Химия (гет)

Эдвард очнулся в больничной палате, укрытый белым одеялом, таким лёгким, почти невесомым, как облако. Мир медленно проступал сквозь густую дымку наркоза, сознание словно настраивалось на новую волну, разум ещё блуждал в остатках сна. Пытаясь сфокусировать взгляд и прогнать остатки оцепенения, он медленно огляделся. "Ну что, ты готов? Ты проснешься уже без ножниц" — в его покрытом пеленой сознании смутно всплывали слова того врача со сложной фамилией. Он посмотрел вниз, на свои руки, вернее, на то место, где они должны были быть, и замер. Ножниц не было. Его ненавистные ножницы, вечные спутники его мучений, исчезли, как будто их и не было никогда. Это свершилось. Тихая радость, как робкий рассвет, затеплилась в его душе. Там, где они вечно торчали, мешая и раздражая, была лишь гладкая, белоснежная поверхность бинтов. Его руки... вернее, то что от них осталось, плотно обмотанные бинтами — теперь... они выглядели словно чужие.

Он всегда знал, что у него нет рук, он вроде бы понимал это разумом. Но вот так увидеть это... Полное отсутствие кистей, пальцев — всего того, что делало руку рукой. А у него — ничего, только ровные, перебинтованные обрубки — только зияющая пустота. И в этот момент, медленно и неотвратимо, как лед, расползающийся по поверхности воды, его впервые накрыло осознание. Он — инвалид. Оно не обрушилось громом и молнией, а просочилось, проникая в каждую клеточку сознания, окутывая мысли и чувства. Он не почувствовал ни ужаса, ни отчаяния. Только огромную странную пустоту внутри и тяжелую, тихую печаль. Он смотрел на перебинтованные культи и лишь сейчас до конца осознавал — что это и есть его настоящая реальность, которая была с ним всегда. Реальность, в которой он навсегда лишен самого простого, самого обычного, того, что другие даже не замечают, принимая как неотъемлемую часть себя. Беспомощность накрыла его тяжёлой волной.

Дверь неслышно скрипнула, словно боясь нарушить тишину, и в палату осторожно зашел Эндрю, со стаканом кофе в руке. Его мягкие шаги звучали приглушенно на гладком линолеуме. Он встретился взглядом с Эдвардом, в глазах которого застыл такой немой вопрос, такая неприкрытая, детская растерянность, что у Эндрю невольно дрогнуло сердце. Он подошел ближе, присел на самый край кровати, стараясь подобрать слова искреннего сочувствия, не проваливаясь в унизительную жалость. Ему нужно было найти тот самый баланс, чтобы слова поддержки не звучали фальшиво или пафосно, а надежда — пустым звуком.

— Эдвард, как ты себя чувствуешь? — начал мягко он. — Все прошло хорошо, теперь будем ждать, когда изготовят конструкцию и протезы. Это, наверное, займет несколько месяцев... — Эндрю говорил спокойно, в его голосе звучала неподдельная теплота и мягкая поддержка.

Эдвард едва заметно кивнул, не поднимая глаз от своих неестественных перемотанных рук.

— Я… инвалид? — вопрос прозвучал почти неслышно, шепотом сорвавшись с губ, словно Эдвард боялся услышать ответ вслух.

Эндрю вздохнул, аккуратно, ободряюще положил руку ему на плечо. Взгляд его был серьезен, но в его глубине плескалось мягкое сочувствие — смесь искреннего понимания и простой человеческой теплоты.

— Нет, Эдвард, послушай меня внимательно. "Инвалид" — это всего лишь слово, ярлык, который часто навешивает общество, не понимая истинной сути человека. Это не про тебя. Это про их ограниченное восприятие. А ты всегда был особенным, и ничего не изменилось. Твоя ценность никогда не определялась твоими руками. Она в тебе самом, в твоей душе, в твоей... личности. Ничего по-настоящему не изменилось. Просто… да, сейчас ты видишь свои руки без ножниц. — Эндрю сделал короткую паузу. — Но совсем скоро у тебя будут протезы, и ты увидишь, что жизнь продолжается.

Эдвард все ещё молчал, опустив взгляд и уставившись в бессмысленный узор на пододеяльнике, не находя слов, лишь легко кивнув. Слова Эндрю звучали слишком хорошо, слишком обнадеживающе. Эдвард слишком хорошо знал, как люди относятся к тем, кто отличается от них. И все же, за внешней осторожностью, он был очень благодарен Эндрю за его неизменную поддержку.

