Гибель отложим на завтра (джен)

Через неделю после смерти Лиммены горестные вопли сменились криками радости: народ приветствовал новых владык.

На родине Аданэй не видел подобной пышности торжеств: когда проходила коронация отца, он был слишком маленьким и почти ничего не запомнил. Зато теперь мог насладиться собственной коронацией, пусть и не в Отерхейне.

В роскошной повозке, запряженной рыжими конями и украшенной гирляндами из красных цветов, Аданэй и Аззира неслись по улицам Эртины, по ее мостовым и площадям, вдоль реки с таким же названием и через широкий арочный мост. Слева и справа мчались воины, облаченные в ритуальные бронзовые доспехи, а следом вельможи, разодетые в золото и яркие шелка.

На главной площади встретила шумная толпа, тут же, впрочем, оттесненная стражниками. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше видеть, отцы сажали на плечи малышей, а дети постарше забирались на деревья и крыши.

Когда центр площади освободился, Аданэй рука об руку с Аззирой спустились с повозки. Соприкоснувшись с женой пальцами, он вздрогнул — настолько ледяной была ее кожа.

Царственная чета, сопровождаемая оглушительными криками, взошла на белокаменный помост у светлого, будто сотканного из облаков храма, посвященного солнечному богу Суурризу. Там уже поджидала Хранительница короны. Старуха выдвинулась вперед и нараспев повела длинную речь. Большинство присутствующих не понимали ни слова — она говорила на древнеиллиринском, — но внимательно слушали. Закончив, Хранительница возложила на головы Аззиры и Аданэя царские венцы. Жрецы зажгли по девять огней по обе стороны от помоста — знак, что боги благосклонны к новым правителям.

Толпа снова взорвалась криками. Кажется, народу понравились и новая царица, и новый царь, несмотря на то, что чужеземец. Людям вообще присуще обожествлять властителей, особенно если те молоды и красивы. Девицы влюбляются в царей, а юнцы в цариц. Правда, отец с детства советовал Аданэю запомнить, что любовь черни непостоянна, что на нее могут претендовать также и соперники и что любовь эта может обернуться ненавистью. Тогда толпа взревет уже не от восхищения, а от ярости, и омоет руки в крови тех, кого недавно боготворила. Поэтому важно следить, чтобы никто из приближенных не был знаменит и уважаем в народе больше правителя. Аданэй хорошо это запомнил.

На середину площади выбежали танцовщики и танцовщицы. Звеня браслетами под ритм барабанов и звуки кифар, они изображали сцену из жизни властителей прошлого, а под конец танца разбросали анемоны и цветки олеандра. Вильдэрина среди танцоров, конечно, не было. По словам Уиргена, юноша все еще не пришел в себя после смерти Лиммены, и ему позволили не танцевать и не прислуживать на последующих пирах. Но и только. Отгоревать свою утрату как следует ему все равно не дали, ведь такой раб предназначался для украшения дворца, а не для того, чтобы валяться непричесанным и заплаканным на своем ложе.

Аданэю до сих пор казалось, что все происходящее — сон. Не верилось, что он не просто свободный человек, а царь: неужели после стольких злоключений он все-таки добился своего?! Пусть чудо случилось не без помощи других, но главное — итог. Больше не нужно прятаться под ложным именем и скрывать прошлое, наконец можно предстать перед людьми тем, кем он является — Аданэем Кханейри, наследником отерхейнского престола и царем Иллирина Великого. Для полного счастья не хватало одного — расквитаться с Элимером. О связанной с этим гибели мира когда-то в далеком будущем он не то чтобы совсем не беспокоился, он скорее считал, что это вполне может оказаться неправдой. А если и нет, то в грядущие века какие-нибудь другие люди, конечно же, что-нибудь придумают, чтобы этого избежать.

Удовольствие от восхождения на престол не могла испортить даже Аззира. Хотя при взгляде на нее Аданэй и чувствовал некоторую брезгливость. Пусть она преобразилась и уже не казалась бесцветной тенью — драгоценности, яркая одежда и краска на лице сотворили чудеса, — но изменения коснулись только внешности. Несмотря на алые шелка, окутывающие всю ее фигуру, несмотря на сверкающие золотом запястья и большие тяжелые серьги в ушах, жена по-прежнему казалась холодной и двигалась вяло, скользя вокруг безучастным взглядом.

«Рыба, — думал Аданэй, глядя на нее. — Холодная мертвая рыба».

Перед глазами всплывал эпизод, когда она слизывала с пальца кровь Лиммены, и Аданэя вновь передергивало от отвращения. А какой она будет ночью? Эти сжатые губы, эти ледяные руки и застывший взгляд… Рыба. Мертвая рыба. В голову упорно лез отталкивающий образ: она распростерлась на ложе, неподвижная, с пустыми глазами и студеной кожей. Тьфу!

Поразительно, как сильно две жрицы Вечной матери отличались одна от другой. Та, что воплощала богиню, обжигала, сводила с ума, ее поцелуи до сих пор горели на его коже. Аззира же вызывала гадливость.

