Дракон и Единорог (гет)

Проснуться было откровенно тяжело. Чистое после душа тело словно парило над постелью, а сверху его придавливало нагретое за ночь одеяло, пуховыми объятиями сжимая за ноги и плечи. Пахло яблочным ароматизатором, свежо, как в сказочном саду. Глаза под закрытыми веками различали тусклый рассеянный, будто между облаками, свет. В уши врывался шум: за окном капал дождь из вчерашних туч. Других звуков не было, что очень удивило Кэсси, потому что в доме Дурслей никогда не бывало по-настоящему тихо. Петуния обычно включала радио или телесериал во время готовки завтрака, а Вернон имел привычку громко топать по второму этажу, собираясь на работу. Это не говоря уже о Дадли, который любил разбудить сестру какой-нибудь пакостью перед школой.

Стоп.

Какой Дадли? Какая школа? А по радио и телевизору давно не передают ничего, кроме новостей и предостережений. Кэсси вздрогнула в полудрёме и открыла глаза.

В ответ на неё взглянул старенький потресканый потолок, который ещё десять лет назад выглядел совершенно новым. А под спиной старая кровать Дадли, которая раньше казалась большой, а теперь впритык вмещала взрослого человека. Точно… Ощущение лёгкости из далёкого прошлого резко рассеялось, и на замену ему пришли тревога и головная боль.

Кэсси явилась на порог дома номер четыре ровно в полночь, как ночной морок или Санта Клаус, но только без подарков. Она отчётливо помнила, как держалась за грудь, ожидая пока осторожные жильцы решаться подойти к двери, ведь ядро болело уже совсем немилосердно, трещало и гудело на всю улицу, но слышно этот жуткий звук было только ей самой. От усталости она уже едва соображала, и не имела представления, как её тут примут спустя десяток лет. Внешне ни городок ни сам дом не изменились: всё так же были чисты улицы, всё так же клумбы и обочины пестрели цветами, а детские площадки были завалены игрушками, присыпанными песком. Литтл-Уингинг, казалось, ни на миг не постарел, а вот Петуния…

Её и без того не самое симпатичное длинное лицо покрыли сеточки морщин, а у корней окрашенных в блонд волос собралась отросшая седина. Её, видимо, тётя не успела закрасить, или ей и вовсе было не до того в безмолвном городке, где теперь каждый боялся другого. Незнакомый халат на ней скрывал под собой ночную сорочку, а тапочки были те же, простые и в мелкий жёлтый цветок.

В её глазах светилось непонимание. Что за оборванка явилась на её порог? Но отчасти женщина и осознавала её природу благодаря мантии, которую на обычном человеке не встретишь. Кэсси не могла насмотрелся на тётю в ярком свете ручного фонарика, не веря, что она снова здесь. Но теперь, в отличие от последнего вечера, который она провела в компании Дурслей, она видела и понимала о родственнице куда больше. Осторожное сочувствие, вежливую брезгливость и усталый вопрос, которые читались на лице.

— Привет, тётя Петуния…

И тогда женщина наконец узнала её, по тону голоса, по движению черт. В темноте она не видела истинного цвета волос, но и без этого яркого признака поняла, кто стоит перед ней.

— Здравствуй.

— Я… — Кэсси не знала, как выразить, зачем она пришла. Да за один только сегодняшний вечер случилось столько, что не вмещается на языке! Всё, чего ей хотелось, это где-нибудь прилечь, — Я могу переночевать у вас? Одну ночь, уйду утром.

Петуния помолчала, поджав губы, как делала всегда, когда о чём-то раздумывала. Оглядела улицу, в поисках слежки. Удивительно, как она сама любила раньше совать нос в чужие дела, а теперь опасалась стать объектом внимания. Ночная улица при всём желании не могла указать, есть ли кто-нибудь за углом соседнего здания или за кустом, так что взгляд тёти быстро вернулся к гостье.

— Заходи.

Кэсси нырнула в тёмную прихожую и дверь за ней мгновенно закрылась на все три замка. Ориентируясь по памяти Кэсси раззулась, чтобы не оставлять на белых досках пола грязных следов и стянула с себя осточертевшую мантию. В кармане что-то закололо: разбитая надвое палочка с торчащим из неё волоском единорога. Поттер не смогла её выкинуть и так и протащила из городка в городок до самой ночи. Но сейчас доставать не стала, чтобы не нервировать Петунию, так и оставила в кармане мантии, которую быстро повесила на крючок на вешалке.

— Я сразу и не узнала тебя. — женщина наблюдала за её суетой с непривычным вдумчивым молчанием, словно и сама не верила, что видит племянницу перед собой живую и такую взрослую. Чужую.

— А ты не изменилась. — поддержала разговор Кэсси, язык её заплетался, — Я могу прилечь на диване?

— Нет. У тебя есть твоя комната. — фыркнула Петуния, — Но сначала тебе нужно вымыться. А я перестелю бельё. Ты будешь чай?

Кэсси слегка зависла. Не поняла, почему их общение складывается так просто, потеряла дар речи. Что могло измениться в её склочной мелочной тётке? Или она была такой только с нелюбимыми детьми? Теперь-то Кэсси взрослая и может ответить на грубости соответствующе. Или Петуния просто не понимала, как вести себя теперь? Кого именно она видела перед собой в это мгновение? Кэсси незаметно скользнула в её сознание и наконец нашла ответ: для Петунии она теперь была просто другой женщиной, попавшей в беду и просящей о помощи. А Петуния никогда не могла отказать себе в том, чтобы потешить собственное самолюбие.

— Я ничего не хочу. Спасибо.

Женщина кивнула на ванную и включила свет. Тот сразу резанул Кэсси по глазам и она зажмурилась, в пол уха выслушивая наставления.

— Днём делай, что хочешь, а по ночам свет включай только там, где нет окон. Людей по свету ловят и увозят.

— Куда? — изумилась Кэсси. О, она понятия не имела, что именно происходит сейчас с Британией. Вдруг стало ещё страшнее, ведь города были пусты не потому, что военное положение, а потому что людей натурально похищают, — Я не могла следить за новостями…

— Потом.

Но «потом» не случилось. Кэсси быстро сполоснулась и на это ушли последние силы. Только тогда, выползая из полной пара и запаха яблочного шампуня ванной, она заметила, что на самом деле изменилось очень многое даже во мраке: шторы на всех окнах были плотно задёрнуты, в прихожей у двери стояла бейсбольная бита, которую когда-то у родителей попросил Дадли, хотя ни в какой бейсбол он никогда не играл, а вместо излюбленных элегантных туфель Петунии стояли удобные ботинки, никак для срочного побега или быстрой прогулки до точки назначения и назад. А вот огромного размера обуви Вернона не нашлось, как и кроссовок, похожих на те, которые носил бы Дадли.

— А где все? — спросила Кэсси Петунию, когда поднялась на второй этаж. Та как раз заправляла гостевое одеяло в пододеяльник и глухим предупреждением отрезала:

— Ты переночевать пришла? Вот и ложись спать.

Тогда Кэсси отключилась, едва голова коснулась подушки, а сейчас дальше уснуть уже не могла. Приходил ли кто-нибудь пока она была в отключке? Может Пожиратели рыщут на улице, а она не в курсе? Но чутьё подсказывало, что в округе нет ничего и никого хоть сколько-нибудь магического, кроме неё. Хотя… возможно, что только сам четвёртый дом по Тисовой — теперь Кэсси улавливала тонкое плетение вокруг, но почти неуловимое, словно очень давнее. Ему, как и ей, было двадцать четыре года, подумать только.

Висок прострелило от пережитого стресса и пролитых в отчаянии слёз. Лежать без дела быстро стало невыносимо, хотя и очень приятно. Частью своего подсознания она помнила, что в этом доме спать до обеда было позволено только Дадли, и пускай раздражение от этого воспоминания всё ещё было так же сильно, как и впервые, а встать было нужно. И она опять попалась на эту удочку: пошевелилась — всё тело сковало резью и внезапным жаром. Не беда, не впервой. Проглотив всхлип, Кэсси сползла на пол и распрямилась. Пришлось растереть грудь, чтобы хоть немного перевести фокус внимания на что-нибудь другое.

Взгляд блуждал по знакомо-незнакомой комнате. Тут тоже будто провели генеральную уборку: исчез хлам из старых сломанных игрушек, приставок и вещей Дадли, так же как и куча учебников и тетрадей, в которых были записаны все его средненькие оценки, а так же не нашлось папок с документами с работы Вернона и его «запасного» старезного чемодана в углу на случай командировок. Безделушки Кэсси — выменянные на домашку наклейки, красивые листики с деревьев для гербария и симпатичные камушки-стекляшки, найденные когда-то Бэль чёрти где — которые она забыла во время побега тоже пропали, но по ним Поттер не особо скучала. Больше никакого бардака, из-за которого бы истерила Петуния. Кэсси ещё помнила, как та заходила в комнату и выворачивала на пол до этого закинутые в шкаф кое-как вещи, а с письменного стола сгребала всякую всячину в стоящее там же мусорное ведро. А ведь Кэсси даже тогда не имела терпения, чтобы это проглотить: шла и вытаскивала все вещи уже из шкафа Дурслей.

Она позабавленно усмехнулась и повернулась в другую сторону.

На том самом шкафу, ныне пустом, висело зеркало, в котором Кэсси невзначай себя рассмотрела. Отощавшая, с выцветшими синяками на коленях и локтях, вся в царапинах после встречи с несколькими кустами и камнями во время перемещений. Покрытая корками запёкшейся крови правая рука, грязь под ногтями, которая не смывалась водой. Под лифчиком на коже образовались красные вмятины — Кэсси снимала его редко, только для того, чтобы ополоснуться. Так себе выстиранное в раковине подвала нижнее бельё сидело на бёдрах тряпкой, тоже ставшей на размер больше. Даже после душа Кэсси чувствовала себя грязной. Но ходить совсем без ничего под юбкой… странно. Лучше было бы в штанах, но их она попросила Монтегю сжечь, как и предыдущий свитер.

В спутанных и не до конца просохших за ночь волосах образовались узлы колтунов, которые она безуспешно попыталась расчесать руками. Вот тебе и длинные волосы! Может выпросить у Петунии ножницы? Но обрезать их не хотелось, потому что отросшие пряди напоминали о прошедшем времени со дня самого большого личного отчаяния. И ей удалось пережить новое, так пусть остаётся как есть.

Больше не было сил смотреть на собственное изуродованное тело, так что Кэсси поспешила спрятать его под одеждой.

— Ну и зачем ты грязное натянула? Бестолковка. — сразу же осадила её Петуния ворчанием, стоило Кэсси появиться на пороге кухни.

Шторы всё так же были задёрнуты, но даже так комната сияла, так же знакомо, как и в детстве. Всё те же голубые обои в вертикальную полоску, столешница с кофеваркой, микроволновкой и сушилкой для посуды, раковина, вымытая до блеска. На плите — новая сковорода с запотевшей крышкой, под которой прятался завтрак. На полу неизменный ковёр, который Кэсси усердно пылесосила в свой последний день здесь. Стол с белой скатертью, заварочный чайник в центре и тонкая ваза с охапкой ландышей.

Тишину прерывало бормотание телевизора, а дверь на террасу, возле которой он стоял, была завешана пледами и простынями, чтобы не было видно, что происходит внутри дома. За отогнутым краем угадывались очертания всякого хранящегося там добра, а также пара розовых кустов на улице — Петуния по-прежнему растила свой сад.

Её комментарий вызвал раздражение:

— Я без багажа, как ты могла видеть.

— На диване, — женщина указала в сторону телевизора, — блузка и брюки. Переоденься, а этот кошмар в стирку. Разве ты не можешь сама их очистить? Тебе ведь уже можно… колдовать.

Кэсси промолчала, не желая признаваться в том, что её самый главный инструмент был безжалостно уничтожен, потому что этот факт всё ещё отзывался внутри сильной болью. Её палочка умерла, но хотя бы не она сама. Не стесняясь и вздыхая от острых вспышек боли в мышцах, Кэсси переоделась прямо при Петунии, а та в её сторону даже не смотрела.

— У меня нет палочки.

— Почему?

— … наши источники передают, — одновременно с Петунией заговорил ведущий, — что случаи пропажи людей участились в последние сутки. Тайная служба и Скотланд-Ярд делают всё возможное, чтобы помочь семьям отыскать родных. Неравнодушные волшебники также сформировали поисковые отряды в знак борьбы против террора Тёмного Лорда. Оставайтесь в безопасности. Ваш Сорок Второй, последний независимый новостной канал…

Дальше на экране возникли кадры с разрушенными городами, сьёмкой на личные фотоаппараты Пожирателей в белых масках и чёрных мантиях, и видео с горюющими людьми с фотографиями пропавших в руках, а внизу бегущей строкой одна новость за другой: захваченный Лондон, разделение Парламента на новых представителей, подсаженных на эти места Волдемортом, и старых, которые сбежали в Эдинбург, нехватка продовольствия из-за простоя предприятий, регулярные вспышки над морем, которые, по словам волшебников, означали обновление барьеров после атак снаружи. Страна находилась на грани разрухи и была как никогда уязвима, но пока держалась за остатки предыдущего порядка. К счастью, её не спешили захватывать извне, а кажется наоборот, пытались проникнуть внутрь и помочь. Чтобы силы Тёмного Лорда не двинулись дальше, разумеется.

— Ты знаешь, что происходит, да? — со смутным подозрением выронила Петуния, рассматривая тот ступор, в котором находилась Кэсси, — Это тот же урод, который убил Лили?

— А ты сама как много знаешь?

— Я знаю, что твоя мать и этот Поттер умерли, потому что боролись с Тёмным Лордом, а потом тебя принёс к моему порогу Альбус Дамблдор и оставил записку, в которой объяснил что к чему. Ты пришла сюда, потому что он тебя направил? Потому что здесь тебе безопаснее из-за волшебства Лили? За тобой что, охотятся?

Кэсси долго не могла проглотить ком, перекрывший ей дыхание. Петуния знала так много и молчала из года в год? Уму непостижимо… Уже и завтрак был не нужен, хотя желудок сводило от голода. Кэсси всё же решила впихнуть в себя яичницу и не добиваться какого-нибудь обморока. Петуния терпеливо ждала, пока племянница соберётся с мыслями и с постной миной дожуёт последний кусок. Она сама бесконечно цедила чай из маленькой фарфоровой кружки, подливала его, распространяя по удушливо-уютной кухне аромат жасмина. Как будто за окном не происходил кошмар и кризис.

Стоило одному слову покинуть рот и поток уже было не остановить. Кэсси начала издалека, с истории о хоркруксах и её Проклятии. Она, сжимая пальцами чашку, видела, как у женщины округляются глаза в ужасе и непонимании, видела, как Петуния пытается осмыслить такую непостижимую для обычного маггла концепцию, как бессмертие и Пророчество. Когда Поттер перешла к главному, к Волдеморту и Гонту, к выигрышу одного и смерти другого, к их с Кэсси незримой душевной связи, Петуния и вовсе потеряла дар речи.

— Я была связана с ним и не знала об этом, но тянулась к нему, а теперь его нет. Я надеюсь, что смогу его вернуть, но если не получится, то всё окончательно рухнет… — задыхаясь от скорби и вины вещала Кэсси. Глаза её были на мокром месте, а слова становились злее, — Это моя вина, Петуния. Это я ему мешала. Я всё разрушила! И я стараюсь исправить, но каждый раз Он оказывается сильнее меня. Как я вообще могу его победить? Как?..

Петуния качнула головой, с неожиданной мудростью её утешив:

— Судьба подскажет. Если всё, о чём ты говоришь, действительно работает именно так, то каждый твой шаг ведёт тебя к победе. Я всегда говорила Дадли, что отступают только нюни и нытики. А ты никогда не была такой. Все, кто знают о Пророчестве, верят в тебя. Твоя мать верила в тебя. И мне придётся верить тоже, потому что выживать в этом отвратительном мире, который ждёт нас за порогом, я не собираюсь.

— Ну, плюсы всё-таки есть, — внезапно усмехнулась Кэсси, — Не нужно соревноваться с соседями, когда их нет.

