.

— Жить?! — прорычал он, и в голосе его была боль, что резала меня глубже, чем я ожидала.

— Это не жизнь, Мелисса! Это пропасть! Я запрещаю тебе видеться с ним, слышишь? Запрещаю!

Слово "запрещаю" ударило меня, как пощёчина, и я задохнулась, чувствуя, как слёзы — горячие, злые — жгут глаза, но я не дала им вырваться. Мои опущенные глаза поднялись, и я посмотрела на него — прямо, яростно, как зверь, что загнали в угол.

— Ты мне не хозяин! — выкрикнула я, и голос мой дрожал, но был полон огня.

— Я люблю его, папа! И ты не остановишь меня! Никто не остановит!

Он шагнул ко мне, и я отпрянула, чувствуя, как сердце колотится, как стены этой комнаты сжимаются вокруг нас. Его рука поднялась — не для удара, а чтоб схватить, удержать, — но я рванулась к двери, к той свободе, что манила меня, как мираж.

— Мелисса, стой! — крикнул он, и в голосе его был не только гнев, но и страх, что я услышала слишком поздно.

— Ты разрушишь себя!

Я не обернулась. Дверь хлопнула за мной, как выстрел, и я выбежала в это холодное утро, где ветер хлестал меня по лицу, как наказание. Мои синяки ныли, моя душа ныла, но я бежала — к Джастину, к той пропасти, что он называл любовью. Отец кричал мне вслед, его голос тонул в шуме улицы, и я знала: этот разрыв стал глубже, чем я могла вынести. Но я не остановилась.

Комната над баром была тесной, как капкан, и воздух в ней висел тяжёлый, пропитанный потом, виски и злостью, что гудела между нами, как рой ос. Я стояла у стены, чувствуя, как штукатурка царапает мне спину, и смотрела на Джастина — моего Джастина, что теперь казался мне чужим, как тень, что вылезла из-под земли. Его тёмные глаза — колючие, как битое стекло, — горели яростным огнём, и шрам на его щеке дёргался, когда он сжимал челюсти. Я хотела кричать, бежать, но ноги мои приросли к полу, а сердце колотилось, как пойманная птица, что бьётся о прутья клетки.

— Ты что сказала? — прорычал он, и голос его был как лезвие, что режет воздух, грубый, яростный, с хрипотцой, что пробивала меня насквозь. Он шагнул ко мне, и его кулак — жилистый, с потрескавшейся кожей — висел в воздухе, как молот, готовый упасть. Я сглотнула, чувствуя, как горло сжимается, как вкус страха — кислый, металлический — заливает рот.

— Я… я только спросила, куда ты уходил ночью, — выдохнула я, и голос мой был тонким, сломленным, как ветка, что треснула под его сапогом. Я хотела звучать смелее, но слова вывалились из меня, как камни из рваного мешка, и я видела, как его лицо искажается, как гнев в нём закипает, как лава в жерле вулкана. — Джастин, я просто…

Он не дал мне договорить. Его кулак рванулся вперёд, быстрый, как выстрел, и врезался мне в лицо — прямо в губу, с хрустом, что эхом отскочил от стен. Боль взорвалась, горячая, ослепляющая, и я почувствовала, как кровь — тёплая, липкая — хлынула из разбитой губы, потекла по подбородку, капнула на пол, где доски уже были заляпаны грязью и пеплом. Я рухнула, как подрубленное дерево, и пол ударил меня в колени, в ладони, что я выставила, чтоб смягчить падение. Мир качнулся, закружился, и я задохнулась, хватая ртом воздух, что пах его яростью.

— Не смей спрашивать, сука! — заорал он, и голос его был как раскат грома, что разрывает небо. Он навис надо мной, высокий, худой, как смерть в кожаной куртке, и его кулак всё ещё дрожал в воздухе, сжатый, готовый ударить снова. — Ты моя, Мел! Моя! И будешь молчать, когда я скажу!

