Обратный отсчет (джен)

Он наконец позволил себе остановиться и осмотреться.

Обширное пространство подвала было поделено на крошечные отсеки, составленные друг за другом, как детские кубики. Из одного отсека в другой вели узкие кирпичные перемычки; вдоль стен тянулись массивные трубы, покрытые ржавчиной и желтовато-белыми наростами селитры, где-то размеренно (кап… кап…) сочилась вода, по темным стенам в бесконечной погоне друг за другом ползли капли влаги, похожие на грузных неповоротливых слизней, и слизни — напоминающие крупные глянцевитые капли влаги. Кое-где попадались крохотные, как бойницы, вентиляционные отдушины, позволяющие просачиваться внутрь солнечному свету скупо и неохотно, как незваному гостю. На грязном цементном полу поблескивали лужи, из разломов растрескавшегося бетона выпирали колонии отвратительного вида бесцветных грибов, опутанных какой-то дрянью — не то грибов, не то паучьих яиц; на мокрых стенах паутинистым вервием росла белёсая плесень. То и дело справа и слева открывались темные пустые проёмы, откуда тянуло затхлым духом подземелья — и неугомонное воображение рисовало Антиплащу длинные сводчатые коридоры, освещённые багровым мерцанием чадящих факелов, щербатые лестницы и нескончаемые извилистые переходы, мрачные застенки за ржавыми коваными решетками, кандалы и крючья, торчащие из стен, потемневшие от времени черепа и обглоданные крысами кости, бесцеремонно разбросанные по испятнанному потеками полу… Тьфу! Ну что за дикая, неописуемая средневековщина опять лезет в голову… Антиплащ прислушался.

В том, что Пауэр выполнит свою угрозу и немедленно вызовет подкрепление, дабы взять под контроль каждую пядь неизведанной складской территории, он не сомневался ни секунды — и ему казалось, что уже сейчас он различает доносящиеся с улицы надрывные завывания полицейских сирен. Н-да… Копам ничего не стоит растянуться цепью и начать методично прочесывать подвалы — и одинокому беглецу вряд ли удастся забиться в щель и отсидеться в темном углу; единственный выход — как-то прорваться сквозь оцепление и исчезнуть прежде, чем облава окончательно загонит его в тупик. Но исчезнуть… как? Он знал пару лазеек, которые могли бы скрытно вывести его в соседний переулок — но, когда он сунулся к первой, находящейся поблизости, обнаружилось, что она наглухо завалена штабелями гнилых досок и мешками с цементом, окаменевших до такой степени, что по-хорошему их следовало бы ломать строительной грушей. Вторая лазейка пряталась далеко, в другом конце подвала — и Антиплащ поспешил туда, спотыкаясь о попадающиеся на пути куски арматуры, перебираясь через груды битого кирпича, пугая нечто невидимое, копошащееся во мраке, со злобным писком шарахающееся из-под ног… и — остановился, внезапно заметив блеснувшую впереди, за углом, лужицу желтоватого света.

Что бы это могло быть? Неужели… копы? Холодея, Антиплащ осторожно заглянул за выступ стены. Очередной отсек, открывшийся его взору, явно пытался претендовать на статус жилого: горела лампочка под потолком, заключенная, как в клетку, в каркас из железных прутьев, освещала груду деревянных ящиков в углу и на них — кучу грязного, слипшегося от сырости рваного тряпья. В другом углу помещеньица ютилось подобие стола, сложенного (Антиплащ пригляделся) из таких же ящиков с логотипом «Морской коровы» на покоробившихся боках. Возле стола воздвигалось нечто вроде многоячеистого стеллажа (из тех же ящиков), заваленного тряпьем, жестянками, пустыми пластиковыми бутылками, обрывками оберточной бумаги и прочим непрезентабельным на вид мусором. Вокруг свирепо глыбилась, выступая из полумрака, всякая всячина: мешки с неведомым содержимым, дырявые бидоны, скелеты допотопной мебели, корзины без ручек и порожние картонные коробки. На трубах теплоцентрали, протянувшихся через весь подвальчик, в страстных объятиях сплелись друг с другом рваная болоньевая куртка и заскорузлый брезентовый фартук, — а вот под столом почти ничего не громоздилось: только резиновые сапоги с оторванными подошвами, кастрюля с пробитым днищем, жестяные банки из-под консервов, с полдюжины пустых бутылок, старые газеты и драный шерстяной плед с бахромой… Видимо, крошечный закуток служил обиталищем какому-то портовому бичу*, промышляющему по ближайшим помойкам — и, осматриваясь, Антиплащ рассеянно, вполголоса высказал эту не ко времени осенившую его догадку вслух…