Эндрю ободряюще легонько сжал плечо Эдварда, словно передавая через это прикосновение частичку своей уверенности. В его взгляде была не только поддержка, но и тихая, непоколебимая убежденность, будто он знал что-то, чего еще не знал Эдвард. Он понимал, что это лишь начало долгого пути, тяжелый момент переосмысления себя, точка отсчета новой жизни. Что Эдварду нужно время, чтобы пережить и принять эту новую реальность — привыкнуть не только к отсутствию рук, но и... ножниц. Ведь ножницы, несмотря ни на что, были не только причиной его нынешнего состояния, но и самим продолжением его тела, его способом взаимодействия с миром, его инструментом творчества.

Как только Эндрю отлучился за кофе, Эдвард осторожно приподнялся и сел на кровати. Казалось бы, и с ножницами его повседневная жизнь была ограничена и полна трудностей. Но теперь, без них, каждое движение, каждое простое действие, даже просто встать с кровати или пройтись по палате, казалось ему странным и неестественным. Непривычная легкость в руках ощущалась странно и чуждо — и он едва удерживал хрупкое равновесие, словно потеряв какую-то опору, став неуклюже неустойчивым. Он чувствовал себя ещё более беспомощным. Внутри росло гнетущее ощущение потерянности, он не знал, за что зацепиться, куда направить свои мысли и действия. Бессилие сковывало его. Солнечный свет щедро заливал палату, назойливо высвечивая каждую пылинку — и только раздражал своей навязчивостью. Ножницы. Неужели они были не только его проклятием? Неужели они были чем-то большим? Эта мысль поразила его в самое сердце, заставив замереть посреди палаты. Такого не могло быть. Они не позволяли ему касаться мира, принося лишь боль и разрушение, но они же... были его способом дарить форму бесформенному, выражать себя, оставлять свой отпечаток — но... лишь в полном одиночестве, вдали от людей.

А потом пришла боль. Сначала терпимая, постепенно она разрасталась, отдаваясь ноющей, мучительной пульсацией, пока не превратилась в тягучую пытку. Каждое движение рукой, хоть и совершенно бессмысленное, отдавалось острой болью. Приходила медсестра, делала уколы, к которым Эдвард уже привык, и боль действительно на какое-то время отступала. Но облегчение длилось недолго, и мука возвращалась, не побежденная, а лишь затаившаяся, наползая вновь и вновь. И все же, незаметно, день за днем, что-то менялось, и ее хватка становилась слабее, а облегчение от уколов держалось дольше. Казалось, эта мучительная волна начинала отступать.

Ножниц больше нет — его проклятие снято, и его больше не мучил этот постоянный, изводящий страх случайно кого-то ранить. Он больше не чувствовал себя ходячей угрозой и робко надеялся, что теперь и другие перестанут смотреть на него, как на опасность.

Эндрю навещал его каждый день. Его визиты стали для Эдварда чем-то вроде маяка в оковах беспомощности. Эндрю говорил с ним обо всем понемногу, стараясь развеять его мрачные мысли. Рассказывал о своих повседневных делах, о том, как ещё в детстве его захватило стремление к познанию, потому и выбрал науку. Эдвард не знал, что такое детство. Ощущая благодарность за внимание и заботу, он тем не менее держал свою душу закрытой, оставаясь осторожным. Ему все ещё было сложно поверить в искренность и долговечность этого неожиданного тепла и доброты, этого нового внимания. Его собственный опыт был настолько чужд привычному человеческому, что он сомневался, способен ли кто-то здесь по-настоящему понять его. В один из дней Эндрю принес книги сказок и легенд — истории, которые, как он надеялся, понравятся Эдварду и смогут пробудить в нем какой-то отклик, и предложил почитать ему вслух. Эдвард, осознавая, что даже такое простое занятие, как чтение, недоступно ему, когда он не может даже перевернуть страницу, ощутил себя ещё более беспомощным. Но скука в палате была невыносимой, а он странным образом привык хоть к какой-то жизни, и, вздохнув, он согласился слушать, хотя он любил совсем другие книги — о судьбах людей, об их переживаниях.

