Пламя и кровь (джен)

Прошёл год со смерти Визериса Проклятого, а его наследство всё ещё оставалось разделённым.

Королевская Гавань осознавала, что её королева осталась без поддержки принца Деймона, когда с юга медленно, но неостановимо подходят две вражеских армии. Приречье в одночасье лишилось и власти, и её оппонента, и устало вздыхало, сомневаясь, а так ли уж хочет возвращаться к грызне. В Просторе всё ещё резвился «Гарт Хью». Вольные города изменили свою политику и закрепились в Королевском Домене и облизывались на такое бездраконное и беспомощное Приречье.

Что-то должно было произойти — и что-то произошло.

Святая Эллин Шёлковая

Низложенные королевы, Алисента и Хелейна, продолжали всё это время находиться в борделе матушки Сондры, отбывая «заслуженное наказание».

Алисента сносила все ужасы плена молча и равнодушно, замкнувшись в себе и ни слова не говоря никому, кроме дочери, которую она убеждала быть сильной и не сдаваться, да богов, которым она продолжала молиться дважды в день в маленькой септе Хорошей Девы, куда ходили все женщины Шёлковой. Ни побои, ни насилие — ничего не могло поколебать её холодный покой и разрушить её молчание, и со временем даже наёмники перестали её трогать.

Иное дело Хелейна. Поначалу она словно спала наяву, как будто не понимая, что вокруг происходит, и послушно исполняя любую команду. Иногда только очиналась и заливалась слезами, оплакивая брата-мужа, детей, свою драконицу, разрубленную на куски по приказу принца Деймона, и себя — и тогда Алисента приказывала ей быть сильной и быть драконом, и она замолкала и снова погружалась в свой сон наяву.

Так было пару месяцев; но потом что-то в ней изменилось.

Однажды утром она встала, вышла из борделя и ушла прямо в септу Хорошей Девы, где с тех пор поселилась. Уговорам она не поддавалась; если её уводили силком — возвращалась, как только охрана отвлекалась. Ночь проводила на пороге, под открытым небом, а днём на коленях молилась о скором возвращении короля и божьей каре на всех язычников. Пила она только воду, а ела цветочные лепестки; еду, которую ей приносили сердобольные девки, отдавала беспризорникам, во множестве бегавшим по тем местам.

Вскоре к ней снова стали идти горожане — теперь не как к королеве, а как к святой: за советом и помощью. Кому-то она обещала помолиться; кого-то обвиняла в грехах. Говорили о чудесных исцелениях. Что было точно — так это что бывшая королева публично призывала проклятья на Рейниру, прорицала страшную гибель всей её семье и всячески подбивала народ на восстание.

Но наличие у Рейниры драконов перевешивало даже слово народной святой — до поры.

Последняя капля

Разумеется, рано или поздно вести о «святой из борделя» дошли до Рейниры — скорее поздно, чем рано, настолько хорошо трудилась Мисария и так охотно ей доносили о том, что творится в городе — и конечно, они ей не понравились. Больше всего её волновало то, что Хелейна ей пророчила гибель; она даже винила слова бывшей королевы в смерти своего мужа — словно забыв, что сама же объявила этого мужа бунтовщиком и заочно приговорила к батогам и повешению.

Леди Миз была послана на переговоры: Рейнира щедро пообещала забрать Алисенту и Хелейну из борделя в тюрьму, если те прекратят возмущать население и совершать чудеса. Это было не такое плохое предложение — ведь помимо чёрных клетей были и нормальные камеры, мало уступавшие по удобству обычным замковым покоям.

Пусть Рейнира покается и придёт босоногая к моей Хорошей Деве просить у неё прощенья за моих сыновей, мою мать и моего деда, — был ответ, — и тогда ей даруют лёгкую смерть, а её детям — добрую жизнь.

Говорят, что Рейнира, узнав о таком предложении, рассмеялась, и сказала, что лучше страшная смерть, чем каяться перед богами диких андалов, и лучше её дети будут прокляты, чем спасены ценой унижения их матери и монархини; так это или нет — неизвестно, но приказ схватить «самозваную святую» и «немедля казнить, как положено самосвятке, через огонь» она отдала.

Последним чудом «святой Эллин» называли то, что она, только поднявшись на костёр, вдруг упала бездыханной и тут же умерла. Говорили, что видевший это палач — лишённый языка наёмник-иббениец — немедленно исповедал Семерых и тем вернул себе дар речи, а тело бывшей королевы источило неземное благоухание — но это, конечно, обычные прикрасы агиографии.

А вот то, что с костра на Рыночной площади началось восстание Пастыря — это уже исторический факт.

Человек, который стал Пастырем

Вопрос, не является ли Пастырь святым, вставал неоднократно — и возможно, в силу этого мы отлично знаем его биографию.

Как несложно догадаться, родом он был из Приречья, а звался он Пейтом, и служил испольщиком лорда Кита, вассала лорда Вэнса из Атранты. Ту же землю до него арендовал его отец, тоже Пейт, а позднее — его старший сын, Дирк, и сын Дирка, тоже Дирк. Один из сыновей кого-то из этих Дирков даже выбился в рыцари, и благодаря верности Иде Талли заслужил деревушку Сраное Болото — паршивую землю, которую он, впрочем, сумел осушить и превратить в плодородную, не без помощи обычных и зелёных септонов. Его потомки, Нейланды, так там и жили.