И неожиданно был услышан.

— Ох! Кто здесь? Кто это? — прохрипел из темноты сиплый голос — и груда тряпья, наспех брошенная на ящики, шумно, испуганно всколыхнулась. — Ох, ох, руки мои, ноги мои, вошь на носу… Кто здесь?

У груды рванья обнаружилась лохматая сивая голова с красным отечным лицом — и сизый нос, торчащий, как гриб изо мха, из зарослей топорщившейся во все стороны всклокоченной бородёнки. Обладатель всей этой красоты тяжело поднялся на своём убогом ложе из ящиков и сел, свесив ноги, подслеповато щуря заспанные глазки; из недр его аморфного одеяния воровато выскользнула и, позвякивая, покатилась по полу пузатая пустая бутылка. Антиплащ поймал её, придержав носком сапога.

— Здорово, папаша, — небрежно обронил он. — Бичуешь, я погляжу... Бывший Интеллигентный Человек, а?

Но его беспечный тон подозрительного бродягу не обманул.

— А тебе чего тут спонадобилось, вошь на носу… Заблудился, что ли?

— Вроде того. Выход покажешь?

— Ох, ох, вошь на носу… — Бродяга, почесывая немытой пятернёй потрёпанную бородёнку, весело закряхтел. — А зачем? Оставайся здесь, я, кхе-кхе, гостей уважаю… А тебя я тут прежде и не видел. Ты вообще кто таков будешь-то, а?

— А ты сам-то как думаешь?

— Водопроводчик, что ли?

— А то. — Антиплащ поднял попавшуюся под ноги загогулистую железяку и принялся простукивать ею тянущиеся вдоль стены, обросшие бесформенными наростами ржавчины канализационные трубы. — Проверяю коммуникации, знаешь ли — исключительно в целях противопожарной охраны… Ну-ка говори: нигде не течёт, не шумит, на голову не капает? Или, может, акт составить?

— Не надо мне акт. Подтереться мне твоим актом? — Бродяга, сердито засопев, исподлобья уставился на Антиплаща — и вздрогнул: от звуков, внезапно раздавшихся со двора. — А эт-то ещё что такое?!

С улицы — на этот раз совершенно отчетливо — донесся пронзительный, точно леденящие вопли баньши, вынимающий душу вой полицейских сирен. Приближающийся, да… Бродяга прислушался; его унылый, мясистый нос, чем-то похожий на набухшую под карнизом гигантскую дождевую каплю, испуганно побледнел.

— Чего это, а? Полиция, что ли?

Антиплащ прикусил губу. Ну, разумеется! Паскуда Пауэр зря времени не теряет, беглец, к несчастью, уже не раз имел случай в этом убедиться… Дьявол! Склад, конечно, сейчас оцепят — и начнут операцию по отлову опасного бандита, сбежавшего из-под стражи… Антиплаща обожгла горячая волна паники, которую он, впрочем, тут же поспешил укротить; стараясь, чтобы голос не выдал охвативших его тревоги и откровенного страха, он мимоходом бросил через плечо:

— Ах, это? Полиция, знамо дело… От бродяг, говорят, будут территорию освобождать. Развелось вас тут, чисто крыс… расхищаете государственное имущество, пьянствуете, дебоширите, устроили, понимаешь, рассадник вшей, клопов и повального туберкулёза. Всех, говорят, постановили вытравить и на исправительные работы направить — пни по оврагам корчевать… чтобы ишачили на дядю не за страх, а за совесть. Чего рабочей силе задарма-то пропадать, спрашивается?.. А что, — он метко сплюнул в кучку анемичных поганок, опасливо съёжившихся под ближайшей стеной, — тебя что-то удивляет?