Когда церемония закончилась, царская чета и их приближенные вернулись во дворец. Пир должен был состояться только на закате, и можно было немного передохнуть и подготовиться. Если времени на отдых хватит. Аданэй в этом сомневался.

С женой, Гилларой, Ниррасом и Маллекшей, не отходившей от Аззиры ни на минуту, в сопровождении свиты из вельмож, которая, впрочем, не пошла дальше, он поднялся на третий этаж царской половины дворца, где для новой царицы уже были готовы покои, богатые и изысканные, как и всё в Иллирине, но пока необжитые.

Внутрь они зашли все вместе, потому что Ниррас и Гиллара хотели что-то обсудить. И только тут Аданэй наконец в полной мере осознал, что свершившееся — вовсе не сон. Его захлестнула такая радость, что он забыл и об умершей Лиммене, и об угрозе войны, и о ненавистном брате, и о том, что жена отвратительна. Захотелось поделиться с кем-то восторгом — все равно с кем. Аданэй обхватил Аззиру и закружил с нею по входной зале покоев.

— Милая! — кричал он и смеялся. — Мы должны быть счастливы! Мы молоды, богаты, красивы, и мы — цари! Да, мы обязательно будем счастливы!

Гиллара с умилением приложила руку к щеке, Ниррас опустился на обтянутую синим бархатом кушетку и хохотнул, Маллекша снисходительно улыбнулась. Аззира отозвалась чем-то отдаленно напоминающим усмешку, а следом остудила его пыл.

— Мы могли бы… Но мы не будем.

Высвободившись из его объятий и никому ничего не объясняя и не прощаясь, она ушла во внутренние комнаты своих покоев. Маллекша двинулась следом.

Истеричная веселость Аданэя испарилась, и он в недоумении глянул на Гиллару. Та с извиняющимся видом улыбнулась.

— Иногда мою дочь сложно понять. Но я уверена, что со временем вы с ней поладите.

Аданэй только пожал плечами, не желая вдаваться в подробности, и уселся в кресло возле советника и спросил:

— Так о чем вы хотели поговорить?

Гиллара и Ниррас переглянулись.

— Уммона Аррити и Кхарры не было на коронации.

— Да, я заметил.

— Надо решить, что с ними делать. Нельзя оставлять это так, — сказал Ниррас.

— Согласен. Но с Кхаррой вроде бы не должно быть сложностей? Насколько мне известно, он не из столь могущественного рода, как Аррити. Снять его с должности, отправить в ссылку в какое-нибудь захолустье, а воспротивится или ослушается — казнить.

— Нам с Ниррасом пришла в голову такая же мысль, — согласилась Гиллара, подсаживаясь ближе к собеседникам. — А вот Аррити…

— Это уже сложнее, — покивал Аданэй. — Они вряд ли угомонятся сами по себе. А у нас только один заложник. Если казнить — будет совсем нечем их сдерживать. Надо бы заполучить еще одного, а лучше двоих. Похитить? Заманить? Вот тогда можно будет договариваться.

— Поручи это Аххариту, — предложил Ниррас, хлопнув себя по коленям. — Видят боги, этот мальчишка изобретателен.

— Это займет время, а он нужен нам здесь как глава стражи.

— Но мне всегда казалось, что он тебе не больно-то по душе.

— Как и ты, Ниррас, — усмехнулся Аданэй, весело глядя на советника. — И у нас с тобой это взаимно, к чему скрывать. Но мы нужны друг другу. И Аххарит нужен нам здесь.

Советник замешкался, но скоро расплылся в широкой улыбке и хохотнул.

— Люблю честность. Наверное, потому что для нас всех это редкое удовольствие. Но Аххариту все же поручи это задание. Все равно как глава стражи он здесь вряд ли задержится.

— Это еще почему? — удивился Аданэй.

— Служба при дворе не для него. Он… странный человек. Но его странности… его таланты полезны Иллирину. Поверь, их можно использовать с куда большей пользой. А нового начальника стражи подобрать не так сложно.

— Ладно, доверюсь тебе, я не настолько хорошо его знаю, — с некоторым изумлением протянул Аданэй и спросил: — Еще что-нибудь?

— Да. Рабы, — припечатал Ниррас. — От большинства из них надо избавиться и заменить новыми. Продать в отдаленные провинции, в дома попроще, пусть даже не за полную стоимость. Здесь должно остаться как можно меньше тех, кто помнит тебя невольником Айном. И во дворце, и в столице.

— Так пусть подчиненные Оннара этим займутся, он же у нас ответственный за торговлю. Вряд ли для этого нужно мое или ваше участие.

Ниррас помолчал, пожевал губами, затем осторожно проговорил:

— Вильдэрина это тоже касается. Особенно его. Ты подумай: он раб, которому когда-то прислуживал царь. Что ты там для него делал? Ночные горшки выносил? А даже если и нет, наверняка других унизительных поручений хватало, и если мальчишка начнет об этом болтать… — Аданэй слушал его, хмурясь, но пока не прерывал. — И если честно, если б я не опасался, что ты будешь против, то вообще предложил бы его казнить. Тем более что повод есть. Аххарит сказал, что парень дал Лиммене тот яд. Так что голову с плеч — и вопрос решен.