Наконец, томительные дни ожидания и монотонных больничных будней остались позади, и Эдварда выписали из больницы. Эндрю вновь помогал ему переодеться. Привычная неловкость волной накрыла Эдварда, когда руки Эндрю принялись за пуговицы его больничной пижамы. Каждое движение — расстегнуть, снять, надеть — отзывалось острым уколом стыда и беспомощности. Он чувствовал себя обузой, но... они же сами захотели исследовать его. Это было странное, противоречивое чувство. Но вместе с тем, в этой молчаливой деликатности Эндрю сквозила такая ненавязчивая поддержка, что горечь от собственной слабости немного отступала.

На выходе их уже ждала привычная толпа журналистов. Вспышки фотокамер и направленные взгляды мгновенно усилили его и без того острое чувство неловкости — без рук он чувствовал себя невероятно уязвимым перед этими любопытными взглядами. Эндрю инстинктивно чуть приобнял его за плечи, словно прикрывая, и обратился к журналистам с уверенной, но спокойной улыбкой, в которой сквозила лёгкая ирония:

— Эдвард чувствует себя хорошо! Не волнуйтесь, очень скоро у него будут лучшие протезы, которые позволят ему делать все, и даже больше!

* * *

Вместе с Эндрю они снова отправились в центр протезирования.

— Ну что, Эдвард, — ободряюще говорил Эндрю, — сегодня тебе поставят временные протезы!

— Ты знаешь... как они будут выглядеть? — спросил Эдвард, кажется, впервые вот так обращаясь к Эндрю.

— Я точно не знаю, — легко пожал плечами Эндрю, неторопливо продолжая. — Они будут простые, не такие, как окончательные, но они помогут тебе начать привыкать. Скоро увидим!

Эдвард ждал этих первых протезов с трепетом в сердце, полном неопределенной тревоги. Они были для него символом надежды и в то же время источником страха. В воображении мелькали образы тех жутковатых протезов, которые ярко отпечатались в его памяти — то неуклюжие деревяшки, то громоздкие металлические приспособления. Какими они будут? Сможет ли он хоть что-то делать сам? Сможет ли он почувствовать себя хоть немного нормальным и полноценным, а не беспомощной куклой, зависящей во всем от посторонней помощи? Как они будут ощущаться, будут ли натирать, болеть, мешать? В его памяти всплывали изображения, которые показывал ему Вебер, но эти, временные, должны быть совсем другими. И эта неизвестность тревожила его больше всего.

Яркое утреннее солнце заливало салон машины, а за окном вновь мелькал живой, пульсирующий Лос-Анжелес — и Эдвард, хотя сердце сжимала тревога, смотрел на этот калейдоскоп жизни за окном, который после тишины и белизны больничных стен притягивал его ещё больше.

Знакомые коридоры встречали их спокойствием бежевых стен, местами дополненных панелями из светлого дерева, под ногами поблескивал вечный линолеум, зелёные металлические скамейки вдоль стен были по большей части пусты.

— Доброе утро, Эдвард! — тепло поздоровался Вебер. На его лице была искренняя, ободряющая улыбка. — Как ты себя чувствуешь? Руки не болят? Я очень рад, что операция прошла успешно.

Эдвард робко улыбнулся в ответ:

— Доброе утро, — его голос звучал немного неуверенно. — Все... нормально, — он с надеждой смотрел на Вебера.

На столе, в лучах утреннего солнца, дымилась чашка кофе, источая теплый, густой аромат.

Вебер обратился к Эндрю, который стоял чуть поодаль, наблюдая за ними.

— Может, кофе? — предложил он, его взгляд вновь скользнул к Эдварду, на мгновение задержавшись на его забинтованных руках.

— Спасибо, не откажусь, — легко отозвался Эндрю, — немного взбодриться не помешает.

Эдвард вдыхал знакомый заманчивый запах — густой, чуть горьковатый аромат, ставший чуть ли не постоянным спутником с момента его переезда в лабораторию. Но сам он кофе так никогда и не пробовал, хотя Эндрю предлагал ему ещё в поезде. Обязательно нужно будет попробовать, когда он освоит протезы — мелькнула мысль, разливаясь в груди робким теплом и каким-то тихим предвкушением. Ему было любопытно, что же такого особенного в этом напитке, который так любят все вокруг. Он уже успел заметить, как люди часто пьют этот самый кофе — словно это не просто напиток, а что-то связывающее их. И ему тоже хотелось присоединиться к этому, кажется, важному для всех ритуалу — пить кофе, как все вокруг.