— Много ты понимаешь… Почему каждый раз, когда ты появляешься в моём доме, приносишь с собой проблемы? — в голосе Петунии не было прежней ярости, лишь горькая усталость, ясность.

На это можно было ответить только пожиманием плечами. Боль рождалась даже в этом простом движении.

— Признайся, без меня стало спокойнее? — с улыбкой спросила Кэсси, и в её голосе прозвучала не насмешка, а что-то похожее на искреннее любопытство.

Петуния долго смотрела на неё, её пальцы нервно теребили край скатерти. Казалось, она перебирала в памяти все те годы — крики, взрывы, жалобы учителей, совы, крутящиеся возле окон, и постоянный, гнетущий страх, что что-нибудь загориться, как бывало, пока росла Лили.

— Спокойнее? — наконец выдохнула она, словно пробуя слово на вкус, и её взгляд стал отстранённым, будто она смотрела куда-то сквозь стены, на пустые, безжизненные улицы. — Да. Безусловно, спокойнее. Не нужно было прятать от соседей твои… выходки. Не нужно было ложиться спать и гадать, не взорвётся ли дом к утру. — Она сделала паузу, её пальцы сжались в замок на столе. — Спокойствие — это когда ты можешь десять лет подряд поливать одни и те же розы и знать, что завтра они снова будут цвести. Спокойствие — это когда твой самый большой страх, что соседи увидят невыглаженные занавески. Предсказуемо. Каждое утро — тосты. Каждый вечер — телепрограмма. Никаких сов, влетающих в окно. Никаких неожиданных животных на лужайке. Дадли вырос и уехал учиться. Вернон вечно весь в работе, а на мне остался только быт, который и разделить было не с кем. — Она посмотрела прямо на Кэсси, и в её глазах, помимо привычной усталости, читалась новая, странная для неё глубина. — И это было невыносимо скучно. Ужасно скучно и тревожно. Потому с Верном я вовсе развелась после того, как поняла, что больше никому в этом доме нет до меня дела. Когда ты ушла я потеряла не обузу, а… дочь, которой у меня никогда не было. По крайней мере, когда ты была здесь, я знала, откуда ждать беды. Сейчас она приходит отовсюду. И я не знаю, что страшнее, твоё колдовство в моей гостиной или их — за дверью.

Она замолчала, дав своим словам повиснуть в воздухе. Кэсси застыла, не в силах найти слов. Этот монолог был куда более откровенным, чем всё, что она когда-либо слышала от тёти. Это самое честное признание, на которое была способна Петуния Дурсль. Кэсси смотрела на её тщательно уложенные седеющие волосы, и впервые за всю жизнь увидела в тёте Петунии не врага, а такую же потерпевшую крушение, как и она сама.

— Так что, — Петуния снова взяла свою чашку, её голос вновь приобрёл привычные сухие, отрывистые нотки. — не задавай глупых вопросов. Лучше скажи, что ты собираешься делать теперь, когда у тебя нет этой… палки.

— Палочки, — автоматически поправила Кэсси, чувствуя, как странное, почти незнакомое чувство тепла разливается по груди. — Я… не знаю. Но я должна что-то придумать. Он не остановится.

— Очевидно, — фыркнула Петуния. — Значит, будешь придумывать здесь. А пока… — она жестом указала на пустую тарелку Кэсси, — будешь помогать мне. Волшебства у тебя нет, а руки, я надеюсь, на месте.

И в этом нелепом, бытовом приказе, в этой попытке навести привычный порядок в абсолютно хаотичном мире, Кэсси вдруг с невероятной ясностью поняла одну простую вещь. Это и был тот самый «дом», о котором говорила её мать. Не место, где всё идеально и безопасно. А место, где тебя примут, даже если ты пришла с разбитым сердцем, сломанной палочкой и армией Пожирателей Смерти на хвосте. Даже если единственное, что ты можешь предложить взамен, это вымыть тарелку после завтрака. И пусть пока он здесь, но совсем скоро он будет там, на холме в окрестностях Гилфорда, где её так же будут ждать и так же буду верить.

— Я всегда хотела спросить… — Кэсси как раз закончила протирать сковороду от лишней воды, когда наконец решилась снова нарушить молчание. Петуния прикончила целый заварник чая и теперь краем уха подслушивала новый репортаж. Там проговаривалась — Кэсси предположила, что не впервые — истинная позиция волшебников по отношению к магглам. Мир, сотрудничество, взаимопомощь и открытость друг к другу. Даже немного слащаво, но только так можно было привлечь людей на свою сторону, — почему ты всегда выращивала розы? Кроме прочего, их было больше всего.

— Почему было? Мои кусты вполне целы. — отозвалась тётя, а потом со вздохом призналась, — Твою бабушку, мою маму, звали Роза. Она умерла до того, как ты родилась. Папа, Дэвид, от горя вслед за ней. Рак. Лили сказала, что магия такое не лечит. Даже на похороны не явилась, мелкая зараза…

Кэсси замерла с мокрой тряпкой в руке.

— Роза… — тихо повторила она, и это имя, такое обычное и в то же время полное нового смысла, повисло в воздухе.

Внезапно все эти годы, идеально подстриженные кусты, безупречные клумбы наполнились для неё совершенно иным значением. Она была уверена, что это китч и желание выпендриться перед соседями, но это был живой памятник. Мост через пропасть, которую смерть проложила между Петунией и её родителями. Но почему тогда она никогда не растила Лилии? Настолько была сильна ненависть?

Петуния не смотрела на Кэсси. Она уставилась в экран, но было ясно, что была сосредоточена на репортаже лишь внешне. Её пальцы сжимали край стола так, что костяшки побелели.

— Она их обожала, — проговорила она наконец, и её голос дрогнул, срываясь на той хрипотце, которую Кэсси слышала у порога. — Говорила, что в них есть характер. Колючие, но красивые. Требуют ухода, но благодарят за него сторицей.

Скорбь по матери и по любви, которой Петунии оказалось так мало. В этих словах была целая жизнь обиды, одиночества и боли, которую Кэсси никогда не могла представить за непробиваемой маской своей тёти. Петуния Дурсль была такой же раненой, как и все остальные, просто её раны были спрятаны под слоем идеально подстриженного газона и вымытой до блеска посуды. Кэсси смотрела и видела девочку, которая тоже когда-то потеряла мать и которая нашла свой, единственно возможный для неё способ хранить о ней память — выращивая цветы, носящие её имя.

— Я… не знала, — тихо сказала Кэсси, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.

— А с чего бы тебе знать? — Петуния резко повернулась, и её глаза блестели подозрительной влагой. Возможно, впервые в жизни Петуния жалела, что не приняла Кэсси, как часть семьи, ничего не рассказывала. Может тогда бы они ссорились меньше, понимая друг друга… Или нет, ведь опыт потерь приходит лишь с возрастом. — Мы не были семьёй. Мы были… стечением обстоятельств. Я растила розы, потому что это было всё, что у меня осталось от неё. От нормальной жизни. От времени, когда в доме пахло пирогами, а не травами от зелий Лили, и самой страшной новостью было подорожание бензина.

Она снова отвернулась к окну, занавешенному плотной тканью, будто пытаясь разглядеть сквозь неё свои кусты.

— А потом появилась ты. И снова мир перевернулся с ног на голову. И эти розы… они были единственным, что напоминало, что когда-то существовал другой порядок вещей. Нормальный порядок.

— Я не буду извиняться за это.

Петуния лишь слегка кивнула, но Кэсси заметила, как напряглась её челюсть. В этом молчаливом кивке было больше признания, чем во всех их предыдущих разговорах, вместе взятых. Стены между ними, возводимые годами непонимания и обиды, в тот миг не рухнули, но в них появилась первая, едва заметная трещина.

Кэсси вернулась за стол, и на её лице появилась неловкая, но искренняя улыбка. Она чувствовала, как эти слова, копившиеся внутри, наконец просятся наружу.

— У нас довольно много общего, знаешь? — начала она, глядя на свои руки и беспокойные пальцы, которые почёсывала, и покручивала кожу на них в привычном нервном жесте. — Я тоже отдаю всю себя тем, кого люблю. И я тоже… зависима от чужого одобрения. Вечно хочу кому-то что-то доказать. Смотрите, — она сделала жест, будто разворачивая невидимый баннер, — у меня всё отлично! Всё под контролем! А чего добились вы?

Она посмотрела прямо на Петунию, и в её глазах не было вызова, лишь понимание. Сочувствие, которому она хотела научить свою тётку сейчас.

— Я завистливая, как ты. Задыхаюсь от чёртовой зависти, когда вижу, что у кого-то есть то, о чём я мечтаю. Я громкая, как ты. Когда меня задевают, я не могу молчать, мне нужно кричать, спорить, доказывать свою правоту, даже если это бессмысленно. И я так же, как и ты не переношу несправедливость по отношению к себе. Мне кажется, я унаследовала от тебя всё самое трудное. Всё, с чем так тяжело жить.

Петуния слушала, не двигаясь. Медленно вернула к премяннице взгляд, её лицо оказалось странно беззащитным.

— Так почему, став такой, ты вырастила из меня свою копию, Петуния? Почему позволила мне видеть перед собой такого же золотого ребёнка, которым для твоих родителей была моя мама?

Петуния замерла, будто её ударили. Её пальцы судорожно сжали край стола. В глазах мелькнуло что-то растерянное, почти паническое, как у загнанного в угол зверя, который не ожидал, что его рану тронут так прямо. Её голос, когда она наконец заговорила, был тихим и надтреснутым, словно она вынуждала себя поддерживать диалог.

— Потому что… — она резко выдохнула, — потому что если бы я смогла сделать из тебя такую же, как я… то это бы значило, что я была права. Что мой путь… был правильным. А её — нет.

Она замолчала, сглотнув ком в горле.

— Теперь я смотрю на тебя и вижу… — она не закончила, лишь сжала губы, давая понять, что видит она свою величайшую ошибку и свою величайшую вину, — Но ты не думай, что ты хуже меня. Ты рождена, чтобы спасти мир. Разве этого мало?

— Наоборот… Этого слишком много на меня одну.

— А ты и не одна, — процедила Петуния, доказывая это и себе и Кэсси одновременно. Потом она вздохнула, прикрыв глаза, и поднялась на ноги, — Пойдём, я покажу тебе кое-что.

Они поднялись по лестнице, и каждая ступенька оглашала дом жалобным, протестующим скрипом, будто возражая против этого неожиданного перемирия. Кэсси с трудом верила, что ступает в комнату Дурслей по приглашению, а не крадётся, затаив дыхание, с желанием нашалить. Комната пахла свежим бельём, лавандовым одеколоном и кремом для рук. Всё здесь было безупречно чисто и расставлено по линеечке, но в воздухе витало ощущение застывшего времени.

— Садись, — коротко бросила Петуния, указывая на аккуратно застеленную кровать.

Пока Кэсси, чувствуя себя неловким гостем в музее собственного прошлого, опускалась на край, женщина присела на корточки перед шкафом и начала что-то искать в его глубине. Послышался звук передвигаемых коробок, и наконец она извлекла одну, большую, картонную, обклеенную по углам пожелтевшей скотч-лентой. На крышке не было никаких надписей.

Петуния села рядом, положила коробку на колени и на мгновение замерла, словно набираясь смелости. Затем она откинула крышку. Внутри, самым верхним, лежал аккуратно завернутый в тонкую папиросную бумагу толстый альбом в тёмно-бордовом переплёте.

— Это мне привёз какой-то косматый великан пару лет назад, — проговорила Петуния, и её голос дрогнул. — Не помню, как он назвался. Сказал, что был знаком с Поттерами и они оставили ему вот это для тебя. — Она осторожно, почти с благоговением, вынула альбом и протянула его Кэсси. — Лили вклеила сюда фотографии сама. Вела его, как дневник. Для тебя.

Кэсси взяла альбом дрожащими руками. Кожа переплёта была тёплой на ощупь, будто хранила в себе отзвук чьего-то прикосновения. Она медленно открыла его на первой странице.

Смеющаяся Лили Поттер, её рыжие волосы развевались на ветру, а зелёные глаза сияли беззаботным счастьем. Рядом с ней, обняв её за плечи, стоял Джеймс Поттер — не застывший герой с портрета, а живой, молодой, с озорными морщинками у глаз и взлохмаченными волосами. Под фотографией аккуратным, летящим почерком была сделана надпись: «Наше первое Рождество в доме Поттеров! Джеймс чуть не спалил кухню, пытаясь испечь имбирное печенье. Но всё равно оно получилось вкусным».

Кэсси перевернула страницу. Следующее фото: Лили, уже заметно беременная, сидела в кресле у камина, а Джеймс стоял позади с глупой, сияющей улыбкой. Подпись: «Ребёнок сегодня пинается так, будто хочет уже выйти и поиграть в догонялки. Джеймс предложил купить ещё и щенка, чтобы не было скучно. Идея — атас».

Третья страница. Молодой Сириус Блэк, неотразимо ухмыляющийся, корчил рожицы новорождённой, завёрнутой в голубое одеяло. Лили на фото закатывала глаза, но смеялась. Подпись: «Сириус заявил, что купит ей метлу и научит всем шалостям, о которых мы с Джеймсом не знали. Я в ужасе. Помогите».

И ещё. И ещё. Вот они все вместе — Джеймс, Лили, Сириус, Люпин с ещё не уставшим лицом, даже отдельное фото Северуса Снэйпа, ещё молодого, сфотографированного в купе Хогвартс-экспресса. Старое. Было и общее фото с Лонгботтомами, где Кэсси и Невилл, видимо, пытались подраться судя по машущим туда-сюда ручкам. Было и фото с Орденом Феникса, как поняла Кэсси по наличию в кадре Дамблдора и Уизли и кучи незнакомых ей волшебников.

Это были просто фотографии, а жизнь, которую у неё украли, полная смеха, глупостей, любви и света. Каждая страница, подпись, каждый взгляд были ударом прямо в душу. Она видела не героев, павших в бою, а людей. Своих родителей. Таких молодых, живых и настоящих.

Грусть, затопившая её на миг, отступила, оставив после себя лёгкость и странное, непривычное ощущение покоя. Кэсси осторожно перелистывала страницы, впитывая каждую черточку на лицах своих тех молодых взрослых, кому не суждено было постареть, пока Петуния не прервала тишину.

— Вот, — она достала со дна коробки несколько отдельных, пожелтевших фотографий. — Это мои родители. Твои бабушка и дедушка.

На снимке была запечатлена миловидная женщина с добрыми глазами и пышными светлыми волосами — вылитая, как с удивлением поняла Кэсси, Петуния, только ниже ростом и с более округлым лицом. Рядом с ней стоял высокий, худощавый мужчина со спокойно-строгим видом, рыжий, как лилейник. Они обнимали за плечи двух девочек-подростков — Петунию, смотрящую в камеру с гордым, почти вызывающим видом, и Лили, которая беззаботно улыбалась, прижимая к груди охапку тюльпанов.

— Это наш старый дом, в Коукворте, — пояснила Петуния, и в её голосе прозвучала ностальгическая нотка. — Мама обожала свой сад. Она могла часами говорить с каждым цветком, и они, чёрт возьми, слушались её, росли как на дрожжах. А папа… — она на мгновение замолчала, — он был инженером. Вечно что-то мастерил в гараже. Сделал для Лили клетку для совы с механизмом, чтобы птица сама могла её открыть. Он очень гордился этим, — добавила она тише, и Кэсси уловила в её тоне перемешанную с грустью ревность.

Затем Петуния достала из коробки несколько потрёпанных тетрадей и небольшую пачку писем, перевязанных ленточкой.

— Это её школьные тетради, — она протянула их Кэсси. — Домашние задания. Смотри, как она выводила руны… всегда такие аккуратные.

Кэсси взяла тетрадь. Страницы были исписаны тем же летящим почерком, что и в альбоме. Здесь были заметки по зельеварению, схемы трансфигурации, заклинания. Труд её матери. Осязаемое доказательство её жизни и стараний.