В семнадцать лет — довольно рано по меркам арендаторов — Пейт женился на дочке соседа Тома, Мэр, на два года старше него, и к двадцати пяти был отцом семерых сыновей. Всё это нам известно из дела о воровстве: как раз в этот год, накануне зимы, Пейт украл у своего тестя три мешка зерна, какое можно сеять в холодное время. Хотя он просил снисхождения ради малых детей, лорд Вэнс был беспощаден: кража зерна накануне зимы каралась втрое строже обычного, и Пейту отрубили правую руку.

Судя по всему, после этого он бросил жену и детей, потому что на первом «Дознании о святости или грешности Пастыря», бывшем во времена Эйгона Третьего, тот самый сын Дирк, уже весьма немолодой, заявлял, что не видел отца с раннего детства и не желает его знать, потому что из-за него вся семья тяжко страдала, голодала и жила только милостью деда моего и доброго лорда Лимана Кита, да проведёт его Неведомый в Райские Кущи.

Однорукий Пейт зато возникает через три года в числе иноков Тихого Острова, но надолго не задерживается и уходит в Долину, в монастырь св.Харвина — и по странной случайности, как раз через год монастырь оказался под следствием за призывы вернуть Сынов Воина и Честных Бедняков. Впрочем, долго Пейт не прижился и здесь, и вскоре вернулся в Приречье, где заделался бродячим септоном — не будучи рукоположен и даже толком не зная Звезду.

Дальше на долгое время о нём ничего не слышно: очевидно, он окормляет свою паству, как умеет. Однако за семь лет до войны в тех краях появился один из семи его сыновей, опознал папашу и обратился к местному благочинному с жалобой, что осуждённый вор рукоположен в септоны.

Благочинный запросил монастырь св. Харвина, отчего те рукоположили преступника — это было не принято, но порой делались исключения — и очень удивился, узнав, что никто никого не рукополагал.

Битый кнутом за святотатство и мошенничество, Пейт покинул Приречье и ушёл побираться в столицу, где рассказывал, что пострадал от неправых судов принца Деймона.

Со временем вокруг него — харизматичной довольно личности — собрались другие калеки, с которыми вместе он просил подаяния и зарабатывал пением гимнов, которых знал великое множество. Как отмечали, голос у него был хороший, и он отлично умел заставлять свой хор держать мелодию.

Тогда же он стал известен как Пастырь Калек — или просто Пастырь.

Виноваты ли беженцы из Приречья, прибившиеся к его хору, или сам Пейт додумался до этой мысли — неизвестно, но после казни бывшей королевы Хелейны наступил его звёздный час.

Сбывшееся пророчество

Тело Хелейны ещё остывало, иббениец-палач ещё осознавал, что случилось — а на высокий костёр, как на трибуну, уже забирался Пастырь со своей свитой, растолкавшей стражу.

Святая Эллин прокляла этот город! — крикнул Пастырь. - Святая Эллин нас покинула, потому что мы прокляты! Мы прокляты, потому, что терпим драконов! Смерть драконам и драконьим отродьям! Смерть ложным септонам и фальшивым рыцарям! Да очистится мир огнём!

С этим криком он выхватил факел у палача и швырнул в направлении помоста, на котором сидела королева Рейнира в окружении знати. Королеву, впрочем, он не задел — помост был слишком далеко — но эффект был достигнут.

Толпа смяла стражу, как игральные карты; с них срывали куски доспехов и оружие. Королеву, принцев и леди Миз щиты едва успели спрятать в коляску и увезти; многим лордам и дамам из её окружения повезло куда меньше — их буквально порвали на куски.

Тело королевы Хелейны было забыто, брошено и только чудом не затоптано; позже тот самый палач-иббениец тайно отнёс его к молчаливым.

В считаные часы разгорелся настоящий, страшный бунт. Люди хватали что попало — в основном кухонную утварь — и спешили бить того, кого они считали за врага — в основном доставалось золотым плащам и наёмникам. Знаменитый Чем спасся только тем, что украл лохмотья у какого-то нищего и присоединился к бунту, охотно режа любого, кто стоял между ним и дорогой прочь из города.

Коляска королевы катилась вниз с холма Рейнис, когда принц Джоффри принял роковое решение: он заметил, что покамест дорога до Логова была открыта, и взялся забрать оттуда дракона и так разогнать бунтовщиков.

Добрался он без приключений, благодаря двум верным щитам — сьеру Дилану Бар-Эммону и сьеру Вилламу Ройсу, но в Логове передумал седлать своего Тираксеса. Тот показался ему слишком маленьким по сравнению с морем бесновавшейся черни. Здесь был нужен взрослый дракон — и принц Джоффри освободил и оседлал Сиракс.

Драконица подпустила его к себе — он всё же был драконлорд, и к тому же часто играл с Тираксесом близ её стойла — но не спешила его слушаться. Драконы разумны, но говорят только между собою и со своими хозяинами, и плохо слышат людскую речь; оттого приказы принца Джоффри она понимала не слишком хорошо, и только поняла, что надо лететь — и полетела домой, на Драконий Камень.

Седло было рассчитано на взрослую женщину, а не мальчика, а летела Сиракс тяжело, с непривычки часто ныряя и взбираясь вверх по воздушным потокам. Джоффри вывалился из седла и упал вниз — на крышу Портовой Септы, откуда он рухнул на ступени.

Робин, дочь свечника, торговавшего неподалёку, подбежала ему помочь, но услышала только «Мать, прости» — было это сказано матери земной или Небесной, неизвестно.

Так сбылось первое из обещаний короля Эйгона Второго.