Готовый возмутиться Аданэй уже собирался высказать Ниррасу все, что он думает о его предложении, как вдруг вмешалась Гиллара:

— Ниррас! Да что ты такое говоришь? — всплеснула она руками. — Ты вообще видел этого несчастного мальчика? На него же невозможно смотреть без сострадания, а ты предлагаешь его убить? За что? За то, что наш царь был его слугой и отчасти благодаря этому наша задумка вообще удалась? — Она накрыла своей ладонью руку Аданэя и сжала его пальцы, но смотрела при этом на Нирраса, и во взгляде ее пылало негодование, смешанное с сочувствием. — За то, что он из милосердия избавил Лиммену от страданий? Да-да, я знаю, я сама хотела, чтобы она мучилась, но то было из гнева и желания мести… Теперь же… Знаете, ее смерть, — вздохнула женщина, убирая руку и сминая пальцами пояс своего шелкового синего платья, — она доставила мне радость, не стану скрывать. Но это не значит, что я не вижу и не могу сопереживать боли тех, кому Лиммена по какой-то причине была дорога. И право, мне очень жаль этого мальчика. Он не заслуживает смерти и не заслуживает жить в плохом доме в каком-то захолустье.

Ниррас недоуменно хлопал глазами, явно не ожидая от возлюбленной этих слов, Аданэй же был приятно удивлен неожиданной поддержкой.

— Именно так, Гиллара, — сказал он. — Вообще-то я думал его освободить…

— О! — женщина округлила глаза и с сомнением протянула: — А ты точно хорошо подумал? И понимаешь, что собираешься сделать? Я просто напомню, что он раб с рождения. Тебе сложно представить, каково это, как, впрочем, и нам с Ниррасом, однако я на таких в свое время насмотрелась. Они совершенно не представляют, что с ней делать, с этой свободой. А тут еще и, представь себе, царский раб для утех. Придется приставлять к нему кого-то, чтоб руководил его действиями, и по сути это выйдет тот же надзиратель. А иначе, уверяю, и пары месяцев не пройдет, как он окажется в одном из публичных домов Эртины. Их владельцы не упустят возможность заполучить себе молодого и красивого бывшего невольника, обладающего столькими умениями.

Гиллара сделала паузу, вопросительно посмотрев на Аданэя: мол, понял ли он, о чем она толкует. Он, конечно, понял, и ее слова заставили его задуматься. Вильдэрин действительно никогда не был свободен, и неизвестно, как себя на этой свободе поведет и справится ли с ней. Тем более сейчас, пока он оглушен смертью своей любимой повелительницы.

— Если хочешь знать мое мнение, — продолжила Гиллара, — то лучше подыскать для него доброго и благородного господина из богатого дома. Ну или госпожу. Это должно быть такое место, где ему будет спокойно и уютно, где он сможет вести привычную жизнь, где хозяева будут о нем заботиться, а он станет радовать их своей красотой. Где он оттает и снова начнет улыбаться.

Слова женщины звучали разумно. Хотя, пожалуй, можно было бы оставить Вильдэрина и здесь, во дворце… Или нельзя? Наверняка тут ему все напоминает о Лиммене и, будто этого мало, еще и бывший то ли слуга, то ли друг, которого юноша считает предателем, превратился теперь в его царя и господина.

— Я попробую выяснить у Вильдэрина, чего хочет он сам… — пробормотал Аданэй.

Ниррас издал раздраженный стон и закатил глаза, а Гиллара закивала.

— И правда, спроси его. И если что, если он захочет уехать в другой дом, то я подскажу тебе нескольких господ, которых считаю добрейшими и достойнейшими вельможами. Право, мне всегда так тяжело видеть боль юных людей! Особенно с тех пор, как погибла моя Ли-ли… Ведь в юности надо радоваться жизни, а не плакать и не убивать себя!

— Ли-ли умерла? — в изумлении переспросил Аданэй, подавшись вперед.

— Ах, да, ты же знал ее, бедняжку… — Гиллара часто-часто заморгала, ее глаза увлажнились, и по щеке сползла одинокая слеза. — Погибла, да. Бросилась вниз с лестничного пролета, моя девочка. Она сильно терзалась из-за чего-то, но мне так и не удалось выяснить причину… Никогда себе не прощу!

Пораженному Аданэю оставалось только надеяться, что причиной был не он… Однако он помнил, как Ли-ли страдала из-за его отъезда и как печальна была в их последнюю ночь.

Он мотнул головой, отгоняя пугающую мысль. В конце концов, Ли-ли уже не вернуть, и о ней можно будет подумать и расспросить позднее, а вот судьбу Вильдэрина надо решать в ближайшее время.