— А это… письма, — Петуния развязала ленточку. — Она писала мне. Сначала из Хогвартса, рассказывала о своих успехах, о друзьях. Потом, когда началась та первая война… — она пролистала несколько листков, — писала реже. Но всегда предупреждала. «Туни, будь осторожна. Держись подальше от тёмных переулков. Не доверяй незнакомцам». — Петуния покачала головой, и на её лице отразилась горькая ирония. — А я тогда не воспринимала это всерьёз. Думала, она просто драматизирует. Думала, что все эти ваши волшебные проблемы где-то там, в другом мире, и до нас они не дойдут. — Она посмотрела на террасу, на занавешенные простынёй стёкла. — Как же я ошибалась.

— И ты столько лет это хранила? — голос Кэсси от переживаний охрип. Она не могла оторвать взгляд от тетрадей и писем, от этих хрупких свидетельств жизни, которую её тётя, казалось бы, так яростно отрицала.

Петуния отвела взгляд, её пальцы нервно обвили край картонной коробки.

— Куда же ещё это было девать? — её ответ прозвучал с вызовом, но в нём слышалась неуверенность, будто она и сама не до конца понимала мотивы своего поступка. — Выбросить? Сжечь? — Она резко дернула плечом. — Это… — она запнулась, подбирая слово, — доказательство. Что она существовала. Что всё это было на самом деле. И что я… — она не закончила, снова сжав губы.

В этом незаконченном предложении повисла целая бездна смыслов. «И что я была частью этого». «И что я тоже её любила, несмотря ни на что». «И что теперь мне осталось только это».

Она не смотрела на Кэсси, уставившись в стену, но по напряжённой линии её плеч, по дрожи в сжатых пальцах было ясно: эти вещи были для неё не просто хламом. Это был её личный, запертый на замок мавзолей, где хранились остатки её разбитого сердца и её сложной, невысказанной любви к сестре, которую она так и не смогла пронести через года без горечи и зависти.

* * *

— Ты не видела Бэль? Может помнишь, девочка, с которой я гуляла в детстве?

Это было уже третье чаепитие подряд, а ещё только время обеда. В четырёх стенах заняться было откровенно нечем, а на улицу Кэсси выйти боялась, не совсем понимая, как работают чары на доме. Они привязаны к зданию? Или к Петунии лично? А может просто существует какой-то радиус их действия? В любом случае они работали, потому что до сих пор Поттер никто не нашёл и даже на улице — Кэсси подглядывала из-за штор — не было ни души, маггловской или магической. Литтл-Уингинг будто спал, или в нём действительно осталось слишком мало народу, чтобы создавать лишний шум.

— Она живёт ниже по улице с мужем. Жила. Я видела как их машина уехала в сторону Беркшира ещё в прошлом месяце. Не заметила, чтобы они вернулись. Ты хотела к ним зайти?

— Нет, просто интересуюсь. Не знаю, как далеко мне можно отойти от дома… Да и в небе могут быть патрули Пожирателей.

— Это те, которые на мётлах? Глупость.

Кэсси усмехнулась. Она была согласна, хотя и не могла отрицать, что это довольно удобно. Метла — манёвренный транспорт и почти незаметный. Достаточно скрыть чарами самого себя, а в облаках твой магический след будет почти неуловим, чтобы не отследили. Сейчас она бы не отказалась прокатиться на метле до Дырявого Котла, а оттуда — в Хогсмид и короткой перебежкой прямиком в школу.

— Ещё какая.

Диалог строился совсем непринуждённо после нескольких часов болтовни обо всём на свете. О семье, о взрослении в Коукворте, школе и любви к математике, которую Петуния теперь использует в бухгалтерской работе после развода, о попытке попасть в Хогвартс и о Северусе Снэйпе. О влюблённости в прагматичного реалистичного Вернона и о свадьбе Петунии, которую едва не испортил Джеймс Поттер своим розыгрышем. Об ожидании рождения Дадли и о похоронах бабушки, а после и деда, которые так и не увидели внуков. О продаже старого дома и покупке нового, в Литтл-Уингинге. О том, как нашли на своём пороге одним вечером её, Кэсси.

— Вернон хотел сдать тебя в детский дом. Я тоже об этом подумала сначала, была очень зла, что нам подкинули какого-то ребёнка ещё и с раной на лбу. А потом в пелёнках нашла записку… — Кэсси слушала её не перебивая, потому что боялась спугнуть эту серию откровений, которых жаждала всё детство. Петуния поджала тонкие губы в подобии раздражения, — Как бы я не презирала Лили и всю эту вашу волшебную чушь, а не исполнить её последнюю волю я не могла. Родители учили нас, что семья это главное. Я обязана была помочь, но любить… уж извини. Ещё и эта рана не заживала, постоянно кровила, а ты капризничала. Представь, каково растить двух малышей одновременно, я чуть с ума не сошла от плача!

— Я понимаю… Но выдавать мне подзатыльники было не обязательно. Я бы может тогда не огрызалась.

— Может. А может вылезла бы мне на голову и ножки свесила. Моей задачей было вырастить хорошего человека, а не избалованную—.

— А Дадли? — фыркнула Кэсси. Петуния хвастливо задрала нос:

— Видела бы ты его сейчас. Образцовый джентльмен и семьянин! Обещал приехать, к слову, на днях.

Она не успела пуститься в длинный рассказ о достижениях сына, который Кэсси за это утро уже и так обрывками слышала. В дверь постучали. Воздух мгновенно раскалился осторожным подозрением. Что и кому могло здесь понадобится? Все подруги Петунии либо разъехались, либо не показывали из дома носов. Значит, гости к Кэсси. Она издала прерывистый вздох, переглядываясь с тётей.

Не говоря ни слова, они синхронно поднялись. Петуния, движением, отточенным за месяца жизни в страхе, схватила из-за шкафа старую бейсбольную биту Дадли. Её пальцы уверенно сомкнулись на рукоятке.

Кэсси, оставаясь в тени прихожей, закрыла глаза. Внутри всё было разбито и опустошено, но она с отчаянным усилием попыталась собрать в кулак остатки своей магии, сконцентрировать их в ядре. Чудовище, этот тёмный, чужой огонь внутри неё, был сейчас её единственным оружием. Она чувствовала его, уставшее и спящее, но готовое проснуться от прилива адреналина.

Стук повторился, на этот раз громче и нетерпеливее.

Петуния медленно, с громкими, слишком заметными щелчками, отодвинула один засов, потом второй. Последней осталась тонкая цепочка-противовзлом. Она не стала её отстёгивать, лишь приоткрыла дверь на пару сантиметров, вставив в щель худое лицо.

— Миссис Фигг? — голос Кэсси прозвучал как эхо, полное недоверия. Она не могла поверить, что видит эту старушку, свою бывшую «надзирательницу», всё такой же живой и невредимой в этом аду.

Арабелла Фигг стояла на пороге, закутанная в поношенное пальто, её лицо, испещрённое морщинами, освещала робкая, но твёрдая улыбка. За её спиной улица была пуста. Ни души. Ни намёка на магическое присутствие.

— Что вам нужно, миссис Фигг? — голос Петунии прозвучал резко, без тени приветливости.

Старушка наклонилась ближе к щели, и её голос упал до конспиративного шёпота.

— Мне нужна Кэсси. Задание от… — она сделала драматическую паузу, — Дамблдора.

Это имя, произнесённое здесь, в этом маггловском доме, подействовало как электрический разряд. Петуния, не раздумывая, с лязгом отстегнула цепочку. В следующие мгновения они в четыре руки буквально втянули миссис Фигг в прихожую, и дверь с грохотом захлопнулась, вновь запертая на все замки.

— Откуда знаете?.. — выдохнула Кэсси, вглядываясь в знакомые черты. — Вы ведь не ведьма!

— Я сквибб, дорогая, — пояснила миссис Фигг, снимая перчатки и оглядываясь с видом заправской шпионки. — Все эти годы я наблюдала за домом и ждала, когда ты вернёшься. Теперь я должна передать Альбусу, что ты здесь. Как твои дела?

— В порядке, — автоматически ответила Кэсси, всё ещё не в силах осознать происходящее. — Как вы сообщите ему? Все средства связи под угрозой. Совиная почта перехватывается, патронусы отслеживаются!

В ответ миссис Фигг с таинственным видом полезла в складки своей длинной, потрёпанной юбки. Она вынула небольшой предмет, тщательно завёрнутый в бархатную тряпицу. Развернув его, она показала им небольшое ручное зеркальце в изысканной оправе. Дерево было покрыто тонким слоем потускневшего золота, а на задней стенке, несмотря на потёртости, ясно угадывался гордый герб семьи Блэк — гримм и ворон.

— Двустороннее зеркало, — прошептала миссис Фигг, протягивая его Кэсси. Её глаза блестели. — Ты можешь сама позвать его и всё рассказать.

Кэсси взяла зеркало, не веря своей удаче. Оно было тёплым на ощупь и вибрировало с едва уловимой, живой частотой. Она смотрела на своё бледное, исхудавшее отражение, видя в глубине стёкол не свою усталость, а проблеск надежды. Теперь она могла позвать на помощь.

Кэсси сжала зеркало в пальцах. Этот маленький предмет в её руке вдруг стал тяжелее свинца и невесомее пера одновременно.

— Мне нужно наверх, — выдохнула она, обращаясь больше к Петунии, чем к миссис Фигг. Слова застряли в пересохшем горле.

Тётя кивнула, её взгляд был непривычно серьёзным, лишённым вопросов или раздражения. В нём читалось понимание, которого раньше между ними не было.

— Иди. А мы с Арабеллой… выпьем чаю.

Петуния повернулась к старушке с видом, не терпящим возражений, и повела на кухню. Миссис Фигг, бросив на Кэсси последний ободряющий взгляд, полный какой-то древней, птичьей мудрости, послушно последовала за хозяйкой, её стоптанные туфли бесшумно скользнули по полированному полу.

Кэсси почти взлетела по скрипучей лестнице, сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь оглушительным стуком в висках. Она ворвалась в спальню Петунии, захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной, словно пытаясь удержать весь враждебный мир с другой стороны. Она сделала глубокий, прерывистый вдох, пытаясь унять дрожь.

— Профессор Дамблдор? — тихо, почти беззвучно позвала она в зеркальную гладь, — Сэр?

Поверхность зеркала на мгновение помутнела, словно её коснулся тёплый пар, а затем изображение сменилось, будто кто-то перелистнул невидимую страницу. Вместо её лица в стекле возник знакомый, залитый лунным светом кабинет с хитроумными металлическими приборами, тихо звенящими вокруг. А за массивным дубовым столом, освещённый пламенем единственной лампы, сидел сам Альбус Дамблдор. Но сейчас это был не спокойный, всеведущий старец. Его лицо было пепельно-бледным, на высоком лбу застыла глубокая складка немой тревоги, а в глазах, обычно таких ясных и проницательных, читался неподдельный, животрепещущий шок.

— Кэсси? — его голос прозвучал приглушённо, сквозь магическую дистанцию, но с такой силой и мощью облегчения, что у неё в груди всё сжалось и перехватило дыхание. — Дитя моё… Ты жива. Мы боялись самого худшего.

— Да, профессор, — она сглотнула подступивший к горлу ком, чувствуя, как предательские слёзы снова наворачиваются на глаза, но на этот раз от странной, щемящей и горькой радости. Её всё же не забыли, и ждали.

— Ты ранена? — его голос стал твёрже, сразу возвращая Кэсси к делу. — В каком ты состоянии? — Его взгляд, казалось, мог пронзить магическое стекло и физически ощупать каждую её рану, каждый синяк. Он скользнул по её лицу, которое она видела лишь как смутное, искажённое тревогой отражение.

— Я цела в основном, — сказала она, опуская взгляд на свои исцарапанные, покрытые синяками и следами от запёкшейся крови руки. — Были пытки, и я немного отравилась ядом Нагайны… — она закончила неловким защитным смешком, а после вернула себе серьёзность, — Я очень слаба, сэр. Почти без сил, но я смогла сбежать. — И затем, выдохнув самое страшное: — Волдеморт… он её уничтожил, мою палочку.

На лице Дамблдора, озарённом мерцающим светом лампы, отразилось новое, глубокое изумление, а затем медленно, как восход, разлилась тёплая, безмерная гордость. Он покачал головой, и в его взгляде читалось нечто большее, чем просто одобрение или сочувствие, но Кэсси не могла разобрать издалека.

— Укрыться под защитой крови, которую дала тебе твоя мать… — он произнёс это тихо, почти с благоговением. — Я горжусь твоей сообразительностью. Ты воспользовалась самой древней и самой сильной магией, о которой я тебе когда-либо говорил. — Он сделал паузу, давая ей осознать всю глубину и значимость её бессознательного выбора. — Ты в безопасности там? Как обстановка вокруг?

— В городе пусто, — прошептала она, озираясь, будто стены могли подслушать. — Но я не заметила признаков волшебников. Пока что. — Она кивнула, чувствуя, как тяжёлый камень беспокойства понемногу сваливается с души под действием его спокойного, уверенного голоса. — За мной охотятся. Они были совсем близко, но, кажется, ещё не нашли меня здесь.

— Тогда слушай меня внимательно, Кэсси, — его голос приобрёл повелительные ноты. — Ты должна оставаться там, насколько это вообще возможно. Эта защита сейчас твой главный козырь. Восстанавливай силы. Ешь. Спи. Забудь обо всём на свете и дай своему телу зажить, пока имеешь возможность. — Он посмотрел на неё с такой интенсивностью, что ей показалось, будто он стоит прямо перед ней. — Я же, со своей стороны, сделаю всё возможное, чтобы разработать новый план и вернуть тебя к нам. Ты не одна. Ни на мгновение не забывай об этом. Ты совершила самый важный шаг — ты нашла убежище. Теперь дай нам время, чтобы прийти тебе на помощь.

Он замолчал, и в его глазах мелькнула тень сомнения, быстро сменённая решимостью.

— Я не могу рисковать, отправляя кого-либо из людей. Слишком велика вероятность слежки. Но я пришлю к тебе домовика. Торрена. — Увидев вопрос в её глазах, он кивнул. — Он доставит тебе защиту.

— Торрен? — в голосе Кэсси прозвучала слабая, но настоящая надежда. Конечно, нельзя было посылать и тех домовиков, которых Волдеморт знал лично, вроде Винки. Её тоже можно было отследить.

— А остальные? Тоже в школе? Винки и Нагайна? Они добрались?

— Добрались. Не переживай, они в безопасности, в отличие от тебя. Кэсси… — Дамблдор снова пристально посмотрел на неё сквозь стекло, и в его взгляде был весь груз их войны, вся тяжесть ожидания и надежды. — Будь осторожна. Доверяй лишь тем, кого знаешь. И помни: пока ты там, в безопасности, у нас всех есть время, чтобы придумать, что делать дальше.

Изображение в зеркале начало мерцать, края стали расплываться, связь ослабевала, унося с собой утешительное присутствие директора.

— Я… я постараюсь, — прошептала она, чувствуя, как её пальцы снова судорожно сжимают зеркало.

— До скорого, дорогая, — его голос прозвучал как далёкое, тёплое эхо, и зеркало снова показало лишь её собственное, усталое, но уже не такое потерянное лицо.

Кэсси медленно опустила руку, всё ещё сжимая драгоценный артефакт, в котором теперь таилась частичка обещания. Она была измучена до последней клеточки, напугана, у неё не было палочки — части её самой. Но теперь у неё был план, пусть и туманный. Было укрытие, пусть и столь ненадёжное, почти картонное. И была эта тонкая, но прочная, сияющая нить, связывающая её с теми, кто всё ещё сражался там, в окутанном тьмой мире. Она длинно выдохнула, впервые за долгие часы чувствуя, как сковывающая хватка паники понемногу ослабевает, сменяясь надеждой.

* * *

Том. Непростительный.

Как только Хогвартс-экспресс, с грохотом набирая скорость, отчалил от закопчённого перрона Кингс-Кросс, мир магглов с их воем сирен, стойким запахом гари и пыли, впитанным в каждый угол, и взрывами, эхом отзывавшимися в голове, бесследно исчез. Его словно смыло потоками шотландского дождя и пронзительной синевой неба, к которому теперь можно было поднять глаза, не боясь увидеть в нём стальные кресты вражеских самолётов.

