Тонкое искусство пофигизма (гет)

На следующий день после того, как Владимир Львович Бубенцов истинным римским триумфатором доставил в город плененных старейшин, Шаталин собрал у себя чрезвычайное совещание ближайших союзников, которое с мрачным юмором нарек «Советом в Филях». И свою вступительную речь начал в соответствующей аллегории:

— Фельдмаршал Кутузов мог оставить Москву, потому что ему было, куда отступать, а нам с вами, господа, отступать некуда. Столица — не столько средоточие общественной жизни, сколькой некий ее символ, а от символа на время можно и отступиться. Мы же с вами в Заволжье живем, оно для нас не отвлеченный символ, а наш с вами единственный дом, и отдавать его на поругание злым силам мы с вами не имеем ни права, ни возможности.

— Это безусловно так, — подтвердил взволнованный Антон Антонович.

И Матвей Бенционович Бердичевский тоже прибавил:

— Жизни вне нашего местечка я для себя не мыслю, но, если возобладают порядки, устанавливаемые этим инквизитором, существовать здесь я не смогу.

Максим Викторович кивнул, словно иного ответа и не ждал.

— В разное время каждого из нас приглашали послужить в столице на более видном поприще, а мы не поехали. Почему? Потому что поняли: столица — это царство зла, и тот, кто туда попадает, теряет себя и подвергает свою душу угрозе. У нас же здесь мир простой и добрый, ибо он много ближе к природе. От столицы сейчас исходит один только вред, одно только насилие над естественностью. И наш с вами долг оборонять вверенный нам край от этой напасти. Противник мощен, но мощь его непрочная, потому что зиждется не на достоинствах человека, а на его пороках, сиречь держится не на силе, а на слабости. Обыкновенно зло само себя и разрушает, рассыпаясь изнутри. Однако ждать, пока это случится, мы не вправе, потому что слишком многое хорошее, что нами с трудом выстроено, разрушится еще раньше, чем зло. Нужно действовать. И я собрал вас, господа, чтобы составить план.

— Представьте, Максим, я думал о том же, — сказал барон. — И вот что мне пришло в голову. Мой старший брат, как вам известно, состоит на должности немаленькой и раз в месяц бывает приглашаем на малый ужин в высочайшем круге, где призидент запросто с ним беседует и расспрашивает о всякой всячине. Я напишу Карлу подробное письмо и попрошу о содействии. Он государственная голова и наверняка сумеет представить дело так, что министр не останется безучастным к нашей беде.

— К сожалению, Константин Петрович беседует с министром куда чаще, чем раз в месяц, — вздохнул продюссер. — Надо думать, что министр предубежден в пользу Бубенцова, и переменить это суждение будет непросто. Увы, слишком многим влиятельным особам в Петербурге выгоден наш скандал.

Антон Антонович с тоской проговорил:

— Но ведь надобно же что-то делать. Этот паук мне уж и по ночам снится. Будто лежу я и пошевелиться не могу, а он все оплетает, оплетает меня своею липкой паутиной. Со всех сторон оплел…

Возникла тягостная, но непродолжительная пауза, которую прервал Матвей Бенционович.

Внезапно побледнев, он решительно заявил:

— Господа, я знаю, что нужно. Я его на «разговор» вызову, вот что! Если откажется, ему позор будет перед всем обществом, никто его больше на порог не пустит, и все дамы, которые сейчас вокруг него хороводы водят, от него отвернутся. А согласится на «такой» разговор— его прокурор с должности погонит. Что так, что этак, нам выгода.

От этой оригинальной идеи прочие участники совета аж оторопели. Барон покачал головой:

— Так ведь если согласится, вам с ним и в самом деле стреляться придется, и уж он вам загубленной карьеры не спустит. Что вы на барьере-то станете делать, Матвей Бенционович? Видел я на охоте, как вы стреляете. Вместо тетерева фуражку мне продырявили. Да и о детях подумайте.

Бердичевский сделался еще белее, потому что обладал очень живым воображением и сразу представил свою супругу в трауре, а деток в черных платьицах и костюмчиках, но не отступился:

— Пускай…

— Ах, глупости какие, — махнул губернатор. — И не сможете вы его вызвать, он вам повода не даст.

Здесь Бердичевский из белого вдруг стал пунцовым и признался в давнем постыдном происшествии:

— Есть повод. Он меня по носу щелкнул, и сильно, до крови, а я стерпел. Тоже о детях подумал…

Барон пояснил обладателю личного дворянства:

— По дуэльному статуту дуэль объявляется в течение суток после нанесения оскорбления, никак не позже. Так что вы, Матвей Бенционович, опоздали.

— Тогда я его тоже по носу, он поймет за что!

— Он, может, и поймет, да другие не поймут, — вставил слово Шаталин. — Еще сдадут вас в сумасшедший дом как буйнопомешанного. Нет, не годится.

— Тогда вот что. — Бердичевский сосредоточенно схватился за нос, повертел его и так, и этак. — Можно попробовать иначе, через Троянского коня.

— Как это? — удивился Антон Антонович. — Кто же станет сим конем? — блюститель порядка Лагранж. Он у Бубенцова за правую руку стал, и Бубенцов ему многое доверяет. А у меня про любезнейшего Феликса Станиславовича по моей прокурорской линии кое-что имеется.

Бердичевский сделался спокоен и деловит, голос его больше нисколько не дрожал.

— Лагранж третьего дня взял у старообрядца Пименова подношение. Семь тысяч зелёными презедентами. Сам же и вынудил, пригрозив арестом за поносные слова об служениях церкви.

— Да что вы! — ахнул барон. — Это неслыханно!

— И тем не менее взял — не иначе как в предвидении новых времен. У меня и заявление от Пименова имеется. Я пока ничего предпринимать не стал. Могу поговорить с Феликсом Станиславовичем. Он человек не очень умный, но сообразит. По видимости будет оставаться пособником Бубенцова, однако втайне будет все мне подробнейше докладывать о происках и замыслах нашего милого дружка.

— Да что вы! — ахнул уже Шаталин.

— Еще более нехорошо сидеть сложа руки и ничего не делать, а вам, Максим Викторович, что ни предложи, вы всем недовольны, — укорил Шаталина, как самого младшего из их компании, губернатор.

— Вы правы. Лучше «согрешить», чем безвольно этому кошмару попустительствовать. Вы, Антон Антонович, напишите брату, и пусть он с министром побеседует. Чтоб ему не с одной только стороны в ухо дуло. А ты, Матвей, действуй по своему разумению. — Бердичевского продюссер звал попросту, без церемоний, потому что знал его еще подростком. — Тебя учить не нужно. И вот еще что… — Максим Шаталин покашлял. — Антон Антонович, вы уж жене про замыслы наши не говорите.

На длинной физиономии барона отразилось глубочайшее страдание.

— А вы что же, Максим ? — поспешно спросил Бердичевский, чтобы проскочить неловкость. — Каковы будут ваши действия?

— Думать, — резко проговорил продюссер. — А также надеюсь на помощь одной неизвестной вам особы…

Выдохнул. Сложно ему последнее время давались такие высокопарные обсуждения.

На этом решающие события оставляемого нами позади месяца заканчиваются и мы можем перейти к Балу-Маскараду.