Он не сказал Гилларе, что на самом деле уже спрашивал Уиргена, какую жизнь в дальнейшем предпочел бы юноша, но надзиратель так и не добился от своего подопечного связного ответа. Вильдэрин отвечал, что не думал об этом и ему все равно.

Уиргена вообще-то, если так посмотреть, тоже надо было снять с должности и отправить прочь из дворца, ведь и он помнил царя рабом Айном. Однако Аданэй не хотел этого делать: Уирген никак не показывал и не проявлял свое знание и, помимо всего, был неплохим человеком, хорошо выполняющим свою работу.

— Ладно, я подумаю обо всем этом, — произнес Аданэй больше для себя, чем для собеседников, и поднялся с кресла. — Если на этом всё, то я пойду, надо еще подготовиться к пиру. А если не всё, то… отложим до следующего раза.

— Конечно, повелитель, — улыбнулась Гиллара, склоняя голову. — Увидимся на пиру в честь коронации.

Как только Аданэй ушел, и шаги его смолкли за дверью, Ниррас обрушился на женщину:

— И что это было?! Только не говори, что ты и правда испереживалась из-за этого раба! Неизвестно еще, какие подробности он знает об Аданэе, что он успел заметить или выяснить, пока они жили так близко, и не пойдет ли это во вред, если он вздумает болтать. От мальчишки надо избавляться, говорю тебе! Это вообще следовало сделать еще давно.

— Конечно, надо, милый, — устало вздохнула Гиллара. — Но не так. Не так… явно.

Поняв, что в главном любовница с ним согласна, Ниррас успокоился, раскинулся на кушетке и протянул к Гилларе руку, захватив ее пальцы.

— Сделаем все втайне? Как будто несчастный случай?

— Нет, нельзя, — с легким раздражением отозвалась женщина. — Можно было бы, если б ты не так явственно показал, что хочешь от него избавиться. Теперь если с ним что-то случится, Аданэй первым же делом заподозрит тебя. А вы и так-то не очень друг другу по душе, как он верно заметил, так зачем усугублять?

— Тогда пусть его убьют где-нибудь вдали от дворца? Чтобы царь не узнал. Пусть он просто исчезнет.

— Исчезнет, да. Но не сразу. Иначе Аданэй узнает и об этом. Вильдэрин же не обычный раб. Всем известно, кем он приходился Лиммене, а кое-кто наслышан и о его отношениях с царем. Так что внезапная смерть или исчезновение вызовет сплетни, которые рано или поздно могут дойти и до нашего отерхейнца. Это ни к чему.

— Тогда что? — развел руками Ниррас.

— Я неспроста заговорила о добром вельможе, к которому его можно отправить. У тебя же много преданных тебе друзей, не так ли? Найди среди них кого-то, кому больше всего доверяешь, и убедим Аданэя продать ему Вильдэрина. Нам нужно только согласие царя, не станет же он лично оформлять все бумаги… И продадим мальчишку за бесценок. Скажем, за пару-тройку сотен.

— Только успела стать матерью царицы, а уже растрачиваешь царскую казну, женщина? — рассмеялся Ниррас. — Если уж все равно продавать, а не казнить, то зачем так? Ты вообще представляешь, сколько стоят царские рабы?

— Царские? Тысяч двадцать аисов... Вряд ли меньше. А если речь о наложнике царицы, то нет, не имею представления. Тридцать? Сорок? Пятьдесят? Люди очень уж ценят все, к чему прикасались цари. А к нему, видят боги, эта похотливая сука прикасалась часто. Но нам придется пожертвовать деньгами. Потому что никто не захочет терять раба, на которого столько потратил.

— Так что именно ты думаешь сделать?

— Найди среди своих друзей того, кто владеет приисками, шахтами или каменоломнями. И пусть этот человек отправит туда мальчишку. Но только не сразу! — Гиллара воздела вверх палец и даже погрозила. — Сначала царь должен будет убедиться, что с ним все в порядке. Поэтому когда твой человек получит Вильдэрина, он после этого должен будет под каким-нибудь предлогом приехать во дворец в его сопровождении. Чтобы Аданэй увидел, что с ним все хорошо. Скажем, через месяц или два. И вот когда царь успокоится, только тогда раба следует отправить туда, где он вскоре умрет естественной смертью, не привлекая ничьего внимания.

— А если Аданэй решит спустя время проверить, как там поживает его безмозглый дружок?

— О, скоро ему станет не до него. Государственные дела, знаешь ли, забирают все время и внимание. Уж я-то знаю, о чем говорю. Так что одного визита Вильдэрина с его новым хозяином или хозяйкой во дворец должно хватить. К тому же, насколько я понимаю, когда Айн заменил его на ложе Лиммены, у них испортились отношения. И меня даже удивляет, что Аданэй до сих беспокоится о его судьбе.

— Меня тоже, — буркнул Ниррас. — Я даже подумал, что, может быть, они… Ну, знаешь, два смазливых парня, в одних покоях на протяжении стольких месяцев…

— Если так, то тем более надо избавляться от мальчишки как можно аккуратнее и незаметнее.