— На исправительные работы? На лесоповал, что ли? — Бродяга опешил. В его маленьких гноящихся глазках плеснулось недоумение пополам с беспокойством. — Ты что, вошь на носу! Мне нельзя на лесоповал… у меня же радикулит… артрит… перебои в сердце… застарелый алкоголизм, в конце-то концов! Да не пойду я никуда… С какой стати?

Антиплащ пожал плечами.

— По-твоему, твой застарелый алкоголизм кого-то волнует? Тебя и спрашивать не станут… С такими, как ты, у копов разговор короткий: в закрытый вагон — и прощай цивилизация, здравствуй канадская тайга…

— Да ты что! Ты… ты ведь пошутил, а? Неудачно? Признайся — пошутил, вошь на носу? — Старик растерянно, испуганно смотрел на Антиплаща; его вислый, пористый, как губка, сизый унылый нос жалобно сморщился. — Ну нельзя мне в тайгу! Я же там загнусь… склею ласты… откину копыта… Я же старый, больной человек, и заступиться за меня некому… — Он судорожно вытер грязным рукавом трясущиеся щеки. — И потом… как же мои ящики, а?

— Какие ящики?

— Да вот эти… ящики из-под консервов. — Бедолага обвёл своё богатство потерянным, страдальческим взглядом пятилетнего ребёнка, внезапно обнаружившего, что выстроенная им крепость из песка бесславно пала под безжалостной пятой старшего брата. — Если меня упекут на лесоповал… их же все, все в одночасье растащут! Тут, знаешь, народ какой ушлый… ничего даже на полдня без присмотра оставить нельзя, вошь на носу…

— Ха! Велика потеря — ящики из-под консервов…

— Да что ты понимаешь! — Голос бродяги, и без того прерывающийся, задрожал от обиды и негодования. — Я же их полгода собирал… таскал сюда со всего порта… Это же… Это же целый мебельный гарнитур, вошь на носу! Два ящика — и вот тебе стол, три — кровать, а из пяти можно настоящий шифоньер сложить… У меня тут повсюду, повсюду ящики! Стул — ящик, тумбочка — ящик, сортир — тоже ящик… полки на стенах — и те из ящиков. Как же я могу всё это бросить? Я же потом, вошь на носу, ни одного ящика не найду… Ограбят ведь меня до последней дощечки, ну! — На его неумытой, заросшей нечистым волосом физиономии заблестели дорожки отчаянных слёз; он неуклюже утёр их тыльной стороной ладони. — Что же делать-то, а? Что делать-то, сынок? Нельзя мне… в лагерь! Сгину я там… бесследно, ни ниточки, ни косточки не останется…

Антиплащ, беспечно посвистывая под нос, отстранённым взглядом изучал вздутую, как объевшийся удав, опоясывающую помещение чугунную трубу.

— Ну, это твои проблемы. Спрячься… в каком-нибудь ящике из-под консервов, коли такое дело, авось пронесёт. Хотя я бы на это не расчитывал: копы, уж не сомневайся, тут малейшую щель инфракрасным аппаратом просветят. Им за каждого пойманного бродягу премию выдают, так что рвение они проявят будь здоров, это уж как пить дать. И попробуй им объяснить, что ты — вовсе не тот, кто им нужен… При определённых условиях это могло бы сработать, но… — Он взглянул на собеседника с неумело скрытым сомнением. — С твоей-то физиономией… и в твоих вонючих лохмотьях…

— Я их сниму!

— Голым на улицу выскочишь?

Бродяга смотрел затравленно.