Я смотрела на него снизу вверх, и слёзы — горячие, смешанные с кровью — текли по моим щекам, оставляли солёные дорожки на коже. Моя губа пульсировала, кровь капала на платье, и я чувствовала, как синяки от прошлой ночи — те, что я называла любовью, — оживают, ноют под тканью. Я была сломлена, раздавлена, как стекло под его сапогом, и иллюзии, что я строила вокруг него, рушились, как карточный домик под ветром. Это не любовь. Это не свобода. Это клетка, и он — её сторож.

— Джастин… — прохрипела я, и голос мой был слабым, мокрым от крови и слёз, но в нём дрожала искра — не смелости, а боли, что рвалась наружу.

— За что…

Он фыркнул, резко, как зверь, и сплюнул на пол — прямо рядом со мной, где моя кровь уже растекалась тёмным пятном.

— За то, что ты не знаешь своего места, — бросил он, и в голосе его не было ни капли тепла, только холодная, яростная сталь. Он отвернулся, шагнул к окну, где тусклый свет улицы пробивался через грязное стекло, и я осталась лежать, чувствуя, как пол холодит мне ладони, как кровь стекает по шее.

Я не встала. Не могла. Мой мир трещал по швам, и я видела его теперь — настоящего Джастина, не принца, а зверя, что держал меня в когтях. Лес за окном шумел, ветер выл, и я знала: это только начало. Моя сломленность была его победой, и я падала всё глубже, не видя выхода.

День был серым, как пепел, что осел на сердце, и дождь стучал по крыше дома, как пальцы, что барабанят от нетерпения. Я стояла в дверях, чувствуя, как холод с улицы тянется ко мне, обнимает ноги, как старый знакомый, что пришёл забрать меня обратно к Джастину. Моя рука ныла — синяк на запястье, тёмный, как грозовое небо, пульсировал под рукавом, и я прятала его, сжимая пальцы в кулак, чтоб не видеть, не думать. Но мама видела. Она стояла в коридоре, маленькая, сгорбленная, и её слёзы текли по щекам — горячие, блестящие, как капли дождя на стекле. Её седеющие волосы выбились из косы, висели прядями, и она выглядела такой хрупкой, что я почти сдалась. Почти.

— Мелисса, останься, — голос её был низким, умоляющим, как молитва, что рвётся из груди. Она шагнула ко мне, протягивая руки — дрожащие, с тонкими венами, что проступали под кожей, как реки на старой карте.

— Я прошу тебя, дочка. Уйди от него. Он убьёт тебя, слышишь?

Я сжала губы, чувствуя, как вкус крови — железный, резкий — всё ещё живёт во рту после вчера, и покачала головой, упрямо, как ребёнок, что не хочет слушать.

— Ты не понимаешь, мама, — сказала я, и голос мой был хриплым, отчаянным, как крик в пустоте.

— Он любит меня. Это… это просто ссора. Он не такой, как ты думаешь.

Её лицо исказилось, слёзы хлынули сильнее, и она упала на колени — прямо на пол, где старый ковёр был истёрт до ниток. Её руки вцепились в подол моего платья, и я почувствовала, как её пальцы дрожат, как она цепляется за меня, как за последнюю надежду.

— Не такой?! — выкрикнула она, и голос её сорвался, стал резким, как треск ломающегося дерева.

— Посмотри на себя, Мелисса! Синяки, кровь — это любовь?! Это смерть, а ты бежишь к ней, как к свету!

Я отпрянула, рванула подол из её рук, и ткань затрещала, как моё сердце, что разрывалось между ней и ним. Мои глаза жгло, но я не дала слёзам вырваться — не перед ней, не сейчас.

— Хватит! — крикнула я, и голос мой был громким, яростным, но дрожал, как лист на ветру.

— Я не ребёнок, мама! Я выбрала его! И ты не заставишь меня вернуться в эту тюрьму!