— Линнет Друкконен может подойти, — пробормотал советник. — Он мой хороший друг, и у него есть медная шахта.

* * *

Аданэй все еще жил в своих прежних комнатах. Никто, кроме самих заговорщиков, не ожидал, что он станет царем, а потому новые покои, достойные правителя, просто не успели подготовить. У Маррена же палаты во дворце и так уже существовали, и сейчас он их и занимал (точнее, его в них удерживали, как и Латтору — в ее комнатах). Покои для Аданэя же спешно доделывали и вроде как обещали, что через пару дней они будут полностью обставлены и пригодны для жизни. А пока он по-прежнему возвращался в старое место, где, как и раньше, его встречал юный слуга Парфис — для прочих слуг здесь не хватило бы места, так что они только приходили, выполняли необходимую работу и уходили, не задерживаясь. Хорошо и то, что на царскую половину без позволения допускались не все вельможи, а то сейчас его одолевали бы желающие выразить почтение и о чем-нибудь попросить.

Парнишке-прислужнику, конечно, было не позавидовать. Он, наверное, каждый раз едва успевал привыкнуть к новому статусу своего господина, как статус уже сменялся следующим. Он ведь начинал прислуживать еще рабу Айну. Потом раб Айн стал свободным человеком. Потом этот свободный человек превратился в мужа царевны и мелкого чиновника. Потом в чиновника важного. И, наконец, стал царем Иллирина. Аданэй бы от такого на его месте свихнулся, а у бедного парня к тому же с каждым таким перевоплощением прибавлялось работы.

В первый раз, когда Аданэй зашел в свои комнаты, будучи провозглашенным, хоть еще и не коронованным правителем, Парфис распростерся ниц и лежал, замирая от страха. Аданэю пришлось не единожды повторить парнишке, что он не нуждается в таком поклонении, но до не слишком сообразительного прислужника это дошло только с четвертого раза. До этого он так и норовил каждый раз пасть на колени и уткнуться носом в пол.

Парфиса Аданэй не собирался отсылать из дворца и даже решил, что, пожалуй, оставит его при себе. Хоть юнец и не отличался умом, зато был расторопный, не болтливый, послушный и смотрел на Аданэя с почтительным восхищением и преданностью.

Сейчас, стоило войти в комнату, парнишка склонился в поклоне и тут же, не дожидаясь приказа, пододвинул для господина скамью к зеркалу и принес нужную для пира одежду. И правильно: если Аданэй хотел успеть, надо было уже начинать приготовления — облачение для коронации отличалось от одежды для пира. На церемонии он был в тяжелой парчовой тунике, багряной с золотыми узорами, спадающей до пола и с длинными широкими рукавами. Одежда же для пира больше напоминала обычную иллиринскую. Ею должна была стать короткая туника из тонкого шелка, оставляющая руки обнаженными, чтобы их обвили золотые браслеты, а под ней шальвары из подобной же ткани. И, разумеется, в волосах, на шее, запястьях и пальцах также должны были сверкать золото и драгоценности.

Позволив переодеть себя, Аданэй уселся перед зеркалом, чтобы дать слуге заняться волосами. Тут, осененный мыслью, он и спросил:

— Скажи мне, Парфис, если бы ты был рабом с рождения и никогда не знал свободы, а тебя бы спросили, чего ты хочешь больше: прислуживать в богатом доме доброму хозяину или стать свободным, но заботиться о себе сам, то что бы ты выбрал?

— Я не знаю, повелитель, — с испугом откликнулся парнишка, — я ведь раб не с рождения, и я еще помню свободную жизнь.

— Да, верно… — пробормотал Аданэй и задал совсем уж дурацкий вопрос: — А если бы ты был Вильдэрином? Ты ведь знаешь Вильдэрина?

— Конечно, Великий, я знаю, кто он, и я видел его, но…

— Но?..

— Но я никогда не говорил с ним... Точнее, это он никогда не говорил со мной. Он же всегда такой… ну… — И Парфис приподнял подбородок, изобразив высокомерный взгляд из-под полуопущенных ресниц. — Он если и замечал меня, то как пыль под ногами.

— Да, он может создавать такое впечатление… — с невеселой усмешкой пробормотал Аданэй и прекратил глупые расспросы.

Впрочем, скоро — спустя всего день после пира, ему представилась возможность все-таки задать свои вопросы Вильдэрину лично. И если б только это привело к ответам…

Аданэй проходил по коридору второго этажа, когда вдруг увидел, что дверь в покои, где когда-то жил юноша, обычно закрытая, сейчас приоткрыта, и за ней угадывается какое-то мельтешение, и слышится шум. Он осторожно заглянул внутрь.

По комнате, явно не в себе, носился Вильдэрин, разбрасывая немногие оставшиеся здесь вещи, выгребая их из сундуков, опрокидывая шкатулки, переворачивая подушки. Он что-то шептал и выглядел совершенно безумным и потерянным.

— Вильдэрин?.. — тихо позвал Аданэй, чтобы не испугать его.