— Но что же делать-то, вошь на носу… Пропал я, сынок… Угодил, как кур в ощип, не иначе! Не хочу я… в тайгу!

— Ну, не знаю… Ладно, некогда мне тут с тобой турусы разводить, мне работать надо. Я, в отличие от тебя, человек занятой. — Он решительно повернулся, делая вид, что собирается уйти — но в глубине души посмеиваясь над незадачливым бродяжкой, который уже плотно сидел у него, у Антиплаща, на крючке; теперь оставалось только аккуратненько, не делая резких движений добычу подсечь… Словно озаренный внезапной мыслью, он, не дойдя нескольких шагов до выхода из отсека, слегка приостановился, точно в раздумье.

— Впрочем… Я, наверно, мог бы тебе и помочь, но…

— Что? — Бродяга встрепенулся. — Помочь? Как?

— Хотя…

— Помоги, сынок! Ну что тебе сто́ит? — Затравленный взгляд бедолаги сменился исполненным надежды; его нездоровые, просительно помаргивающие глазки блестели от слёз. — Помоги, а?

— Ладно. — Антиплащ нехотя обернулся. — Так уж и быть. Нравишься ты мне, папаша… дядю моего напоминаешь — он тоже алкашом был и бездельником, мир его праху, в исправительном лагере как раз коньки и откинул на ниве непосильных трудовых подвигов. Могу тебе предложить…

— Что?

— Ну, например… поменяться одеждой.

— То есть?

— Что непонятного? Я надену твоё шмотьё, а ты — мою куртку. Она тоже не вчера из модного магазина, но все-таки на порядок приличнее твоего рванья. Копы тебя за бича и не примут… Пройдёшь себе спокойненько мимо кордона и отсидишься где-нибудь до вечера, пока облава не съедет — и все дела! Просто, как все гениальное, правда?

Но бродяга все ещё недоумевал.

— А как же ты? В моих-то лохмотьях? А?

Антиплащ хмыкнул.

— А что — я? Мне бояться нечего. У меня, чай, удостоверение при себе имеется: «Работник коммунальных служб» — вот, всё честь по чести. Работа у меня грязная, а новую спецовку, скажу, уже три года не выдавали, вот гардеробчик-то и поистрепался. Но, конечно, если тебя этот вариант не устраивает…

— Отчего же не устраивает? Очень, очень даже устраивает! — Бродяга засуетился; руки его тряслись от поспешности, когда он принялся стаскивать с себя кислые бесформенные отрепья — от боязни, как бы Антиплащ ненароком не передумал. — Котелок, я гляжу, у тебя здорово варит, вошь на носу!

— А как же. Никогда в этом и не сомневался, — проворчал Антиплащ, тоже скидывая с себя куртку и водолазку. Его передёрнуло от отвращения, когда пальцы его коснулись липких от грязи, пропахших перегаром, табаком и вонью давно не мытого тела бичёвских лохмотьев — но делать было нечего: подходящая маскировка сейчас решала всё. А уж более удачного, не привлекающего внимания (и вообще непривлекательного, скорее отталкивающего) камуфляжа ему пришлось бы искать ой как долго…

— Штанами тоже нужно поменяться, — процедил он сквозь зубы.

Бродяга не возражал. Руки его дрожали, и воспаленные глазки возбуждённо поблескивали — на этот раз не от испуга, а от жадности: антиплащовское шмотьё, пусть грязное и изрядно ношенное, всё же по сравнению с вонючим бичёвским барахлом являло собой прямо-таки образец добротности и невинной чистоты. Взамен Антиплащу досталась старая, с разорванной подкладкой куртка с капюшоном и безразмерный брезентовый комбинезон, замызганный и засаленный до такой степени, что хоть сию минуту клади его на сковородку и жарь в собственном соку. Но, увы, привередничать особо не приходилось…

— Иди к Змеиному переулку, — сухо сказал Антиплащ бродяге, — а я выйду через складские ворота на соседнюю улицу. Друг другу мешать не будем, правильно? Ты всё же перед копами особо не мельтеши, старайся держаться, так сказать, в полумраке, чтобы тени особо не отбрасывать… понял?