Хогвартс, в свою очередь, встретил сияющим раем, неприступной цитаделью, куда пускали лишь избранных, пускай и не все магглорожденные вернулись после целого лета под обстрелами. Свинцовые воды озера отражали лишь облака и парящих в вышине чаек, а не зарево пожаров. Воздух был холодным, чистым и пьянящим, пахнущим листвой, мокрой травой и озоном магии, а не страхом и смертью.

Но даже это заметное, почти кричащее спокойствие не могло успокоить. Оно было обманчивым, как затишье перед бурей. Напряжение, привезённое из внешнего мира, не растворилось, а стало лишь более осязаемым. Оно витало в самом воздухе, читалось во взглядах студентов, особенно тех, кто провёл лето в эпицентре кошмара. Невозможно было расслабиться, зная, что реальный мир куда страшнее прогулок по кромке Запретного Леса или встречи с привидением в коридорах Хога.

Слизеринская гостиная, освещённая зелёным светом, пробивающийся сквозь воды озера, больше не напоминала уютное убежище. Её своды, под которыми когда-то строили планы о власти и наследии, теперь чувствовались как стены роскошной, но всё же ловушки. Том Риддл стоял у своего окна, глядя на колышущиеся в толще водоросли, но не видел их. Его пальцы бессознательно сжимались и разжимались на палочке, от воспоминаний о дрожи в подвале приюта.

Он был в безопасности. Физически. Но внутри него бушевала память о рёве бомб, о плаче детей, о леденящем душу обещании самодельного бессмертия, данном призрачным шёпотом. Спокойствие Хогвартса — не утешение, а издевка. Оно напоминало ему, что его благополучие здесь временное. Что за этими стенами мир рушится, и однажды эта буря может дотянуться и сюда, чтобы не обещал Василиск.

Он ловил на себе взгляды других. Магглорожденные и полукровки из всех факультетов, даже некоторые слизеринцы, чьи семьи были связаны с маггловским миром, все они носили в себе тот же отпечаток и скорбь о погибших друзьях и родных. Они ели, учились, смеялись, но в их глазах, в момент задумчивости, проскальзывала тень.

И потому Хогвартс в тот год не был раем, а самым красивым в мире бомбоубежищем. И каждый его обитатель, включая Тома, бессознательно прислушивался к гулу за стенами, которого не существовало, но который навсегда остался звучать внутри.

Когда от родных детям наконец начали приходить письма с радостными известиями об окончании Блицкрига, а в магических газетах перестали освещать подробности маггловской войны, стало куда легче. Словно гигантский камень, месяцами давивший на грудь, внезапно сдвинулся, позволив всем сделать первый по-настоящему глубокий вдох. Напряжённые лица студентов постепенно расслаблялись, в их глазах снова появился блеск, не омрачённый постоянной, фоновой тревогой. Смех в коридорах и на лужайках стал громче, искреннее. Великолепный замок Хогвартс наконец-то по-настоящему распахнул свои объятия, сбросив с себя зловещую тень внешнего мира. Даже профессора, казалось, стали дышать свободнее, их голоса на лекциях звучали увереннее, без прежней затаённой озабоченности.

Для Тома Риддла это облегчение стало топливом его амбиций. Страх, отступая, оставил после себя не пустоту, а закалённую решимость. Память о подвале и призрачном шёпоте, обещавшем бессмертие, не стёрлась, но превратилась из источника паники в ясный ориентир. Теперь, когда не надо было тратить душевные силы на то, чтобы просто не сойти с ума от страха, он мог направить всю свою волю на главное.

Он с новой силой погрузился в учёбу, но его интересы сместились, стали более целенаправленными. Теперь его всё чаще видели не просто в библиотеке, а в самых дальних её уголках, где пыль лежала самым толстым слоем. Он штудировал трактаты не по школьным заклинаниям, а по древнейшим и самым тёмным разделам магии: теории души, истории Философского Камня, практике создания сложных охранных чар, чья мощь граничила с запретным.

Его возвращение к роли блестящего и загадочного лидера Слизерина было триумфальным. Те, кто видел его мимолётную слабость в прошлом году, теперь наблюдали за ним с удвоенным почтением. Он не просто восстановил свою репутацию, он укрепил её, собрав свой собственный клуб по интересам и назвав его в честь самой преданной участницы — Вальбурги Блэк. Вальпургиевы рыцари, рыцари Лорда Волдеморта. Его власть над однокурсниками стала прочнее, почти абсолютной. Они шли за ним не только из страха или корысти, но и с бессознательным чувством благодарности за то, что он, их лидер, олицетворял собой незыблемый порядок и силу в мире, который недавно казался таким хрупким.

И хотя в воздухе Хогвартса всё ещё витали отголоски пережитого — в виде редких ночных кошмаров или внезапной тишины, наступавшей среди веселья — главным ощущением стало оживление. Школа вновь стала тем, чем и должна была быть: местом чудес, открытий и юности, где самая большая война пока что велась лишь на квидичном поле.

Пятый курс маячил на горизонте стратегически важной ступенью, которую Том Риддл был намерен взять штурмом. Звание старосты — законный доступ к власти, к рычагам влияния, к уважению, которое даже самые упрямые аристократы не могли бы игнорировать. Он оттачивал свои чары до блеска, его знания по всем предметам были глубже, чем у иных одногруппников, а его манера держаться внушала уверенность, что именно он единственно возможный кандидат.

Но параллельно с этой открытой подготовкой кипела другая, тайная работа. Ночные бдения над древними свитками из Запретной секции стали нормой. Он искал ключ к тому, о чём шептала ему тень в бомбоубежище, но даже самые древние манускрипты, испещрённые предостережениями и намёками, умалчивали о главном. Они говорили о продлении жизни, о сохранении тела, но не о том, чтобы сделать душу нерушимой, спрятать её от самой смерти.

«Неужели никто? — эта мысль жгла его изнутри. — Никто из великих волшебников прошлого, с их титанической силой и безграничными амбициями, не дошёл до этой истины?» Том отказывался в это верить. Столетия магических взысканий, алхимических экспериментов, тёмных ритуалов — всё это не могло не привести кого-то к великому открытию. Секрет должен был существовать. Ему просто нужно найти того, кто им владеет.

И его взгляд всё чаще останавливался на Вальбурге Блэк, живом сокровище, наследнице древнейшего и богатейшего рода и почти королевской особой. Библиотека семьи, их архивы должны были хранить то, что не доверили бы даже неприступным стенам Хогвартса.

Однажды вечером он подстерёг её, когда она возвращалась с астрономии, её пальцы были испачканы чернилами от звёздных карт, а в глазах стояла привычная усталость от общения с менее одарёнными.

— Вальбурга, — его голос прозвучал в полумраке каменного коридора, заставив её замедлить шаг.

Она обернулась, её голубые глаза, всегда такие пронзительные, оценили его с головы до ног.

— Риддл. Поздно для светских бесед.

— Это не светская беседа, — он подошёл ближе, понизив голос. — Это деловое предложение. Мне нужен доступ к тому, о чём известно лишь таким семьям, как твоя.

Она фыркнула, но не ушла. Любопытство всегда было её слабостью.

— И что ты предлагаешь взамен? Наши архивы не общественное достояние.

Том достал из складок мантии два маленьких флакона. Один источал мягкое серебристое сияние, другой — пульсировал тёмным, багровым светом.

— Зелье безмятежности высшей концентрации. Одно применение — и разум очищается на неделю вперёд, любая паника, любая тревога отступает. И… экспериментальный эликсир, усиливающий магическую проницательность. Крайне нестабилен, но он может открыть то, что спрятано. Ингредиенты, — он сделал паузу, глядя ей прямо в глаза, — были добыты с большим трудом. Думаю, они стоят нескольких часов в архивах Блэков.

Вальбурга внимательно посмотрела на флаконы. Она знала, на что способен Том в зельеварении. Это был не пустой трюк.

— Интересно, — протянула она. — И какая именно информация тебе требуется? Общие рассуждения о бессмертии тебя, полагаю, не устроят.

Том сделал последнюю, рискованную ставку.

— Мне нужны имена. Те, кто, по слухам или семейным хроникам, подобрался к разгадке ближе всех. И… — он замер, чувствуя, как напрягается воздух, — всё, что есть у Блэков о семье Гонт.

Вальбурга замерла. Её взгляд из оценивающего стал откровенно шокированным, а затем — пронзительно-аналитическим. Она смотрела на его идеально скроенную маску безразличия, на требовательный тон, и кусочки головоломки в её уме начали складываться в почти невероятную картину.

Молчание затянулось. Наконец, она медленно протянула руку и взяла флаконы, как ни в чём ни бывало.

— Наконец-то, Риддл. Я всё ждала, когда же ты спросишь о своих корнях. Зелья я возьму в качестве аванса. Попрошу отца поискать их, но особо не надейся. Гонты — проклятая семья, и лучше им оставаться забытыми, потому что я буду очень расстроена, если ты с ними встретишься и заразишься их безумием.

— Не о чём тревожиться, — кивнул Том с мягкой улыбкой.

Она развернулась и ушла, её шаги отдавались эхом в пустом коридоре. Том остался один, но в его груди бушевало пламя. Он знал, что Вальбурга не просто так согласилась и явно знала многое. И это могло как стать его величайшей тайной, так оружием против него. Но риск был необходим. Чтобы найти Поттер, чтобы найти путь к бессмертию, ему нужны были знания.

Свиток, который Вальбурга вручила ему вместе с большой книгой с записями о предках с таким многозначительным и осторожным видом, оказался не просто рецептом или рассказом. Это была расшифровка древнего папируса, украденного из египетской гробницы каким-то авантюрным предком Блэков. Текст был наполнен аллегориями и намёками, но суть проступала сквозь них, как кость сквозь плоть: хоркрукс. Осколок души. И ритуал к нему, позволявший спрятать этот осколок во внешнем объекте, который невозможно разрушить.

Ему чудилось, что вот оно, верное решение. Единственное, самое лучшее. Он уже так близок к вечности и величию. Он так близок… к ней. Кэсси Поттер, появлялась в его жизни всё чаще и Том не понимал, с чем это связано. Она мелькала на периферии сознания, но так же часто оставалась безмолвной и ощущалась уставшей. Том старался о ней не вспоминать, но временами будто бы замечал в коридорах, в такой же школьной мантии, что и у него, только с жёлтым воротником.

Однажды он зацепился взглядом за подозрительно знакомую рыжую причёску, но сразу не предал значения:

— Не объясняй им. Это бесполезное занятие. — сам не свой он прошёл мимо компании из трёз пятикурсников, заметивших в траве ежа и желающих его потрогать. Поттер как раз была против. И только когда он вернулся в Тайную Комнату он понял, насколько обыденно звучало его обращение, словно она и впрямь была там, его рыжая галлюцинация. И кажется он даже слышал её зов в огромном холодном зале, но вновь никого не увидел. И потому лишь больше загорелся необходимостью встретить её снова.

Теория хоркруксов была одним делом, а практика — другим. Свиток был уклончив в деталях, особенно в акте создания. И тогда Том вспомнил о своём самом ценном ресурсе: слизеринцах. Самым следующим в тёмных знаниях были взрослые, такие как Гораций Слагхорн. Он подошёл к этому с хирургической точностью: несколько тонких комплиментов, демонстрация исключительных успехов в зельеварении и намек на одиночество блестящего ума, ищущего наставника. И вот, он сидел в кабинете Слагхорна, окружённый запахом старых книг и дорогого бренди, и вёл свою самую важную дуэль — за знание.

— Но как же раскалывается душа, сэр? — спросил Том развесёлого и обласканого лестью Слагхорна после собрания клуба Слизней. Том старался звучать неуверенно и очень наивно, чтобы не дать старику понять, насколько животрепещущим является вопрос.

— Что ж, — поёжившись, пробормотал Слагхорн. Он утверждал, что подобный акт в разы хуже смерти и та для совершившего колдовство была бы предпочтительней, но Том в это не верил. Что может быть хуже смерти? Боги, ничего! , — Вы должны понимать, Мистер Риддл, что расколоть душу означает противное природе насилие.

— Но как его совершить?

— Посредством высшего злого деяния. Убийства. Намеренное убийство разрывает душу, а намерение перенести осколок в другой предмет делает это. Но предмет должен быть… готов к душе, иначе она просто сгинет.

— Но как?..

— Для этого существует заклинание… — Слагхорн уже и не хотел говорить — встряхивая головой как старый слон, словно на него напали москиты — но уже попался на удочку внушения, — Я его не знаю!.. Я что, по-вашему, похож на убийцу?

— Нет-нет, сэр, что вы! Прошу прощения, если обидел вас… Но всё же?

И он выложил всё. От названия заклинания и движения палочки — в форме молнии сверху вниз — и до мыслей во время самого переноса, позволяющих завершить ритуал. Том слушал, не дыша, впитывая каждое слово. Это был ответ, пусть страшный и болезненный, но ради своего Том был готов и к боли.

Следующие недели стали для Тома временем внутренней битвы, куда более жестокой, чем любая дуэль. Теория хоркрукса леденила его рассудок и душу одновременно. Убийство. С этим у него проблем не было. Он презирал тех, кто не мог сопротивляться ему, презирал слабых. Мысль устранить кого-то, кто стоял на его пути, или просто мог послужить топливом для его величия, не вызывала в нём ни страха, ни отвращения. Подумаешь, тот же кролик Снежок, только по-больше размером.

Но два аспекта терзали его. Первый — практический. Как совершить убийство во время учебного года так, чтобы не попасться? Магическое правосудие было несовершенным, но не слепым. Следы заклинаний, несчастные случаи… всё это было сопряжено с риском. Исключение из Хогвартса и Азкабан были вполне реальными угрозами его грандиозным планам. Если его палочка сохранит убивающее заклинание и его отыщут…

Второй, и куда более глубокий, — сама природа акта. «Расколоть душу». Звучало так… окончательно. Что это значило? Станет ли он меньше? Холоднее? Потеряет ли что-то, что делало его… им? Он вспомнил призрачный шёпот Кэсси Поттер, обещавший ему силу. Но та ли это сила? Он перечитывал свиток снова и снова, ища лазейку, альтернативу. Её не было.

«Оно того стоит, — в конце концов, прошептал он сам себе, глядя на своё отражение в тёмном окне. — Вечность. Бессмертие. Никакая бомба, никакая болезнь, никакой враг не смогут меня уничтожить. Ради этого можно рискнуть».

Одной безлунной ночью он прокрался в Запретный лес. Его целью стал большой, старый кабан, спавший под корнями поваленного дерева. Возможно, решил Том, смерть животного считается тоже? Хотя и очень сомневался. Том стоял над ним, палочка наготове, разум сосредоточен на чудовищном заклинании, которое он выведал. Он чувствовал, как магия сгущается, тёмная и тяжёлая.

— Боюсь, это не сработает. — прозвучало за плечом. Том вздрогнул и обернулся, но голос, преследовавший его всё время, вновь остался без источника.

— Я уверен… — убеждённо прошептал он. Ему ответил раздражённо-терпеливый вздох.

Он произнёс слова. Яркая, зелёная вспышка осветила поляну на мгновение и погасла, достигнув цели.

Кабан лежал мёртвый. Но… ничего не произошло. Никакого разрыва в душе, никакого ощущения, что часть его самого готова отделиться и устремиться в подготовленный сосуд, его дневник. Лишь пустота и горький привкус разочарования.

Том стоял над трупом, его дыхание сбилось от ярости и недоумения. Свиток не врал. Слизнорт не врал. Проблема была не в заклинании. Проблема была в жертве. Считался только человек. И это усложнило задачу.

Убийство себе подобного, наполненное злобой, презрением, осознанием нарушения фундаментального табу. Только такая тьма могла породить трещину, достаточно глубокую для хоркрукса. Граница была обозначена и он был готов её переступить. И даже не было обидно, что Поттер оказалась права. Если она появится снова, то он непременно к ней прислушается, чтобы минимизировать ошибки.