Она поднялась, медленно, цепляясь за стену, и слёзы текли по её щекам, капали на пол, оставляя мокрые пятна, как следы её боли. Её взгляд — серый, полный муки — впился в меня, и я видела, как она ломается, как её упрямство тонет в этом отчаянии.

— Это твой последний шанс, Мелисса, — прошептала она, и голос её был слабым, как шёпот ветра перед бурей.

— Я не смогу тебя спасти, если ты уйдёшь. Пожалуйста…

Я замерла, чувствуя, как её слова режут меня, как нож, что входит тихо, но глубоко. Синяк на руке заныл сильнее, и я вспомнила его кулак, его рык, его тёмные глаза, что обещали мне свободу, а дали клетку. Но я не могла сдаться — не перед ней, не перед собой. Я выбрала его, и этот выбор был как клеймо, что жгло меня изнутри.

— Мне не нужно твоё спасение, — бросила я, и голос мой стал холоднее, но в нём всё ещё дрожала эта отчаянная нота.

— Я сама разберусь. Прощай, мама.

Я повернулась и шагнула за порог, в этот дождь, что хлестал меня по лицу, как наказание. Дверь хлопнула за мной, заглушив её всхлип, и я пошла прочь, чувствуя, как синяк на руке становится моим спутником, как её слёзы остаются позади, как последний шанс тонет в этом сером дне. Я бежала к нему, к Джастину, к тому, что ломало меня, и не видела, как мама рухнула на пол, сжимая руки, как будто могла удержать меня через эту пропасть, что я сама вырыла.

Ночь была густой, как чернила, что пролились на мир, и луна пряталась за тучами, бросая лишь слабые тени через щели в занавесках. Я стояла у кровати, босая, чувствуя, как холодный пол кусает пятки, и смотрела на Джастина — моего кошмара, что спал, раскинувшись, как зверь после охоты. Его храп — низкий, рваный, как рёв заглохшего мотора, — наполнял комнату, и я слышала, как он царапает мне нервы, как когти, что скребут по стеклу. Моя грудь вздымалась, дыхание рвалось из горла, короткое и паническое, и я сжимала рюкзак в руках — старый, потёртый, с лямкой, что дрожала под моими пальцами, как живое существо, что тоже боялось.

Он лежал на боку, одна рука свесилась с края кровати, и я видела шрам на его щеке — белый, резкий, как молния в темноте. Простыня сбилась у его ног, обнажая худое тело, покрытое старыми царапинами и синяками, и я знала: некоторые из них оставила я, в те ночи, когда боль была нашим языком. Моя губа всё ещё ныла, кровь засохла коркой, и синяк на запястье горел, как метка, что он оставил на мне — не любви, а власти. Я больше не могла. Не хотела. И эта решимость — острая, как нож, — гнала меня прочь, пока он спал, пока его тёмные глаза не могли поймать меня в свои сети.

Я шагнула назад, тихо, как мышь, что крадётся мимо кота, и половица скрипнула подо мной — тонко, предательски. Мои дрожащие руки вцепились в рюкзак сильнее, и я замерла, чувствуя, как сердце бьётся в горле, как кровь стучит в висках, громкая, как барабан. Его храп сбился, он шевельнулся, пробормотал что-то — низкое, злое, — и я зажмурилась, молясь, чтоб он не проснулся, чтоб эти тёмные глаза не открылись и не нашли меня. Секунда тянулась, как вечность, но он только перевернулся, уткнулся лицом в подушку, и храп вернулся — тяжёлый, ритмичный, как цепи, что держали меня здесь слишком долго.

Я выдохнула, тихо, дрожа, и двинулась к двери. Каждый шаг был как прыжок через пропасть — медленный, осторожный, но полный паники, что грызла меня изнутри. Мои пальцы — холодные, липкие от пота — коснулись ручки, и я повернула её, медленно, чувствуя, как металл скрипит, как замок щёлкает, и этот звук был громким, как выстрел в моей голове. Я бросила взгляд назад — он всё ещё спал, его грудь поднималась, и я видела, как бутылка виски валяется у кровати, пустая, как его обещания. Это был мой шанс, мой разрыв с этим прошлым, что душило меня, как верёвка на шее.

