Дождливые дни (джен)

Примечания:

Вот и долгожданная глава... Признаться, я сам ждал ее выхода не меньше, чем вы. Очень многое успело произойти за эти четыре месяца, она вышла куда короче, чем ожидалось... но все, кажется, налаживается — и в истории тоже. Приятного вам чтения и спасибо, что дождались!

Заседание суда, начавшееся в час пополудни, заканчивалось в глубоких сумерках. Впрочем, зимой в Зонтопии всегда поздно светало и очень рано начинало темнеть, а сейчас и вовсе стояло самое темное время года. В углу зала суда стояли старинные часы в высоком резном футляре, очевидно, заказанном одновременно с кафедрами и сделанные тем же мастером, но во время заседаний на них редко обращали внимание: место они занимали весьма скромное, а все взгляды обычно были прикованы к судье и подсудимым... Сейчас же, во время слушания по самому громкому делу со времен заговора министров, многие и вовсе потеряли счет времени. Скользнув взглядом по циферблату и увидев, что часовая стрелка подходит к пяти, Алебард даже удивился: за окном стояла такая густая мгла, словно было по меньшей мере девять часов.

— Скоро новый год... А кажется, что неделю назад был сентябрь, хотя за эту осень произошло так много, что на несколько лет хватило бы, — вздохнул он, переводя взгляд на одно из высоких сводчатых окон. Только что он поймал себя на мысли о том, что замок — едва ли не старейшее здание во всей стране, и такие окна где угодно считались бы старомодными... Впрочем, ему это нравилось: замок производил впечатление незыблемого, совершенно надежного убежища, где Зонтику не угрожала никакая опасность. Только что из зала вывели через боковую дверь пятнадцать человек, ставших величайшей угрозой благополучию как правителя, так и всей страны, и не далее чем через две недели большинство из них должны были казнить, и замок снова стал защитой от всех угроз... Что-то внутри, правда, говорило, что у Общины вполне могли найтись последователи, однако эту мысль он прогнал так быстро, как только смог: сейчас ему меньше всего хотелось думать о новых угрозах и заботах. Публичная казнь старейшин должна была послужить хорошим предостережением для тех, кого держал в узде только страх, громкий процесс и подробное описание всего заседания в государственной газете, — для этого в зал суда в порядке исключения были допущены двое проверенных журналистов, — поддерживали убеждение в том, что закон настигнет каждого, кто посмеет его нарушить, всех, кто был вхож в замок, отныне тщательно проверяла тайная полиция, прежде чем допустить внутрь, да и улицы, особенно центральные, теперь патрулировало куда большее число полицейских и гвардейцев... Всех этих мер должно было хватить, чтобы в должной мере обезопасить и первых лиц государства, и обычных подданных. Алебард снова повторил это себе как можно тверже: он сделал все, что от него зависело.

— Событий на целую жизнь, возможно, хватило бы, — отозвался Зонтик после короткой паузы. — Только, наверное, для правителя это в порядке вещей: почти на каждого короля, о которых я читал в книгах, хоть раз покушались по разным причинам... От младших братьев, которые хотели занять престол, до революционеров.

— Вот только вы — лучший правитель, какой только мог быть у этой страны... Вы ничем не заслужили попытки свергнуть вас: кажется, вы заботитесь о благополучии своих подданных более, чем кто-либо другой.

— На хороших правителей тоже покушались... Видимо, вы были правы, сказав, что всем не угодить, как ни старайся. Наверное, так и должно быть: любой закон кому-нибудь окажется невыгоден, и многие наказанные и вовсе не считают себя виноватыми... Да и ошибок, пожалуй, не избежать. Наверняка... — тут юноша осекся и замолчал. — Впрочем, пожалуй, я сейчас не буду об этом говорить с вами...