* * *

— Мой первый Мастер всегда говорил, что какой бы ни была цель, она заслуживает всех приложенных усилий, — рычал Василиск в ответ на все душевные метания мальчика. Его голос, грубый и шипящий, был похож на скрежет камня, но в нём была странная, древняя мудрость.

Том в очередной раз искал уединения и успокоения в полном шебутных подростков замке. Вокруг высились стены Тайной Комнаты, а перед мальчиком была раскрыта книга, которую было опасно читать в коридорах и гостинной, потому что вокруг было слишком уж много глаз. Потрёпанный фолиант с загнутыми углами и выцветшими чернилами лежал на каменном полу, испещрённый схемами ритуалов и предостережениями на мёртвых языках.

«Он был прав, твой Мастер, — мысленно ответил Том, проводя пальцами по шершавой странице, где описывался процесс сохранения тел в нетронутом виде после смерти. — Но он не уточнил, как вынести тяжесть этих усилий».

Из головы не шёл трепет перед ритуалом. Ему казалось, что каждый предыдущий день вёл его к этому. То, что должно было случиться дальше ощущалось правильным. Но вместе с тем, казалось, что Том в чём-то глубоко заблуждается. Только вот в чём? Свиток утверждал, что после разрыва души его будет отвергать как Смерть, так и жизнь…

— Жизнь отвергнет, — прошептал Том вслух, и его голос эхом отозвался в пустом зале. — Я ведь в этом буду уникален. А значит… один.

— Твоя решимость слаба, Мастер, — прошипел Василиск из темноты, его огромное тело шевельнулось, и послышался звук чешуи, скользящей по камню. — Она цепляется за догадки, как птенец за гнездо. Но сила… истинная сила… в умении отбросить слабость. Даже если эта слабость твоя стая.

Том закрыл глаза, пытаясь представить этот акт — не просто убийство, а нечто большее. Разрыв. Отделение. От всех. Он думал о своей матери, Меропе Гонт, такой же отвергнутой и везде чужой. О её слабости, о том, как она позволила себе умереть, бросив его. Он думал о своём отце-маггле, который отверг их обоих. В его груди закипала знакомая, чёрная ненависть. И правда, зачем ему стая, если он будет достаточно силён, чтобы ему не понадобилась их защита и поддержка? Плевать, он ведь и так с рождения был обречён, как любила поговаривать повариха Миссис Бутч.

— Я смогу, — выдохнул он, открыв глаза. В них горела решимость. — Я должен. Это единственный путь.

Он посмотрел на Василиска, на его огромный, неподвижный глаз, отражавший мерцающий свет его собственной палочки.

— Они все боятся смерти. Все цепляются за свою жалкую, короткую жизнь. Но я… я сделаю смерть своим слугой.

Том захлопнул книгу, поднялся с холодного пола и отряхнул мантии. Сомнения отступили, оставив после себя чёткий план. Оставалось лишь найти кого-то, чья смерть не вызовет подозрений. Возможно, маггла? Но его нужно сначала найти.

— Ты должен оставаться в безопасности, Том. — снова пробился голос в сознание Кэсси Поттер. Том в ответ огрызнулся, вслух, слегка озадачив Василиска:

— Тогда как прикажешь тебя искать?

Её смешок в ответ пустил по заготовку Тома табун мурашек:

— Я предлагаю дождаться меня. Натворить глупостей ты всегда успеешь, а вот исправить их уже можешь не иметь возможности.

— В чём глупость? — всё-таки заартачился он, хотя и обещал себе её слушать. Но, Мерлин, она сейчас противоречила сама себе, а Том не терпел неопределённостей. Но ответа так и не дождался. Значит и нечего ждать!

Он вышел из Тайной Комнаты, и каменная стена с шипением закрылась за его спиной. В коридорах замка всё ещё пахло жареными гренками из Большого Зала и звучали беззаботные голоса студентов, возвращавшихся в гостиные после ужина. Они жили своими маленькими жизнями, сиюминутными заботами. Они не знали, что по их дому движется тень, несущая в себе семя вечности, политой кровью. А Том Риддл шёл вперёд, и в его душе, ещё целой, но уже обречённой на раскол, не осталось места ни для страха, ни для сожалений. Только уверенность. И предвкушение.

Чем ближе подходил конец года, тем ощутимее становилась гонка за звание старосты факультета. Воздух в Слизерине, всегда пропитанный интригами, теперь и вовсе трещал с напряжением, как высоковольтный провод. Четыре кандидата от мальчишек, трое от девчонок. Все они были блистательны, старательны и хищно умны. Каждый урок превращался в бой, где нужно было блеснуть знаниями, но не слишком явно, чтобы не прослыть выскочкой. Каждое случайное столкновение с профессором Слагхорном в коридоре было шансом ненароком упомянуть о своём вкладе в благополучие факультета.

Том участвовал в этом с интересом. Он видел, как Алекса Вэнс, одна из претенденток, внезапно развила бурную деятельность по организации дополнительных занятий для отстающих. Как Абель Нотт, его главный соперник, начал с завидной регулярностью задерживаться в кабинете Слизнорта, обсуждая «тонкости сложных зелий». Все они играли в игру, правила которой Том понимал лучше кого бы то ни было.

Он был уверен, что он лучший. Его академические успехи были безупречны, его влияние на однокурсников неоспоримо, а его манера держаться внушала мысль, что он уже рождён для лидерства. Но этот азарт, всеобщее напряжение и дрожь перед отбором заражали даже его, привыкшего держать все эмоции под замком.

Конечно, ведь звание старосты означало не просто нашивку на мантии. Оно было публичным признанием его превосходства. Оно означало, что теперь и он сам значим куда больше остальных. Не просто талантливый студент из загадочной семьи, а фигура, чьё слово имеет вес. Оно давало доступ к информации, к доверию преподавателей и рычагам управления, которые пока что были ему недоступны. Как староста, он мог бы легче скрывать свои ночные вылазки, оправдывать своё присутствие в запретных уголках замка и, что самое главное, его авторитет в глазах других студентов взлетел бы до небес.

Кто подумает, что староста способен на убийство? Кто заподозрит, что за безупречной внешностью скрывается ум, одержимый самой сложной и тёмной магией? О, пожалуй, только Слагхорн. Но тот, обожжённый собственным тщеславием и страхом, держал рот на замке и лишь с опаской поглядывал на своего лучшего студента на уроках и собраниях клуба. Он с трепетом и ужасом ждал, когда же результат его неосторожных откровений и желания быть обласканным лестью гениального ученика, даст свои плоды.

И он дождался. Не в тот год, но в следующий, когда Том Риддл вновь вошёл в знакомые коридоры Хогвартса, сияя не только безупречной новенькой мантией, но и внимательным, участливым взглядом, и той самой, отрепетированной до автоматизма, вежливой улыбкой. И на его мантии, прямо напротив сердца, поблёскивал серебряный значок старосты. Символ доверия, который стал для него самой совершенной маскировкой.

Впрочем, то, что произошло в тот роковой день, было, по иронии судьбы, истинной случайностью и началось задолго до реального преступления. Кроме Тома в кабинете, где старосты обменивались заданиями и получали новые от профессоров, в тот день оказался и новоиспечённый староста Гриффиндора Чарльз Чапелл. Задиристый, горячий грязнокровка, который едва ли терпел студентов Слизерина поблизости. Не без оснований, естественно — за год он успел стать жертвой нескольких неприятных розыгрышей, явно инсценированных студентами с зелёными воротниками.

Том считал, что этим межфакультетским склокам не место среди коллег, но Чапелл был много мнения. Он вечно пытался поддеть его и Вальбургу, которая, высокомерная и невозмутимая, стояла рядом и разбирала бумаги, с таким же значком слизеринской старосты на груди.

— Смотри-ка, Риддл, — голос Чапелла прозвучал громко и насмешливо, нарушая тишину кабинета. — Уже и сиротку-полукровку удостоили значком. Видно, Слагхорн так расстарался, что даже для тебя исключение сделали. Или ты ему не зелье, а что-то покрепче подсунул?

Вальбурга замерла, её пальцы сжали пергамент. Том же медленно повернулся. Его лицо было абсолютно спокойным, лишь в глубине тёмных глаз вспыхнула крошечная опасная искра.

— Чапелл, — произнёс он голосом, тихим и ровным, как поверхность озера. — Твоя глупость была бы забавна, если бы не была так утомительна. У нас есть обязанности. Попробуй сосредоточиться на них, если, конечно, твой интеллект позволяет.

Он намеренно говорил свысока, как взрослый с неразумным ребёнком. Это всегда выводило Чапелла из себя лучше любой ответной грубости.

— А ты не задирай нос, выскочка! — вспыхнул гриффиндорец, делая шаг вперёд. Его лицо покраснело. — Я знаю, что вы там все вытворяете в своей змеиной конуре! Полагаю, и твоя мамаша была такой же…

Он не успел договорить. Он не знал, какая струна зазвучала в Томе от этого намёка. Но он увидел, как лицо Риддла побелело, а его рука с такой силой сжала край стола, что костяшки пальцев стали похожи на мрамор.

Внезапно Чапелл взвыл от боли и схватился за голову. Со столов и полок с грохотом посыпались книги, чернильницы, свитки. Магия, тёмная и тяжёлая, волной исходила от Тома, неконтролируемая. Это был взрыв ярости, который Том не сумел сдержать.

— Риддл! — резко сказала Вальбурга, и её голос, как ледяная вода, обжог его.

Том заставил себя выдохнуть. Хаос прекратился. Чапелл, бледный и испуганный, смотрел на него с оттенком страха. Он будто видел перед собой нечто леденящее и смертоносное. Целую секунду, а потом его рот возмущённо перекосился, а лоб нахмурился. Том не стал выслушивать его крики.

— Извини, — произнёс Том, и его голос вновь стал безразличным. — Кажется, я не выспался. Неловко получилось.

Он развернулся и вышел из кабинета, не оглядываясь. Сердце его бешено колотилось, но не от страха разоблачения, а от осознания собственной потери контроля. И от жгучего желания, которое впервые стало таким ясным. Желания заставить такого, как Чапелл, замолчать. Навсегда. Но убивать его в стенах школы вручную было никак нельзя.

— Пусть сдохнет. Я направлю тебя, а ты его убьёшь. — Том настраивал Василиска на славную, но стремительную охоту, — Скинут на артефакт или полтергейста.

— Я готов служить Мастеру в любом деле. Я принесу грязнокровке её наказание.

Но вышло совсем не так, как он задумывал. План казался безупречным: после отбоя, используя тайные ходы, известные только ему и его гигантскому питомцу, добраться до коридора на третьем этаже, где по графику дежурил Чапелл. Уединённое место и глубокая ночь идеальные условия для первого убийства. Дальше будет легче, когда придёт момент самому вскинуть палочку. Кто же знал, что простая случайность, каприз судьбы, окажется сильнее всех его расчётов?

Кто мог предугадать, что в ту самую ночь в туалете на третьем этаже окажется Миртл Уоренн? Вечно плачущая, несчастная грязнокровка, сбежавшая от насмешек однокурсников в своё единственное убежище.

Том, затаившись в тени, услышал её всхлипывания уже после того, как отдал приказ. Он прошептал пароль, и стена с шипением отъехала. Чудовищный змей, послушный воле своего хозяина, скользнул в туалет. Том остался в проходе, слушая и ожидая, что Василиск вот-вот скользнёт мимо. Вместо этого из туалета раздался пронзительный, обрывающийся на самой высокой ноте девичий визг. Потом — оглушительная тишина.

Лёд ужаса сковал Тому сердце. Неужели девчонка додумалась открыть дверь именно в тот момент, когда Василиск проползла рядом?

Он ринулся вперёд, приказав василиску вернуться, пока не прибежал всё тот же Чапелл. Существо послушно скользнуло обратно в тёмную щель. Том заглянул в туалет. Тело Миртл лежало на кафельном полу бездыханное, её очки валялись в стороне, а в глазах застыло вечное изумление.

Проклятие сорвалось с его губ. Всё пошло наперекосяк. Не та жертва. Не тот момент. Не та смерть. Эта смерть была бессмысленной, случайной, грязной. Она не несла в себе того очищающего от яда гнева возмездия. Нелепая, глупая ошибка. И тут же, словно по злому умыслу, послышались шаги. Дежурный Чапелл, привлечённый шумом, появился в коридоре.

— Эй, что здесь происходит? — голос Чапелла прозвучал настороженно.

Том отпрыгнул назад, в тень тайного входа, и стена закрылась за ним как раз в тот момент, когда Чапелл заглянул в туалет. Его оглушённый крик «Девочка! Мёртвая девочка!» стал похоронным маршем по всем планам Тома. Теперь ему предстояло не создавать хоркрукс, а спасать свою шкуру, и впервые за долгое время Том Риддл почувствовал запах страха — своего собственного.

Его так не страшили даже предстоящие С.О.В., как начавшееся следом за смертью Уоренн расследование. Замок, обычно живший своей тайной, мистической жизнью, был наводнён чужаками. Ауры авроров в строгих мантиях и работников Министерства ощущались повсюду. Они задавали вопросы, осматривали стены, их подозрительные взгляды скользили по каждому студенту. Для Тома, чьё существование было сплошной тайной, это было подобно тому, как если бы его душу выставили на всеобщее обозрение.

А Василиск, теперь получивший возможность покидать Тайную Комнату через её многочисленные ходы, подкидывал новых забот. Из-за его взгляда некоторые студенты не умирали, но каменели, застывая в ужасных, неестественных позах, как после встречи с Медузой Горгоной. Эти «окаменелости» вызывали ещё большую панику, чем сама смерть. Они были зримым, пугающим доказательством того, что в стенах Хогвартса притаилось нечто древнее и ужасное. Каждый день приносил новые слухи, новые догадки. Напряжение быстро стало для Тома, которому приходилось держать марку и играть роль шокированного и сочувствующего однокурсника, невыносимым, как заноза в пальце. Что ж, был и плюс. Ему хотя бы не приходилось притворяться: леденящий страх быть разоблачённым делал его лицо бледным и встревоженным без всякой игры, хотя в эти моменты он думал лишь о себе, а не о бедных обездвиженных студентах.

Единственным, чему он мог доверить свои безрадостные мысли, был тот самый подаренный Малфоем дневник. По ночам, попеременно с созданием чар для полёта без метлы, доработкой ритуала для разделения души и зубрёжкой к экзаменам, Том зачаровывал свою тетрадку всеми возможными сохраняющими и защитными заклинаниями, какие только смог отыскать. Всё написанное теперь мгновенно исчезало, стоило ему перевернуть страницу, а открывалось лишь после демонстрации его личного, уникального магического следа.

— Проклятый дневник… — прошептал у него над ухом знакомый, призрачный голос. — В этот раз доверь его кому-нибудь более сообразительному, чем Малфой.

Том внутренне вздрогнул, но даже бровью не повёл, ведь кроме него в спальне находились ещё трое спящих соседей. Откуда она только знала? Что ещё было известно этой Кэсси Поттер? Может, стоит прислушаться хотя бы к этому совету? В любом случае, пока Том никому своё сокровенное доверять не собирался. Более того, теперь, когда он распробовал вкус крови, он собирался наконец применить свои знания. Что ему эта девчонка, Плакса Миртл, убитая Василиском? Грязь под ногами, никчёмная грязнокровка. Том возвышался над ней и над всеми ей подобными. Он был сильнее, умнее. У него был план. Чапелл вскоре тоже пал в окаменение от взгляда Василиска, так что Том был удовлетворён и наконец готов к ритуалу. Быстрое убийство, такое же быстрое заклинание и половина души навсегда будет запечатана на страницах дневника.

Боль, которую парень почувствовал в момент разрыва не описать ничем. Это была чистая агония, отупляющая, ослепляющая, страшная, как смерть. Том думал, что останется там, в этой заброшке рядом с трупом старика и насколько же бесславной будет эта смерть. Но время шло, резь в области ядра длилась-длилась, пока не начала сходить на нет. Замыленным от слёз взглядом Том видел лишь кафельный пол ветхого дома и ботинки мёртвого мужчины. Всего секунду назад он бредил, грезил, что видел Бога, или Магию, или что там вообще ещё существует, а сейчас он сам был этим. Бессмертным могущественным существом. Этого хотела его рыжая галлюцинация? Его могущества? Отлично, он не собирался разочаровывать. Ведь это только начало. Хотя воспоминания о боли и вызывали у него неприятные тошнотворные мурашки.