Юноша был к нему спиной и так же, не оборачиваясь, отозвался — отчаянно дрожащим и очень несчастным голосом:

— Айн? Я никак не могу найти его, Айн… Мой гребень… Я его потерял. Как я только мог?.. Нигде не могу найти…

В тот весенний день шел дождь, хмурилось небо, в дворцовых коридорах и галереях веяло прохладой, но в покоях повелительницы разливалось тепло и уютным светом горели лампы.

Он вошел и поклонился, едва сумев вымолвить слова приветствия — настолько волновался и радовался, видя ее, что внутри весь сжался от напряжения.

— Вильдэрин, — улыбнулась царица, — проходи, подойди ближе.

Он послушался и подошел, не отрывая от нее взгляда, что вообще-то было вопиющим нарушением: ему стоило склонить голову и приблизиться, опустив глаза.

— Я позвала тебя, потому что из Тэнджи мне прислали в дар одну вещь. Вот эту. — Она достала из шкатулки возле зеркала костяной гребень, украшенный бирюзой, и протянула его на ладони. Вильдэрин увидел, что бирюза вставлена в него не просто каменьями: из нее вырезаны фигурки: слоны, птицы, даже крошечные человечки. — Я хотела проверить его. Мягко ли он расчесывает, не выдергивает ли волосы. На прошлой неделе я обратила внимание, что твои волосы длинные и удивительно густые, так что как раз подойдут для такой проверки.

Все это она проговорила с легкой улыбкой, лукаво поглядывая на него из-под полуопущенных век, и несколько раз на протяжении ее речи по телу Вильдэрина прокатывалась обжигающая дрожь, и он часто и, кажется, слишком шумно дышал.

— Конечно, Великая, — выдавил он, опять забыв склонить голову: надсмотрщики убили бы его, если б увидели. — Я сейчас же его проверю.

И он протянул руку к ее руке, готовый забрать гребень, но царица тут же отвела свою и покачала головой.

— Нет-нет, это очень дорогая вещь, я не могу доверить ее тебе так сразу. Садись туда, — она указала на скамью у зеркала. — Я сама его опробую.

И он сел, а царица подошла сзади и неторопливыми движениями принялась доставать шпильки из узла его волос. Ее пальцы порой соскальзывали на его шею и приятно щекотали, и сердце Вильдэрина стучало все чаще и чаще и все сильнее, и ему даже казалось, что повелительница тоже слышит этот стук. И хотя он понимал, что это, конечно, не так, все равно было неловко.

Он наблюдал через зеркало, как она вынимает эти шпильки, как ее пальцы распускают и расправляют пряди его волос, как она затем проводит по ним гребнем. Иногда она тоже бросала на него мимолетные, чуть насмешливые взгляды, и тогда Вильдэрин опускал ресницы.

Закончив, она велела ему подняться, и он встал и повернулся к ней, на этот раз не забыв склонить голову. Но царица приподняла его подбородок большим и указательным пальцем, и Вильдэрин снова столкнулся с взглядом ее темных глаз.

— Тебе ведь не было больно? Я не слишком тянула и дергала твои волосы?

— Нет, Великая, — внезапно осипшим голосом ответил он.

— А приятно? Приятно было?

Он смог только кивнуть, а все его тело охватило жаром.

— В таком случае, мой хороший, — впервые она назвала его так, — может быть, этот гребень больше подойдет тебе? Я его тебе подарю, хочешь?

Он хотел. Он хотел чего угодно, лишь бы это «что угодно» исходило от нее. Но снова не смог выдавить из себя ни слова и только кивнул, ругая себя за детскую робость, отчаянное смущение и неуклюжесть. Еще немного, и царица решит, что он полный дурачок.

Она открыла ладонь, на которой лежал гребень, но стоило Вильдэрину потянуться к нему пальцами, как она снова увела руку в сторону.

— Нужно, чтобы ты мне в ответ тоже что-нибудь подарил, — плутовски прищурившись, сказала она. — Как считаешь? Что ты можешь мне за него дать?

— Все что попросишь, Великая. — Его сиплый полушепот будто принадлежал кому-то другому. Голова кружилась, а ноги сделались тяжелыми, словно приросли к полу. — Все что прикажешь, — быстро исправился он.

И он правда сейчас готов был, кажется, на все, и если бы она велела «умри» — он бы умер.

— Попрошу, не прикажу, — с мягкой улыбкой уточнила она. — Все что угодно?

В горле пересохло, и опять он бестолково кивнул, не в силах ответить. Краешком сознания понимал, что царица, похоже, просто забавляется, и именно он ее сейчас забавляет, но это было совершенно неважно. Он готов был и дальше вызывать у нее хоть улыбку, хоть даже смех и насмешку, только бы стоять здесь как можно дольше и видеть ее так же близко, как сейчас, и смотреть в глаза, не отрываясь.

— Тогда я хочу, чтобы ты обнял меня и поцеловал, мой прекрасный Вильдэрин.