Тут взгляд Эдварда упал на стоявшую на столе небольшую картонную коробку — ничем непримечательная на вид, но скрывающая в себе нечто, что должно было изменить его жизнь.

Вебер достал из нее те самые долгожданные и в то же время вызывающие тревогу временные протезы. Эдвард с замиранием сердца взглянул на них. Они лежали перед ним на столе — два предмета бежевого цвета, не просто кисти, а как руки до локтя, их форма была далека от изящества настоящих рук. Но в самом факте их существования, в их осязаемой форме ощущалось продолжение чуда.

— Эдвард, — спокойно начал Вебер, заметив его замешательство, его голос звучал уверенно и веско, — это временные протезы, нужно понимать, что они очень простые, можно сказать, базовые. Поэтому они будут крепиться у локтя. Постоянные, которые мы уже начали делать, будут совсем другими, гораздо более подвижными и симпатичными, и они будут крепиться у твоего запястья, как мы и говорили.

— Я понял, — кивнул Эдвард с затаенной тревогой, стараясь не выдать нарастающее волнение. В глубине его глаз теплилась надежда.

Тем временем Эндрю принесли кофе, и он устроился с чашкой в кресле неподалеку, наблюдая за происходящим.

Вебер аккуратно взял протезы и приступил к примерке. Он надевал их на культи Эдварда неторопливо и бережно, словно работая с хрупким предметом. В глазах Эдварда отражалась тревога, смешанная с детской надеждой — он смотрел на протезы как на чудо и неизвестность одновременно. Они заканчивались чуть ниже локтя и фиксировались на плече кожаным ремешком. Вдоль каждого протеза тянулись тонкие металлические прутики, предназначенные для управления механической рукой.

— Ну как, Эдвард? — закончив, спросил Вебер, внимательно наблюдая за его реакцией. — Как ощущения? Не давит нигде? На плече в креплении удобно? Давай, пошевели немного, попробуй согнуть руку. Сейчас посмотрим, как отзываются механизмы, и подрегулируем, если что-то не так.

Эдвард молчал несколько секунд, сосредоточенно прислушиваясь к новым ощущениям. Непривычный холодный материал протезов плотно и жёстко обхватывал его руки. Они были гораздо легче, чем его ножницы. Ремешок на плече действительно сидел удобно, не натирал. Но самое главное — это ощущение чего-то чужого, прикреплённого к его телу. Он осторожно пошевелил руками, пытаясь понять, как это все работает.

— Вроде бы, все нормально, — неуверенно сказал он, осторожно рассматривая свои новые руки. — Только... непривычно.

— Хорошо, — на лице Вебера появилась теплая улыбка, — тогда нам нужно начать с того, чтобы ты мог научиться основам управления. Эти протезы работают на вот этих тросиках, — он указал рукой на тяги, — которые управляются сгибанием руки в локте. Попробуй согнуть руку, видишь?

Механическая кисть едва заметно дрогнула, Вебер осторожно придерживал руку Эдварда, демонстрируя, как двигаются пальцы протеза при сгибании руки в локтевом суставе. Внутри протеза что-то тихо щелкнуло. Эдвард с робким удивлением смотрел на него.

— Да, это не совсем естественно, поначалу будет непривычно, но с практикой ты привыкнешь и сможешь делать многое, — произнес Вебер уверенно, слегка кивнув головой. — Главное — не терять упорства и терпения.

Он стал методично демонстрировать Эдварду упражнения. Эдвард не отрываясь смотрел, стараясь запомнить эти простые движения — но для него они требовали огромного усилия концентрации и непривычного напряжения.

Эдвард начал сгибать руку в локте, как показал Вебер, силясь захватить протезом деревянный кубик. Тщетно. Протез дёргался, как чужой, непослушными рывками, словно неуклюжая марионетка на ниточках. Эдвард чувствовал себя неловким и бессильным.

Внезапно в голове мелькнуло, как легко и точно его слушались ножницы — но... только как продолжение его творческой воли, послушно повинуясь словно одной его мысли. И тут же, как острая игла, болезненно кольнула мысль — а способен ли он вообще на что-то кроме этого? Или он просто не создан для обычной жизни, раз даже с протезами ничего не выходит, как ни выходило и раньше с ножницами вне волшебного пространства творчества? И эти инструменты тоже так и не станут его продолжением и не будут его слушаться? Его взгляд потух, а плечи поникли.