Он отчаянно хотел остаться и увидеть, чем закончится расследование, да и в приют возвращаться совсем не улыбалось, к этим смертным мерзким людишкам, которые теперь были не в силах понять его, пережившего самый страшный темномагический ритуал, но всё опять было решено без него. Том год из года пытался добиться разрешения остаться в школе на лето, со времён первых бомбёжек. Если бы Диппет только знал, с кем говорит теперь…

— … Я только что прочитал твоё обращение, — слабым, дребезжащим голосом вещал древний, как бивень мамонта, директор Диппет.

Том сидел перед ним как на иголках. Когда тебя в таких условиях вызывают на ковёр, это не предвещает ничего хорошего. Но Диппет был настроен мирно и даже с искренним сожалением оправдывался:

— Мой дорогой мальчик, я просто не могу разрешить тебе остаться на лето в школе. Ведь, наверное, тебе хочется побывать дома на каникулах?

— Нет, — тут же, почти резко, ответил Том. Что этот старик вообще понимал? — Я бы предпочёл остаться в Хогвартсе, чем отправиться к этим… этим…

Он не мог выразить всего своего отвращения. К разбитому бомбами Лондону, к озлобленным, напуганным горожанам, к вони и нищете приюта. К смертности, повсеместным болезням и лишениям. Диппет расспросил и об этом, после того, как узнал о родителях. Том говорил неохотно, сквозь зубы, но сопротивляться настойчивому, хоть и доброму, интересу не мог.

— Принимая во внимание особые обстоятельства, можно было бы пойти тебе на встречу… — задумчиво протянул старик.

Сердце Тома ёкнуло, он уже был готов расплыться в благодарной улыбке, как его жестоко осадили.

— Но в школе сейчас такая ситуация… — Диппет покачал седой головой. — Было бы неразумно позволить тебе остаться в свете последних трагедий. Тебе будет гораздо безопаснее далеко отсюда, в твоём приюте. В Министерстве Магии, должен тебе признаться, идут разговоры о том, чтобы закрыть школу. Ведь мы пока, увы, не приблизились к установлению причины… этих неприятностей.

Кабинет Том покидал с таким чувством, словно его вытолкали в спину. Воздух Хогвартса, обычно такой живительный, казался ему теперь ядовитым. Его планы рушились. Его убежище отбирали. Его снова, как какого-то бесправного ребёнка, отправляли туда, откуда он так отчаянно пытался сбежать. И самый горький яд заключался в том, что причиной всему был он сам. Его собственное чудовище, лишало его дома. Бессильная ярость пожирала его изнутри, и в тот момент он возненавидел не только магглов, но и весь этот глупый, несправедливый волшебный мир, который снова отторгал его. Как после всего, что он сделал для выживания, судьба смела отправлять его туда, где он мог подвергнуться опасности? Его тело всё ещё смертно, чёрт возьми. Какой вообще был во всём этом смысл? Он тряхнул головой, отгоняя безрадостные мысли. Что сделано, то сделано.

Решение пришло пару вечеров спустя. Том знал, что у младшекурсника, полу-великана Рубеуса Хагрида, давно проявилась страсть к опасным и тёмным тварям, и что тот прятал их в потайных комнатах Хогвартса. Кто, как не он лучший вариант на роль козла отпущения?

— Арагог никогда никого не убивал! — вопил Хагрид юным, но уже внушительным, басом. Том оставался к нему глух и превосходно справлялся с ролью старосты, который раскрыл тайну нападений.

— Отойди в сторону! — теперь и он сам повысил голос. Школьник не подчинился, и был сбит с ног заклинанием.

В тот же миг дверь за его спиной распахнулась из неё выскочило огромное мохнатое существо с восемью ногами и мощными острыми хелицерами. Кошмарный паук, тот самый «монстр», которого все так надеялись найти. Том поднял палочку, но произнести заклинание не успел, ведь Хагрид сбил его с ног на пол.

Арагог сбежал.

— Это было абсолютно нечестно, — с заметным осуждением пожурил его призрачный голос Поттер позже, когда Том, уже получив свою порцию восторженной похвалы от директора Диппета, наслаждался заплаканным, разбитым лицом «виновного» Хагрида на церемонии отчисления.

— Ты должна быть благодарна мне за то, что школу не закроют, — раздражённо парировал он мысленно, бредя по пустынному вечернему коридору. — Так и осталась бы со своими Дурслями!

Голос в его голове помолчал, и в этой паузе повисло нечто тяжёлое и настороженное. А когда Кэсси заговорила снова, в её тоне появились странные, подозрительные нотки, которых Том раньше не слышал:

— Ты знаешь, что я училась позже тебя… И с кем жила в детстве. Ты помнишь меня, Том?

Он замер на месте, как вкопанный. Струйка страха пробежала по его спине.

— Откуда ты знаешь? — её голос стал настойчивее, почти требовательным. — Ты помнишь?..

Вопрос повис в воздухе, полный невыразимой надежды. Впервые её присутствие ощущалось не как утешение или помощь, а как опасность. Как щель в его собственной защите, в его разуме. И Том не знал, что пугало его больше: возможный ответ или то, что вопрос был задан вообще. Теперь он сомневался, кем является он сам. Ведь он не мог помнить никакую Кэсси Поттер. Он никогда в живую не был с ней знаком…

Всё лето в приюте Вулла превратились из досадной неприятности в кошмар наяву, благодаря попыткам Поттер прорвать защиту его разума. Его мучили сны, в которых шипение василиска смешивалось с детским плачем, а тени на стенах складывались в образы нападающих в белых масках. Но хуже снов были прорывавшиеся сквозь трещину в плотине его сознания обрывки чужих воспоминаний. Яркие, как вспышки света, и такие же болезненные. Он видел маленькую рыжую девочку в жёлтом платье, которую заставляли мыть пол вручную, как эльфа; чувствовал жгучую обиду и одиночество, сидя под лестницей в тёмном чулане; слышал эхо насмешек и слово «Поттер», произнесённое с презрением, словно оно было ругательством, а потом видел как «Поттер» приобретает другие значения в устах двух других ребят, которым обладательница фамилии стала дорога. Школа, работа в лавке зелий, отчаяние, бедность, встреча на мосту с… его отцом? Или это был сам Том, только взрослый? Он не смог понять. С каждым днём этих навязчивых видений становилось больше, а сам Том становился тише и мрачнее, уходя в себя, словно пытаясь спрятаться от вторжения в собственный разум.

Его мало заботили дела в приюте, да и его самого никто не трогал. Миссис Коул, окончательно уставшая от его странного, отстранённого поведения и безразличного взгляда, попросту ждала, когда он отживёт здесь последнее лето, а на следующий год, став совершеннолетним, уже не вернётся. Она смутно понимала, что с него ничего не возьмёшь, кроме проблем, и предпочитала не связываться.

Кроме прочего, Тома грызли мысли о бессмысленности и чудовищной цене того, что он сделал. Воспоминания Кэсси давали ему совсем не двусмысленную картину будущего. Он видел обезображенное змеиное лицо, лишённое носа, чувствовал холод не-жизни в жилах, осознавал фантомную боль от разорванной на клочья души. Он видел самого себя — или то, во что он превратится — и это зрелище наполняло его не гордостью, а отвращением и ужасом.

Но он яростно отрицал эти намёки, отталкивал их. «Это слабость, — твердил он себе, сжимая кулаки. — Она пытается остановить меня, напугать. Я избранный. Я стану сильнее смерти. Я не допущу этих ошибок».

Тем не менее, паранойя его росла, питаясь этими обрывочными видениями. Каждый шорох за дверью, каждый взгляд прохожего на улице казался ему угрозой. И в этом болоте страха и сомнений его единственным «спасением» стал дневник. Но общение со второй, заключённой в него частью души не приносило утешения. Это был диалог с самим собой, запертым в ловушке, озлобленным и ещё более одержимым. Их «беседы» погружали Тома в ещё большее болото из догадок, теорий заговора и лихорадочных попыток заранее исправить всё, что, как ему теперь казалось, должно было с ним произойти. Попыток таких же бессмысленных, как и его отрицание, ибо будущее, которое он видел, было уже написано его собственным выбором всё же разорвать свою душу. И теперь, даже зная возможный конец, он был не в силах свернуть с пути, ибо этот путь был вымощен камнями его собственной гордыни и страха перед забытьем.

Он строил планы по созданию не семи, а большего количества хоркруксов, чтобы запутать след. Планы по поиску верных слуг, которые не осмелятся предать. По устранению потенциальных угроз ещё до их появления. Но все это казалось ему жалкими, бессмысленными попытками построить замок на зыбучих песках. Он видел пропасть, в которую катился, убеждая себя, что на этот раз он сможет проскочить.

И так, в тишине своей убогой комнаты, под аккомпанемент городского шума и шепота в собственной голове, Том Риддл вёл свою самую безнадёжную битву — не с Дамблдором, не с одногруппниками, а с призраком собственного, уже предрешённого, падения. И проигрывал.

— Что-то ты какой-то тревожный, Том, — заметила как-то Вальбурга, прокручивая между пальцами локон своих чёрных кудрей. Она поймала его в библиотеке, бессмысленно глядящего перед собой на портрет какого-то мага, который всё не мог дозваться до него и прогнать прочь от своей картины. Голос Вальбурги был скептично-насмешливым: — Шестой год свободен от экзаменов, а ты по-прежнему просиживаешь в библиотеке. Ты решил запихнуть в себя вообще всё? Как бы твой мозг не вскипел, малыш.

Том медленно перевёл на неё взгляд. Его глаза, обычно такие острые и проницательные, сейчас были затуманены, словно он смотрел сквозь неё, в какую-то внутреннюю бездну. Он не спал ночами, и это начинало сказываться. Тени под глазами, чуть более резкие движения.

Антуан Розье, решивший проводить Блэк к библиотеке, тоже высказался, желая блеснуть остроумием:

— Смотри, он скоро буквами блевать начнёт.

Шутка повисла в воздухе, не встретив ни смеха, ни поддержки. А потом, когда Том медленно, почти механически, поднял на него свой прохладный, безжизненный взгляд, Розье резко спрятал свой, словно сказал что-то неподобающее и пристыдился. Конечно, Том был их лидером, и к нему полагалось обращаться подобающе.

Впрочем, Том ему ничего не сказал. Он просто позволил этим словам раствориться в тишине библиотеки, и это молчание было куда страшнее любой отповеди. Оно было знаком полного, абсолютного пренебрежения, словно Розье был не учеником Слизерина, а пятном пыли на полу.

Затем его взгляд вернулся к Вальбурге.

— Есть вещи поважнее экзаменов, — произнёс он наконец, и его голос прозвучал глухо, без привычных интонаций. — Знания, которые не найти в учебных программах…

— Похоже, эти знания не идут тебе на пользу, — парировала Вальбурга, её цепкий взгляд не упускал ни одной детали его измождённого вида. — Ты выглядишь так, будто увидел собственного призрака.

Её слова попали в самую точку с пугающей точностью. Том почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Она была слишком проницательна. Он не мог позволить им видеть его слабость, его смятение. Его власть держалась на образе непоколебимой силы.

— Озабоченность — не то же самое, что тревога, Вальбурга, — отрезал он, в его голосе вновь зазвучали стальные нотки. — Пока другие тратят время на пустые разговоры, я работаю над тем, чтобы наше наследие не кануло в лету. Если это кажется тебе странным, возможно, тебе стоит пересмотреть свои приоритеты.

С этими словами он резко поднялся, отодвинув стул с таким скрежетом, что даже волшебник с портрета взвыл от негодования. Не оглядываясь на них, Том направился к выходу из библиотеки, оставив за собой гробовую тишину. Его спина была прямой, походка — уверенной, но внутри всё кричало от хаоса.

— Постой, Риддл! — окрик, который прилетел ему в спину, был не просто строгим: в нём звучала сталь, отточенная поколениями аристократического высокомерия. Том замер, не оборачиваясь, но внутренне напрягшись. Со злой Блэк шутки были плохи. Боги, да он в её честь даже свой клуб «Вальпургиевых Рыцарей» назвал, настолько её мнение и её кровь были для него важны. Не в качестве друга, а скорее как стратегический актив.

Он медленно повернулся, его лицо вновь приняло отполированное до блеска выражение вежливой отстранённости.

— Да, Блэк?

Она стояла, слегка склонив голову набок, её глаза, казалось, сканировали каждую трещинку в его броне.

— Ты можешь сколько угодно быть «озабочен» будущим, — она произнесла это слово с лёгким, язвительным подчёркиванием, — но это не должно толкать тебя к беспамятству, а после и в могилу. Ты таешь на глазах. И это выглядит не как усердие, а как слабость.

Том не дрогнул, но её слова, как иглы, впились в его самолюбие. Слабость. Именно этого он и боялся.

— Собрание сегодня будет? — продолжила она, не дожидаясь ответа. Её тон смягчился, став деловым. — Малфой обещал привезти для нас развлечений. Тебе не помешало бы отдохнуть. Отвлечься. Прежде чем ты сотрёшь себя в порошок ради знаний, которые, я уверена, никуда не денутся.

В её предложении была вполне практичная логика, которую он не мог игнорировать. Она была права. Его одержимость пожирала его изнутри, и это начинали замечать. Он должен был взять себя в руки. Показать силу, а не измождение. Собрание его будущих «Пожирателей Смерти» — как он теперь знал из воспоминаний Поттер — было идеальной сценой. Там, в окружении друзей и последователей, он снова мог почувствовать себя могущественным, а не затравленным зверем.

Он позволил себе сделать небольшую, почти невидимую уступку, лёгкий кивок.

— Собрание будет. В обычном месте. После отбоя.

— Отлично, — Вальбурга ответила тем же кивком, её губы тронула тень удовлетворения. Она видела, что он её услышал. Этого было достаточно.

Том продолжил путь прочь из библиотеки. В его душе боролись ярость от того, что его уличили в слабости, и холодная благодарность за вмешательство. Вальбургу была единственной, кто осмеливался говорить с ним так прямо. Ну, разве что, кроме Малфоя, но тому хватало гибкости, чтобы заискивать, а не приказывать.

— Не хочешь попробовать? — Абраксас протягивал ему раскрытую пачку сигарет. Не маггловских, которые продавались на каждом углу в Лондоне, а каких-то с толстой, золочёной этикеткой и туго набитым табаком. — Стащил у отца. Ему из Франции целую коробку привезли.

Том качнул головой, его взгляд скользнул по пачке с лёгким презрением. Всё курили: и магглы в приюте, и многие взрослые волшебники, но именно эта заурядность, эта стадная привычка большинства и отвращала его. Он стоял по ту сторону обыденности, на пороге вечности, где подобные мелкие слабости были немыслимы.

— Да ладно тебе! — фыркнул Малфой, явно ожидавший другого ответа. Его бледное лицо выражало лёгкое разочарование.

— Это не нормально, Риддл… — со снобистским смешком вставил Нотт, наблюдавший за сценой с видом знатока. Том встретил его взгляд своим собственным острым, и смешок Нотта тут же замер. Но тут же, желая сгладить напряжённость и показать, что всё ещё «свой», Нотт добавил с наигранной почтительностью: — Ах, да, простите, «Лорд Волдеморт».

Это прозвучало ещё более насмешливо, и Том почувствовал, как знакомое, раздражение поднимается в нём. «Не нормально»? Эти никчёмные аристократы, вся значимость которых заключалась в прахе их предков, смели указывать ему, что нормально? Его пальцы непроизвольно сжались.