— ...Иначе я снова пойду курить в сад, и закончится это весьма предсказуемо, верно? — несколько насмешливо улыбнулся Алебард. — Да, в этом вы правы: наверняка в Зонтопии был казнен по меньшей мере один невиновный... Кроме того, я знаю, что некоторые из законов, которые именно я уговорил вас принять, были большой ошибкой. Я рад тому, что их изъяны становились заметны почти сразу, и вы успевали отменить их прежде чем случалось непоправимое, — но кто-то ведь все же успевал пострадать от них! Мне порой очень не хватало вашей осмотрительности, да и сейчас не хватает... Но я помню ваши слова: раз я призываю прихожан от вашего лица к милосердию, мне пристало самому быть милосердным — в том числе и к себе, ведь таким я создан. К тому же за большую часть тех промахов я уже наказан сполна, а за одно преступление, как известно, нельзя наказать дважды...

— А еще в принятии тех законов, если уж быть честным, была и моя вина: хоть это и были ваши идеи, принял их я... Если вам не хватило осмотрительности, то мне не хватало не то дальновидности, не то настойчивости, чтобы вам возразить. Я об этом и говорил: даже самые лучшие в своем деле совершают ошибки, и даже очень хорошие люди кому-то не нравятся. Вам не стоит винить себя в том, что не все любят вас, и в том, что не все любят меня таким, как вы рисуете меня народу... и уж точно не стоит винить себя ни в появлении организаций наподобие Общины, ни в казни людей вроде ее старейшин! Вы же не собираетесь снова наказывать себя за это, правда?

— Вы будто читаете мои мысли, мой господин: это, пожалуй, первый смертный приговор, за который мне не хочется себя наказать... Это были не просто грешники, а зло во плоти, и мне даже ни капли не жаль их после всех их деяний!

— И мне, честно говоря, тоже совсем не жаль их, — признался Зонтик со вздохом. — Мне жаль всех тех, чьи жизни они разрушили...

— Кулету хотя бы хватало смелости совершать свои преступления своими руками, и хватило мужества признать все и раскаяться... Да и у него были причины, толкнувшие его на такую жизнь. Он был плохим человеком, но его было за что жалеть и уважать. Баклер же... Нет, я даже гадать не желаю, чего ему не хватало! Я знаю только то, что у человека, рожденного в такой семье, явно неглупого, не может быть хоть сколько-нибудь понятных причин пойти по подобному пути.

— Наверное, он хотел затмить своего отца, хотел внимания и признания, или власти...

— Но ведь и того и другого можно достигнуть другими способами, которые ему были более чем доступны! — воскликнул Алебард, почти забыв о том, что сейчас говорит не сам с собой. — Я не вижу тут других объяснений, кроме... Нет, не желаю больше о нем даже думать!

— А чего вам сейчас хотелось бы? — мягко спросил Зонтик, взяв его за руку. — После всего, что с нами случилось, вам точно нужны отдых и удовольствие... Так чего вы хотите?

Они уже поднимались по одной из узких задних лестниц на второй этаж, в обитаемую часть замка, но юноша едва узнавал это место — слишком много впечатлений и мыслей обрушилось на него за этот день. В его сознании беспорядочно сменяли друг друга бесконечные темные залы с каменными колоннами, обрывки собственной речи, которую он даже не готовил, и речей, услышанных в зале суда, частые и крупные хлопья мокрого снега, что непрерывно сыпались с хмурого низкого неба, будто утонувшего на весь день в сумерках, лица подсудимых, судьи и некоторых особенно врезавшихся в память свидетелей... Щит в своем кресле на колесах, невозможно старый, полуслепой, но все еще не утративший своей внутренней силы. Генерал Олбери, высокий, смуглый и непривычно суровый, без тени той хитроватой полуулыбки, что обычно придавала ему сходство с театральным пиратом, зато со свежей рваной раной на щеке. Серж, пробормотавший вслух, что жалеет о том, что не подправил лицо Баклеру, молодой мужчина исполинского роста и весьма внушительного телосложения, чье открытое лицо искажала явно непривычная для него злость. Красивая молодая женщина в форме гвардейского офицера с перевязанными руками и головой, сидевшая рядом с ним. Аладор, какой-то линяло-бледный, несколько растрепанный и будто бы растерянный и не верящий в то, что все это взаправду, но явно готовый идти до самого конца...