Он трепетал от благоговения перед ней и обожания. Она была для него словно богиня, и теперь он чуть не задохнулся от счастья, и от неверия в него, и от страха опозориться и показаться ей нелепым неловким мальчишкой.

Он постарался вспомнить все, о чем читал, о чем говорили наставники, вспомнил и то, как их, рабов для утех, еще в отрочестве заставляли упражняться в поцелуях и некоторых ласках друг с другом. Он и правда знал многое из того, что иные люди познают только на собственном опыте. Но знать — не уметь. Он ни разу не был ни с женщиной, ни с мужчиной, и к тому же очень волновался.

Несмотря на смятение, несмотря на бешеный стук сердца и сумятицу в мыслях, он все-таки поборол свою боязнь, ведь от этого зависела сама возможность хотя бы раз прикоснуться к вожделенной женщине и постараться доставить ей удовольствие.

Он привлек царицу к себе, скользнул рукой по ее спине вверх, к высокому затылку, и зарыл пальцы в ее волосы. Чуть задержавшись и посмотрев ей в глаза, прильнул поцелуем к ее влажным, горячим, терпким губам, а потом целовал веки, и щеки, и шею.

В какой-то момент она остановила его, и он испугался, что это всё, что сейчас она скажет, что ему пора уходить. Но вместо этого она взяла его за руку и повела куда-то. Куда — он понял, только оказавшись в ее опочивальне. И все остальное понял тоже.

Царица выпустила его руку и развернулась к нему. Приблизилась вплотную и запрокинула голову, глядя на него.

— Я подумала, мой хороший, что одних поцелуев мне мало.

— И мне, — выдохнул Вильдерин, набравшись смелости и сам этому поражаясь. — Мне тоже, моя прекрасная госпожа.

В этот раз он прикоснулся к ней, не дожидаясь просьбы или приказа. Он провел пальцами по нежной щеке и спустился ниже, по шее к ключицам, немного задержался на плече, прикрытом коротким рукавом легчайшего платья, а потом спустил этот рукав. А ее пальцы поползли к его бедрам и нащупали, и обхватили там отвердевшую плоть, и Вильдерин дернулся, шумно втянув в себя воздух, — от неожиданного и в то же время ожидаемого острого наслаждения.

Они перебрались на ложе, и там он вроде бы все делал правильно, и его ласки руками, губами, языком, кажется, нравились ей. Но потом он все равно оказался слишком быстр. И он боялся, что разочаровал ее, но если и так, то она этого не показала.

Они лежали рядом, и она водила указательным пальцем по его бровям, губам, щекотала его ресницы, и он зажмуривался, улыбаясь, и скоро ощутил, как его мужская плоть снова отвердела.

Второй раз получилось дольше, и лучше, и еще нежнее, хотя казалось, что это невозможно, ведь нежность к ней и так затопила его полностью, и он тонул в этом чувстве и не мог избавиться от него. И не хотел избавляться.

Где-то после полуночи, когда царица поднялась и отошла к окну, обнаженная и прекрасная, до него вдруг с грустью дошло, что теперь ему, наверное, положено уйти. И он встал с кровати и хотел поклониться, но вовремя вспомнил, что на нем нет одежды, и что это будет смотреться слишком глупо, если он сейчас, как есть нагишом, начнет кланяться. Тогда он огляделся и увидел свою короткую, без рукавов тунику, лежащую под ее платьем, а рядом свои шальвары. С них и начал одеваться.

Царица обернулась, и при свете масляных ламп ее движения казались очень мягкими. Залюбовавшись, он так и застыл с одной ногой в штанине.

— Куда ты собрался, радость моя?

— Но, Великая, разве мне не следует теперь вернуться в невольничью залу?

— А разве я разрешала тебе уйти туда? — засмеялась царица. — Я хочу, чтобы ты остался до утра здесь, со мной.

И он остался, до боли счастливый и до безумия благодарный. А когда они с утра проснулись, и ему действительно уже надо было уходить, и он уже стоял в дверях, то царица его задержала.

— Мой нежный Вильдэрин, ты кое-что забыл... — Она вытянула вперед руку, и на ее раскрытой ладони лежал костяной, украшенный бирюзой гребень. — Ты забыл свой подарок. Возьми же его. И вечером приходи снова.

Он взял гребень. И вечером пришел снова. 

— …Где же я его потерял?.. Айн, тебе он не попадался? Мой гребень с бирюзой?..

Парень посмотрел в зеркало, и в нем, как когда-то давно, столкнулся взглядами с Аданэем. Замер. Затем на несколько мгновений прикрыл глаза, а когда открыл, то лицо его изменилось. Он больше не выглядел безумным. Он понял. Вспомнил, кого на самом деле видит. И что это уже не его прежде доверенный слуга.

Горестная складка между бровей разгладилась, уголки губ слегка приподнялись, отчаяние и смятение покинули взгляд, и он стал невозмутимо-холодным. Расправив плечи, Вильдэрин медленно обернулся и так же медленно и низко поклонился. Выпрямившись, опустил ресницы и уставился в пол.