Но он не мог позволить себе вспышку. Не здесь. Не сейчас. Его ум, холодный и расчётливый, мгновенно взвесил все «за» и «против». Его власть над ними была хрупкой, построенной на их восприятии его как сильного, но своего. Слишком резкий отказ, слишком явное пренебрежение их «нормами» могли оттолкнуть их. Они должны были видеть в нём лидера, а не чудака. Мгновение спустя на его лице расцвела та самая, безупречно контролируемая улыбка, которая не достигала его глаз.

— Почему бы и нет? — произнёс он с лёгкой, наигранной небрежностью, принимая из рук Абраксаса тонкую, коричневую папиросу. Словно снизошёл до их уровня. — Раз уж ты так настаиваешь.

Его наказанием стали мерзкий вкус и кашель от дыма, забивающего нос и рот. Но был и плюс: он и впрямь почувствовал себя лучше, принадлежа к собственному кругу, пусть и не надолго. Тогда он ещё не знал, что вкус табака может быть куда слаще, если сигареты не подарены со снисхождением, а завоёваны в качестве трофея. Правда тошнило его от них не меньше, чем от Малфоевских сигар. Нет, даже больше, и не только от вкуса. Бело-зелёная пачка «Вудбайн», пылившаяся в кабинете его отца в особняке Риддлов, была куда более противной, грубой, но в тот миг, когда он закурил одну, прижавшись спиной к холодной стене чужого дома, она ощущалась… родной. Последним прощальным, ядовитым подарком для нелюбимого, непризнанного сына. В этот дом он сам много лет спустя привёл Поттер и заставил создать хоркрукс. И тогда он больше не был один. Вот в чём дело, теперь знал он…

В момент, когда палочка Тома воспроизводила древнее убивающее заклинание и переносила очередной, осколок его истерзанной души в ворованное у старика из лачуги, любимого дядюшки Морфина, кольцо с Воскрешающий Камнем внутри, Том чувствовал ликование и опьяняющее удовольствие от возмездия. Его отец, Том Риддл-старший, и его бабушка с дедом не любили его и не ждали. Они смотрели на него, волшебника, с тем же отвращением, что и на его мать, пытались прогнать самыми грязными словами и поплатились за это. Он был прав в своей мести. Он был силён. Он был прав целых полчаса, пока реальность не ударила его под дых.

С каждой обшаренной в поисках секретов и осколков чужой жизни комнатой роскошного, но пустого особняка, Тому становилось всё более тошно, колючий ком в животе рос. Воздух пах дорогими духами, чистотой и керосином от ламп. Он смотрел на фотографии на камине — улыбающиеся, беззаботные лица людей, которые были его по крови, но навсегда остались чужими. Он уничтожил не просто препятствие. Он стёр с лица земли свою собственную, альтернативную жизнь, которая могла бы быть, но никогда уже не будет. Он шёл аккурат по той дороге, которой хотел избежать.

В этот раз разрыв души прошёл легче и куда более безболезненно, позволив оправиться быстрее. Тело привыкало. Это ли не сила? Не могущество? Но что стоили они, если ты… один? Абсолютно, бесповоротно один? Последние надежды, последний призрачный шанс на какую-либо нормальную жизнь, на семью, лежали в столовой тремя бездыханными трупами под нелепо-весёлую, бодрую песню, доносящуюся из радио на кухне. Разве Том этого хотел? Этой пустоты? Этого всепоглощающего одиночества, которое было куда страшнее любой боли?

На улице, за порогом дома, который он только что осквернил и лишил жизни, его стошнило. Не столько от слабости физической, сколько от беспомощности душевной. От осознания чудовищной, необратимой платы за бессмертие. Это чувство опустошённости уже было с ним и до, но тогда ему удалось откинуть его, списать на усталость и волнения после смерти Миртл. Сейчас же, с кольцом-хоркруксом, пылающим в кармане как знамя его падения, ему хотелось только выть, как раненому зверю, и оплакивать собственную, навеки искалеченную судьбу.

— Ну-ну, — прозвучал у него в голове тихий, почти материнский голос Поттер, и Том почувствовал невесомый, призрачный след ладони на своих взмокших от пота волосах. — Приходи в себя, милый. Пора идти, пока тебя здесь не заметили.

И он пошёл, шатаясь, оставляя позади тёмный дом и три трупа, унося с собой не только второй хоркрукс, но и знание: каждый шаг к бессмертию отныне будет отдалять его не только от смерти, но и от всего, что могло бы сделать его человеком. Теперь он был монстром, магическим экспериментом. Которому долгое время не с кем было разделить завоёванные сигареты. А потом он обрёк на страдания и Кэсси Поттер. Ну, он хотя бы больше не был один, верно?

* * *

— Нам пришлось проехать четыре блокпоста на выезде из Лондона, представляешь? Аппокалипсис какой-то, — раздался знакомый, но повзрослевший голос из прихожей, грубоватый и уставший.

Кэсси замерла на лестнице, вжавшись в угол, в тени. Она наблюдала, как Дадли — уже не тот пухлый мальчик, а широкоплечий, уверенный в себе мужчина в классических брюках и фланелевой рубашке под потрёпанной ветровкой — обнял Петунию. Его движения были осторожными, но в них читалось глубокое облегчение. Дорога из Лондона в таких условиях должна была быть кошмаром. Рядом с ним стояла стройная женщина с добрыми, уставшими глазами — Мелисса, его жена, как успела сообщить Петуния. Цветочное имя, всё согласно семейной традиции Эвансов. Она тоже обняла миссис Дурсль, и её тихое приветствие прозвучало со всем возможным в этой ситуации теплом.

Но главным сюрпризом стал маленький комочек энергии в розовом платьице, который с визгом бросился к ногам Петунии.

— Бабуля!

Петуния, обычно такая чопорная и сжатая, буквально расцвела. Она подхватила пятилетнюю девочку — Дейзи, как мгновенно догадалась Кэсси, — и прижала к себе, закрыв на мгновение глаза. В её усталом, осунувшемся лице появилось что-то мягкое, почти незнакомое, смывающее годы вечного недовольства.

Дадли, сняв ветровку, собирался повесить её на вешалку, но его рука замерла в воздухе. Взгляд упал на висящий рядом чёрный балахон — мантию Кэсси — и на стоящие внизу потрёпанные, испачканные землёй ботинки, явно не подходящие по размеру его матери.

— Мам, у тебя гости? — спросил он, и в его голосе прозвучала лёгкая настороженность.

Кэсси не шевелилась. Она не ожидала увидеть кузена этим вечером, но судьба, казалось, нарочно собирала их всех здесь, в этой точке, словно для последней семейной сцены. Она не чувствовала страха — рычание машины под окном было сейчас куда более желанным звуком, чем зловещий гул заклинаний, — лишь такую же как у Дадли настороженность. Как он отреагирует? Вспомнит ли её вообще? Может, до сих пор хранит в памяти детские склоки? Или взрослая жизнь, как наждачная бумага, стёрла острые углы старых обид? Она видела, как он заботится о своей семье — твёрдой рукой поправляя сумку на плече жены, бросая быстрый, проверяющий взгляд на дочь, — и это был совсем не тот Дадли, которого она знала. Тот, четырнадцатилетний хулиганистый и избалованный мальчишка из её воспоминаний, теперь казался спокойным, надёжным, даже приятным. «Кто бы мог подумать, — промелькнуло у неё в голове, — что взрослая жизнь сумеет переплавить даже его несносный характер».

Петуния, всё ещё державшая смеющуюся Дейзи на руках, бросила короткий, но выразительный взгляд в сторону лестницы. Дадли мгновенно за ним проследил.

Его глаза встретились с Кэсси. Сначала в них было лишь чистое недоумение, попытка опознать незнакомку, застывшую в полумраке. А потом — щелчок. Мозг сложил пазл. Его брови поползли вверх, челюсть слегка отвисла. Он застыл, буквально впав в ступор, переваривая невероятное зрелище: его проклятая кузина-волшебница, объект детских насмешек, стояла в прихожей его матери, как ни в чём не бывало.

— Кэсси? — наконец выдавил он, и его голос прозвучал хрипло и неестественно тихо. В нём не была лишь полная растерянность. А потом его взгляд, всё ещё пристальный, подёрнулся тёплым беспокойством. Он осматривал её, и ему явно не нравилось то, что видел: усталость, вписанная в каждую черту, бледность, свежие царапины.

В этот момент Кэсси поняла главное: они все изменились. Дадли вырос. Не просто повзрослел, а стал другим человеком. И, возможно, в этом искривлённом мире, в этой осаждённой крепости на Тисовой улице, у них появился шанс начать всё с чистого листа. Прямо здесь, под защитой крови, которую они, как ни парадоксально, разделяли.

— Привет, Большой Д, — невыразительно с кривой ухмылкой сказала Кэсси.

Это старое детское прозвище, которое она не использовала годами, повисло между в прихожей. Оно было одновременно и вызовом, и предложением мира — проверкой, осталось ли что-то от того мальчика, который когда-то гонялся за ней по дому с игрушечным пистолетом или подсовывал жуков под дверь спальни.

— Выглядишь ужасно, — пробормотал с такой же лёгкой ухмылкой. Забота в его тоне перемещалась с растерянностью. Мелисса, всё ещё стоявшая рядом, тихо ахнула и шлёпнула его по плечу.

— Дадли! — прошептала она с мягким, но настойчивым упрёком.

— Что? — он развёл руками, смотря то на жену, то на Кэсси с видом человека, который просто высказал очевиднок. — Она и сама это знает. Посмотри на неё!

А после поспешил представить женщин друг другу, по джентельменски взмахнув в сторону Поттер рукой:

— Мел, это Кэсси. Моя… кузина. Кэсси, то Мелисса, моя жена.

Мелисса мягко улыбнулась Кэсси, её взгляд был на удивление лишён осуждения, страха или даже простого любопытства. В нём было лишь принятие.

— Привет, Кэсси. Я рада наконец-то встретить тебя. Много слышала о тебе от Дадли.

— Я тоже рада, — Кэсси кивнула, чувствуя лёгкое головокружение от нормальности этого диалога. — Не знала, что этому засранцу достанется такая красавица.

Они одновременно посмеялись под пыхтение Дадли. Дейзи, притихшая на руках у бабушки, уставилась на Кэсси своими огромными, ясными глазами, в которых отражался весь мир без страха.

— Папа, а кто такая «кузина»? — прошептала она.

Дадли замер, глядя на Кэсси, и в его взгляде был немой, но отчётливый вопрос. Разрешишь ли ты объяснить? Можем ли мы говорить открыто? Примешь ли ты нас спустя столько лет обид?

Кэсси медленно спустилась с последней ступеньки, всё ещё чувствуя слабость в ногах, но теперь уже по другой причине. Это было не истощение, а головокружение от сюрреалистичности происходящего. От того, что её прошлое и настоящее сталкивались здесь, в этой тесной прихожей, создавая совершенно новую, немыслимую реальность.

— Я… твоя тётя, — тихо сказала она, глядя на девочку. И, переводя взгляд на Дадли, добавила простой, бытовой вопрос, который в данных обстоятельствах звучал как величайшее предложение о мире: — Чаю?

Уголок рта Дадли дёрнулся. Он покачал головой, и в его глазах мелькнула тень старого, знакомого упрямства, но уже без злобы.

— Не, я предпочитаю кофе, — ответил он, и его голос снова приобрёл долю нормальности.

Кэсси хмыкнула, и это был первый по-настоящему лёгкий звук, вырвавшийся из её горла за долгое время.

— Я тоже, вообще-то.

Они впятером устроились в гостиной у всё того же телевизора, но тот теперь был выключен, чтобы никто не отвлекался на неизменные плохие новости. Петуния и Мелисса сели на диване, а Дейзи устроилась у бабушки на коленях, тихо играя с её браслетом. Дадли занял своё привычное кресло, а Кэсси опустилась в противоположное, чувствуя себя одновременно и участником, и наблюдателем этой странной семейной идиллии.

Воздух был наполнен неловкостью, но не враждебной, а скорее осторожной, как будто все боялись неверным словом или движением разбить хрупкое перемирие. Петуния первая нарушила молчание, обратившись к сыну с деловым видом, за которым скрывалось беспокойство:

— И как вы вообще добрались? Говорили, дороги на выезд перекрыты.

— Военными, мам, — Дадли покачал головой, его пальцы нервно теребили шов на подлокотнике. — Но они пропускали семьи с детьми. Проверяли багажник, документы… А так ничего страшного. — Он бросил быстрый взгляд на Кэсси, словно пытаясь оценить, не связана ли её внезапное появление с этим хаосом.

— А в городе что? — спросила Кэсси тихо. Ей нужна была информация, любая.

— Пусто, — Мелисса ответила за мужа, её голос был ровным, но в глазах стояла усталость. — Магазины закрыты, на окнах ставни. Люди прячутся, будто по городу чума ходит.

— Мы слышали взрывы вчера ночью, — добавил Дадли, глядя прямо на Кэсси. — Далеко, со стороны города. Это… это ваши дела?

Он не спрашивал с обвинением. Скорее с усталым принятием неизбежного. Мир магглов и мир волшебников теперь насильственно слились воедино. Кэсси молча кивнула, глядя на свои руки. Объяснять сейчас всё — о Волдеморте, о Пожирателях, о войне, которая пришла и в их дом, — казалось неподъёмной задачей. Дадли медленно выдохнул, откинувшись на спинку кресла. Его взгляд был устремлён в пустоту, где всего несколько минут назад мерцал экран телевизора с новостями.

— Понятно, — проговорил он на выдохе, в котором читалась глубокая, всепоглощающая усталость от ситуации, которую он не мог ни контролировать, ни даже до конца осмыслить.

Петуния ссадила Дейзи на пол со своих колен и поднялась.

— Может вы хотите булочек? — её голос прозвучал неестественно звонко, пытаясь разорвать гнетущее молчание. Она чувствовала, что Дадли хочет сказать что-то, но не решается при матери и ребёнке. — Я быстро испеку. Дейзи поможет мне, да, детка? — ласково обратилась она к девочке.

Она почти побежала на кухню, увлекая за собой внучку, спасаясь от разговора, к которому не была готова. Мелисса бросила на мужа понимающий взгляд и последовала за ней, чтобы помочь. В гостиной остались только они двое. Дадли не смотрел на неё. Он изучал узор на ковре, его пальцы беспокойно барабанили по колену.

— Родители Мел… — начал он и замолчал, сглотнув. — Они остались в Лондоне. Говорят, не хотят бросать дом. — Он поднял на Кэсси взгляд, и в его глазах впервые за этот вечер была настоящая тревога. — Они будут в безопасности? С ними… с ними ничего не случится из-за всего этого?

Кэсси качнула головой, грея руки о чашку с кофе:

— Я не знаю. Волдеморт хочет взять магглов, вас, под контроль. А что он будет делать дальше я даже не могу предположить. Я надеюсь, что мне удастся убить его раньше, чем станет поздно.

— Убить? Тебе?

И Кэсси снова выливала из сознания всё то, что знала. О Пророчестве, своей матери и Томе Риддле. Снова выстраивала вслух план действий и будто закрепляла его, раз за разом, звук за звуком. Подтверждала всем вокруг и самой себе, что держит это обещание. Не отступит, сделает, что должна и чего очень-очень хочет. А как только Пожиратели Смерти окажутся обезглавлены, вернуть всё на круги своя будет куда легче. Хотя… уже ничего не будет прежним хотя бы потому, что жители Британии теперь знают о существовании волшебников. А значит им придётся уживаться.

— Понимаю, почему тебе этот мир кажется сложным, — кивал ей Дадли, его взгляд был прикован к выходу на кухню, где Дейзи и Мелисса лепили маленькие аккуратные булочки вместе. — Мы были не самыми милыми соседями. Но ты наверняка и сама знаешь, что мир не заканчивается на нас. Существует очень много людей, готовых принять вас. Они этого даже ждут. Чуда. Волшебства. — Он медленно перевёл на Кэсси взгляд, полный странной, новой серьёзности. — Это… даже очень красивые вещи.

Воздух в гостиной словно застыл. Последняя фраза повисла между ними, тяжёлая и многозначительная. Кэсси почувствовала, как у неё похолодели кончики пальцев. О чём он? Неужели Дейзи тоже… ведьма? Она не произнесла этот вопрос вслух, но её широко раскрытые глаза, её замершая поза сказали всё за неё.