Дверь открылась, и холодный воздух ударил мне в лицо, резкий, как пощёчина, но свободный, живой. Я шагнула за порог, и ветер завыл в ушах, гнал листья по земле, как шепот, что подгонял меня бежать. Мои дрожащие руки сжали рюкзак, и я рванулась вперёд, вниз по скрипучей лестнице, через бар, где пьяные тени спали за столами, и наружу — в ночь, что была тёмной, но моей. Его храп затихал за спиной, растворялся в шуме ветра, и я знала: он проснётся, найдёт пустую кровать, и его ярость будет как буря, что сметает всё. Но я уже бежала — решительная, сломленная, но живая, — прочь от него, от этого дома, от всего, что он сделал со мной.

Улица была пустой, фонари мигали, как глаза, что следят за мной, и я не оглядывалась. Моя губа кровила снова, синяк ныли, но я бежала, чувствуя, как прошлое рвётся за мной, как нити, что я наконец-то разрезала. Я не знала, куда иду, но знала одно: назад пути нет.

Ночь была холодной, как могила, и луна висела над лесом, тонкая, как серп, что режет небо, бросая серебряные ленты света на мокрую траву. Я стояла на холме, в сотне шагов от дома родителей, и ветер хлестал меня по лицу, острый, как лезвие, унося тепло из моего тела, из моей души. Мой рюкзак — старый, с потёртой лямкой, что впивалась в плечо, — висел на мне, тяжёлый, как груз всех этих месяцев, что я тащила за собой. Слёзы текли по моим щекам, горячие, солёные, и в лунном свете они блестели, как осколки стекла, что падали на землю, оставляя за мной след из боли и свободы.

Дом стоял внизу, тёмный, молчаливый, и только слабый свет в окне кухни дрожал, как последний вздох. Я видела его — этот дом, где я росла, где мама пекла пироги, а папа чинил старый трактор во дворе. Теперь он был как призрак, как оболочка, что я оставила, когда выбрала Джастина, когда кричала на них, хлопала дверью, рвала всё, что связывало нас. Моя губа всё ещё ныла, синяки на запястьях горели под рукавами, и я знала: я не могу вернуться. Не после всего. Я была разбита, как чашка, что упала с полки, но свободна — впервые за месяцы, и эта свобода была горькой, как яд, что я сама себе влила.

— Простите, — прошептала я, и голос мой был слабым, трагичным, как песня, что тонет в ветре. Слёзы текли сильнее, и я не вытирала их — пусть текут, пусть уносят с собой эту боль, эту вину, что жгла меня изнутри. Я видела маму в том окне — её тень, что двигалась, как будто она ждала меня, как будто ещё верила, что я вернусь. Но я не могла. Не после её слёз, не после папиного крика, не после Джастина, чьи руки оставили на мне метки, что я никогда не сотру.

Я сжала лямку рюкзака, чувствуя, как пальцы дрожат, как холод вгрызается в кожу, и сделала шаг назад — маленький, но тяжёлый, как будто я отрывала себя от земли, что держала меня всю жизнь. Дом смотрел на меня, и я чувствовала его взгляд — не осуждающий, а скорбный, как глаза матери, что провожают дочь в пропасть. Я отвернулась, и слёзы капнули на траву, смешались с росой, что блестела в лунном свете, как жемчуг, что я потеряла.

— Я не вернусь, — сказала я громче, и голос мой дрогнул, но в нём была сталь, что родилась из этой ночи, из этого побега. Ветер подхватил мои слова, унёс их к лесу, где деревья стояли, как стражи, что ждали меня в своей тени. Я шагнула вперёд, в эту ночь, что была тёмной, как бездна, но моей — только моей. Мой рюкзак качнулся за спиной, и я пошла, чувствуя, как дом растворяется за мной, как ниточка, что связывала меня с ним, рвётся, тихо, но навсегда.