Немного помявшись, бродяга все же заковылял прочь — и спустя секунду-другую его жёлтая новоприобретённая куртка бесследно растворилась в подземельной темноте. В приметном антиплащовском одеянии он представлял собой зрелище жалкое и неуклюжее — какую-то неумелую пародию на Антиплаща, гротескную и нелепую карикатуру; глядя ему вслед, Анти едва удерживался от желания презрительно усмехнуться. Но смех застрял у него в горле — на какую-то долю секунды ему представилось, что… Нет, сердито одёрнул он себя, нельзя о таком думать; совершенно не стоит усматривать в этом жалком опустившемся бродяжке гнусный намёк на его, Антиплаща, неприглядное будущее… Да и есть ли оно, это будущее, у него вообще? Торопливо пробираясь вдоль стены подвала к дальнему выходу, он настороженно прислушивался к звукам, проникающим с улицы сквозь вентиляционные отдушины: к шуму подъезжающих машин, стуку тяжёлых башмаков по асфальту, резким голосам, лаю собак и недоброй, клацающей затворами возне возле стен здания: м-да, облава, судя по всему, намечается серьёзная. Ребята из Особого Отдела шутить не любят и шуток не понимают; разумеется, в том, что наивный камуфляж бродяги их не обманет ни на секунду, Антиплащ нисколько не сомневался — но на какое-то время он всё-таки должен, должен их отвлечь и дать беглецу несколько драгоценных мгновений прорваться сквозь кордон. Он хрипло хохотнул, представляя, как вытянется физиономия Пауэра, когда служебные овчарки, рыча и роняя слюни от неистового ищеецкого рвения, сорвут с горемычного бродяги его, Антиплаща, растерзанную в клочья жёлтую куртку…

В следующую секунду ему стало не до смеха.

Карабкаясь по трубам, он подобрался к узкому, с выдавленным стеклом подвальному оконцу и незаметно выглянул наружу. Перед ним открылся скудный складской двор, заваленный пустыми баками из-под горючего, останками причудливых бетонных конструкций и прочим неопознанным строительным мусором. Возле открытых ворот стояла, посверкивая мигалкой, полицейская машина, и рядом с ней — знакомый Антиплащу закрытый фургон (пауэровский или другой? с такого расстояния беглец не мог разглядеть деталей). Никакого движения в поле зрения не наблюдалось, и, стараясь дышать ртом, а не носом (очень уж сногсшибательно благоухало смачное бичёвское тряпьё), Антиплащ подтянулся на руках, просунул голову и плечи в квадратную каменную дыру и осторожно выбрался из подвала…

Остановился в тени стены, замер, прислушался. Тишина. Не слышно ни шагов за углом, ни брани, ни голосов, ни шума машин. Кажется, его никто не заметил.

Кажется.

Неужели капризная Госпожа Фортуна не только сочла нужным повернуться к нему лицом, но и приветливо улыбнулась?

Или копы заняты «Антиплащом», попавшимся в сети, расставленные у Змеиного переулка?..

Возле стены стояла металлическая тележка из супермаркета, нагруженная тряпьём и смятыми жестянками из-под пива; чуть подволакивая ноги, стараясь подражать неуверенной походке завзятого выпивохи, Антиплащ подхватил её и покатил перед собой, низко опустив голову, втянувшись в недра глубокого капюшона, как черепаха под панцирь. Он благополучно миновал угол склада, стихийную помойку возле забора и половину двора и уже подходил к воротам (открытым, слава тебе господи, открытым), когда его громко, раздражённо окликнул знакомый голос:

— Стой! Кто идёт?

Ну что за невезуха!

Улыбочка-то коварной мадам Фортуны оказалась фальшивой…

Пауэр.