Дадли увидел этот немой шок. Он медленно кивнул, и в этом движении была целая гамма чувств — гордость, страх, обречённость и принятие.

— Прошлой зимой, — тихо начал он — у Дейзи поднялась температура. Высоченная. Никакие лекарства не помогали, как и тебе в детстве. Мы уже собирались везти её в больницу… а она… — он сглотнул, — По её воле вокруг кровати начали летать искорки. А потом кружка с травяной настойкой для желудка Мел просто подлетела к ней в руку. Там наверное было что-то, что и вы используете… А потом температура спала. Как не бывало! — Он посмотрел на Кэсси, и в его глазах читалась мольба о понимании, о подтверждении. — Это же… это оно, да? То самое?

Кэсси могла только кивнуть, чувствуя, как в груди что-то сжимается. Дадли Дурсль, её кузен, выросший в ненависти ко всему волшебному, не просто принял это в своей дочери. Он видел в этом лучшее.

— Да, — прошептала она. — Это стихийная магия.

Внезапно война, Волдеморт, Пророчество — всё это обрело новую глубину личного. Речь шла не о мести за себя, семью и Тома, и не о спасении мира. Речь шла о будущем ещё живой души, маленькой девочки, которой ещё жить и жить. О будущем, в котором она могла бы свободно пользоваться своим даром, не таясь и не боясь, как Кэсси, но и не подчиняясь террору Тёмного Лорда. О будущем, о котором мечтал Том Гонт.

Дадли смотрел на Кэсси, и в его взгляде теперь горела безоговорочная поддержка и заранее приготовленная признательность.

—Так что да, — тихо сказал он. — Ты должна его остановить. Не только для себя. Для всех. Для них.

Он имел в виду не только Дейзи. Он имел в виду всех детей, всех, кто ждал чуда. И впервые за долгое время Кэсси почувствовала, что её невероятная, неподъёмная ноша разделена. Не с Дамблдором, не с Орденом. А здесь, в этой самой неожиданной точке — в гостиной дома на Тисовой улице, с человеком, от которого она меньше всего этого ожидала. Вот о чём он просил, и чего так хотел добиться Том: не позволить горю и ужасу повториться. Но как мог он, Том Риддл, заставить других пережить то, что так напугало его? А он ли это был? Не повлияли ли хоркруксы так разрушительно на его разум? На душу? Похоже, что Том Риддл всё же умер, но только очень-очень давно. Остался мальчишка, который боится войны, но не понимает, что другие боятся тоже.

Кэсси медленно кивнула, встречая взгляд Дадли. Она должна его остановить и она хочет. И сделает.

Они всё не могли наговориться, вспоминая и вспоминая вещи, которые, казалось, каждый уже должен был похоронить в глубине сознания. Усталость давно сковала тела свинцовой тяжестью, но разум отказывался отпускать это хрупкое перемирие, эту странную исповедь, растянувшуюся на несколько часов. Они сидели в полумраке гостиной, освещённые лишь тусклым светом торшера, отбрасывающего длинные, танцующие тени на стены, и слова текли легко, как будто все эти годы взаимного отчуждения были лишь плотиной, которую наконец прорвало.

Из кухни доносился приглушённый перезвон посуды и тихие голоса Петунии и Мелиссы, ушедших перемыть чашки и тарелки после булочек, и «перемыть кости» каким-то общим знакомым. Они наверняка тоже давно не виделись, и были близки настолько, чтобы болтать один на один. А Кэсси и Дадли так же тихо переговаривались между собой на креслах в гостиной, чтобы не разбудить задремавшую на диванных подушках Дейзи.

— Ты ещё общаешься с Деннисом и Писом? — вдруг спросила Кэсси, глядя в потолок, где узоры из трещин создавали паутинки. — Они обожали отбирать у меня завтрак. А однажды заперли в туалете на перемене. Учительница потом отчитала меня за опоздание на урок. А ещё как-то умудрились запихнуть мой рюкзак в унитаз в школьном туалете.

Она не стала говорить вслух, как Пирс, большой рыжий задира, тыкал ей в лицо бутербродом, который она с риском для жизни делала перед школой прямо под носом у Дурслей. И как Дадли в таких ситуациях просто отворачивался и шёл прочь, делая вид, что не замечает. Но ему это было и не нужно, ведь стыд и так бил его прямо в сердце. Дадли сгорбился в кресле, его широкие плечи напряглись, а пальцы с такой силой сжали свою кружку, что костяшки побелели.

— Пирс ушёл в военное училище, недавно вернулся из горячей точки. Женат, двое детей. А Деннис… — он сделал паузу, и воздух стал густым, — он погиб два года назад в автокатастрофе.

В воздухе повисла тяжёлая пауза, нарушаемая лишь тиканьем часов на камине. Дадли не извинился. Но в его голосе прозвучало нечто большее — сожаление о глупости, которую уже не исправить, о времени, которое нельзя повернуть вспять.

— Они… — он замясь, ища оправдания, которого не существовало, — они просто дурачились.

— Угу, — сухо, почти без интонации, отозвалась Кэсси. — Очень смешно было. Особенно когда пришлось объяснять тёте Петунии, почему все учебники промокли насквозь. Я думала, что мне задницу ремнём отобьют!

— А ты тайком брала моих солдатиков! — неожиданно, почти отчаянно, бросил Дадли, меняя тему и слегка защищаясь, пытаясь найти хоть какую-то свою правоту в этом море детской жестокости.

Кэсси улыбнулась, и в её улыбке было больше печали, чем веселья.

— Ты же с ними уже не играл! Они годами пылились на полке. А у меня не было своих игрушек, — её голос прозвучал тихо, но твёрдо, без жалоб, но с вопросом внутри «Какого чёрта ты такой жадный?»

— Но это были мои солдатики! — с отзвуком старого, детского возмущения сказал Далли, а потом усмехнулся с горечью, — Но держать обиду довольно глупо, ты права. Хочешь, я куплю тебе своих солдатиков? — в шутку бросил он и сощурился, пытаясь разрядить обстановку.

Кэсси едва слышно рассмеялась, и этот звук был непривычно лёгким в этой комнате:

— Не за чем. Боюсь, у меня и так скоро будет армия… — она не договорила вновь, отведя взгляд. Не за чем упоминать, что Кэсси отправляется в Хогвартс, чтобы воевать. Она планировала собрать всех, кто захочет помочь ей отбить Поместье, и повести их за собой чего бы ей это ни стоило.

— А помнишь, как у тебя сами собой завязывались шнурки? — вдруг сказал Дадли, пытаясь сменить тему на что-то менее мрачное. Он звучал весело, недоумённо и слегка восхищённо, — Или как краска на моей новой модели самолёта вдруг стала розовой в горошек? Я тогда отцу пожаловался… А теперь думаю — чёрт, да это же было круто! Настоящее волшебство.

— Это было не специально, — покачала головой Кэсси, и на её губах играла лёгкая, смущённая улыбка. — Просто… иногда получалось само, особенно, когда ты раздражал меня. Я даже не понимала, как…

— Знаешь, — тихо начал Дадли, крутя пустую кружку в своих больших руках, — я тогда, наверное, просто завидовал.

Кэсси медленно перевела на него удивлённый взгляд. В темноте его лицо казалось более открытым, уязвимым.

— Ну правда, — он пожал плечами, не глядя на неё, словно обращаясь к своим воспоминаниям. — У тебя было… что-то своё. Такое, чего я не мог понять и в чём не мог участвовать. А эти шнурки, краска… это было доказательство, что ты особенная. А я… — он усмехнулся, и в этой усмешке слышалась горечь, — я был просто Дадли. С папой, мамой, кучей игрушек, но обычным. Заурядным.

Это признание прозвучало так просто и так искренне, что у Кэсси на мгновение перехватило дыхание. Всё её детство она чувствовала себя изгоем, уродливой зелёной гусеницей в их идеальном, вылизанном мире. И она никогда не думала, что её кузен, этот самый центр их вселенной, мог чувствовать что-то подобное по отношению к ней. Что её странность, её отличие, могли вызывать не только отвращение, но и зависть.

— А я завидовала тебе, — тихо, почти шёпотом, призналась она, глядя на свои исцарапанные руки. — Твоей нормальности. Тому, что тебя любят просто так. Без всяких условий.

Они снова замолчали, каждый погружённый в свои мысли, в этот странный, перевёрнутый мир, где двое таких противоположных детей, гонитель и изгой вдруг обнаружили, что были по разные стороны одного и того же несчастья. Эти воспоминания, острые и болезненные когда-то, теперь казались глупостями из другой жизни. Их старые детские обиды вдруг стали казаться такими мелкими и незначительными, словно их стёрло одним взмахом безразличной руки, оставив после себя лишь тихую, усталую печаль и надежду на что-то новое.

А потом воздух в гостиной громко лопнул оглушительным, сухим хлопком, словно огромный воздушный шар. Звук, абсолютно чуждый уютной, запертой тишине дома Дурслей, разорвал её в клочья. Все ахнули, вздрогнув как от удара током. Чашка, которую Дадли только что держал в руках, с грохотом покатилась по полу.

Рефлекс сработал быстрее мысли. Дадли вскочил с кресла так резко, что оно откатилось и ударилось о стену. Он встал в низкую, уверенную боксёрскую стойку — мышечная память, оставшаяся с юности, — заслоняя собой дочь и кузину. Его кулаки сжались, взгляд, острый и дикий, метнулся по комнате, выискивая источник угрозы. В его глазах горела чистая потребность защитить своих.

Резкий звук и внезапное движение отца вырвали Дейзи из объятий сна. Она проснулась не плавно, а с рывком, и её маленькое личико исказилось от испуга и дезориентации. Громкий плач вырвался из её груди. А потом её заплаканные глаза увидели это. Существо с лысой головой, огромными, как блюдца, глазами и ушами-крыльями, застывшее в центре комнаты в малюсеньком, запылённом сюртуке. Её рыдания перешли в истеричный, пронзительный визг ужаса.

На этот шум из кухни ворвались женщины. Мелисса влетела первой, её лицо было белым как мел, на руках — ярко-желтые резиновые перчатки, с которых капала мыльная пена. Петуния влетела следом, сжимая в руке сверкающий нож для овощей, её глаза были огромны от страха.

— Что здесь происходит? — проскрежетала она, её голос сорвался на высокой ноте.

И в эпицентре этого внезапно разыгравшегося кошмара, посреди узора на ковре, стоял Торрен.

Домовик выглядел так, будто только что бежал, путая следы. Его форма была испачкана сажей и покрыта мелкими опалинами, одно ухо нервно подрагивало. В огромных, влажных глазах, полных безграничной преданности, плескался настоящий ужас перед тем хаосом, который его появление вызвало у этих кричащих, странно одетых людей. В своих длинных, цепких пальцах он сжимал небольшой, аккуратно завёрнутый в грубую, похожую на мешковину, ткань свёрток.

— Мисс Поттер! — просипел он, и его тонкий, высокий голос едва пробивался сквозь оглушительный плач Дейзи. Он сделал шаг вперёд, его лицо озарилось такой искренней радостью, что стало почти прекрасным. — Вы живы! О, какое счастье! Мы так волновались!

Но эта радость длилась лишь мгновение. Его взгляд скользнул по Дадли, всё ещё стоявшему в грозной стойке, по рыдающей девочке, по перепуганным женщинам в дверном проёме. Большие уши Торрена прижались к голове в немом страхе, его плечи сгорбились.

— Успокойтесь! Все, успокойтесь, пожалуйста! — крикнула Кэсси, поднимаясь с кресла. Она шагнула вперёд, вставая между домовиком и своей взволнованной семьёй, подняв руки в умиротворяющем жесте, как укротитель между двумя разъярёнными зверями. Несмотря на весь хаос, она не могла сдержать широкой, облегчённой улыбки при виде Торрена. — Это друг! Это Торрен, домовик… из старого дома. Он не причинит вам вреда, я клянусь.

Она повернулась к Торрену, который смотрел на Дурслей с такой же опаской, с какой те смотрели на него, будто они были стаей непредсказуемых и опасных существ.

— Торрен, это мои родственники, — сказала она, и в её голосе прозвучало лёгкое смущение. — Они… дают мне убежище. Они не привыкли к нашим способам… появления.

Торрен кивнул, быстро сообразив, что имеет дело с магглами. Его взгляд, однако, оставался настороженным. Он сделал небольшой, почтительный, но очень нервный поклон в сторону перепуганной семьи, но не решался сделать ни шагу в их сторону, будто боясь, что его присутствие само по себе может быть оскорбительным.

— Прошу прощения за… впечатление, — пропищал он, его глаза всё ещё бегали по лицу Дадли, замершего в нерешительности. — Я принёс то, что просил профессор Дамблдор. Это должно помочь вам, Мисс Поттер.

Он быстрым движением передал свёрток в протянутые руки Кэсси. И затем он вдруг коротко и сильно обнял её, его тщедушные руки сжались на её бёдрах с неожиданной силой. Сердце домовика колотилось.

— Рад вас видеть, Кэсси, — прошептал он и его голос дрогнул. Видимо сейчас даже в Хогвартсе приходилось нелегко. Только если Торрент не участвовал в миссиях Ордена… — Но мне нужно идти. Там… там много работы.

— Я понимаю, — она тихо ответила, похлопывая его по костлявой спине. Её собственное горло сжалось от внезапной благодарности, — Спасибо, друг. Береги себя там.

Торрен кивнул, его большие глаза блеснули, и с ещё одним оглушительным хлопком он исчез, оставив после себя лишь лёгкое колебание воздуха и запах гари, пыли и чего-то старого, домашнего.

Кэсси осталась стоять в центре гостиной, будто пригвождённая к полу. В ушах всё ещё звенело от оглушительного хлопка, а воздух был густым от невысказанных вопросов и детского плача. В её руках, словно обжигающие угли, лежали три предмета, каждый из которых был кусочком её прошлого, брошенным в настоящее с силой разорвавшейся гранаты.

В левой — тяжёлая, простая мантия, о которой упоминала мама в альбоме. Мантия, которая досталась Джеймсу Поттеру от предков. Ткань была грубой на ощупь, но от неё веяло таким знакомым уютом, запахом домашнего очага и безопасности, что у неё на мгновение перехватило дыхание. Записка, приколотая к ткани булавкой, гласила: «Мантия-невидимка. Джеймс передал её мне, чтобы помочь Ордену, но тебе она нужнее.»

В правой руке её пальцы сжимали два других предмета. Холодный, гладкий металл браслета, который когда-то подарил ей Ларс Джонс для защиты разума Гарри. Ирония судьбы была горькой — теперь этот браслет должен был защищать её саму.

И последнее — простой, ничем не примечательный футляр для палочки. Она переложила мантию на локоть и медленно, почти боясь, открыла футляр. Внутри, на бархатной подкладке, лежала палочка. Простая, изящная, с толстой рукояткой, похожей на несколько слоёв дерева от коры до сердцевины. И маленькая, аккуратно сложенная записка, написанная уже другим почерком, не похожим на почерк Дамблдора. Кэсс. развернула её дрожащими пальцами.

Остролист, перо феникса. Одиннадцать дюймов.

Пять слов. Пять слов, которые перевернули всё с ног на голову. Это была очень знакомая палочка. Одна из тех, что ей не совсем подошла, но всё же могла использоваться. Никак сам Гаррик Олливандер подсказал Дамблдору, какую палочку прислать ей? В любом случае, она была благодарна, как никто другой не свете.

Вокруг царил хаос. Дейзи всё ещё рыдала, уткнувшись лицом в плечо Мелиссы. Петуния, бледная как полотно, что-то быстро и взволнованно говорила, тыча пальцем в то место, где только что стоял Торрен. Дадли, наконец опустив кулаки, смотрел на неё — на её лицо, на свёрток в её руках — с выражением глубочайшего, растерянного недоумения.

Но для Кэсси мир сузился до трёх предметов в её руках. Мантия, напоминающая о долге. Браслет, напоминающий о друге. И палочка, дающая шанс. Шанс сражаться. Шанс отомстить. Выжить.