— Эдвард, спокойно, это дело времени и практики, — голос Вебера звучал ободряюще, но в ушах Эдварда звенело собственное неумение. — Все придет, постепенно. — Вебер слегка наклонился к нему, словно желая подчеркнуть свои слова. — Твоя задача сейчас — научиться чувствовать упор протезом. Вот это ощущение упора, контакта с предметом тебе нужно научиться распознавать. Оно самое важное. Попробуй еще раз, медленнее.

Эдвард, вновь настроившись, внимательно выслушал объяснение и, сделав над собой усилие, снова сосредоточился, сгибая руку в локте как можно медленнее, напряжённо вслушиваясь в собственные ощущения, пытаясь уловить сопротивление при соприкосновении протеза с кубиком. На этот раз движение кисти получилось чуть менее резким, но по-прежнему абсолютно непредсказуемым.

Вебер, нахмурившись, наблюдал за его движениями, стараясь направить их.

Эдвард настойчиво повторял движение снова и снова, с упорством, граничащим с отчаянием. В его глазах плескалось упрямство — но протез так же упрямо не слушался, движения оставались грубыми и неточными, словно у деревянной куклы, кубик с глухим стуком летел вниз. В груди поднималась горькая волна ещё большей беспомощности и раздражения от собственной неуклюжести. С отчаянием в глазах, он опустил руки, бессильно уронив их вдоль тела.

— Не переживай, вот увидишь, у тебя все обязательно получится, — подбодрил его Эндрю, глядя на его расстроенное лицо, — мы будем каждый день тренироваться.

И тут, словно спасительная вспышка, в голове Эдварда снова мелькнули воспоминания о суде. Картер, его терпеливые уроки, где он учился понимать новые вещи, отвечать на сложные вопросы… Он ведь смог тогда. Совладать и со страхом, и с незнакомой ситуацией. Значит, и здесь должно получиться. Это только начало. Ему правда помогают, и он ощущал благодарность всем сердцем. А настоящие протезы будут другими... после ещё одной сложной операции, чтобы заработать как его ножницы... Только по-другому. Эдвард сделал глубокий вдох.

— Ну что, неплохо для первого раза, — глядя на Эдварда, уверенно и ободряюще подытожил Вебер. — Эдвард, смотри — есть такое хорошее правило пяти попыток. Если пять раз подряд движение не получается — просто откладываем до завтра, — Вебер изобразил рукой, будто он переставляет воображаемый предмет. — Увидишь, завтра возьмёшь кубик уже гораздо увереннее! — бодро добавил он. — Договорились?

— Договорились, — кивнул Эдвард, и его губы тронула робкая, но теплая и искренняя улыбка, и искра благодарности мягко осветила взгляд. Впервые за занятие, хотя бы под конец, он почувствовал лёгкий оптимизм. Он никогда не слышал о таком правиле, и оно прозвучало для него как что-то действительно новое и интересное, появилось ощущение, что есть какой-то метод, а не просто бесплодные попытки — и он почувствовал, как напряжение понемногу отпускает его плечи. А может быть, Вебер специально так сказал, просто чтобы его ситуация не казалась такой безнадежной? Вебер тоже был неожиданно добр к нему, и Эдвард дорожил этой добротой, этой редкостью в своей жизни, где доброта была подарком, который — среди привычной неприязни и безразличия — ему дарили лишь единицы.

Вебер протянул Эндрю список упражнений, пожал ему руку, и они простились до следующего визита через неделю.

Эндрю как и прежде открывал перед Эдвардом двери — эта неизменная помощь подчеркивала его сохраняющуюся зависимость.

По дороге в лабораторию, по которой Эдвард к своему удивлению даже немного соскучился, он, впервые сидя на переднем сиденье машины, рядом с Эндрю, сконцентрировался на своих ощущениях от протезов — оно оставалось странным, чужим. Они не были продолжением его тела, это был сложный, пока не совсем понятный механизм, инородный предмет, прикрепленный к нему. Подобие рук было, но Эдвард по-прежнему чувствовал себя незавершенным, ощущение цельности не появлялось. "Нужно почувствовать протезы как часть себя. Как будто они и есть твои руки" — слова Вебера эхом отдавались в голове. Он с надеждой думал о постоянных протезах, мечтая, что с ними все станет иначе, что они станут частью его самого.