Каждый из них по-своему приковывал его внимание, и только теперь он отчетливо понял, что всех их объединяло одно: контраст. Щит был немощен телом, но сила его души и твердость убеждений не вызывали сомнения. Кларк, которого привыкли видеть моложавым, общительным и несколько насмешливым, сейчас вдруг превратился в холодного и собранного сорокалетнего офицера, готового применить, если это потребуется, самые решительные меры. Серж явно не был ни по-настоящему зол, ни исключительно вспыльчив, ни даже особенно суров и мрачен, но в его не привыкшем что-либо скрывать лице отчетливо проступало что-то почти звериное... Зонтик теперь догадывался, что злился он не за себя и не за всю страну в целом, а скорее за кого-то очень близкого, покалеченного, а может быть, и убитого Общиной. Молодая офицерша — по тому, как Серж бережно приобнимал ее и держал за руку, можно было понять, что они были по меньшей мере влюбленной парой, — была ранена, но отнюдь не сломлена, и ее смелый прямой взгляд и очень прямая осанка говорили об этом красноречивее любых слов... Аладор же чем-то напомнил юноше его самого: с виду он казался таким же хрупким и пугливым, но душа у него была отважная и благородная, и он не меньше, чем храбрые офицеры и государственные деятели, был способен на решительность, когда это было нужно.

Сам юный король сейчас чувствовал себя как никогда сильным, и на этот раз его сила происходила не из страха, как в ту ночь, когда он, будучи раненым, смог дать отпор убийце, а скорее из зарождающейся веры в себя — пока еще робкой и осторожной, но уже не безмолвной. Тем это было ценнее: его речь в зале суда была не коротким исступленным усилием загнанного зверя, а сознательным, хотя и не продуманным в мельчайших подробностях, шагом разумного человека со своей волей... Теперь же он был утомлен, но не опустошен и не сломлен; это была скорее приятная усталость, заглушающая тревогу. За этой усталостью и далекими размышлениями он даже не сразу заметил, что они идут молча уже несколько минут. Алебард задумался над ответом так, будто ему задали сложный вопрос... Впрочем, этот вопрос и впрямь поставил его в тупик: он сейчас и сам не понимал, чего хочет. Желаний, казалось, было много, но многие из них было невозможно исполнить сейчас, другие казались слишком странными, чтобы делиться ими, третьи, вполне понятные и выполнимые, хотелось исполнить когда-нибудь позже... В конце концов он произнес несколько смущенно:

— Признаться, прямо сейчас мне хотелось бы выпить чашку чая с медом: кажется, я немного сорвал голос. А после... что после, я пока и сам не знаю.

— Тогда давайте первым делом выпьем чаю, а что делать потом, придумаем позже! Уж этим вечером мы точно можем позволить себе забыть обо всех делах и планах, — ласково улыбнулся Зонтик, поднимая на него глаза. Его усталый, но очень мягкий взгляд сейчас согревал лучше яркого пламени...

— Вы знаете, мой господин, даже если бы я и впрямь был весь изо льда и стали, вы уж точно смогли бы растопить мое холодное сердце одним своим взглядом, — мягко проговорил министр, тоже поворачиваясь к нему. Его собственное лицо в полумраке, казалось, светилось фосфорическим светом — так он был бледен, — и лишь непривычно потеплевшие глаза придавали ему живой вид. Сейчас эти глаза не были ни стальными, ни даже зеркальными — скорее они напоминали водную гладь в спокойный вечер после дождя, — и взгляд их уже не резал ледяным клинком... Несокрушимый безупречный Старший Брат, грозный Первый Министр и прокурор верховного суда сейчас был обыкновенным бесконечно усталым человеком, — и теперь он, наконец, мог в полной мере позволить себе заметить эту усталость и погрузиться в нее с головой, даже не притворяясь сильным. Сил у него сейчас не было почти ни на что... Остаток их пути до покоев короля прошел за неторопливым и в общем-то бессодержательным, но приятным разговором.