Вооруженный и настороженный. Опасливо подобравшийся. В любой момент готовый поднять тревогу…

Стоит возле фургона, перегораживающего проход, и подозрительно смотрит на приближающегося к нему бродягу. У пояса — кобура, в руках — полицейская дубинка, в пристальном презрительном взгляде — гадливость и отвращение, впрочем, вполне понятные: бредёт к нему через двор подвыпивший оборванец, чумазый и небритый, бормоча что-то под нос и, чтобы не упасть, держась за магазинную тележку, засыпанную мусором с ближайшей помойки… ну что за гнусная, пропащая, вконец опустившаяся личность! Развелось всякой мрази в порту, будто крыс, вонючие алкаши, глистоносцы, отбросы общества, стрелять таких надо! Недовольно хмурясь, Пауэр брезгливо поморщился.

— А ну стой! Куда прешь! — Он решительно преградил дорогу пошатывающемуся, ничего, похоже, не видящему перед собой пьяненькому бродяжке. — Стой, рванина, кому говорят!

Оборванец глухо закашлялся. Из темной глубины капюшона, из-под шапки спутанных всклокоченных волос на Пауэра уставились два тусклых, слегка окосевших, съехавшихся к переносице глаза. Голос у бичары оказался сорванным, простуженным, хриплым с перепою:

— Ты-ы… это… ик!.. хто? Чего встал на дороге… пижон, блин… ик! Столб телеграфный… Дай пройти!

— Черта с два! — процедил Пауэр. Морща нос, он старался держаться от вонючего бродяги подальше, желательно с наветренной стороны. — Территория склада оцеплена… Никто сюда не войдёт и отсюда не выйдет, ясно? Поэтому не вспухай… Встань вон там, у забора. Уйдёшь, когда тебе разрешат, понял?

— Какого… ик!.. дьявола? — Бродяга смотрел на Пауэра мутно, непонимающе: он, похоже, находился в той дремучей стадии опьянения, когда почти невозможно вовремя поспевать за происходящим вокруг. — Что з-значит… к-хогда разрешат? Мне… ик… надо… тут… по естественной надобности! Пшёл с дороги, к-хому говорят… — Он пошатнулся, едва не свалившись своими липкими обносками на элегантный костюм бедолаги копа; Пауэр едва успел вовремя отскочить. — Ты лучше того, кореш… не бухти. Дай… ик… закурить, а! Второй день с-сигаретки во рту не держал…

— Да пошел ты, драньё! Я не курю. — Пауэр, дрожа от злобы и омерзения, брезгливо отодвинулся и поджал губы. — Отойди от меня, поганец, пиджак мне замараешь… И не тряси на меня своих клопов, понял?

— Ах, не к-хуришь? Ж-жадоба! З-здоровеньким, значит, х-хочешь помереть, а? — Бродяга, подойдя к Пауэру чуть ли не вплотную, растянул в злорадной усмешке потрескавшиеся, не то накусанные, не то покрытые сохлыми болячками губы. — А вот я щас с тобой… вирусами-то щедро поделюсь, ик! — И он принялся так надрывно, надсадно, так смачно вздыхать, перхать и кашлять, сипя и хрипя, трясясь всем телом и брызгая (прицельно?) слюной, что Пауэр невольно отшатнулся, даже попятился, с содроганием припоминая длинный список мерзких хворей, передающихся воздушно-капельным путем, начиная от пневмонии и туберкулёза и заканчивая самыми злокозненными видами гриппа…

— Да ты… Ты-ы… Пошёл вон, дрянь! — В сердцах он замахнулся на упрямого бродягу дубинкой. — Проваливай, с-сука, живее, с глаз моих прочь… мразюга, дерьмо, дрань подвальная! Ещё раз ко мне подойдёшь — убью! Пошёл вон, кому говорят! Вон туда, за угол… и чтоб я тебя тут больше не видел, ясно?..

Антиплащ не заставил себя долго упрашивать.

___________________________

* Бич — бродяга. Английское выражение to be on the beach (буквально — «находиться на берегу») означает «разориться».