Лес шумел, ветки трещали где-то вдалеке, и я знала: Джастин может проснуться, может искать меня, но я уже не его. Не их. Я была свободна, но эта свобода была как рана — открытая, кровоточащая, и я несла её с собой, в эту ночь, что проглотила меня целиком. Мои слёзы блестели в лунном свете, и я уходила — разбитая, но живая, прочь от прошлого, что я больше не могла нести. Перед глазами снова и снова вставала эта картина, словно въевшаяся в память заноза. Я в той самой квартире, с ним.Подавленная, испуганная до дрожи. Сколько раз я пыталась уйти? Сколько раз собирала свои вещи, дрожащими руками, надеясь вырваться? Домой… мне так стыдно возвращаться к родителям, смотреть им в глаза после всего, что случилось. А другие места… другие съемные углы, где я пыталась спрятаться… он всегда находил меня. Всегда. Эта мысль парализовала меня, лишая всякой надежды. Куда бы я ни пошла, он настигал меня, как тень, как кошмар, от которого невозможно проснуться.

Наша последняя квартира была как клетка, пропитанная сыростью и дымом, и стены её — серые, облупленные, с пятнами плесени, что расползались, как паутина, — давили на меня, как крышка гроба. Свет пробивался через грязное окно, тусклый, мутный, и падал на пол, где валялись окурки, пустые бутылки и обрывки газет, что Джастин бросал, как следы своей власти. Я сидела на краю дивана — старого, с выцветшей обивкой, что пахла пивом и его потом, — и мой взгляд был пустым, как колодец, что высох до дна. Мои руки лежали на коленях, неподвижные, с синяками, что уже не болели, а просто жили на мне, как татуировки, что он оставил своими пальцами.

Джастин стоял у стола, высокий, худой, как скелет, что обтянули кожей, и его тёмные глаза — острые, как ножи, — шарили по мне, выискивали малейший намёк на бунт. Он был властен, как король в своём грязном королевстве, и я чувствовала его силу — не в мышцах, а в том, как он смотрел, как двигался, как его голос резал воздух, оставляя раны, что не видно снаружи. Я была подавлена, сжата в комок, как бумага, что он комкал и швырял в угол, и каждый мой вдох был как разрешение, что он мне давал.

— Принеси мне пива, Мел, — бросил он, и голос его был низким, грубым, как скрежет металла по камню. Он не просил — он приказывал, и я видела, как его рука — с грязными ногтями и ссадинами — сжимает край стола, как будто готовясь ударить, если я замешкаюсь.

Я встала, медленно, чувствуя, как кости ноют, как ноги дрожат подо мной, и пошла к холодильнику — старому, гудящему, как умирающий зверь. Дверца скрипнула, холод ударил мне в лицо, и я вытащила бутылку — тёмную, с потёртой этикеткой, — чувствуя, как её стекло леденит пальцы. Мой пустой взгляд скользнул по комнате — грязной, захламлённой, как моя жизнь, — и я знала: это не дом, это тюрьма, где я потеряла себя.

Я протянула ему пиво, не глядя в глаза, и он выхватил бутылку, рывком, так, что мои пальцы задели его, и я вздрогнула, ожидая удара.

— Чего ты такая кислая? — фыркнул он, и в голосе его была насмешка, что резала меня, как бритва. Он откинулся на стул, закинул ноги на стол, и бутылка звякнула, когда он открыл её о край.

— Улыбнись, Мел. Ты же со мной. Это твоя свобода, помнишь?

Я сжала губы, чувствуя, как горло сжимается, как слёзы — сухие, невидимые — жгут глаза, но не выходят.

— Да, Джастин, — прошептала я, и голос мой был слабым, мёртвым, как эхо в пустой комнате. Я заставила себя улыбнуться — тонко, криво, как маска, что трещит по швам, — и он хмыкнул, довольный, как зверь, что загнал добычу.