Гостиная покоев короля казалась сейчас самой уютной в мире: здесь горел камин, подушки на диванах были разложены не в идеальном порядке, но достаточно небрежно, чтобы показать, что комната обитаема, на кофейном столике лежала толстая книга... Пушистый полосатый кот, теперь уже чистый, немного откормленный и бесконечно обласканный, дремал на спинке одного из диванов, как бы подчеркивая этот уют. Кот, чуть более недели назад проникший в замок через форточку и уже успевший из Шпиона стать Матрасом, был здесь дома; дома были и первые лица государства. Больше им здесь ничего не угрожало... А ведь всего лишь десять дней назад в этой самой комнате Зонтику зашивали рану при свечах! Здесь же, прямо под дверью его спальни, был убит один из стражников, тем самым стулом, что стоял сейчас в углу у окна, он подпер в ту ночь дверь спальни, чтобы убийца не выбрался из нее... Думать об этом теперь не хотелось: кровавые пятна отмыли, запах лекарств выветрился, да и разгромленную вторженцем спальню уже привели в порядок. Все возвращалось на круги своя, и по крайней мере в этот вечер не хотелось вспоминать о жертвах, страданиях и страхах. Хотелось покоя... Первым делом Зонтик снял диадему и плащ — они словно давили на него, делая его не совсем им самим. Алебард же избавился от митры и расстегнул две пуговицы рубашки: головной убор был тяжелым и неудобно высоким, а воротник почти душил. Прежде чем вызвать слугу звонком и распорядиться по поводу чая, они несколько минут просидели молча и даже почти ни о чем не думая, будто бы напитываясь теплом и светом... За окном все так же валил крупными хлопьями снег, плотные низкие тучи, казалось, не сдвинулись ни на миллиметр за весь день, и в комнату с улицы не проникало ни единого звука — ни свиста ветра в дымоходе, ни человеческих голосов или шагов, ни даже лая собак или карканья ворон. Казалось, что весь мир вокруг них замер, и только потрескивание огня в камине и нарастающие в пустынном саду и на широком карнизе под окном сугробы напоминали о ходе времени. Все словно уснуло, — и Старший Брат теперь тоже медленно погружался в полудрему. Глаза его были открыты, пальцы по привычке перебирали складки его мантии, однако сознание плыло; когда Матрас вдруг соскочил со спинки дивана прямо к нему на колени, он ничуть не удивился этому, хотя всю прошедшую неделю этот кот не удостаивал таким вниманием никого, кроме Зонтика... Может быть, в другой момент он бы проворчал, — впрочем, скорее шутливо, — что-нибудь о том, что теперь вся его мантия будет в шерсти, но сейчас рука сама потянулась, чтобы погладить Матраса, а тот спокойно принял эту ласку.

— Мягкий такой... и действительно ласковый, — тихо пробормотал Алебард, продолжая гладить кота.

— А я вам говорил! — мягко усмехнулся Зонтик.

— Кажется, я впервые в жизни держу на коленях кошку: обычно они меня не особенно жалуют, да и мне самому они всегда казались слишком своевольными и непредсказуемыми... Но Матрас другой.

— Они все разные, но почти все довольно осмотрительные и осторожные, — к тому же Матрас успел провести какое-то время на улице и столкнуться с некоторыми опасностями. Им нужно время, чтобы присмотреться, привыкнуть и довериться, и они могут пугаться громкого голоса, быстрых движений или холодных рук, понимаете?