— Молю твоего прощения, Великий, за беспорядок, который я устроил, и за мое неподобающее поведение. Я тотчас же все уберу и больше не допущу подобных ошибок.

— Вильдэрин, чем я могу тебе помочь? — не поддержал Аданэй его игру. — Я могу тебе хоть чем-то помочь? Только скажи.

— Благодарю за твою заботу, Великий, — все так же ровно и не поднимая глаз, отвечал юноша, — но я бесконечно счастлив тем, что у меня уже есть, и не смею просить ни о чем большем.

— Прекрати! — нахмурился Аданэй и плотно закрыл дверь: это должно остаться только между ними двумя, а случайно проходящим, если таковые будут, незачем слышать, как царь оправдывается перед рабом. — Ты знаешь, о чем я говорю. Я виноват перед тобой, и если сейчас могу что-то для тебя сделать, то я сделаю, только скажи.

— Я буду очень признателен и безмерно счастлив, если ты простишь меня за устроенный беспорядок, повелитель, — тупо повторил он. — Это все, чего я могу желать.

— О боги, Вильдэрин! — воскликнул Аданэй, раздраженный его поведением. — Не нужно этого притворства! И прости меня, пожалуйста, я совсем не хотел тебя обманывать и не хотел причинять тебе страданий, мне пришлось. Ну скажи, что прощаешь меня!

— Я прощаю тебя, Великий, — с прежней невозмутимостью произнес юноша, не шелохнувшись и все с той же холодной покорностью глядя в пол.

Аданэй растерялся. Вот, казалось бы, Вильдэрин произнес слова прощения, да только ясно же, что это не то прощение, что он просто выполнил приказ и сказал то, что царь велел ему сказать. И ведь не придерешься!

Прикидывая, как дальше повести беседу, Аданэй принялся молча его разглядывать. Несмотря на склоненную голову и опущенные ресницы, было заметно, что веки юноши все еще припухшие и потемневшие от слез. Волосы, заплетенные в одну тугую толстую косу, обвитую позолоченной спиралью, выглядели аккуратно, но все-таки прическа была слишком проста для него, что позволяло предположить, что, будь его воля, сегодня он вовсе не стал бы заплетать и украшать волосы, а просто собрал бы их в узел. Украшений на руках и шее тоже был только необходимый минимум, и подобраны они были без обычной для него тщательности.

— Вильдэрин, — мягко произнес Аданэй, приближаясь и кладя руки ему на плечи. — Пожалуйста, здесь только мы с тобой. Скажи, что я могу для тебя сделать. Чего бы ты сам хотел? Где жить, чем заниматься? Иначе мне больно на тебя смотреть.

— Извини меня за это, Великий. Это непростительно с моей стороны и в дальнейшем я постараюсь не печалить твой взор, а только радовать.

Аданэй громко выругался и отступил от него на шаг.

— Да хватит уже! И сотри наконец с лица это выражение! — взъярился он, имея в виду полное отсутствие всякого выражения, кроме застывшей на лице ледяной покорности.

Он протянул руку, ладонью пихнув Вильдэрина под подбородок, заставляя его поднять голову. Но, похоже, то ли не рассчитал силы, то ли юноша был настолько ослаблен и измучен, но от этого движения у него из левой ноздри пошла кровь. И если Аданэй хотел увидеть на его лице еще какое-то выражение, то он его увидел: оно промелькнуло на пару мгновений, когда юноша поднес пальцы к носу — они окрасились в алый, — а потом быстро вскинул взгляд на Аданэя. Это было выражение удивления, обиды и злости. И понятно. Он наверняка воспринял это так, будто царь его ударил. Тогда как сам Вильдэрин в ту пору, когда был его господином, ни разу не поднял на него руку, даже когда слуга этого заслуживал.

— Прости… — сам испугавшись, проговорил Аданэй. — Вильдэрин, прости, я не хотел…

Но юноша уже оправился от изумления и, больше не обращая внимания на тихо стекающую из носа кровь, опустил голову и произнес:

— Если Великий извинит мое недомыслие и скажет, какое выражение он предпочел бы видеть на моем лице, я сейчас же его приму.

Это было какой-то заоблачной степени упрямство, и Аданэй уже просто не знал, что с этим делать и как его перебороть. Он сдался.

— Ладно, Вильдэрин. Если ты не хочешь от меня никакой помощи или не готов мне об этом сказать, придется мне самому озаботиться твоей судьбой.

— Любое твое решение — благо для твоих рабов, Великий.

Аданэй в очередной раз выругался, в этот раз, правда, про себя, а вслух сказал, кивнув на дверь:

— Иди умойся и отдохни. Здесь все приберут без тебя. И я прикажу, чтобы поискали твой гребень.

— Благодарю за милость, повелитель, — поклонился юноша и вышел за дверь.

Тем же вечером Аданэй попросил Гиллару пригласить во дворец вельможу, которого она считает достойным приютить Вильдэрина. Он собирался познакомиться с ним, расспросить и одобрить или не одобрить его притязания на дорогостоящего и дорогого для царя раба.