Я отошла к дивану, села, чувствуя, как пружины скрипят подо мной, как запах его сигарет вгрызается в лёгкие. Мой взгляд упал на окно — грязное, с трещиной в углу, — и я видела, как дождь стучит по стеклу, как капли текут, оставляя мутные следы, как слёзы, что я больше не могла пролить. Я жила в страхе, подчиняясь ему, каждому его слову, каждому взгляду, и это углубляло мою травму, как нож, что входит глубже с каждым днём. Свобода, что он обещал, была миражом, а я — тенью, что таяла в его руках.

За окном ветер выл, как голос, что звал меня уйти, но я сидела, подавленная, сломленная, и знала: выхода нет. Пока нет.

Ночь догорала, как свеча, что истаяла до огарка, и небо над лесом светлело, наливаясь бледным золотом, что пробивалось сквозь тени деревьев. Я стояла на обочине старой дороги, где ветер гнал пыль и сухие листья, крутя их в маленьких вихрях, как мои мысли, что кружились в голове — тяжёлые, но живые. Мой рюкзак лежал у ног, потёртый, с лямкой, что висела, как оборванная надежда, и я смотрела назад — туда, где дом родителей остался пятном в утреннем тумане, где Джастин был цепью, что я наконец разорвала. Слёзы текли по моим щекам, горячие, солёные, и я не вытирала их — пусть текут, пусть смывают эту грязь, этот страх, что жил во мне слишком долго.

Я была отчаянна, как зверь, что вырвался из капкана, и сильна, как трава, что пробивает асфальт, не сразу, не громко, но непреклонно. Моя губа всё ещё ныла, синяки на запястьях темнели, как метки прошлого, но глаза мои, мокрые от слёз, горели решимостью, что я сама в себе не знала. Я ушла от него, от его кулаков, от его тёмных глаз, что держали меня, как сети, и теперь я уходила от всего: от дома, где мама плакала, от папы, чей гнев был последним, что я слышала. Я не могла вернуться, не могла стать той девочкой, что они потеряли, я была другой, сломанной, но живой.

— Прощайте, — прошептала я, и голос мой был хриплым, дрожащим, но в нём была надежда, что пробивалась сквозь боль, как луч сквозь тучи. Ветер подхватил мои слова, унёс их к лесу, и я видела, как дом растворяется в тумане, как тень прошлого тонет в этом новом дне. Слёзы капнули на землю, смешались с пылью, и я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони — не от злости, а от силы, что росла во мне, как семя, что пустило корни.

Я вспомнила маму — её умоляющий голос, её слёзы, что падали на пол, как дождь, что я не могла остановить. Вспомнила папу — его седые виски, его крик, что эхом звучал в моих ушах. Они любили меня, я знала, но их любовь была клеткой, а я больше не могла жить в клетках — ни их, ни Джастина. Я выбрала себя, и этот выбор был как нож, что резал меня, но и освобождал. Я оставляла их в прошлом, не потому что не любила, а потому что должна была найти себя — не дочь, не жертву, а Мелиссу, что могла дышать.

— Я справлюсь, — сказала я громче, и голос мой окреп, хоть и дрожал от слёз. Я подняла рюкзак, закинула его на плечо, и лямка впилась в кожу, как напоминание, что свобода не бывает лёгкой. Мои глаза блестели — от слёз, от решимости, от этой надежды, что жила во мне, как слабый огонёк, что я не дам погаснуть. Дорога тянулась вперёд, пустая, серая, но живая, и я пошла по ней, чувствуя, как каждый шаг уводит меня дальше от боли, от прошлого, от всего, что держало меня.

Солнце поднималось, заливая лес мягким светом, и я знала: это начало. Новая жизнь, моя жизнь, с этими шрамами, с этой болью, но и с этой силой, что я нашла в себе. Слёзы текли, но я улыбнулась — слабо, горько, но искренне. Я уходила навсегда, и этот уход был моим спасением.